Пора возвращаться домой (джен)

— Мне жаль, мистер Поттер.

Сотрудница Министерства предельно вежлива. Кажется, ей и вправду жаль делать то, что она собирается сделать. Вот только мне-то от этого не легче; есть всего пара минут, максимум пять, пока она закончит заполнять бумаги — интересно, и обязательно ли надо издевательски делать это прямо здесь? — а потом мой мир будет окончательно и бесповоротно разрушен.

Казалось бы, раздуть тётку — не слишком-то жёсткое и кровавое преступление, из-за которого стоит делать такие вещи с тринадцатилеткой, да? Особенно с тем, который, ну даже не знаю, совершенно случайно известен всей магической части Британии. Конечно, закон о запрете использования волшебства несовершеннолетними вроде как предписывает всего лишь отбирать палочку и исключать из школы после этого — я плохо помню, Гермиона бы сейчас подсказала. Но мне просто не повезло; резкое ужесточение законов о контактах и проживании с магглами совпало с тем фактом, что министр отвлёкся на какие-то невероятно важные дела и перестал вникать в происходящее с несовершеннолетними лично. Ещё и Дамблдор на всё лето куда-то пропал и не выходит на связь даже с профессором Макгонагалл, поэтому решить вопрос в мою пользу буквально некому. Вернее, решить-то много кто пытался, да вот влияния не хватает. Поэтому можно с уверенностью считать, что изменить ничего нельзя.

Это мне всё она рассказала, кстати, пока писала свои идиотские бумажки. Видно, решила, что раз такая ситуация — можно отвлечься. Тишина всё-таки намного сильнее давит, это правда. Хотя, конечно, мне уже никакой разницы нет, знаю я или нет эту информацию — крайне интересную и наверняка кому-нибудь полезную, если уж на то пошло. Всё равно память сотрут. Строго говоря, это будет не столько стирание памяти, сколько изменение в соответствии с законом: если без подробностей — поскольку я живу с Дурслями, а живых родственников-магов у меня нет, мне поменяют в памяти Хогвартс на обычную школу, волшебную палочку на игрушки, друзей на телевизор и идиотские мыльные оперы. Дадли будет счастлив, я полагаю.

А, да, он же будет думать, что так всю жизнь и было. Некоторый, пусть и весьма сомнительный, плюс в этой ситуации — Дурсли тоже больше не будут ничего знать про магию. Версия с гибелью моих родителей в автокатастрофе обретёт реальную силу и останется единственно верной. Ах ты ж чёрт, чего так в носу-то щиплет? Ни за что не признаюсь в этом вслух кому бы то ни было, но я бы сейчас добровольно согласился даже на бесконечное отмывание котлов у Снейпа. И перестал бы с ним препираться. И эссе по зельям писал бы сам, до последней точки, честное слово. Ну пожалуйста…

Дурсли сидят на диване плечом к плечу с каменными лицами, но понятно, что им страшно. Уж не знаю, о чём они все сейчас думают, но даже Дадли перестал придурковато хмыкать, как делал, когда в дверь позвонили. Блин, ну им-то особо не о чем переживать, их жизнь, если и поменяется после вступления в силу моего наказания, станет только лучше. Никаких вам больше страхов по поводу того, что «чокнутый родственничек» наколдует кому-нибудь в отместку фарфоровый носик от чайника на лице и всё такое. Мир и идиллия. Подавитесь.

Пока я страдаю, пялясь в окно, снаружи на подоконник белоснежным пятном бесшумно опускается Хедвиг. К счастью, министерские — с леди ещё и двое громил приехали, видимо, чтобы я не попытался сопротивляться — вроде бы ничего не замечают, да и мысли читать вряд ли умеют, мозгов не хватило бы. Но в целом это всё равно засада, конечно; впустить птицу я не могу — тогда и её у меня отнимут, может, даже убьют, и мне с этим ничего не сделать. Но и если кто-то заметит довольно приметную полярную сову рядом с моим домом после процедуры, шанс остаться невредимой у неё будет ещё меньше.

Я осторожно оглядываюсь — если правильно понимаю, на меня сейчас вообще никто не смотрит — и изо всех сил мотаю головой, отчаянно пялюсь в круглые жёлтые глаза, губами проговаривая «улетай». Более идиотского решения нарочно не придумаешь. Полагаться на это в крайней степени бессмысленно. Хедвиг — птица, конечно, чертовски умная, но не настолько, чтобы понять и осознать, что происходит. В голове мелькает идея, но я сразу же отметаю этот вариант: стоит мне сказать «позвольте открыть окно», её увидят. Мерлин, уж лучше бы надо было снова с василиском сражаться, там я хоть как-то справился.

Я перестаю трясти головой. Хедвиг смотрит мне в глаза — ну, или мне так кажется — и я почти молюсь о том, чтобы хоть что-нибудь произошло так, как надо мне. Мерлин всемогущий, я готов потратить весь свой запас удачи на будущую жизнь прямо сейчас, лишь бы её не тронули, она же не виновата… Не знаю, срабатывает ли придуманная наспех молитва, или Хедвиг и правда что-то понимает, но она расправляет крылья и исчезает из зоны видимости; в какую именно сторону, я понять не успеваю, потому что время, кажется, и правда кончилось.

— Пора, мистер Поттер, — волшебница из Министерства с явным отвращением на лице откладывает перо, и папка с документами на её столе, собранная из нескольких, теперь выглядит особенно внушительно. — По правилам мы должны уведомить вас, что все ваши вещи, имеющие отношение к магическому миру, в течение недели будут переданы человеку, указанному вами в соответствующем документе…

Меня уже почти не трясёт. Теперь единственное чувство, которое ворочается внутри меня, очень похоже на апатию. Надеюсь, Гермиона не обидится, что я указал её в качестве получателя своих вещей. Если бы мог — мантию заранее лично бы им с Роном отдал, но… А, ладно, сами разберутся. Не уверен, что я вообще могу или должен решать вопросы завещания в тринадцать лет, но тут уж не мне выбирать.

— … документы, имеющие отношение к магическому миру, будут уничтожены спустя один календарный год…

Когда она уже замолчит? Сто лет мне нужна эта информация, блин. Вообще-то, насколько я понял, все эти вещи должны зачитываться в присутствии совершеннолетнего волшебника-посредника, которому и по шапке прилетит в случае нарушения Статута о секретности после изменения памяти, и сообщить можно будет, если что-нибудь пойдёт не так. У меня почему-то такого посредника нет; вместо него выступает один из громил, у которого интеллекта не больше, чем у палочника. Честное слово, если бы не моё личное присутствие, был бы уверен, что смотрю стереотипный боевик.

— В случае появления ранее не известных родственников или опекунов-магов, за исключением сквибов, уведомление о вашем местонахождении и запрете общения будет направлено им не позднее двух дней после обнаружения адреса.

Она закрывает папку очень медленно. То ли сама момент оттягивает, то ли я всё так воспринимаю — в любом случае, кажется, не меньше минуты проходит. Потом встаёт, подходит ко мне и достаёт из футляра на поясе палочку.

Вот и всё.

* * *

—… Спасибо, что зашли, мисс, — говорит дядя Вернон, премерзко ухмыляясь. — Приятно, что социальные службы не забыли о наличии у нас маленькой проблемы.

Приятная на вид девушка в длинном закрытом платье молча улыбается на прощание. Мне кажется, она новенькая — две постоянные проверяющие уже давно привыкли к сальностям дяди Вернона и пропускают их мимо ушей. Впрочем, как и почти всё, что он говорит — умом дядя не блещет, поэтому ничего хорошего от него не дождёшься. Игнорировать дураков — полезный навык, кстати, я его с детства освоил. Но девушка мило улыбается и уходит, сопровождаемая двумя громилами, кем-то вроде санитаров или охранников. Ну, это был редкий момент, когда я чувствую себя чуть лучше обычного. Ничего, сейчас дядя Вернон это исправит.

— Недостаточно вежливо, долбоёб, — изменившимся тоном говорит он, всей тушей поворачиваясь ко мне. Девушка уже далеко, она ничего не услышит. Я знаю, что значат его слова: я случайно сказал что-то кроме «здравствуйте», «хорошо» и «до свидания», так что теперь получу либо пинок, либо дополнительную порцию бесполезной домашней работы.

Впрочем, если при выполнении этой работы я не буду видеть его лицо, тогда всё не так уж и плохо.

— Пиздуй, мусор выброси, хоть чем-то полезным займёшься, — бросает дядя Вернон всё с тем же выражением лица. Кто-нибудь другой воспринял бы это как оскорбление, но я привык. Если не смотреть ему в глаза, как рекомендуется делать с бешеными дикими псами, он может не укусить… или хотя бы укусить не так сильно. — И не в наш бак, а тот, что у детской площадки. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь увидел, какая срань шляется вокруг нашего дома.

— Да, дядя, — со строго определённой правилами громкостью отвечаю я, продолжая стоять на месте. Подвох ещё и в том, что если отправиться выполнять его указания прямо сейчас, будет ещё хуже. Надо дождаться, пока он не уйдёт первый.

И я стою в ожидании. Поза покорности в этой игре проста: опущенная голова, взгляд исподлобья, руки с раскрытыми наружу ладонями. Контролировать дыхание сложнее всего: либо кто-нибудь из них поймёт, что ты боишься, и тогда не миновать очередного взрыва издевательств, либо кто-нибудь из них поймёт, что ты не боишься, и результат предсказать я не берусь. Сегодня мне везёт: он уходит быстро, услышав из комнаты мелодию заставки вечерних новостей.

Технически, этот звук означает для меня свободу. Ну, относительную, конечно, но… После новостей пустят какой-нибудь сериал, и это точно означает, что никому из них дела до меня не будет.

Мусора мало — крошечный пакетик, набравшийся с раннего утра, когда я выбрасывал предыдущий. Зато такие приказы практически музыка для моих ушей: влетит за долгое отсутствие мне в любом случае, но так я хотя бы могу провести десяток минут подальше от семейки долбоёбов, да ещё прибавить к ним столько же времени на то, чтобы пройти до площадки как можно более длинным путём.

Лето — это прекрасно. Уже поздний вечер, но ещё довольно тепло — особенно если встать босиком на нагретый за день асфальт. Если бы я мог, я бы провёл ночь, растянувшись на траве чьего-нибудь газона. Вернее, физически-то я могу, но после такой неслыханной наглости дядя Вернон меня убьёт. И это не метафора. Так что я просто иду посреди дороги, покачивая пакетиком мусора в одной руке и уже почти потерявшими от старости форму кроссовками в другой. Мало же человеку надо для сча…

Из придорожных кустов доносятся тихие, но отчётливые клокочущие звуки. В сгущающихся сумерках я не вижу ничего, кроме медленно приближающегося чёрного силуэта: заострённые уши, агрессивный оскал и напряжённые мышцы животного, готового в любой момент рвануться вперёд. И убежать мало того что не успею, так ещё и не смогу — босиком же. Я вообще-то собак не то чтобы боюсь, просто никогда в жизни их близко не видел и тем более не трогал. И понятия не имею, что нужно делать, чтобы не сожрали. Поэтому, с трудом повинуясь какому-то очень странному инстинкту, сажусь на асфальт, закрываю голову руками и просто жду.

В конце концов, если он меня загрызёт, вся эта хрень наконец-то закончится.

* * *

Я сижу с закрытыми глазами уже дьявол знает сколько времени, а боли всё ещё нет. Скажем так, отсутствие проблем вообще удивляет меня намного сильнее, чем их наличие. Поэтому я без резких движений поднимаю голову и невероятно медленно приоткрываю один глаз, приготовившись если не бежать, то хотя бы защищаться — если в этом, конечно, будет хоть какой-нибудь смысл.

Вообще-то смерти я не боюсь. У меня даже с детства есть на лбу шрам, говорящий о том, что я уже однажды избежал смерти — кажется, это было во время аварии, после которой я и остался один. Ну, мне бы не хотелось умирать, разумеется, но смерть обещает явные плюсы — если верить некоторым взрослым, в свою очередь верящим во всякие странные вещи, после смерти я наконец буду с мамой и папой. А ещё там не будет ебанутой семейки дяди и тёти с их не менее ебанутым отпрыском — ради этого я пошёл бы почти на что угодно. Конечно, вряд ли там будут пицца (один раз в жизни попробовал, но считаю её лучшим блюдом в мире), запах скошенной травы, ветер и прочие вещи и ощущения, которым я так или иначе ещё могу радоваться. Но всё-таки…

Отвлёкся. Зато уже приоткрыл глаз настолько, чтобы хоть немного различать происходящее, пусть и в смутных размазанных силуэтах. Вот это большое и чёрное прямо передо мной — конечно же, псина. Правда, она совсем не двигается; сидит настолько близко, что я мог бы дотронуться не вставая, и внимательно на меня смотрит, наклонив голову.

От удивления я перестаю медлить и открываю оба глаза сразу. Пёс жизнерадостно вываливает из пасти слюнявый язык и в целом ведёт себя так, словно вообще не хочет откусить мне лицо. Честное слово, удивлён до такой степени, что слов нет.

Видно, от страха отключился мозг, потому что первое, что я делаю после этого — протягиваю руку и осторожно касаюсь запылённой шерсти, ощущая под пальцами колтуны и запутавшиеся веточки и листья. Как будто он долго плутал по лесам, прежде чем оказаться здесь. За сохранность руки всё ещё переживаю, конечно, но псина вроде бы и правда не злая… чёрт знает, разберёмся в процессе, так сказать.

В это время он подныривает мокрым холодным носом под мою ладонь, а затем принюхивается к пакету с мусором. И чего ему там… А, ну да, ведь днём я случайно сжёг бекон, за что остался на сегодня без еды, а чуть подгоревшие и весьма толстые полоски не самого плохого мяса отправились в мусорку. Я бы, конечно, их оттуда вытащил, не впервой, но за это тоже полагается весьма ощутимое наказание. А вот сейчас никто не следит…

Я развязываю пакет. Пёс начинает вилять хвостом, когда запах становится сильнее, а потом проглатывает высохшие, местами чёрные полоски в одну секунду. Зря я это, наверное. Теперь ведь не отвяжется. Не скажу, чтобы когда-нибудь хотел завести собаку, но и против ничего не имею. Проблема-то здесь совсем не во мне, разумеется. Пока я размышляю, псина ложится рядом, животом на тёплый асфальт, затем перекатывается набок и упирается спиной мне в бедро.

Он не выглядит диким. Ухоженным тоже, конечно, но похоже, будто его просто бросили — довольно давно, но не настолько, чтобы он разучился доверять людям.

В некотором смысле у нас есть что-то общее.

С соседней улицы раздаётся автомобильный гудок — это наш сосед каждый вечер сигналит своей жене, что он дома. Это возвращает меня в реальный мир: мне тоже пора домой, потому что есть предел той физической боли, которую я могу вынести. Я нехотя потягиваюсь и встаю. Пока мечтал, стало уже совсем темно, и теперь становится ощутимо прохладнее. Я зашнуровываю кроссовки на босые ступни, беру развязанный пакет мусора за края и плетусь в сторону мусорных контейнеров. Это были очень хорошие несколько минут, но теперь всё по-старому.

Нет, хорошо, не всё. Псина, пусть немного поодаль, но всё-таки послушно идёт за мной: и в сторону контейнера, и после того, как я выбрасываю пакет и разворачиваюсь в сторону дома. Причём идёт, не интересуясь мной, а гордо и независимо, будто уже выбрал для себя, что ему нужно сделать. Это приятно, конечно, но меня охренеть как не устраивает.

— Не-е-ет, не ходи за мной, — говорю я максимально строго, даже не останавливаясь. — Мой дядя… В общем, ты не хочешь этого знать. Сиди тут. Фу.

Дядя ненавидит любых животных. Конкурентов чует, наверное. А ещё у него есть коллекция оружия и достаточно связей, чтобы не понести никакой ответственности ни за труп собаки, ни за стрельбу в жилом районе. Но псина, конечно же, меня не слушает. Куда ему понять мои проблемы. Наоборот, подходит ближе и трётся боком о мои ноги, жизнерадостно молотя хвостом с вцепившимися в шерсть колючками так, что оставляет на моей коже царапины.

Блин, это мило, конечно, но вообще-то нихера.

— Стой здесь, я тебе сказал. Сидеть!

Ничего. Ноль реакции. Может, для разнообразия, кто-нибудь прислушаться к моим словам?

Конечно, я не имею ничего против того, что он тут. Мне даже кажется, будто, дотрагиваясь до шерсти, я чувствую необъяснимое тепло, не под руками, а внутри. Но это же, чёрт побери, просто опасно! Не настолько уж я эгоист. Правда, внутреннюю надежду на то, что завтра мне удастся найти этого пса снова, засунуть подальше почему-то не получается.

— Ладно, — говорю я, останавливаясь и садясь перед ним на корточки. — Давай так. Ты не пойдёшь за мной, а я, в свою очередь, постараюсь украсть для тебя ещё немного еды завтра. Договорились?

Собаки абсолютно точно не умеют понимать людей. Но он садится, радостно вываливает из пасти слюнявый язык, и, может, мне кажется, но — кивает. Воистину безумный день.

… Охренеть. Просто охренеть. Мне даже не влетело за то, сколько времени я провёл вне дома. По-моему, они, упялившись в ящик, даже отсутствия моего особенно не заметили, так что я бесшумно зашёл, избегая скрипящих ступенек и половиц, поднялся к себе и, на всякий случай, сразу же лёг: режим дяди Вернона устанавливает непреложным правилом нахождение в постели в десять вечера и ни минутой позже даже для меня. Говоря вкратце, дважды в день избежал смерти, если вы приемлете чёрный юмор.

Своя комната у меня есть исключительно по милости социальных служб. Ну, в том плане, что дяде пригрозили проблемами в случае, если я и дальше буду жить в чулане; а поскольку связей в этой области у него нет, Дадли пришлось потесниться и уступить мне помещение, где он складировал невероятное количество своих вещей, по большей части бесполезных. Но сейчас это неважно. Важно то, что я добредаю до окна, забираюсь с ногами на хлипкий подоконник и долго-долго смотрю в темноту. Среди её звуков мне чудится еле слышный собачий лай.