Аксинья-Аксиньюшка (джен)

Ночи в Поливянке ясные, звездные. Выйдешь на улицу, глянешь на небо — серебрятся огоньки близко-близко, хоть рукой бери да в корзинку складывай. Звездные ночи, дивные ночи…

Но кому до них дело, кому нужда, когда вся деревня в трауре? Сорока дней не прошло, как красавицу Аксинью, жену кузнеца Фомы, схоронили. Сгорела молодка в один миг, четверых детей оставила, мал мала меньше, а уж про Фому и говорить нечего — сходит с ума от горя.

Беда пришла нежданно-негаданно. Вернулась Аксинья с поля веселая, бодрая, а к вечеру вдруг побледнела и слегла в горячке. Помаялась ночь, с домашними на всякий случай простилась, а к утру по ней уж отходную прочли. А затем, как водится, гроб, лития и крест деревянный. Будто и не было у кузнеца жены, будто все ему приснилось. Только трое ребят жмутся друг к другу и хнычут, а малая в люльке до самых петухов не спит, палец сосет, словно материнскую грудь.

— Горе горькое, тоска бескрайняя, — плачет сердобольная Варвара и косится на дом кузнеца. — Как это Аксиньюшка нас покинула? На кого бедных сироток оставила?

— Твоя правда, Варвара, — соглашается строгая Прасковья, — жалко деток, хоть волком вой. Да только поделом ей, Аксинье-то, за бесовские игры. Ворожба да гадания до добра не доводят. Сколько девок она с толку сбила, сколько парней с ума свела… А уж Фому-то как окрутила, только увидел — и пропал, все знают. Красивая, манкая… Ведьма!

— Свят, свят, свят, — испуганно шепчет Варвара, — о таком даже думать грех! Не видать покоя ее душеньке, ох, не видать…

— Говорят, она в полночь кузнецу является, прямо в исподнем приходит и к люльке садится ребенка качать. Уж больно малую любила.

— Кто знает, правду ли говорят...

Так и стоят соседки под звездами, причитают, машут руками, вытирают красные глаза. А по ночам лампадки не гасят, крестятся на каждый шорох. Всюду им Аксинья мерещится.

— Что за чертовщина! — вздыхают, глядя на них, мужья и просят выпить чего-нибудь покрепче — в память о покойнице. Ведьма, не ведьма, а помянуть надо. Так спокойнее.

— Мертвецы по земле не ходят, — твердят в Поливянке на каждом углу. — Где это видано? Враки, все враки, лишь бы страху нагнать. Земля ей пухом, покой душе, сороковины уж на подходе.

Но для верности Фому расспрашивают. А на того и смотреть тошно: похудел, поседел, об Аксинье слова молвить не смеет. Как такое расскажешь? Ночи у Фомы теперь бессонные, длинные, похожие одна на другую. Черные ночи, страшные ночи…

Уж поздний вечер, но в доме Фомы не спят. Какой тут сон, когда еще сорок дней не отвели! Трое старших ребят играют за печкой, малая в люльке. Ревет, надрывается, никак без материнского молока не привыкнет. В комнатах жарко натоплено, тикают часы. Фома за столом, печально смотрит в окно. Каждый вечер ждет он Аксинью, а как приходит она — не верит своим глазам.

Вот и мать его тоже не верит, все на бесов пеняет да на Аксиньину ворожбу. Сидит старуха в черном платке, с угрюмым видом качает люльку и высоким голосом поет:

— Люли, люли, люли, налетели гули, налетели гули, да и сели на люли…

В полночь во дворе начинают выть собаки, за окном мелькает тень. Что-то бесшумно ступает по росистой траве и крадется к дому. Фома с надеждой и трепетом глядит сквозь запотевшее стекло. Распущенные волосы с рыжиной, белая ночная рубашка, восковое лицо, заостренные черты. Аксинья. Как есть Аксинья!

— Стали думать и гадать, чем дитя кормить: или бубличком, или медком, или сладким молочком... — голос у старухи дрожит, срывается, и в эту минуту раздается стук. Раз, два, три…

— Папка, нам страшно! — ребята тянут Фому за печку, прижимаются к отцу крепко-крепко, во все глаза глядят на дверь. Там темно, жутко и кто-то скребется.

— Ну что вы, милые! Забыли разве? — обнимает детей Фома, а сам холодеет от ужаса, душат его жгучие слезы. — Это же мамка ваша! Малую проведать пришла. Мать, уступи-ка ты место Аксинье.

— Господи Иисусе... — крестится старуха и бежит в красный угол, озираясь на дверь, а малая в люльке заходится в плаче. — Нет никого здесь, Фома! Это все страхи! Что же ты деток пугаешь?

— Гляди, мать, гляди! Ей и засов не преграда! — шепчет Фома, и его слова заглушает собачий вой. Дверь скрипит, открывается, по ногам тянет холодом. Пришла! Стоит на пороге как неродная, смотрит на всех пустыми глазами.

— Здравствуй, Фома! Не ждал свою Аксинью?

Фома трясется, мотает головой, слова застревают в горле. Конечно ждал, но разве такое бывает?

Голос у Аксиньи глухой, странный, совсем не ее. Волосы спутаны, рубашка в грязи, лицо и шея тронуты тлением. Неужто и впрямь из могилы встала?

— Мамка! — ревут ребята, а сами льнут к отцу — рядом с ним не так страшно.

— Аксинья! Аксиньюшка! — говорит Фома. — Что ж ты мучаешь нас, родная?

— Господи, помилуй, — всхлипывает старуха и осеняет Аксинью распятием, только распятие той нипочем.

Аксинья слышит, как жалобно плачет малая, и идет к люльке. Медленно, словно плывет по воздуху. Склоняется над дочкой, касается посиневшими пальцами румяных щечек, ласкает, улыбается мертвыми губами:

— Люли, люли, люли...

Руки у Аксиньи холодные, под ногтями земля, от тела исходит могильный дух. Но малая радуется матери, гулит, засыпает под звуки песни и мерное качание люльки.

До рассвета сидит Аксинья, качает дочь, а Фома с детьми и матерью, прижавшись друг другу возле печки, следят за ней мутными глазами. То ли сон, то ли явь — не разберешь.

За окном кричат петухи. Серебряные звезды тают в утреннем свете. Тьма растворяется, а вслед за ней и Аксинья. Скрипит дверью, мелькает тенью и исчезает как дым до следующей ночи.

— Вот уж и сорок дней, — вздыхает Варвара, опершись на калитку. — Как быстро время летит! Помянули, поплакали — и дальше живем. А Аксиньюшки нашей нет.

— Фома-то сам не свой, видела? — качает головой Прасковья. — Весь черный ходит, за столом сидел как чумной. Правду говорят, что ходит она к нему, окаянная, всю душу ему вымотала.

— Бог с тобой, Варвара. Если и так, после сороковин уж больше ходить не станет, уйдет на покой...

В доме кузнеца тепло и тихо. Старуха люльку качает, молитву творит. Ребята на печке — сморило сироток, спят. Даже малая не плачет, не шелохнется. Только Фома по-прежнему сидит у окна и Аксинью ждет. Страшно и больно, но хоть в последний раз на нее наглядеться! Часы бьют полночь — вот-вот появится. Ни тени, ни звука, ни шороха. Даже собаки во дворе затихли. Ждет Фома, волнуется, но Аксиньи все нет и нет. Долго ждет, а потом засыпает прямо на столе под шепот матери и дыхание спящих детей.

— Дитятко мое! Ягодка! — слышит Фома сквозь накатившую дрему отчаянный крик. Ребятишки на печи принимаются плакать. — Фома, проснись! Горе-то какое, Фома! Забрала Аксинья нашу малую! Холодная! У-у-у-у-у, горюшко-о-о!

Фома в беспамятстве бросается к люльке, вырывает у старухи дочь, прижимает к груди. Глаза у малой приоткрыты, но тело уже как лед. Видно, давно испустила дух. Горе горькое, тоска бескрайняя...

— Малая-я-я-я! — Фома кричит так громко, что слышно на всю деревню. — Куда же ты, малая-я-я-я?

Ночи в Поливянке ясные, звездные. Поднимешь глаза, над тобой — вся Вселенная, до огоньков серебристых рукой подать. Звездные ночи, дивные ночи...

Но кому до них дело, кому нужда, когда вся деревня в трауре? Схоронили намедни дочку кузнеца Фомы. Побледнели румяные щечки — забрала сиротку Аксинья-покойница. А Фома совсем помешался от горя. Помянул малую, попрощался с детьми и матерью и покинул родимый дом.

Видели его у Аксиньи на кладбище. Горько плакал Фома, седой и потерянный, а потом вытащил крест из могилы и пошел с ним куда глаза глядят. Говорят, так и сгинул, пропал несчастный кузнец.

Кто знает, правду ли говорят...