Господин (джен)

Тяжелое расшитое покрывало скрыло блеск волос. Вокруг вились служанки, касались ее лица то тут, то там — легкими мазками рисуя лицо, кроткое и сияющее, как положено невесте. Они колдовали над ней и прятали глаза. Невеста их взгляды не искала. Стояла прямая, молчаливая.

В зал вплыла мать, окруженная младшими дочерями. Следом хан-Анор, который принял мать после смерти её супруга. Он окинул взглядом брачный наряд и замер. Стоял и смотрел со злобой в голодных черных глазах, пока мать суетилась, цепляя на нее тяжелое ожерелье. Золото обожгло холодом горячую кожу.

— Подле мужа рта не раскрывай, — напутствовала мать и быстро клюнула ее в щеку. Вот и все прощание.

За правой дверью уже ждал нареченный. Кого мог выбрать ей хан-Анор? Она толкнула тяжелую створку, а потом подняла взгляд.

Жених был высок и худ. Она бы назвала его стариком.

Не выдержала:

— Отпусти меня. Откажись, мой Господин, — слезы потекли, проложили грязные дорожки по нанесенной безупречности.

Он будто и не удивился ее словам. Подошел, шелестя богатым платьем.

— Откажусь, а тебе что с того? Назовут неугодливой, да новые женихи придут, хуже прежних. Думаешь, Хамир-Толстяк тебя послушает? Заберет и приданое, и тебя.

Прав был нареченный. Кто вообще слушает женщину?

— А со мной не пропадешь, — он сжал оплетенные брачной вязью пальцы и повел её туда, где гомонили родные.

Оставалось только идти, и она шла, опустив глаза, окропляя слезами острые носы туфель. А потом шептала положенные молитвы и клялась, и кланялась.

Моргнула — и перед ней уже чаши и серебряные блюда, а сама она устроена на мягких подушках. И справа мелькнула рука Господина. Она приняла кубок и глотнула горькое питье. Не горше ее судьбы.

Солнце закатилось, шум стоял такой, что резало уши. Голова шла кругом; она закрыла глаза. А когда открыла, на нее смотрели чужие стены. Рядом на кровати сидел Господин, он глядел тепло и спокойно. И даже слабый свет свечей не мог бросить злые тени на его лицо.

А потом живот обожгло, как крапивой хлестнули. Она согнулась, хватанула ртом воздух. Собралась заплакать, но Господин ее перехватил:

— Тише, — прижал к себе. — Засыпай и ни о чем не думай.

Ей хотелось закричать, сказать что-то, но он коснулся губ, выдохнул коротко, и она уснула.

Вставать было тяжело. Голова гудела, глаза слезились от жгучих лучей, пронзающих комнату.

Господина не было.

Она зашла в купальню, выложенную белым мрамором, и ступила в тёплую воду. Та пошла розовым, будто кто порошка цветного бросил, не жалея. Она тут же выскочила, схватила простыню и вытерлась, пачкая ее бурым и алым.

Потом она ела, но не помнила вкуса еды. А после ушла подальше от шепота служанок, от чужих глаз, чужих вещей. Брела по саду, не помня, как попала в него. Засыпала.

Поднималась утром, и вода в неглубоком бассейне каждый день была все краснее.

Что за хворь её мучила? Помнится, сестра Азиль одним днем есть перестала, высохла вся. То и дело у нее ртом шла кровь; луны не прошло, как она истаяла.

Она старалась возвращаться в дом по-тёмному, чтобы поскорее провалиться в пучину сна. Иногда к ней приходил Господин. Гладил и утешал ее, и непонятно откуда взявшаяся боль отступала. Ей хотелось ему все рассказать. И страшно было говорить.

Кому нужна больная жена?

Иногда ей что-то говорили две служаночки, что пытались ходить за ней по пятам, но она не разбирала слов.

В один из дней она едва смогла ухватить лепешку. Пальцы не гнулись, распухли и были покрыты красными горящими отметинами. Где же она так? В саду? Она с трудом поднялась и ушла, не съев ни крошки. Все равно у еды был вкус тлена.

Она баюкала посеченные ладони, а потом снова провалилась куда-то, чтобы утром проснуться и, вздрагивая, добраться до купальни.

Что же это такое?

Дни бежали — не отличить друг от друга. Только в зеркале каждый день отражался кто-то другой.

Тело менялось. Распухало, ползло. Будто под кожей, ниже тяжелой груди, сидел клещ, тянул соки, наливался кровью. Она закутывалась в расшитые золотом ткани, пряча свое уродство.

— Все хорошо, скоро будет совсем хорошо, — шептал ей Господин вечерами, и она засыпала тут же. Хорошо — значит, хорошо.

Но и сон не приносил ей радости. Ночи полнились смутными видениями, из которых она помнила утром только глаза, залитые злобой и яростью. И во сне она могла только сворачиваться в клубок, прячась от накатывающего ужаса.

А утро являло ей свои кошмары. Она молча разглядывала в зеркале покорёженное тело, иссиня-чёрную кожу на боках и кровоточащие губы.

Пусть так. Тело — это просто тело. Пусть страдает.

Однажды в череде дней мелькнуло лицо матери. Та смотрела на нее черными блестящими глазами. И шептала что-то одними губами. Она не запомнила что.

Она все реже вставала с постели. Но раз все же дошла до полюбившегося сада. То и дело ей приходилось останавливаться, набираясь сил на каменных скамьях, но искренняя радость жизни вокруг стоила того. Тени скользили, удлинялись. Дневные птички притихли, на сад наползли сумерки. Она сидела, смотрела на красное солнце, готовое нырнуть за горизонт; её жизнь тоже вот-вот закатится.

Луна шла за луной, и, раз открыв глаза, она увидела, что вместо привычного света утренней зари комнату залил мрак. Все было пропитано тяжелым духом благовоний. Дрожали свечи, и жар стоял такой, что хотелось из кожи вылезти.

Рядом ходили люди, а она пыталась спросить: «Что же со мной такое?»

Господин сидел подле нее, гладил волосы. Тусклые, жесткие. Будто и не были они ее богатством, таким, что младшие завидовали и тщетно умасливали свои косы.

Низ выворачивало и пекло. Соленые капли ползли по вискам, ей что-то втолковывали, но она не могла их расслышать. Только дышала часто, пытаясь поймать мгновение без разрывающей муки.

Боль длилась и длилась, и казалось, что больше некуда. А потом ей почудился крик: тонкий, высокий. Чужой.

— Вот и все, — сказал Господин и подарил ей последний поцелуй.

Служанка отступила от кровати, унося в руках что-то. Вторая, наоборот, приблизилась.

— Отошла, страдалица, — она пригладила мокрые спутанные пряди и отвела взгляд. — Смертным боем ведь бил, — утерла нос ладонью.

— На небесах теперь отдохнет, — добавила первая, баюкая на руках пищащий сверток.

Дверь хлопнула. Увидев, кто вошел, они тут же переломились в поклоне, не смея поднять глаза. Разглядывать необъятную фигуру хозяина не дозволялось, разве что хотелось отведать его плети. Мужчина безотчётно погладил угнездившуюся за поясом витую змею, прикидывая, достаточно ли подобострастно его встречают. А потом бросил взгляд на застывшую улыбку жены, будто не она билась мгновение назад в родовых корчах. Поджал красные толстые губы и сморщился.

К нему подлетела служаночка:

— Господин Хамир, — она, кланяясь, показала сверток.

Тот дернул его к себе, отбросил мешающие тряпки и прищурился.

— Девку принесла, — сплюнул Хамир и отвернулся от ребенка. — Так и знал, что от этой блаженной толку не будет.

Господин вышел, а служанка прижала хнычущую девочку к себе.

Занимался рассвет.