Маргиналии (джен)

На семьсот восемьдесят второй день — уж Керольд Красный Ус-то никогда в подсчётах не ошибается, не будь он штурман «Озёрной ведьмы» в отставке, пускай и вынужденной! — один из стражников приволакивает в мокрую, вечно сырую, приятно душную камеру Керольда книгу на общем языке.

Керольд недоумевает: в языке ваэлийских лягушек нет ни букв, ни слогов, — лишь узелковое письмо, и раньше Керольд даже дни считал узелками на бороде, пока те совсем не спутались, а общий он, упаси Утонувший, уже подзабыл, да и впервые-то толковые книги в лапы взял только при учётчике Вальхе, чтоб он пропадом пропал, мышь поганая. Надо было тогда свернуть ему башку всё-таки, — Вальх спёр банку масла, такое прощать не положено. Хорошо, что после него мышей на «Ведьме» больше не было.

— Эт-та ещё зачем?

— Затем, — отвечает крыс, чешет за ухом и, навалившись локтем на рычаг, задвигает дверь, а Керольд, не удержавшись, показывает ему вслед язык.

— Я неграмотный!

Дверь открывается снова, и по зверскому выражению морды стражника видно, что тот невероятно страстно желает запихнуть что угодно: бутылку, платок, пусть бы и саму книгу, — поглубже в пиратскую глотку, — а Керольд улыбается и прикидывает, смог ли бы он выдернуть кисти из колодок и вцепиться в его горло. Глаза у Керольда слабые, но нюх и слух — отменные: этот вонючий крысиный хрен дежурит у Кричащей двери уже неделю через полсмены, и вряд ли для него это награда.

— Так, земноводное! — Крыс подбирает соломинку и тычет в большую, витиевато разрисованную красными чернилами буквицу. — Вот это «а». Теперь считай, сколько их тут.

— Эй, а не мог бы показать поближе? Зрение-то, — фальшиво-скорбно скисает Керольд, — у меня плоховатое.

— Ха!

Крыс суёт соломинку в рот.

— А я и не думал, что ты читать умеешь, — запоздало язвит Керольд, когда дверной рычаг щёлкает во второй раз. — Тьфу ты! Даже поболтать не остался, скрыга.

Букв «а», впрочем, на первой странице много, — достаточно, чтоб Керольд увлёкся и усердно начал их считать, а жуки — обнаглели и подползли прямо к свечному огарку; пожалуй, в чтении действительно есть прок, думает Керольд и тут же, хлестнув языком, хватает самого жирного.

Вот капитан-то бы посмеялся.

— Эй, шкип! А Красный Ус-то, вот, читать начал. Где ещё увидишь такое диво?

* * *

— Это «е», — терпеливо указывает крыс прутиком на закорючку, усевшись на корточки, — а вот это «и».

— В-е-д-а… что?

— Ведать.

— Ха! Что за дурное слово! Разве его кто-то потребляет?

— Никто, — сплёвывает крыс в сток, не глядя сгребает со стены жука и нарочито сочно хрумкает, не оборвав ни крыльев, ни лапок.

Керольд уничтожает его взглядом и в очередной раз прикидывает, можно ли дотянуться до него и — хотя бы немножко, для острастки, — придушить, но снова откладывает это на завтра. Какие ещё здесь развлечения, если не болтовня с этим скрыгой, которая как-то случайно превратилась в уроки чтения?

Крыс как крыс, ничего особенного: жилистый, долговязый, с по-солдатски постной и по-здешнему недовольной рожей. Ни шрама, ни серьги, ни носа поломанного, — обычный пасюк, чуть-чуть рыжеватый. Таких хоть по горло залейся.

— Слышь, хвостатый!

— А-а?

— Где этот хрен, который меня сюда приволок?

— Соскучился?

— Хочу обнять его прелестную шейку.

— Тю, — свистит крыс, отхаркнув со слюной жёваное надкрылье, — Бенгтссон, что ли? Так он уж полгода как в Пенбери. Отпустили его отсюда, баронской-то милостью.

— Ох, жалость какая, — с неизбывной печалью, но гнусаво и невероятно фальшиво стенает Керольд, елозя в колодках, и с хрустом перебирает пальцами. — О, печа-а-аль!

Крыс, поморщившись, разок-другой хлещет прутиком по уцелевшему колену.

— Пасть заткни, шваль! Тюрьма из-за тебя ночами не спит!

— А что, — Керольд тут же прекращает стенать и качаться, мерно тычась в стену, — ты так уж о ней заботишься?

— Ишь, ещё чего. Мне за шум надбавки не платят.

Выходит, ночами — или когда ещё, если Керольд запутался во времени и ориентируется лишь по дежурствам наставника? — вполне себе можно орать; у Керольда память отличная, но некоторые строчки в балладах и шанти, как ему кажется, вечно впихнуты не на положенное им место. Надо будет спеть и ещё разок убедиться, что так оно и есть.

— Слышь, а как тебя звать-то?

Крыс шевелит усами, фыркает и даже не думает отвечать, — лишь потягивается, хрустит позвонками, трёт шею и уходит в ночь, ломая прутик об колено.

— Ги! Валяй на пост! Через час смену в патруле принимать! Ги-и-ильдо-о!

* * *

Угрюмо попялившись в книгу: Ги уже третий вечер пытается растолковать разницу в парочке очень похожих букв, но все строки начинают плавать, и книга о рыцарях, дамах и озёрном кракене остаётся открытой на той же странице, что и вчера, — Керольд переводит взгляд на крыса и, гневно раздув горло, кашляет, как при чахотке: деревянная колодка стала такой родной, что Керольд порой забывает о её существовании.

— Гони обратно.

— Чё?

— Перо на родину верни, Гильдо.

— Ишь! Оно теперь наше, мне Гай по очереди отдал.

Крыс ковыряет ножиком в зубах, навалившись спиной на дверь, и с видимым удовольствием смотрит, как Керольд, хрипя, пытается до него дотянуться и скребётся по камню всеми конечностями — живыми и деревянной, а цепь на щиколотке натягивается, как струна.

— Сопляк! Я этим ножом вскрыл сотню глоток!

— А мы — сотню бутылок.

— Сухопутная шваль! Отребье хвостатое! Недоносок! Падаль! Скрыга! — сквернословит Керольд так громко и цветисто, что в соседней камере вопит ласка, моля о тишине, а Ги скребёт кончиком ножа ухо, и на его морде написано искреннее недоумение.

— Больно он тебе нужен сейчас, что ль?

— Поимей уважение, хрен вшивый!

— Заткнись!

— Скры-ы-ыга!

Керольд немного удивляется, когда над головой со звучным «дзынь» брызгами сыплется вощёное стекло, и облизывается: в камере тут же начинает пахнуть олеандровой настойкой, и этот запах раздражает ещё больше, чем нож в пальцах крысиного хрена. Ги, конечно, и прежде то по двери колошматил, то бутылкой об стену, когда кого-то утихомиривал, но при самом Керольде — никогда.

— Ну-ка, слушай сюда, — шипит Ги и тычет пальцем, сунув нож за ремешок сапога, — мы о грамоте говорили, земноводное. Ещё хоть раз вякнешь…

— Ишь! А в колодках ты такой же смелый будешь, да?

— В колодках здесь не я сижу.

— Какая горесть, — киснет Керольд. — Ты не знаешь, сладкий мой, когда Кнудд Вешатель вздёрнет старого пирата и спасёт его от твоего общества?

— Не хотелось тебя радовать, — отвечает Ги и, привычно сплюнув в сток, давит на дверной рычаг, — но боюсь, что никогда. Чтобы повесить, шея нужна.

— Ах, я и забыл. Вот ведь досада.

Керольд смотрит на крыса в его кирасе, шарфе и сапогах, и хруст ножа, вонзённого в плоть под дважды сломанным коленом, режется в памяти так ярко, что его не глушат ни боль, ни вина, ни отвар из перезрелого остролиста.

Керольд хохочет и привычно-мерно долбится об камень, мокрый от олеандрового пойла.

— Капитан, вы слышите? Посмотрите-ка! Я ведь её до конца отрезал, да?

* * *

— Эка! Выходит, за драку, да?

— Ага-а. С другим сержантом при бароне подрался, пьяный был. Мне Гай рассказывал, — по-бабьи охотно сплетничает Ги, переворачивая титульник очередной главы.

— То-то он мне так под дых двинул, когда на берегу сцапал!

— Ну, Бенгт со всеми здесь дрался. А командир, Вешатель-то, узнал, вызвал к себе и говорит: будешь с моими парнями драться — выселю в карцер и в увольнение к девке ни разу не пущу. Вот так! Бенгт и успокоился.

— Совсем драться перестал? Брехня.

Ги дёргает плечом, крутя пальцами соломинку во рту, и смотрит, как по сырому, поросшему мхом потолку ползёт жук; Керольд едва-едва перевалил через вторую треть книги, но вполне этим гордится, — во всяком случае, раньше он бы разбирал сюжет, глядя на цветастые маргиналии, где самым пристойным выглядит разве что рыцарь на бесхвостой саламандре.

— А кто из нас не дерётся-то?

— Вот ты, Гильдо, — воздевает перст Керольд, — ты никогда не дерёшься, ты только кричишь.

— Но-но. Гильдо дерётся, но морды не бьёт. Гильдо даже твоего капитана пальцем не тронул, когда он в гавани удрал, шваль пиратская.

— Правда? — Керольд, с трудом извернув кисть, чешет щеку.

— Правда-правда, — потягивается крыс, по обыкновению хрустнув суставами. — Всё равно мы его потом сцапали.

— Пф! Где вы, погань имперская, а где капитан! Эй, слыхали, шкип?

— Ты уж два года со стеной болтаешь, болезный, — корчит Ги рожу и высовывает язык, жестом изобразив петлю висельника на шее.

— Так я крысе и поверю!

— А капитан-то твой разве не крыса?

— Крыса, да вот только не скрыга!

Ухмыльнувшись, Ги оттаскивает книгу подальше от огарка, с привычно постной рожей выслушивая все проклятия, которые Керольд призывает водой, озером и Утонувшим на его крысиную башку, — а потом почти что с жалостью смотрит, как Керольд скребётся, царапается и недовольно звякает цепями.

— Табурет в камеру хошь?

— Ишь, какой деловой! Хочу.

— Так иди и у кузнеца возьми, — грубо ржёт Ги, и Керольд, еле-еле дотянувшись, пихает его деревяшкой.

— Скрыга ушастый!

— Я принесу табурет, а ты не будешь орать в мою смену свои песни. Идёт?

— Ещё чего! Почему это я должен не орать песни? — щурится Керольд, заволакивая глаза полупрозрачными веками.

— С того, что я ночью здесь сплю.

— Ишь, ты! Важный какой!

Ги захлопывает книгу, загнув уголок титульника.

— А без меня ты бы вовек не узнал, как крысиная королева пикой кракена-ядозуба заколола.

— Где? Покажи!

— У-у, ни за что! Следующей смены жди.

Керольд вспоминает, что крысу выписано увольнение в деревню: кажется, у него там завелась прекрасная усатая подружка, а значит, Ги опять задержится и на ночную смену не придёт, — и твёрдо вознамеривается прочесть следующую главу самостоятельно.

* * *

— Н-ненавижу, — бормочет Ги, шатается и присасывается к уже почти пустой бутылке; от крыса на всю тюрьму разит олеандром, и Керольд на всякий случай ёжится, — если Ги хоть немножко пьян, то он становится дотошнее самого злого тюремщика, но в таком упитом виде Керольд ещё ни разу его не наблюдал.

— Увольнительную не дали?

— Щас-с.

— Уж больно часто ты их стал бра…

— Заткни хлебало!

Ги оседает у стены, плюхнувшись всем своим весом, дохлёбывает последний глоток и пялится в горлышко бутылки, прищурив левый глаз.

— Ты неправильно пьёшь, — наставительно замечает Керольд, — надо закусывать. Остролистом, например. Лучшая в мире закусь.

— А тебя просили пасть разевать?

— Уф-ф. Ладно тебе, скрыга.

Понюхав бутылку ещё раз и раскиснув в печали, крыс облизывает мокрые пальцы, шмыгая носом.

— Мать простудилась.

— Ах, вот оно что, — говорит Керольд, не зная, стоит ли ему хоть что-то говорить вообще: Керольд наслышан обо всех мелких секретах Тающих башен, но о личном крысы болтают только промеж собой, в казармах и на кухне, и никогда — при чужих.

— Гай долг уже месяц не возвращает.

— А-а…

— А ещё он просрал мои сапоги в увольнении! — рычит Ги, обняв бутылку, и Керольд вздрагивает: уж больно остры у крыс зубы, особенно когда они голодны или злятся. — Я-то к нему со всей душой, старик! Я ж их на зиму у горностая купил! В самом Кастельбруке!

— Тебе бы, это, — Керольд уже привычно чешет пальцем щеку, — поорать надо.

Крыс вопит так визгливо, что у Керольда закладывает уши, — но умолкает не менее резко, всхлипывает, сморкается в пальцы и, выдохнув, кутается в шарф; Керольд с любопытством щурится и подмечает, что шарф на Ги новый и, кажется, вручную связанный, ничуть не похожий на прежний, соображённый из старой кофты.

— Всё, я теперь с этим хреном за один стол не сяду.

— Насовсем-насовсем?

— Пока четвертак не вернёт.

— Ишь, каков! — В знак сочувствия Керольд пытается хлопнуть его по плечу уцелевшей конечностью, но не дотягивается. — Везёт вам, что вы в крепости, а не посередь озера, ох, везё…

— А по роже?

— Ла-адно.

Ги привычно цапает в пригоршню жука и грызёт, оборвав красноватые надкрылья.

— Ты ещё в колено мне похнычь, Гильдо.

— Выбью, если не заткнёшься.

* * *

— Уезжа-а-аешь? — интересуется Керольд, напуская на себя равнодушие, и хлопает веками.

— Перевожу-у-усь, — отвечает Ги, на такой же манер растягивая слово, и пяткой подпихивает книгу поближе. — Вешатель прошение о переводе подмахнул.

— Куда ж это, интересно? В Гвоздь?

— Ещё чего! Сдался мне Гвоздь. — В зубах у Ги соломинка, — так же, как и всегда; на крысе вязаный шарф, две рубахи и новые сапоги, тёплые, а за стенами тюрьмы в очередной раз сыплет снегом зима. — Там, у моего посёлка, застава при Песском тракте. На ней и останусь.

— А подружка-то твоя?

— Со мной едет, у нас детёныши к концу лета родятся.

— Ишь! — Керольду становится кисло и грустно. — Не видать мне больше остролиста.

— Тируса запряги, у которого нос сломанный. Он вредный, но не сдаст.

Керольд хихикает и подёргивает увечной ногой, а Ги, закутав шарфом шею и уши, звонко чихает в кулак.

— А почему ты здесь служил, ежели не секрет?

— Не твоё лягушачье дело, старик. Усёк?

— У-у, скрыга. Усёк.

Уходит Гильдо, долговязый пасюк с постной рожей и соломинкой во рту.

Керольд не считал ни дней, ни ночей, ни смен, да и вообще давно потерял им счёт, — но Ги живой и язвительный, тёплый, свободный, с ним можно поговорить или поцапаться, а теперь этот крысиный хрен уходит, — и Керольд, хмыкнув, решительно отворачивает страницы до титульника с той самой, фигурно разрисованной «А»: Керольду глубочайше плевать, хочет кто-то того или нет, но теперь он умеет читать и прочтёт капитану все главы вслух — все-все, от первой до последней. Обязательно!

На маргиналиях резвится чудной многорогий зверь с длинной шеей, и из глаз у него тоже растут рожки, а на шее зверя сидит крыса и, надувая щёки, дудит в брюхастую волынку.

— Эй, Гильдо! А что с Гаем-то?

Ги оглядывается, скусывает кончик соломинки, плюёт и в последний раз скалит зубы в ухмылке:

— Да не ссы, Керольд. Вернул он мне четвертак. Помирились.