Доверительная беседа (гет)

* * *

Тучи нависли, казалось, над самой землею. Надо было спешить, а то хлынет… Его преподобие Джон Бёртон шел по маленькому кладбищу, носившему звучному название Вальгалла. Такое название подходило кладбищу в крошечном, основанном менее четверти века назад провинциальном городке Бёрбанк не больше, чем подошла бы смиренной лошадке пастора Бёртона попона из той богатой шали, в какой он в последний раз видел Джейн Питерс.

Ах, Джейн, первая красавица городка, королева местного бомонда… С гордо поднятой головой, с чайной розой в руке (она очень любила такие розы) мисс Питерс проезжала в своем экипаже по центральной улице, и люди — кто восхищенно, а кто с завистью — оглядывались ей вслед. Она выглядела истинной леди, даром что по происхождению была дочерью лавочника (пусть и очень богатого). Но ведь не секрет, что в Америке деньги ценятся выше титулов…

В те годы, не такие уж давние, старый пастор отнюдь не принадлежал к числу тех людей, кто был вхож к Джейн Питерс. Зато сейчас он вполне мог заглянуть к ней без церемоний — достаточно было свернуть на третью справа боковую дорожку, к уродливому, приземистому, но весьма помпезному склепу и, пройдя шагов десять, толкнуть решетчатую дверь…

Именно это пастору и пришлось сделать в ближайшие три минуты. Потому что хляби небесные все-таки разверзлись, причем с поистине божественной щедростью… Старичок почти бегом преодолел расстояние до склепа и, отворив дверь, с облегчением шагнул в сырой, пахнущий тлением полумрак. Тонкий флер сумеречного света окутывал крышку каменного саркофага с грубой, аляповатой резьбой. Скульптор явно не дал себе труда изучить творения великих предшественников. Саркофаг был под стать склепу. Тем большим контрастом выглядела изящная гостья — увядшая чайная роза, сиротливо лежащая на резной крышке.

Больше там смотреть было не на что — углы склепа и низ саркофага уже потонули в темноте. Пастор отряхнул свое вымокшее одеяние и внимательно вгляделся в небо из-за решетчатой двери — скоро ли конец этому светопреставлению? В то же время в мозгу его зашевелилось какое-то беспокойство. Что-то тут было не так…

Пастор не заходил в этот склеп со дня похорон Джейн. Тогда, помнится, на блестящей поверхности ее последнего пристанища лежали пышные букеты самых разных цветов. С тех пор сюда, насколько ему было известно, никто не заглядывал. Родители мисс Питерс к тому времени давно умерли, братьев и сестер у нее не было. Она не отдала своей руки ни одному из многочисленных охотников за ее приданым, так что не оставила ни безутешного мужа, ни осиротевших детей. Очень удобно для той, кто рано покинула этот мир, пав жертвой инфлюэнцы…

Словно предчувствуя скорую кончину, мисс Питерс за полгода до этого купила новехонький склеп у местного врача Джексона. Об этом приобретении долго ходили кривотолки. Пастор в пересудах не участвовал — он лишь подивился про себя, как такая изысканная дама смогла выбрать столь отвратительное творение местной кладбищенской архитектуры.

Городок Бёрбанк быстро забыл свою былую первую красавицу. Sic transit gloria mundi… Откуда же сейчас тут свежая роза — пусть и одна-единственная?

И еще — крышка саркофага была такой же чистой и сияющей, как и в тот день. А ведь должна была за эти годы, по идее, покрыться толстым слоем пыли…

И самое страшное: пастор вдруг очень некстати вспомнил, что в тот день, на похоронах, обратил особое внимание на просторность склепа, отметив про себя, что это, пожалуй, единственное достоинство данного сооружения. Тогда перед ним от двери к саркофагу протолкнулись с букетами три первейшие местные сплетницы — миссис Сандерс, миссис Уилсон и мисс Тэйлор. Эти дамы затмевали одна другую не только пристрастием к пересудам, но и солидными габаритами. И они, все трое, да еще пастор впридачу, тогда спокойно разместились между саркофагом и окном. А сейчас слабый свет из низенького оконца рядом с дверью свободно падает на крышку саркофага — а это означает, что крышка так сильно приближена к двери, что даже пастор, с его тщедушным телосложением, протиснулся бы между нею и окном только бочком. Но почему крышка изменила свое положение? Вне всяких сомнений, саркофаг сдвинуть невозможно — его вес огромен. Значит, сдвинута сама крышка, и только ее массивность удерживает ее в горизонтальном положении…

Пастор похолодел от ужаса и медленно-медленно обернулся. Из полутьмы, в которой терялся противоположный конец крышки, вдруг выросла черная фигура, и тихий голос прошелестел: «Добрый вечер, ваше преподобие…»

Это было последнее, что услышал пастор, перед тем как в обмороке рухнуть на порог склепа…

* * *

Билл сидел перед старомодным бюро со сдвигающейся крышкой и разбирал семейный архив. Это помогало отвлечься от горьких мыслей. Прошло всего три недели, и Билл все еще не мог смириться с мыслью, что отца уже нет.

Сколько всего хранил отец… Письма, открытки, фотографии… Кое-что из этого Билл помнил по детским годам, но многое было и незнакомо ему. Например, вот эта толстая тетрадь в выцветшем коленкоровом переплете. Билл осторожно раскрыл ее. На него пахнуло запахом слежавшейся бумаги. На первом листе значилось крупными буквами от руки всего два слова «Мой дневник». Почерк не отцовский, отметил про себя Билл. Он перелистнул страницу. И еще раньше, чем увидел дату первой записи, понял, чей это дневник. Понял по приписанной более темными чернилами (явно более поздней) фразе в правом верхнем углу листа, прямо над первой записью: «Моему сыну Эндрю». Это дневник деда! Он был когда-то пастором тут же, в Бёрбанке…

Прошло три часа. Билл очнулся и понял, что ему стало как-то легче на душе. Словно поговорил с дедом, которого никогда не видел, и тот утешил его — как пастор и как родственник. Записи о простых житейских вещах, о повседневных делах удивительным образом успокоили Билла, немного примирили со смертью отца и смертью в целом.

За окном уже темнело. Билл потянулся было включить настольную лампу — и рука его замерла на полпути. Дневник был прочитан почти на три четверти, оставалось немного, и он очень хотел прочитать этот семейный документ сегодня весь, целиком.

Но как раз на этом месте вместо очередного спокойного повествования шло такое вступление: «19 октября. Сегодня обязательно надо написать о том из ряда вон выходящем происшествии, которое случилось со мной три дня назад. Я уже нахожу в себе достаточно сил, чтобы писать об этом. Никому не говорил и не скажу о том, что произошло. Только запишу сюда — для моего сына. Может быть, когда-нибудь ему удастся, глядя со стороны, решить, прав я был или нет. Кроме него, мне не с кем посоветоваться… Что касается меня, то я так и не могу решить, считать этот случай исповедью или нет…»

Позабыв включить лампу, Билл в тусклом, уходящем свете дня вглядывался в блеклые строчки. «…Очнулся я на полу склепа. Какой-то мужчина, худой, с нездорово горящими глазами, осторожно поддерживал меня в сидячем положении. Он спросил, в порядке ли я. Когда он заговорил, я вздрогнул — это был тот самый голос…»

Билл читал дневник уже не как семейный документ, а как готический роман — только невыдуманный. Кто бы мог подумать, что в их затхлом Бёрбанке могло происходить такое… «Он явно был настроен беседовать там, в склепе, но я понял, что мои старые кости не выдержат сырости, и пригласил его домой. Эмили с сыном гостили у тещи, и мы с моим гостем смогли поговорить наедине».

Это ж надо, хмыкнул Билл. Позвал к себе бог знает кого, да еще после такого знакомства… Вот оно, патриархальное «старое время»! В наши дни никто не решился бы на такое. «Он плакал, сидя в кресле у камина. «Я молился там, ваше преподобие! Тряпкам, костям и пучку волос!» Последняя фраза показалась мне насмешкой над истинной верой, но он был так несчастен, так жалок, что я не смог даже толком возмутиться. А еще мне показалось, что эта фраза — цитата, но я не знал, откуда она, а спрашивать не стал, видя, что ему нужно выговориться. Да, он сделал это: открыл саркофаг. Открыл, чтобы поглядеть на останки той, которую любил больше жизни. Но разве он был ей парой — мелкий приказчик из галантерейной лавки? Она бы и не взглянула на него… Каждый выходной он приезжал сюда из соседнего городка, чтобы увидеть, как она совершает свою обычную прогулку по центральной улице в полдень. И однажды, приехав, попал как раз на ее похороны… Он пять лет не появлялся здесь — до тех пор, пока тоска не стала столь невыносимой, что он мучительно захотел увидеть ее. Какой бы она сейчас ни была… Вот и увидел».

Билл передернул плечами, словно по ним скользнул холод склепа. Чего только не бывает на свете! Бедняга дед, вот угораздило-то попасть в историю… А парень, конечно, дурак еще тот: надо было к ней живой в постель лезть, а не к мертвой — в саркофаг. Впрочем, в те времена с этим было сложнее…

«По закону я должен был задержать его и сдать властям — за осквернение могилы. Но я не нашел в себе сил этого сделать. Мы с ним выпили чаю, поговорили еще немного, а затем он ушел… Правильно ли я сделал, что не выдал его? Мне кажется, правильно. Впрочем, может быть, мой сын меня осудит за это. Но я все равно не скрою от него этот случай… Он должен знать».

«Интересно, осудил мой отец своего родителя, когда узнал об этом? — задумался Билл. — Нет, не думаю. Он был строгим, даже очень, и больше всего думал о бизнесе, но ему были не чужды доброта, душевность и страсть. Достаточно сказать, что с матерью они поженились по любви… Надо будет сохранить эту тетрадку для моего сына. Интересно, как он посмотрит на это, когда вырастет?»

И Билл, аккуратно положив дневник деда в пакет из плотной бумаги, запер его в бюро.

* * *

Высокий юноша с копной темных волос устало опустился в кресло в своей комнате. Он был совершенно измотан — о, на студии Диснея умеют тянуть жилы из рядовых сотрудников! День-деньской раскрашивать эти проклятые целлы с чужими рисунками, тогда как внутри тебя зреют собственные великие замыслы! Это не каждый выдержит… Но что делать, если на оплату учебы в институте искусств нужны деньги!

Есть ему не хотелось — на работе их, слава богу, кормили, а готовить дома не было ни сил, ни желания… Чем бы развлечься? Сил нет даже магнитофон включить… Наклонившись вправо, парень дотянулся до своего письменного стола, выдвинул средний ящик и достал пакет в плотной бумаге. Давно собирался прочесть дневник прадеда, да всё времени не было… Кажется, сейчас как раз пора. Что лучше может отвлечь от насущных забот, чем такое чтиво? «Доброе старое время» всегда кажется добрым, каким бы оно ни было на самом деле. У него-то самого в фаворитах был нуар — что в собственном творчестве, что в чужом, а слащавые сюжеты вызывали лишь презрительную улыбку. Но одно дело — придуманные идиллии, а другое — документальное свидетельство, да еще от родного прадеда. И вообще, иногда полезно пролить розовые сопли…

Прошло три часа. Как же это приятно — читать о делах давно минувших дней, развалившись в любимом кресле… О, а это что такое? Ну-ка, ну-ка… Так-так… О, черт! Ну и ну! Во дает прадед! Хороша история, ай, хороша… Так и чешутся руки замутить по ней сценарий.

Вот только померла девица как-то совсем прозаично. Надо бы это изменить… Ничего, подбавим драмы. Пусть будет убийство! И парень — лох какой-то, так не годится. Конечно, брутальный мэн там по-любому не в тему был бы, поэтому просто добавим в актив этого рохли богатство (откуда? да например, от богатого папочки!) и приятную внешность. Безумную любовь ему оставим, само собой. Но — не к главной героине, а то персонажей как-то маловато будет… Пусть у него будет взаимная любовь с кем-то там еще (стандартный типаж «девушки из хорошей семьи»), а главная героиня, наоборот, сама будет бегать за ним. Бегать? Это ей что, надо будет из саркофага вставать? А чего, пускай встанет — не рассыпется… Хотя в данном случае как раз может и рассыпаться, хе-хе… А что, вот и идея для внешнего облика… И для названия заодно! «Труп невесты» — каково?

И Тим Бёртон потер руки в предвкушении триумфа. Он обязательно снимет такой мультфильм. Если не сейчас, то через год. Или через десять лет. Или через тридцать. Но снимет обязательно! Спасибо, прадед...

2013