Мисс Ю (джен)

18 декабря

Первый раз Джун Ки очнулся в парке Наксан, когда шёл снег. В Сеуле тёплые зимы, но бывает, что холод заглядывает на чай, прежде чем отправиться дальше — на север.

Малыш оглянулся по сторонам. Это потом он понял, как называется это место, на какой город открывается вид, а тогда он просто увидел рядом с собой привидение. Большое, толстое, с боками, похожими на рисовый пирог.

— На часах — 18 декабря! Рановато…

— Вы кто?

Привидение почесало живот.

— Я — тётушка Холодина! А ты?

Джун Ки попробовал вспомнить — в первый, но не в последний раз.

— Не знаю, — ответил он честно.

— Ну ничего… может, к лучшему! — откликнулась Холодина. — Я вообще думаю: многое стоит открыть в этом мире, но ещё больше, малыш, стоит не открывать!

Малыш Джун Ки оглянулся ещё раз — кроме Холодины никого вокруг не было. Тогда Джун Ки тоже забрался на крепостную стену — та была низкой, древней и пересекала весь парк. Отсюда был виден город, Сеульская телебашня с мигающими огоньками и горы — целое столпотворение гор!..

— Ах!

— Красиво! — поддержала приветливо Холодина.

— Да нет же… Я такой же прозрачный, как вы, аджумма!

Джун Ки посмотрел сквозь руки на зелёные крыши, магистрали и луну, выплывающую из облаков.

— А что — плохо? — удивилась Холодина и тоже посмотрела сквозь свои большущие руки. — По-моему, очень даже!

— Не знаю… Так разве должно быть? Странно…

Малыш Джун Ки рассеянно посмотрел сквозь свои ножки в розовых ботинках, сквозь белую майку на животе, вытянул прядь чёрных волос — и посмотрел сквозь неё на тихо падающий первый снег.

— Что происходит со мной, аджумма? Я не пойму… Не пойму!

— Ты только не плачь. Чего хнычешь? Я здесь не просто так! Вот мне сейчас далеко лететь — это тебе хорошо: останешься в парке, работать не надо! А мне полмира облететь до воскресенья — это ты, думаешь, так легко?

Малыш Джун Ки всё-таки вытер слёзы:

— Нет, аджумма. Не легко, конечно…

Холодина продолжила с энтузиазмом:

— Приятно посидеть перед дальней дорогой! — сказала она, почёсывая белый живот. — Можно погреть бока о горячие магистрали, подышать паром омука! И людей пообнимать, пока они ещё не закутанные в меха…

Холодина вздохнула так, словно познала всю эту жизнь. Вселенским, наверное, вздохом, — даже деревья качнулись, и снег упал с веток с глухим, горестным «плюм!»

— Скука: обниматься через меха! — добавила Холодина. — Ты вот пробовал?

Джун Ки помотал головой.

— Вот и не пробуй, детка. Никакого тепла: расстояния, одни расстояния!

* * *

Вскоре, часа через два, Холодина улетела на север.

Малыш Джун Ки долго стоял на стене, вглядываясь за горы, туда, где всё ещё мелькал её хвост, словно хвост белого дракона.

Он смотрел и всё думал и думал:

«Разве она не растает, если ей будет тепло? Разве теплота, которую она ищет, её не убьёт?..»

Луна

Луна гладкая, как тарелка, и бирюзовая. Хорошо бы смотрелись фрукты на таком расчудесном блюде! Сочные персики, белые груши и виноград — зеленоватый! Все художники мира продали бы душу — это если у них осталась ещё душа…

Луне посвящают стихи и песни, сравнивают её с фонарём, рисуют картины, говорят: «Ох, если бы не она, мы бы умерли за одну ночь без света!» Луна спасает, луна понимающе смотрит с неба, луна улыбается, когда на неё молятся собаки и волки, мальчишки, девчонки и парочки, изнывающие от любви.

И не может быть, чтобы луна плавала совсем одна в ванне с пенными облаками: так кажется всем, кроме самой луны.

* * *

Малыш Джун Ки сидел на крепостной стене и чувствовал себя очень тоскливо. Если бы он мог, то он бы стал выть на луну. Но выть, конечно же, не умеют люди.

Зато люди умеют…

Петь

Много ли песен нужно спеть, чтобы сорвать свой голос? Наверное, кому-то и много, а кому-то достаточно и одной. Все песни такие разные — такие же разные, как и люди!

Хорошо было бы сочинить одну песню, как заклинание: споёшь, и мир станет лучше, мир станет приятнее, свет перестанет бить по глазам, а тьма перестанет глаза колоть. Сочинить песню для каждого — и живого, и мёртвого, и на том языке, чтобы поняли все (и на земле, и на солнце, и на луне): вот — счастье!

Не может быть, чтобы никто не сказал:

— Я хочу петь так, словно я молюсь.

Уж кто-то, уж кто-нибудь — правда? — должен был так сказать!..

* * *

Малыш Джун Ки пел, и холодные стены парка отражали его голос, и синий замёрзший Сеул кутался в снежные бури.

Пожимали плечами горы.

Прислушивалась луна.

Наксан

Парк Наксан ничем не отличался от других парков: тут были места, где всегда кто-то толпился, и места, где всегда кто-то бывал одинок. Весной тут росли фиолетовые кусты азалий, ездили на лёгких машинках работники, а в выходные у крепостной стены появлялась палаточка с токпокки.

Белые айсберги плавали в красном море, и тётушка разливала их по стаканчикам и продавала всего-то по триста вон. Звали тётушку мисс Ю.

Это странное имя она получила потому, что, как говорят, жила заграницей. Как-то раз двое мужчин обсуждали это, поедая омук. Снова шёл снег, хотя Холодина и улетела, и малыш Джун Ки лежал на лавочке между мужчинами и их слушал.

(Он теперь только и мог что подслушивать, как проходит чужая жизнь.)

— Сын в пожаре задохнулся — не откачали.

— Да уж…

— Да уж!

— А она ничего: держится вроде…

— Надо купить у неё токпокки, прежде чем отсюда уйти.

Мужчины встали, одновременно похлопали себя по коленям — в их возрасте тяжеловато взбираться на горы, как ни крути, — и, наверное, отправились за стаканчиком токпокки, а малыш остался, по-прежнему глядя на падающий снег.

Тот приближался, кружился медленно и глухо, ложился на щёки. Лицо становилось мокрым.

Красиво!..

«Бедная мисс Ю, — подумал Джун Ки, — я даже не могу её утешить».

Мисс Ю стала единственным человеком, которого Джун Ки узнал за это время. Она появлялась здесь регулярно, а не была прохожей, так что постепенно стала тем, кого Джун Ки всегда очень ждал и любил.

Жаль только, что он не мог последовать за мисс Ю — это он проверил в тот день, когда впервые увидел её и услышал, как же её зовут. Она тогда шла, подталкивая тележку с продуктами, мимо питьевого фонтанчика, не работающего зимой. Из её рта выскальзывало облачко пара. Малыш Джун Ки наблюдал за её работой весь день и побежал, конечно же, следом:

«Она почувствует, что я здесь, и заберёт меня!» — думал он.

И шёл за тётушкой, стараясь словить её уставший, потухший взгляд. А потом, когда они вышли к дороге, мисс Ю шагнула из парка на тротуар, а малыш сделал шаг… и откатился назад.

Он, конечно, попробовал шагнуть на тротуар ещё и ещё — и каждый раз он неведомым образом откатывался обратно. Как по волшебству! Ему пришлось смотреть на то, как тётушкина спина удалялась всё дальше и дальше, исчезала за поворотом дороги, толпой.

Малыш Джун Ки воскликнул тогда отчаянно:

— Постойте, мисс Ю! Нет, не уходите! Не может быть, чтобы вы оставили меня одного!..

* * *

И в тот вечер малыш Джун Ки обошёл парк вокруг и понял — он не может попасть в город, как бы ему не хотелось туда шагнуть.

Отпустите меня

Но конечно же, малыш не сдавался.

Он обходил парк ещё и ещё, выискивая лазейки, залезал в самую чащу парка, где не было ни лавочек, ни тропинок, и даже прыгал с крепостной стены.

— Не может быть, чтобы я остался здесь навсегда! — восклицал он, и бился о невидимые преграды, и колотил руками, и отпрыгивал назад, прыгая на самом деле вперёд.

И дождь шипел, словно старая пластинка. «Тук-тук-тук!» — иногда заедала она, и малыш Джун Ки промокал насквозь, потому что это дождь хотел трогать его, а не он хотел тронуть дождь.

* * *

И ночами он истошно кричал, так, что мог услышать весь тёмно-синий Сеул:

— Я не знаю, кто меня сюда впустил, слышите?.. Но, пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!..

Отпустите меня!

Перед весной

Сеул просыпался, наполнялся светом, словно кто-то поливал его сверху из лейки золотым водопадом лучей, и блестели тёмно-синие окна высоток, и бока машин, и под водой реки Хан словно золотились монетки — наверное, былые сокровища императоров и императриц.

Сеул начинал дышать. Первые лучи солнца рвались через иголки сосен. Почему дожди сразу теплее, если они — перед весной? Осенью от них цепенеют кости, а в конце февраля — радуется душа…

Как это важно — найти нужное время! Не пропустить, не поторопиться, а прийти именно тогда, когда стоит прийти.

Вот-вот разольётся, наверное, ручей Чонгдекунг в центре Сеула, красивые лица на красивых билбордах продолжат плакать, но появятся жёлтые зонтики, похожие на корабли, и они будут плыть, плыть и плыть, врезаясь в затопленный город.

Кто-нибудь где-нибудь будет сидеть за низким столом и пить чай. На дне чашки — плавать корень лотоса, дырявый, словно кто-то пытался сделать правильный выбор… и промахивался много и много раз. Чай будет стыть, пар — подниматься, сливаясь с туманом над полувесенним, полузимним Сеулом, а большая синяя вена города — река Хан — продолжит биться быстрее, предвкушая, стремясь и живя.

(И позволяя жить.)

* * *

Кусты азалий отряхнулись, собираясь зацвести. Скоро они украсят парк своими фиолетовыми и розовыми цветами! Осталось лишь чуть-чуть подождать: на пороге, разуваясь, уже — весна…

Крошка Ру

8 апреля в парке появилась внезапно такса. Она была пожилая и ходила тихо и робко, словно боялась вот-вот умереть. Уши у неё были лохматые, цвета мрамора, который, наверное, делают на луне.

Такса взобралась на вершину горы, где обычно на крепостной стене и сидел Джун Ки.

Почему-то он увидел её и сразу позвал:

— Ру!

Такса встрепенулась и повернула голову. Не прошло и мгновения, как она уже подбежала к малышу и прижалась к его ноге, махая хвостом.

— Эй, что ты!.. Значит, тебя зовут Ру?

Такса преданно заглянула Джун Ки в глаза:

«Да!» — подумала она.

— И ты меня видишь? — удивился малыш Джун Ки ещё больше.

«Конечно!»

Джун Ки прыгнул со стены и погладил таксу по длинной, упругой спине.

— И ты меня чувствуешь?

«Да!»

— Не может быть… Ах! Спасибо! Спасибо!

Джун Ки кинулся обнимать таксу по имени Ру, а она виляла хвостом и лизала его лицо.

— Я уж и не думал, что кто-то меня увидит!.. Кто ты такая? Откуда? Зачем ты пришла?

Такса похлопала своими дивными, коричневыми глазами.

«Я пришла выть на луну!»

— Выть на луну? Какая глупость!

«Ты что, не будешь выть на луну?»

— Гав-гав!

— Ау-у!

Малыш Джун Ки рассмеялся и затанцевал. Казалось, в эту ночь парк Наксан был не так тёмен и страшен: наконец-то малыш был с кем-то, а не один!

Такса сказала так, между делом:

«Я, может, и длинная, но это не отменяет того, что я — крошка!»

— Крошка Ру, — согласился Джун Ки, продолжая гладить собаку.

Шерсть её уже не блестела и иногда оставалась на пальцах у малыша.

«Люди тоже бывают важные… но это не отменяет того, что они — малыши!»

— Гав-гав!

— Ау-у!

* * *

— Ру, крошка! Вот где ты!

Это мисс Ю прибежала с утра, услышав, наверное, вой на луну. Она не увидела малыша Джун Ки, зато подхватила крошку Ру на руки.

— Айщ, ну какая ты! Я переживала всю ночь!..

И мисс Ю понесла таксу домой, а та выглядывала из-за её плеча и смотрела на Джун Ки тихо и преданно.

«Не бойся, малыш! Я скоро буду с тобой!»

— Ты тоже не бойся, крошка Ру!

— Гав-гав!

— Ау-у!

Динозавр

Сидя на крепостной стене и, как обычно, смотря вниз, Джун Ки однажды увидел, как на площади появился динозавр. Не настоящий, конечно, а человек в плюшевом длинном костюме, зелёном, как весенняя трава.

Джун Ки видел, что динозавр присаживается на бордюр, когда на площади никого нет, и опускает голову, и улыбка слетает с его лица — Джун Ки мог поклясться, что это так. В передних лапах динозавр держит листовки, словно очень-очень устал.

А потом появляется кто-то, и динозавр подскакивает на месте, складывает из пальцев сердечки, танцует, виляя хвостом, всех смешит…

— Ах, какой милый! — сыпется с разных сторон.

— Можно — фото?

— Улыбаемся! Говорим: «кимчи!»

И динозавр улыбается, и говорит кимчи, и оставляет на фотографиях след, но не свой, а костюма, в который, быть может, он еле влез. Костюма, в котором можно задохнуться, умереть от жары и, в конце концов, плакать так, что никто никогда не услышит.

«Почему бы ему не расстегнуть костюм? Почему бы не показаться на свет?»

«Почему я всё вижу, а другие — нет?!»

Малыш Джун Ки смотрел вниз, на площадь, и задавал очень много таких вопросов. А динозавр всё ходил, раздавая листовки, и все улыбались, и все обнимались, и все были счастливы рядом с ним.

* * *

Джун Ки подумал потом, он понял:

«Оказывается, никто тебя не заметит, если ты выше всех остальных»

Конец дня

Замечательно, когда в конце дня пускают фейерверки. Это празднично и свежо!

Встанешь так посреди накхванори — темно, только звёзды, только луна освещает ночь! — и они зажгутся, и начнут распускаться, как огненные цветы, и танцевать, и кружиться, и искры будут падать, стараясь обжечь. Кто не видел накхванори — тот не хотел так безумно, так нежно влюбиться! Влюбиться так, чтобы написать песню, и так, чтобы снять про это кино.

Малыш Джун Ки сидел на крепостной стене и видел, как толпятся, восхищаются люди, и как мокнут их чувственные глаза, потому что — да, это возможно! — люди плачут от красоты.

Все-все драконы вынырнули и прилетели, обхватив большими хвостами горы, и морды их выступили из тяжёлых, джинсовых облаков, и спокойные духи неспокойно повыглядывали из гробниц, и лепестки вишни, розово-белые, полетели к фейерверкам навстречу — вниз.

Под ногами у Джун Ки — вся галактика, весь Млечный путь, сотворённый людьми. И у Джун Ки, конечно, тоже к горлу подступила волна.

«Почему так красиво? Почему я вижу это только сейчас?»

И он смотрел, и он видел, и он чувствовал, как живой!..

А потом накхванори стал похож на огромный костёр, на пожирающий всё огонь, на пожар со столпами дыма, и искры полетели в сторону парка Наксан, словно вражеские корабли.

* * *

Малыш Джун Ки спрятался под кустом. Запах дыма ещё долго не рассеивался, как и не рассевались люди, наслаждавшиеся фейерверком… и им.

Двулистник Грея

На первый взгляд малыш Джун Ки был очень спокойным призраком. Но это, конечно, на первый взгляд — легко ошибиться, если кто-то прозрачный, словно намокший лепесток цветка!

Джун Ки порой ходил, сунув руки в карманы, и пинал ногами кусты азалий, пытался трясти деревья и подбирать камешки, чтобы кинуть их в проходящих мимо людей. Но ничего не получалось. Мир трогал малыша Джун Ки сам, но стоило ему захотеть тронуть в ответ, как руки его проходили сквозь деревья, цветы… и людей.

Но однажды Джун Ки остановился, увидев чудо: цветок такой же прозрачный, как и он сам. Цветок вырос в тёмном, непригодном для жизни месте.

«Почему?! Почему же именно там?»

И с тех пор малыш стал наведываться каждый день в эту часть парка: он спускался по деревянной лестнице, бежал по асфальтированной тропинке, пробирался через кусты. И всё это для того, чтобы увидеть, как всё больше и больше исчезает тот, кто так на него похож.

«Не исчезай. Не надо!»

Малыш Джун Ки пытался построить над цветком навес из широких листьев, но листья не поддавались и проходили сквозь пальцы.

«Ещё многое впереди!» — шептал он.

И наклонялся над цветком и стоял, если шёл дождь, но дождь всё равно проходил насквозь.

«Ты должен жить!» — восклицал он сердито.

Но цветок качал головой и, кажется, говорил:

«Я должен жить потому, что не я так хочу, а потому, что так хочешь ты?»

И цветок исчезал. Каждая капля весеннего дождя делала его слабее, и он увядал, увядал, увядал…

«Как жаль, что даже такие цветы умирают» — думал Джун Ки, наблюдая в начале апреля, как опадает последний прозрачный лист, и его подхватывает ветер, и несёт, и несёт… И даже если он хочет что-нибудь сделать в этом полёте — уже ничего не сделать, ведь всё решено! Решено!..

* * *

«Да уж… Как жаль, что жизнь так мимолётна. Как жаль, что жизнь так коротка».

Только на один день

— Ах, если я буду хорошим, я стану живым? Ах, если бы!..

Я бы вышел из парка к людям, ничего не скрывая, я бы шёл мимо них и говорил:

«Здравствуйте! Вы меня знаете? Вряд ли! Но вы уже видите меня — это большое дело! Хотите, я вам расскажу, как существовать так, чтобы никто не слышал? Как существовать так, чтобы никто не видел? Я вам расскажу, чтобы вы точно знали, — это то, чего следует избегать!»

Я бы зашёл в кафе, чтобы поесть чачжанмён, сел бы за стол и сказал:

«Аджумма, вы знаете, как прекрасно: обедать! Чувствовать сладость и остроту, пить холодную воду из металлической кружки! Вы даже представить себе не можете, как прекрасно это — мочь, уметь и, конечно же, жить!»

А потом я бы побежал домой к мисс Ю, туда — вниз по запутанным улочкам, к белому домику с зелёной, обшарпанной крышей, в то место, где низкие окошки, где вокруг — швейные мастерские, где в магазине можно купить мороженое у старушки и сесть на ступеньках, смотря на горы, и есть его в тени от больших домов, — я побежал бы туда, обнимая всех на своём пути, просто потому, что я мог обнять их.

Моё вчера — стало бы завтра, и я был бы в чьём-то сегодняшнем дне! Я бы трогал вещи, цветы и деревья, я бы говорил вслух всё, что у меня в голове, я бы…

Я бы!

Я бы!..

* * *

Ах, если бы только вернуться на один день! Даже если всего на один день! Только бы на один…

Она

Однажды она сказала:

— Он единственно что любил — это петь. Приходил в этот парк вместе со мной когда-то: я торговала, а он — пел. Хорошее было время! Мы в этом парке, считай, и жили: ведь домик у нас, сами знаете… никакой! Белый, старенький, комнаты крохотные и тёмные. Зачахнуть можно! А парк-то большой. И горы — смотрите, какие горы!.. Немудрено, что домик сгорел. Он долго ещё держался. Зря мы вернулись, знаете… Очень зря! Руки у него всегда были тёплые. Если бы не это, если бы не так!.. И собака вот-вот улетит на луну. Любимая его собака.

Они сидели на крепостной стене: мисс Ю опустилась туда, смотря на Сеул, пока в парке Наксан стрекотали цикады от расплавляющей всё жары. Никто не поднялся бы сейчас на вершину: полдень, просто так не подняться!

Все люди предпочли спрятаться в тень.

* * *

— Говорят, если я буду плакать, то он не сможет уйти. Но как же? Как же не плакать?..

Просто!

Скажите!

Мне!

Белая футболка

Бананы пахнут, как лето: приторно-островато.

Приторно — это цветущие улицы, люди в белых футболках, кофе со льдом в прозрачных пластиковых стаканах. Девчонки, подмигивающие мальчишкам, мальчишки, подмигивающие девчонкам, фейерверки над теплоходами, прохладные фонтаны и тёплый игривый дождь. И запах моря от побережья. Куда уж летом — и без него?..

Островато — это выступающий пот, когда поднимаешься на вершину парка Наксан, колючая шея, солнце, лучом, как соринкой, попадающее в глаза. Шум автомобилей, повисающая над городом пыль… и люди, которым тоскливо, несмотря на красоту и теплоту зелёных сеульских крыш.

* * *

Малыш Джун Ки наконец-то был похож на других — ему это было приятно, хотя никто его и не видел. Если бы и раньше белая футболка не выделяла его среди всех остальных!

Приходи отдохнуть и завтра тоже

И всё-таки крошка Ру прибежала ещё раз.

Её мягкие старушечьи лапки простучали по деревянной лестнице, и малыш Джун Ки услышал, что она идёт, даже не увидев её.

— Ах, крошка Ру! — обрадовался он и спрыгнул со стены, на которой проводил почти всё своё время, пытаясь либо всё вспомнить, либо — забыть.

Крошка Ру замахала хвостом, зажглись её потускневшие глаза.

«Привет, малыш!»

Они обнялись, и крошка Ру вылизала Джун Ки лицо и руки.

— Как я скучал!

«И я!»

— Мне так одиноко здесь без тебя!

«Я пришла, чтобы снова повыть на луну!»

— Если мы будем вместе, то я — только за!

И они снова залезли на крепостную стену, огибавшую парк Наксан, и стали наблюдать за небом: когда же, когда же выглянет из облаков луна?..

А облака были плотные в эту ночь, и звёзд было не видно, но малыш Джун Ки и крошка Ру сидели, обнявшись, и терпеливо ждали. Иногда самое главное — это просто чуть-чуть подождать.

И вот луна выплыла, красивая, статная, и крошка Ру заглянула Джун Ки в глаза и сказала:

«Давай выть на луну так, словно она полна всего нового, словно там — интересно и вовсе не страшно, словно там свои синие города и парки с кустами азалий, и они ждут тебя, пока ты заставляешь их ждать!»

— Ау-у!

— Гав-гав!

«Давай выть так, словно луна — это пуховая перина, и в ней ты найдёшь теплоту и покой, и мы будем там веселиться, сдувая перьевые облака, и я буду лаять, а ты будешь петь песни, словно это — молитвы за всех, за каждого из нас!»

— Ау-у!

— Гав-гав!

«Давай же выть, чтобы нам открыли двери в лунный дворец, где леденцовые горы и реки из молока!»

— Гав-гав!

«И давай же выть, мой малыш, чтобы ничего не вспоминать!»

* * *

— Крошка Ру! Приходи отдохнуть и завтра тоже!

«Не завтра, но я — приду!»

И крошка Ру побежала из парка, неуклюже прыгая по ступенькам и стуча своими мягкими лапками, похожими на хотток.

Луна уплывала за гору, наслушавшись песен.

Загорался новый рассвет.

Синяя ночь

— Если бы я был цветом, то тёмно-синим. Как море, как небо, как свежее утро…

Как глубина!

* * *

И надо же, как синеет иногда город, как синеет иногда небо, как синеет иногда ночь!..

Небоскрёбы по бокам реки Хан такие синие, что похожи на драгоценные камни в пещере, на сталагмиты, на шкатулки, обшитые бархатом. Что там внутри и кто там? Покричите! Может, вам надо помочь?..

И горы такие синие — посмотришь и потеряешься: словно в море нырнул, не закрывая глаз!

И верхушки деревьев синие — покачиваются на ветру!

И верхушки домов!

И девчонки, мальчишки, кошки с собаками: все синие-синие, потому что:

на Сеул

опустилась

ночь.

Я хорошо поработал?

Быстро летит время! Ох, быстро оно летит!

Ну что ж, так и быть: прошла и зима, и весна, и лето, и осень подошла потихоньку к концу. Красные кленовые листья все в инее.

— Э, малыш! Ровно год!

Малыш Джун Ки обернулся и увидел тётушку Холодину. Как и тогда, она сидела на крепостной стене, свесив ноги и выкатив большой белый живот.

— Аджумма!

Джун Ки подпрыгнул и тоже забрался на стену — он теперь делал это легко, не так неуклюже, как в первый раз.

— Вы снова — рано?

— Да нет, в этом году — как раз!

Они поболтали ногами. Сеул вдалеке начинал замерзать и ёжиться, кутаясь в снежный шарф.

— Я много где побывала за это время! И там полетала, и здесь… А ты? Что же — ты, малыш Джун Ки? Ты открыл эту шкатулку, а?

Джун Ки помотал головой.

— Нет, аджумма… Я подумал, что, правда, — не стоит всё открывать!

— А ты хорошо поработал!

— Правда?

— Конечно! Живые думают: я должен всё знать! А забывается многое не просто так... совсем уж не просто так!

Это просто нужно принять.

* * *

— Я решил: пусть унесёт ветром то, что я отпустил!

— Это — правильно, малыш Джун Ки! Это куда лучше, чем летать тут и там…

Лифт

И вот, настала та синяя-синяя ночь, когда крошка Ру прибежала в третий... и теперь уж последний раз. Она пошевелила своими мраморными ушами, и они засветились. Она махнула хвостом, и поднялся ветер.

Она обняла Джун Ки и сказала:

«Пошли, малыш! Я приглашаю тебя на луну!»

И малыш Джун Ки вдруг увидел, как на луне открываются двери, и большой металлический лифт опускается вниз — за ним.

Стало и радостно, и тоскливо. Конечно, так всё уже осточертело!..

Но:

— Я думаю: причина, по которой я жил, была ли во мне?

«Не думай! — сказала Ру. — Не думай, а просто иди! Иди!»

Джун Ки, спотыкаясь, встал на крепостную стену. Он так долго не мог за неё шагнуть, а теперь, когда появился лифт с серебряными боками, оказалось, что это совсем не сложно — шагнуть.

Открылись перед ними двери. Крошка Ру запрыгнула первой, сказав:

— Ау-у!

Джун Ки обернулся. Вот он: Сеул! Посмотри-ка! Он весь в мерцающих огоньках. Он — радостный! Он — спокойный!

Он может быть счастлив и без тебя!

Малыш тихо пошёл следом за крошкой Ру.

«Не бойся! Мы едем вместе!» — поддержала она.

— Я не боюсь. Я верю, что всем нам известны истории этого мира... но я так и не знаю свою.

И малыш всё шёл, оборачивался, но шёл.

Завыл где-то ветер, совсем не холодный, а говорящий: «Пока-пока!»

«А какое у тебя хобби, малыш? У меня — лаять!»

— А у меня, наверное, любить… По крайней мере, я очень надеюсь, что мои руки всегда были тёплыми.

И потом серебристые дверцы закрылись, лифт немного качнуло, прижало к земле, и они с крошкой Ру полетели вверх над Сеулом, над синим-синим Сеулом, синими горами и звёздами в синих юбках.

Они наконец-то полетели на луну.

Мисс Ю

На следующий день мисс Ю продавала токпокки, как обычно, закутавшись в шарф и дуя на руки. Она заглянула в кошелёк и застыла, больше не плача, но глубоко-глубоко вздохнув.

В кошельке была фотография малыша и крошки: Джун Ки и Ру.

Кто-то уже поднимался на гору, чтобы купить токпокки, и кто-то сказал тихо-тихо:

— Мисс Ю!..

«…но я всё равно должен жить. Я спрашивал себя тысячи раз, почему же я должен?

И ответ был: не потому, что я так хочу, а потому, что так хотите вы»

Ким Джон Хён

(1990-2017)