Объекты в зеркале (гет)

Кофе в «Рэд Уингс» был неплохой, а всё остальное — отвратительное. Особенно если учесть, что мне было всё равно, что в себя заталкивать. Я отодвинул в сторону тарелку с наполовину съеденным завтраком и потянул к себе газету, которую оставил на столе тот, кто сидел здесь до меня. Газета оказалась вчерашней и поэтому не особо актуальной — я был здесь накануне вечером и смотрел новости по телевизору, бубнившему над барной стойкой. Я ждал, когда на экране появился моя фотография или фотография Моны, но прошло уже почти две недели, и никого из нас так и не объявили в розыск. Это ничего особенного не значило, но как минимум можно было выходить на улицу, не опасаясь, что тебя узнает и сдаст копам случайный прохожий.

Все эти дни я только спал, не различая дня и ночи, а когда просыпался, приезжал в круглосуточную забегаловку, чтобы что-нибудь съесть и проверить, о чём говорят в новостях. Здесь почти не было людей, кроме дальнобойщиков и каких-то рабочих, но мне это было только на руку. Из-за непрекращающегося дождя это место казалось затонувшим ржавым кораблём или заброшенным аттракционом с Кони-Айленда, и атмосфера задавалась с самого входа: выцветшая вывеска, в которой не хватало лампочек, скрипучая дверь, запотевшие стёкла, столы с въевшимися в пластик кругами от кружек, порванные и зашитые диваны, разномастные стулья. По всем признакам здесь не должно было быть жизни, и когда я приехал сюда в первый раз и шёл под дождём через пустую парковку, то ожидал увидеть табличку «Закрыто» и заколоченные окна, но дверь была открыта, внутри горел тускло-жёлтый свет, пахло кофе и подгоревшим хлебом, а по телеку шёл бейсбол — играли настолько никому не известные команды, что даже диктору было скучно комментировать этот матч. Это место выглядело и чувствовало себя очень плохо, но по какой-то причине оставалось живым. И в этом мы с ним были похожи.

Мотель, в котором я остановился, был ничуть не лучше, но мои требования были крайне занижены — кровать, душ и расположение на краю земли, чтобы меня не могли найти хотя бы в первые дни, как и просил Бравура. Я не рассчитывал, что смогу спать в принципе, но в то самое утро, когда я приехал туда, я отрубился, едва коснувшись головой подушки, проспал без малого сутки и, если не считать непроходящей фоновой тревоги, что в любой момент ко мне вломятся, меня не беспокоили никакие кошмары. Чуть позже сны вернулись, но они не были похожи на галлюцинации, которые не только не засчитывались в сон, но и словно удваивали время тяжёлого бодрствования. Я мог проснуться посреди ночи с бешено колотящимся сердцем, но почти сразу снова засыпал и не лежал, часами пялясь в потолок. Думаю, это даже можно было назвать раем.

На всякий случай я был готов к тому, что за мной придут. Я не знал, что задумал Бравура и как он решил обставить это дело. Если ему не удастся правильно преподнести ситуацию отделу внутренних расследований, то я уже не отделаюсь простым отстранением или хотя бы увольнением. За убийство и тот факт, что я не пришёл с повинной, а попытался скрыться, мне стопроцентно грозила тюрьма.

Когда я уехал из особняка, я мало что соображал — от взрывов в голове стоял гул, фокус периодически куда-то уплывал, в глазах темнело, и мне приходилось усилием возвращать себя в сознание. В конце концов, я остановился под мостом где-то в промзоне, рискуя застрять в чавкающей под колёсами грязи, и погасил фары. Я не знал, что делать, я не был готов ехать в участок, хотя именно так мне и следовало поступить. Останавливал меня тот факт, что там не было Бравуры — он был в больнице, и я не хотел, чтобы наша судьба решилась чёрт знает кем у него за спиной. Мне нужно было ехать к нему и поговорить с ним: когда я был в особняке, в новостях по телевизору говорили, что Бравуру прооперировали, и что он стабилен. Но, во-первых, в сознании ли он? Во-вторых, даже если он в сознании, не нарвусь ли я на толпу копов? Совершенно очевидно, что нарвусь. Уходя из больницы, я оставил там полный бардак и кучу трупов, и полиции нужно было время, чтобы с этим разобраться. В том числе, они обязательно будут допрашивать Бравуру — и по поводу стрельбы в больнице, и по поводу меня.

Я не мог ждать слишком долго — чем дольше длилось бы моё отсутствие, тем сложнее было бы его потом объяснить. Я рассудил, что с учётом масштабов разгрома в особняке Вудена, куда полиция наверняка перебрасывает сейчас все возможные ресурсы, самое минимальное время, когда я смогу проникнуть в палату к Бравуре, — это следующей ночью, примерно через двадцать часов. Очень долго, но я был слишком вымотан, чтобы придумать план получше. Если что-то случится за эти двадцать часов, если меня найдут, я ещё смогу выкрутиться.

Если к тому времени не сдохну. Я осторожно потрогал висок: подсохшая корка, крови нет. Прощупал рёбра, проверяя, целы ли кости, поискал раны на теле, которые мог не заметить. И, не обнаружив ничего критического, снова вернулся на дорогу — в этот раз с намерением забраться ещё дальше на окраину города и найти место, где можно будет передохнуть. У того самого мотеля была тусклая вывеска, не было названия, а решающим аргументом в его пользу было то, что я сам его сначала не заметил — настолько он был невзрачным. Двадцать часов беспрерывного сна в номере этого мотеля были, наверное, лучшим, что случалось со мной за последние миллион лет.

Следующей ночью я выехал в больницу, как и планировал. Когда я немного выспался, моя идея уже казалась не такой хорошей, но время было упущено, и оставалось только придерживаться намеченного курса. Больше всего меня тревожило то, что я могу нарваться на копов до того, как мне удастся поговорить с Бравурой, и как раз в этой части плана было белое пятно.

Отступать было некуда, я внутренне встряхнулся и толкнул стеклянную дверь, ведущую в холл больницы, стараясь вести себя как можно более расслабленно и уверенно. То, что холл был пустой, я увидел издалека, и это подбодрило меня, но вот лицо медсестры за стойкой показалось мне знакомым, и я подумал, что, если в прошлый раз меня привезли в её смену, она точно меня узнает. Вмешавшийся голос разума попытался меня успокоить: это огромная больница, тут десятки врачей, сотня медсестёр, тысячи больных, да и если она меня узнает, что теперь? Было время, когда я умудрялся договариваться с гораздо более опасными людьми.

Но она не узнала меня. Более того, она сама начала со мной разговор, когда увидела мой значок.

— Я думала, что все полицейские уехали ещё вечером. Чем вам помочь?

— Напомните номер палаты лейтенанта Бравуры, будьте добры, — ответил я, чувствуя огромное облегчение. — У нас появились к нему новые вопросы.

— Триста вторая. Если по лестнице, то сразу слева, если на лифте — то направо через пост медсестёр.

— Точно, я вспомнил. Спасибо.

Довольно часто в моменты наибольшей неопределённости, когда я ничего не мог или не успевал продумать и двигался по наитию, мир благосклонно подстраивался под мои потребности. Я не хотел этого признавать, потому что это могло разрушить всю магию, а я сам мог начать слишком рассчитывать на удачу. Была ещё одна причина: когда удача отворачивалась от меня, моя жизнь превращалась в катастрофу. Я отдал бы всю благосклонность этого мира в обмен на то, чтобы он не требовал у меня взамен настолько несоизмеримую плату.

В больнице мне не нравилось — я чувствовал себя беспомощным, к тому же недавние события показали, что здесь вполне может быть небезопасно. Я плохо запомнил, как именно мне удалось уйти от преследования, но запах больничных коридоров напомнил мне те ощущения — адреналиновый жар, привкус крови во рту, колотящее в барабанные перепонки сердце. Я был на препаратах после операции и в тот момент даже не мог с уверенностью сказать, что происходящее мне не привиделось.

Всё было тихо — я поднялся по лестнице, чтобы лишний раз не попадаться на глаза персоналу, сразу нашёл нужную дверь и, оглянувшись по сторонам, зашёл внутрь.

Темнота в палате была лишь слегка разбавлена светом ночника. Бравура спал, но, когда я зашёл, проснулся от звука открывающейся и закрывающейся двери. Я ожидал, что он соберёт все силы и будет орать на меня так, как никогда не орал, но увидев меня, он сказал только:

— Макс. Слава богу, ты в порядке.

Мне стало очень стыдно. За всё, что я сделал, и за то, что планировал ему рассказать. Я подтянул стул к его кровати и сел рядом.

— Джим, прости за всё это.

— Да хер они меня получат. Врачи сказали, пару дней, и я буду как новенький.

Я не стал тянуть время и рассказал ему то, что узнал о Внутреннем круге и войне Вудена с Владом, о мафии и уборщиках, об участии Винни и Моны. О Моне я постарался сказать как можно меньше, упомянул только, что Вуден нанял её, чтобы противостоять Владу.

— Альфред Вуден и Владимир Лем оба погибли в особняке, — подытожил я. Про смерть Гоньитти я говорить не стал, потому что она произошла в другом месте, и рассказ об этих событиях требовал подробностей, которые я не был готов раскрывать.

— Насчёт них я уже в курсе. А что с Сакс?

— Я не знаю, — честно ответил я. Я в самом деле этого не знал.

Я только отметил в себе внутреннее ликование от того факта, что Бравура спросил про неё. Значит, в особняке её не нашли. Значит, она жива.

Мне не понравилась моя реакция на эти новости.

— Так что, мать твою, случилось между тобой и Винтерсон?

— Это была самооборона, Джим. Мне жаль, но Винтерсон была в отношениях с Лемом и действовала в его интересах, а в тот момент в интересах Лема была моя смерть.

Бравура нахмурился, размышляя.

— Как-то странно она себя вела в этом случае. На что она рассчитывала, пытаясь тебя пристрелить? Что бы она делала, если бы ей это удалось? Сбежала? Что, блядь, за Ромео и Джульетта.

— Может, сказала бы, что меня убили люди Лема, а она нашла меня уже мёртвым.

— Так и Лему было проще поручить это своим людям. Не знаю, Макс, история правда странная.

Ну ещё бы.

— Если нужно, я знаю, где найти доказательства их связи.

— Конечно, блядь, нужно! Отдел внутренних расследований залезет мне в задницу с этой историей! Ты не представляешь, как всё дерьмово складывается.

Он замолчал, и некоторое время мы оба слушали писк аппаратов.

— Она была хорошим детективом, — сказал я наконец. — То, что она сделала, меня не оправдывает. Если я должен…

— Скажи-ка мне одну вещь, Макс, — перебил меня Бравура, — ты когда-нибудь лгал мне?

Я подумал о том, как изо всех сил выгораживал Мону, когда всё началось. О моём сегодняшнем рассказе, в котором не хватало так много деталей, что на основании оставшихся фактов меня можно было бы посчитать святым. О том, почему на самом деле я стрелял в Винтерсон. О том, что жалею о содеянном, но прекрасно знаю, что даже если мне дадут возможность перемотать время, и Мона снова будет стоять у меня за спиной, я спущу курок. Я сделаю это в десятый, сотый, тысячный раз. Я ненавидел и презирал себя за это, мои эмоции ставили меня на один уровень с Владом, который обманывал себя, прикрываясь судьбой. Но каждый шаг на пути к той точке сделал меня тем, кем я был — человеком, который выстрелил, почти не задумавшись. Я не мог поступить иначе, потому что иначе мог поступить только другой человек, сделавший в прошлом совершенно иные выборы.

— Нет, — ответил я. — Я никогда тебе не лгал.

Ситуация требовала нажраться так, чтобы забыть, кто я и откуда, но на улице мне стало плохо. Меня и без того тошнило с тех пор, как я «выписался» из больницы, возможно, это было остаточное действие препаратов. Но тут было так херово, будто одна мысль об алкоголе накачала меня им и оперативно перебросила из момента приятного забвения в тот момент, когда ты жалеешь, что родился на свет.

Бравура потребовал сдать ему значок и пистолет, благо в машине было ещё оружие. О том, что пистолет у меня уже был изъят накануне, мы оба тактично промолчали. Ещё Бравура сказал: «На несколько дней заляг на дно, не вздумай ни с кем контактировать, и я имею в виду вообще ни с кем, даже если сам господь бог спустится к тебе с небес». Он сказал: «Ни одного слова об этом деле не должно быть сказано без моего присутствия». Он сказал: «Я свяжусь с тобой, когда придёт время».

А ещё он сказал: «Я тебе верю».