Дорога исцеления (гет)

Фуриоса.

«Разъярённая»? Нет. Нет в тебе ярости. Гнев твой чист. Гнев твой праведен. Первый же взгляд на тебя отвечает на все вопросы мои. Кто она, та воительница, что бросила вызов новому богу проклятой, падшей земли?

В лицо дул раскалённый ветер, летел, кромсая и вспарывая кожу, пересушенный голодом и засухой песок, но взгляд твой… Взгляд твой проникал гораздо глубже, вскрывая меня до самого основания, препарируя, изучая за несколько мгновений.

Я мёртв, Фуриоса. Но взгляд твой прошёл сквозь моё тело зажигательной смесью, спалившей всё, что ещё поддавалось горению.

Ты смотрела открыто и искренне, ты смотрела прямо и требовательно. Не мог отвернуться. Скрыться. Надеть маску. Ты видела больше, чем я хотел показывать. Больше, чем я имел на самом деле.

Откуда в тебе вера? Откуда надежда? Надежда — это ошибка, Фуриоса. Человек надеющийся — человек погибающий. Пытаясь собрать то, что погибло, вернуть то, что утрачено безвозвратно, ты добровольно шагаешь в объятия безумия. Сладок тот плен, но из него никогда не возвращаются.

Я знал, что всё это бред с самого начала. Знал, но молчал, как последний кретин, ведь глаза твои горели так удивительно, когда грезила ты о спасении и… Как ты говорила? Об искуплении. Не хочу быть тем, кто разрушит эту красивую ложь. Она ведь и правда красивая, Фуриоса, я и сам бы рад верить. Но проблема в том, что внутри всё изодрано, вытравлено и загажено. Внутри я — та самая ядовитая почва мрачных болот. Не вырастишь на ней ничего светлого, ничего нового, ничего доброго. Как ни старайся.

Я мёртв, Фуриоса. Но ради тебя я готов поиграть в сказку.

Твой вой, в котором сливается плач всех тех Тысячи матерей, погибших, исчезнувших в этом проклятущем солончаке, будет сниться мне по ночам, дополняя крики тех, кого не смог спасти. Я не спас и тебя от разбитых надежд. Не спас, хотя мог.

Почему я смолчал? Не хотел быть тем подонком, что скажет правду прямо тебе в глаза? Неужели струсил?

Ночь опускается на мёртвые земли пустыни. Все говорят так тихо, будто боятся сорваться, закричать в небеса, взывая к справедливости. Идти больше некуда, мы все это знаем. Выбор стоит лишь в том, как именно мы встретим смерть? Будем бежать, пока хватит топлива, сил, дорог? Или же просто застынем здесь, дождёмся кровавого Жнеца, что «отделит зерно от плевел»?

Я смотрю на горизонт и отчетливо слышу голоса мертвецов. Джесси, Спрог, друзья. Все те, кто погиб из-за моей слабости, глупости, трусости. Шёпот их ползёт по мне, как рой беспощадно жалящих ос. Забиваются в рот, в нос, в уши.

Я, кажется, задыхаюсь. Силюсь открыть глаза, разогнать морок, но тело немеет, наливается свинцовой тяжестью вины. Кажется, я навеки застыну вот так, став печальным монументом человеческой несостоятельности.

— Можно на пару слов? — голос тихий, пустой, словно шепчет ветер, но ты проходишь мимо чуть вперёд, видимо, желая оставить сказанное лишь между нами двоими, и я убеждаюсь в твоей реальности.

Призраки испуганно отступают, спешно разбегаются в стороны, прячась в тёмных углах моего сознания. Они боятся тебя, Фуриоса. В тебе всё ещё есть жизнь.

— Я говорила с остальными…

Я знаю, что ты скажешь. Боже, это было написано у тебя на лице даже в тот горький миг, когда ты поняла, что весь этот путь был напрасен и просто жалок. Те слёзы, тот крик, уже в них при большом желании и исключительной наблюдательности вера твоя угадывалась слишком очевидно. Ты не сдашься так быстро. Ты не сдашься так просто.

— Мы будем рады, если ты поедешь с нами.

Возить с собой мертвецов — глупо, Фуриоса. Я лишний груз, заведомо балласт. Неплохой цепной пёс, но крайне ненадёжный защитник. Мои призраки кружат вокруг меня без устали и передышки, и я не знаю ни дня, ни часа, когда сила их надо мной станет больше меня. В тот самый миг я сдамся, опущу оружие, руки, голову. И, чёрт побери, не хочу, чтобы в тот самый миг твоя жизнь зависела от меня. Нет, я не подведу тебя своей хлипкой поддержкой.

Мой отказ принимаешь… стойко. Вижу, удивлена, не понимаешь искренне, как можно добровольно согласиться на одиночество в этом дерьмовом мире, что, собственно говоря, не в силах предложить ничего получше человеческого тепла и общения. Ты не знаешь меня. Ты просто ничего не знаешь о полной пустоте внутри. Ты ведь ещё горишь, Воительница. Ты ещё видишь свет.

— Надежда — это ошибка, — повторяю я, но на этот раз вслух. Ненавижу себя за боль в твоих глазах, но промолчать второй раз не могу: — Того, что было, не соберешь — только свихнешься.

Смотришь так, будто я вогнал нож тебе в спину. Возможно, так оно есть. Я мог бы и провернуть лезвие, так сильно, что не заживёт и не срастётся, сказав тебе, что нет в этом грёбаном мире ничего больше, кроме песка, смерти и бензина. Но я молчу.

Я могу причинить боль кому угодно. Даже самому себе.

Но не тебе, Фуриоса.

Догорает последний уголёк, погружая наш песчаный приют в темноту. В небе мерцают звёзды, лениво скользят спутники, те самые заблудшие овцы, потерявшие своего пастыря — цивилизацию. Я не сплю, как и всегда, сижу, прижавшись спиной к колесу фуры, и думаю о тебе.

Твоих словах. Голосе.

Твоих глазах. Лице.

Бросаю взгляд в твою сторону и… Вижу, что ты смотришь в ответ.

Скажи, Фуриоса, что ты видишь во мне? Что ещё во мне можно увидеть, кроме кислого коктейля из мести и безразличия?

Ты медленно встаёшь и бесшумно, легко, так что подошва и не тонет в песке, приближаешься к фуре. Поравнявшись со мной, останавливаешься, смотришь долго, пристально, а затем обходишь кабину вокруг, подальше от остальных.

Я поднимаюсь следом, толком не зная, чем руководствуюсь в данный момент. Жалость? Нет у меня её. Ни к тебе, ни к этому миру в целом. Страсть? Разве способен кусок льда согреть хоть кого-то или вынести жар сам? Что же тогда?

Что мне нужно?

Я отбрасываю этот вопрос, как ненужный и неважный сейчас, жадно вжимая тебя в стальную обивку кабины. Ты пахнешь настоящей войной нового мира: сладковатый порох, едкая кровь, терпкий пот и резкий бензин. И, чёрт побери, никому на свете этот аромат не идёт так, как тебе. Я целую сухие, потрескавшиеся губы, безжалостно царапая твой подбородок щетиной. Ты дышишь рвано, шумно, зарываясь пальцами мне в волосы и то сильнее притягивая, то внезапно отрывая от себя, чтобы на секунду заглянуть мне в глаза.

Что ты видишь во мне, Фуриоса?

Моя куртка вместе с твоей кофтой оказываются на песке через несколько мгновений. Грубые, мозолистые пальцы скользят по твоему телу, рвут ремень из петель, стаскивая узкие, заляпанные грязью и песком брюки, а ты краснеешь, кусаешь губу и, кажется, пытаешься отстраниться. Знаю, о чём ты думаешь. В фигуре твоей почти не осталось женщины — жилистое, с аккуратными узлами мышц тело, лишенная мягкости сухая кожа, практически полное отсутствие плавных изгибов и выступающих форм.

Но что, если я скажу, что ты заводишь меня с пол-оборота? Что стоит у меня так крепко, как не стоял даже в шестнадцать? Что твои почти плоские, аккуратные ягодицы — лучшее, что оказывалось в моих руках за несколько лет? Ты решишь тогда, что я сумасшедший?

Нетерпеливо спустив штаны, подхватываю тебя, такую лёгкую, гибкую, податливую, сажаю к себе на бёдра и резко вхожу одновременно с укусом в шею. Твой рот распахивается в беззвучном крике, а в широко раскрытых глазах отражается звёздное небо, так чётко и ослепительно, что я почти готов загадывать желание.

Ты девственница, это становится ясно сразу, но мои жалкие попытки не причинять тебе лишнюю боль ты пресекаешь решительным, призывным рывком бёдер вперёд и крепко скрещенными лодыжками за моей спиной.

Догадываюсь, ты хочешь почувствовать всё — и наслаждение, и боль. Да, милая, только так мы можем убедиться, что всё ещё живы.

Ты сжимаешь меня внутри себя так упоительно, что я не могу замедлиться ни на мгновение. Я почти по-животному груб, твои ногти красноречиво царапают плечо, и я едва сдерживаюсь от смешка, думая о том, как же здорово, что ты сняла протез — железные пальцы наверняка вскрыли бы плоть до кости.

Ты сама вновь и вновь тянешься за тягучими, почти болезненными поцелуями, прикусываешь мои губы, язык, потянув за волосы, добираешься до шеи — нетерпеливо слизываешь солёный пот, дорожную пыль и ставишь свои метки снова и снова. Чёртова собственница.

Я близок к финалу, а потому, надёжнее прижав тебя к кабине телом, одну руку порывисто просовываю вниз, добавляя пальцы и срывая нервные, растерянные всхлипы с твоих дрожащих, темнеющих в ночных сумерках губ. Да, Фуриоса, давай перейдём эту границу вместе. Чтобы не пятнать эту ночь сомнениями в её реальности, будто то был лишь сон, сладкая фантазия, томная мечта.

Ты кончаешь ярко, резко запрокидывая голову и неосторожно ударяясь о металл фуры, что глухим стуком оглашает окрестности. Но никто из нас не обращает на это никакого внимания. Вылетая за пределы этого сраного мира следом за тобой, я лениво думаю о том, что даже внезапное появление Бессмертного Джо не сможет привести меня в чувства сейчас.

Я не знаю, о чём ты думаешь, что ты чувствуешь. Но я, Фуриоса, я…

Я, кажется, жив.

* * *

Открывая глаза, я чувствую жжение и боль во всём теле. Разве после смерти ещё можно хоть что-то почувствовать? Но зуд под кожей не прекращается, словно бы по венам снуёт рой насекомых, туда-обратно, щекоча, нервируя. Голова кружится, во рту песчаные дюны и потрескавшаяся земля пустыни, а слабость во всем теле превращает в беспомощного младенца.

Значит, я всё-таки не умерла?

— Фуриоса! — зовёт кто-то из жён. — Фуриоса, вставай!

Но рука, подхватывающая под поясницу, явно не принадлежит хрупкой девушке. С трудом фокусируя взгляд, я вижу тебя. Ты всё ещё здесь?

Господи, ты всё ещё здесь. Мне хочется сказать тебе так много. Так много объяснить. Мне так много хочется спросить у тебя.

Например, зовут ли тебя Макс, или это лишь горячечный бред находящегося при смерти человека? Мне всё же кажется, что это правда. Глядя на тебя, не могу представить, что тебя зовут как-то иначе.

— Пойдём, — говоришь едва слышно, понимаю, скорее читая по губам.

Тем самым губам, что прижимались к моему обезображенному, неуклюжему телу с трепетом и преданностью паломника, добравшегося до своей святыни. Тем самым губам, что, скользя по огрубевшей коже моей, опаляли горячим дыханием и пронзающей нежностью поцелуев. Тем самым губам, что шептали снова и снова «жив, я жив, жив…»

— Пойдём, — зовёшь опять, и я, наконец-то, встаю на ноги.

Что же это горит внутри меня? Что это, Макс? Я помню, как нас соединяла красная нить жизни. Ты дал мне свою кровь? Во мне теперь тоже будет лишь ненависть и жажда мести? Я тоже захочу уйти ото всех, спрятаться на краю земли, умереть в тотальном одиночестве, отравленная твоим ядом?

Макс, слышишь? Я не боюсь. Всё, что хочу знать, очистился ли ты от этой скверны? Я не против, если ты передал мне всю свою боль. Не против, если дал хоть часть. Пусть в тебе теперь будет место для надежды.

Искупление. Мы все так отчаянно надеемся на искупление.

Вокруг кричит толпа голодных, полуживых людей, увидевших позорную смерть своего вечного бога. В них нет ни капли сострадания, ни капли сожаления по поводу кончины коронованного чудовища. Больше не нужно будет убивать за еду. Не нужно будет убивать за воду.

Не нужно будет убивать.

Цитадель отчаяния превратится в цитадель жизни.

Я сделаю для этого всё, что смогу. Толпа несдержанно теснит нас на платформу. Ты держишь крепко, не давая оступиться и упасть. Но то, как ты сжимаешь мою руку…

Ты ведь прощаешься, да?

Твои демоны, те, что заставляют кричать во сне, дёргаться, словно заживо горишь на костре, они уже зовут тебя?

Невесомый поцелуй осторожно касается моего затылка. Он длится лишь одно краткое, почти неуловимое мгновение, но я чувствую столько нежности, признательности, тоски, сожаления, словно мы прожили вместе целую жизнь.

Я неуклюже оборачиваюсь, желая сказать тебе «прощай». Но никого нет за моей спиной.

Бросив взгляд в толпу, я легко нахожу тебя, ускользающего, неумолимого в своём желании вечного бегства, вечной дороги. Ты смотришь на меня, слегка улыбаешься и киваешь. И я улыбаюсь в ответ, ведь теперь я точно знаю…

Твоя дорога ярости стала дорогой исцеления.