Шельма с «Озёрной ведьмы» (джен)

— А ну-ка, верни!

— Кх-ха!

— Живо верни, не то шею сверну! Утоплю! Повешу!

— Кх-х-х!

— Куда дел мою банку рыбьего масла, паскуда, мышь, тварь ушастая?!

Вальх хрипит, царапается, давится собственным языком и возносит молитвы всем богам без разбору, пока пальцы Керольда скручивают его горло, и пытается даже взбрыкнуть, — не получается: вместо колена штурмана Вальх пинает бутылку с чернилами, но та бьётся в осколки, и мизинцу делается очень больно.

— Отпусти-и, — говорит Вальх, слыша вместо слов хрип, и в глазах на секунду мутнеет, а потом всё почему-то становится ярким и светлым, и даже начинает вонять палёными усами.

Откашлявшись, Вальх трогает шею, сталкивает локтем свечу, — та катится вместе с подсвечником, и воск заливает записки со сметой последнего грабежа, — а потом, растопорщив усы, изучает порезанный мизинец и напускает на себя обиженно-надутый вид.

Хорь Лойе, тощий и длинный, оттаскивает Керольда, а Керольд поливает его самыми отборными ругательствами на общем языке пополам с ваэлийским, среди которых самым пристойным выглядит разве что «вонючая солёрская шваль»:

— Прекрати!

— Ах, ублюдина! Я его достану, скрыгу этого! Я задушу его, выдеру этот поганый лживый язык и скормлю громокрабам!

— Керольд, капитан тебя сам достанет, если задушишь!

— Нахер капитана!

— Керольд, мать твою! Чё ты там квакнул, а?

Судя по окрику и звуку, Отто Пороховая Бочка по обыкновению своему выбивает дверь пинком сапога.

— Ох, капитан! — Штурман вздрагивает, косит янтарные глаза, моргает бельмами-веками и тут же притихает, но всё-таки фыркает, настойчиво тыча в сторону Вальха: — Говорил я, нечего брать на «Ведьму» мышей. Посмотрите на этого бездельника! Посмотрите!

Вальх, не особо стесняясь и ничего не скрывая, мажет палец маслом из деревянной банки, и в каютке стоит терпкая рыбная вонь.

— Вальх, — ровно говорит Отто, упирая кулаки в бока и подёргивая ухом с серьгой: верный признак того, что капитан не пребывает в восторге или благодушии, а через секунду — заорёт, — как это прикажешь понимать?

— У меня мозоли на пальцах от писанины, — дует Вальх щёки, — и ещё я на смене в камбузе поцарапался. Мне что, шкуру в кровь тереть?

Отто Пороховая Бочка не кричит.

Отто морщится на запах, потом на Керольда в хватке Лойе: хорь кривит морду, наискось просеченную шрамом от уха до щеки, но помалкивает, — а потом на самого Вальха, и, как только Вальх заканчивает возиться с царапиной, вцепляется когтями в его ухо, выволакивает из-за стола и тащит на палубу, дважды свистнув на пальцах, — и так сочно, что кажется, будто цепной факел гиблого огня качается от свиста, а изо всех щелей тут же высовываются оскаленные морды.

Вальх чувствует, как ему в ухо дышит перегаром Олаф, обещая «ну, отродье воровское, готовь потроха», и впервые за вечер взвизгивает, как девка.

— Собирайся, крысы сухопутные! Сегодня у нас суд на корабле!

— Суд? Ура! А над кем? — интересуется из птичьего гнезда сонный Арториус Блок, а капитан встряхивает Вальха за ухо.

— Над вот этим мелким скрыгой!

* * *

— За борт выкинуть. Другого счетовода найдём, — без обиняков предлагает Ульфрик, ущипнув струну самодельной лютни, и скребёт гриф ножичком. — Ворам на «Ведьме» не место.

— Ещё чего — за борт кидать, будто у нас мяса много. Сожрать, и всё, супа на всех хватит, — оскаливает зубы Гюннар Щербатый: пары коренных и одного резца у него с недавних пор нет, — в набеге выбили, а вставные Гюннар ещё себе не смастерил.

— Под киль, — предлагает Сван Птенец, грызя яблоко и косясь на старших, но кто-то тут же отвешивает ему подзатыльник, и крысёнок ойкает и сердито хлопает глазами. — За что-о?

— Мал ещё, чтоб про киль пищать!

Вальх-счетовод — самый мелкий в команде, ещё мельче Свана, — сидит на бочке, поджав одну лапу и болтая другой, и с деловитым видом грызёт коготь, раздумывая, должен ли он чувствовать себя виноватым, если за его пазухой припрятана взятая с камбуза баночка болуэйской слизи. Не его же вина, что слизь так хорошо чистит перья от чернил!

— Выверни карманы, Вальх.

— А?

— Покажи, что у тебя в карманах, — говорит Отто, развалясь на ящиках с грацией истинного барона, и сосёт воду, разбавленную кислым ромом: ухо у него уже почти не дёргается, и это куда хуже. — Я так понимаю, ничего чужого? Всё общее?

— Ну-у…

— Чего мнёшься-то, если прятать нечего?

Вальх вырос в деревне, где всё всегда считалось общим, кроме жён, — обычное дело для мышиных деревень, и Вальху решительно непонятно, почему на пиратском корабле на него так взъедаются; почему бы не взять вещь, которая ему, Вальху, понравилась?

— Вальх! Рубашку и ремень тоже!

Подумав об этом ещё разок, Вальх снова надувает щёки: вывернуться не получится, уж больно много на него таращится глаз, — слезает с бочки, развязывает ремешок и, вытряхнув мятую рубаху, кладёт на крышку кусок сушёной рыбы, пригоршню флоринов, головку чеснока, сухарь булки с изюмом, ременный пояс с вышивкой — кастельбрукский товар, такие часто подругам привозят, — и пресловутую баночку слизи.

— Во, это всё. Смотрите.

— Ах ты ж, мышь! Я неделю искал, думал уже, что на берегу посеял!

Хлыст, хромой и длиннохвостый, цапает пояс, тут же спохватывается и бережно сворачивает его, чтобы спрятать под рубахой и сгрызть Вальха взглядом, — да ещё и не просто сгрызть, а натурально разделать, задушить, утопить заживо: Хлыст заведует фуражом, не пьёт ничего крепче пива и после каждого разбоя шлёт деньги жене с потомством, но ходит слух, что во время войны Хлыст скручивал хорьков на дыбе, и их вопли были слышны даже на сигнальных башнях.

— Пояс-то тебе с чего сдался?

— Красивый, — простодушно отвечает Вальх, вертя в пальцах кончик платка.

— Ха! — Кто-то уже хрустит чесноком, и, судя по отвратительному запаху и грубо-ломкому, не менее отвратительному голосу, это Брандон ла Бакли — хорь, бывший шахтёр, на редкость гулящий и столь же драчливый. — Вот уж не думал, что Вальху нравятся бабьи цацки!

— Глядите, а банка-то с камбуза.

— Вот он где, мой сухарь!

— Тьф-фу! Было девять флоринов, стало восемь, — сплёвывает Арториус и трёт плевок пяткой, собирая монеты в ладонь. — Куда ты их тратишь, Вальх? От кракена откупиться хочешь?

— Кое-чего не хватает, парни.

Олаф сгребает Вальха за шиворот целой четвернёй, уткнувшись лбом в лоб, — у Олафа не хватает запястья и ухо разрублено, и носом к носу на него смотреть очень страшно, поэтому Вальх старательно зажмуривается, глотает писк и старается не думать о его когтях. Самолично Вальх, конечно, не видел, но в голодные годы ни одному мышонку не позволяется ходить возле портов, — после нескольких рейдов на «Озёрной ведьме» Вальх прекрасно понимает, почему.

— Где мой крюк, хрен ты мышиный, паскуда муридейская?

На «Ведьме» становится очень-очень тихо, — лишь слышно, как скрипит цепной факел; все пялятся, капитан пьёт, хвост у него подёргивается, а Брандон, сглотнув, давится чесноком.

Лойе по-братски крепко хлопает кузена по спине.

— Это я, — фальцетом говорит Вальх, — это я взял.

— Ну?

— У меня… ну… спина чесалась.

Отто высасывает последний глоток и хохочет, заливаясь смехом, — да так громко, что этот смех рвёт тишину сильнее хлыста, — а потом встаёт с ящика и потягивается, хрустя шеей и суставами жёстких пальцев.

— Баста! Высаживаем этого дурня на берег в первом же порту.

— И всё-ё? — морщится Ульфрик, дёрнув пальцами лопнувшую струну.

— Как-то по-доброму выходит, шкип! — скалит зубы Хлыст. — Может, я его малость проучу?

— Вздёрнуть надо, и за хвост, чтоб неповадно было! Или под киль! — выкрикивает громче всех Керольд, срываясь на кваканье. — Говорю я, истинно так, если на борту мышь — значит, быть беде!

Лойе кровожадно облизывается, ковыряясь в клыках, и тень ложится на шрам вкось его щеки.

Вальх ёжится в клубочек, прячется за Олафом и, подумав, строит Лойе рожу: Олаф, конечно, крыс, но уж лучше крысиная вонь, чем хорьи зубы или холодные лягушачьи персты, — да и, в общем-то, под его боком очень удобно спать, а ещё Олаф поёт, и от его песен шмыгают носом даже самые матёрые головорезы.

— Беда, значит? Ну-ка, — Отто щурится, уперев кулаки в бока, и оглядывает команду, — есть у кого претензии касаемо его работы, а, крысы сухопутные?

— Ну-у, — тянет Брандон и сплёвывает кожуру, жуя последний зубчик чеснока, — мне-то он ни разу малости не выписал.

— А тебе, Скворец?

— И мне.

— Ни разу, — кивает Гюннар Щербатый.

— Всегда всё как положено!

— А третьего дня, когда мы ограбили «Королеву», разве не Вальх Стоу принёс тебе кресало для бризанта, Керольд?

— Вальх, — соглашается штурман, намотав на палец рыжий ус, и взгляд у него наконец-то чуть-чуть теплеет. — Он самый, шельма!

— То есть я буду жить, да? — ахает Вальх, впервые каждой вибриссой ощущая переизбыток внимания к своей персоне: в родной деревне детёнышей всегда много, десятка три-четыре, а взрослых — и того больше, некогда с одним лишь Вальхом нянчиться. Где ещё выучишься так хорошо считать, если не в Стоу, а потом — в торговом порту, где не выпечкой пахнет, — пивом и солониной, и где никто слова не скажет, если повяжешь платок вместо кольбы?

Отто бьёт его по щеке некрепкой оплеухой, но Вальх знает, что у Отто Пороховой Бочки, самого жадного ваэлийского головореза, такой жест ценится дороже, чем королевское милосердие.

— Крюк Олафу-то верни, мышь ты мышиная.