Последствия (джен)

Ещё до развода родителей я понимал, что «семья» мы только условно. Есть женщина, которая фактически родила меня и играла роль матери, есть мужчина, который был с ней и играл роль отца, и есть я, который родился и был вполне доволен условными играми, потому что не задавался вопросом, насколько ценна была эта игра.

Летом семнадцатого года они сказали, что разводятся. По ним было видно, как они горды и довольны своим решением. Не было ссор и истерик, всё прошло гладко и незаметно для меня, они решили остаться друзьями и поддерживать связь, решили, что я останусь с матерью, потому что квартира записана на неё, отец, как и раньше, будет поддерживать нас материально, но был ли я согласен с их решением, они не спросили. Мне нужно было принять это как данное.

Что бы я уже ни сказал, о чём бы ни подумал, это не изменит их решения. И тогда я понял, что мои чувства для них не важны, на фоне их собственной жизни мои чувства — ничто, и я тоже — ничто.

Ещё до того, как отец сказал, что у него есть другая женщина, а мать сказала про мужчину, они всё меньше времени проводили дома: поздно возвращались с работы, на выходных куда-то уходили, я был предоставлен самому себе, они считали меня достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы не принимать участия в моей жизни, считали достаточно умным и оставляли много карманных денег, которые я тратил на то, от чего в итоге избавлялся, и не знали, с какой горечью я переживал это одиночество.

Они ничего не знали тогда и не знали после того, как я сбежал от Якова. Мои чувства так и остались моими чувствами. От них я страдал, иногда плакал, иногда просил родителей убраться и не показываться на глаза. Было больно до тошноты, но даже пренебрежение к ним не шло вровень с ненавистью, которую я испытывал к нему. Когда я думал, что сбежал, освободился, я забывал о родителях, забывал о том, какое гнетущее раздражение вызывают их слова о том, что они любят меня, беспокоятся обо мне, хотят позаботиться и помочь.

Если бы я был в состоянии позаботиться о себе сам, я бы попросил их оставить всё, как было до Нового года: они могут быть там, где хотят, с теми, с кем хотят, а я могу прожить полтора года один, выпуститься, поступить куда-нибудь и съехать в общежитие, пришлось бы туго, но я нашёл бы подработку и попросту забыл бы об их существовании, как они это сделали с моим. Но я понимал, в каком положении нахожусь.

Если бы не Яков… если бы этот ублюдок не отрубил мне ноги, я бы справился со всем сам. Смог бы. Но сейчас я не мог без посторонней помощи оказаться на улице. Сейчас мне нужна была хоть какая-то помощь от родителей, у которых вдруг появилось время носиться вокруг меня.

Этому вниманию я не был рад. Оно вызвано моей несостоятельностью, а не искренним желанием позаботиться обо мне. Пусть так. Понемногу, но я смирился с этим, я могу быть менее раздражительным и язвительным, могу меньше указывать на родительские косяки и смотреть им в глаза с осуждением, если это поможет мне встать на ноги.

Чисто объективно они старались: отец всегда мог отвезти меня к Толе или к Сане с Верой, вместе они ходили со мной по врачам, долго и скрупулёзно выбирали больницу, спрашивали, как мне, всё ли нравится, согласен ли я — в первые разы их вопросы ошеломляли, никогда столько их я не волновал. Я отвечал, что мне без разницы, главное, чтобы было сделано на совесть. Родители хотели не оплошать, хотели тоже сделать всё на совесть, и я был спокоен, хоть вначале и отметал их отношение циничным взглядом.

«Они делают это не для меня, а для себя. Потому что чувствуют вину за то, что не оказались рядом. Потому что из-за их безалаберности меня похитил какой-то сумасшедший и лишил ног. Потому что они приложили руку к тому, чтобы сделать меня таким»

Я чувствовал в этом правду. Сначала болезненную и печальную, потом естественную и неизменную. Что случилось, то случилось. Единственное, о чём я сожалел, — это состоянии Толи. Оно было хуже моего. Он поплатился больше меня и родителей за то, что оказался рядом со мной. За то, что я навязался ему. Так я думал, но Толя так не считал. Во всём виноват Яков, никто, кроме него, но я не мог отделаться от своих сожаления и беспокойства, и поэтому тоже искупал вину.

Когда я навещал его, когда мы не собирались с Саней и Верой, то иногда занимался с ним. Мне это предложила Марина Семёновна, дефектолог, которая работала с Толей, она показала мне, как проводит занятие, рассказала о методиках и способах работы. Это было просто. Я готов был попробовать, а Толя согласился.

Марина Семёновна говорила, что общение с близкими людьми всегда немного лучше влияет на мотивацию.

Толя и без меня был достаточно мотивирован, но я видел, с каким трудом ему даётся проговаривание слов и понимание смысла. Он старался, иногда старался до слёз и дрожи. Результат, в этой ситуации, — совсем не то, что можно получить за неделю ежедневных упражнений. Толя слишком много брал на себя и перегибал палку. В такие моменты я был с ним, хотел заговорить, но понимал, что лучше не стоит. В такие моменты я сожалел, что могу понимать речь людей и могу без проблем говорить. В такие моменты я хотел быть на его месте, чтобы эту боль чувствовал я, а не он, чтобы меня Яков бросил в ледяном лабиринте и меня ударил головой. Тогда бы Толе не пришлось страдать и переживать каждый день то, что я могу себе лишь отдалённо представить.

По-настоящему я никогда не смогу приблизиться к его состоянию, отсутствие ног — совсем иное, их можно заменить, их заменят, но то, что нужно преодолеть Толе, и близко не сравнится с тем, что будет со мной.

Часто Толя замечал, что творится со мной, и на жестах объяснял, что горевал бы точно так же, как и я, если бы подобное произошло со мной, он бы так же не пожелал мне такого и захотел бы оказаться на моём месте.

Он тоже считал, что всё то, что с нами случилось, только случилось, в остальном — дело за нами, и бодро улыбался. Показывал, что сейчас ему уже легче, чем тогда, когда он очнулся в больнице. Я тоже ему улыбался. Ещё я улыбался Сане и Вере, иногда врачам и другому персоналу, но не при родителях.

Я не задумывался о том, что рядом с ними мне может быть легко или весело, что с ними я могу смеяться и улыбаться. С ними я обо всём этом забывал.

После того, как меня выписали, я неделями жил то с отцом, то с матерью. В квартиру не возвращался, да и родители сказали, что считают, что лучше туда не возвращаться. Они опять решили, не спросив меня, но, если бы я туда вернулся, я бы действительно захотел убраться подальше. На обоях в моей комнате кровью было написано поздравленье и нарисованы гирлянды, на моих подушке и одеяле тоже была кровь, на двери квартиры висел пакет с головой козлёнка, а вокруг порога опять была кровь, только куриные головы на проводах электропередачи были сухими и бескровными, но везде — везде был он и наслаждался тем, что делал. А там, где был он, мне быть не хотелось.

Я познакомился с маминым ухажёром. Он вёл себя доброжелательно, улыбался, словно действительно рад познакомиться с сыном своей «дамы» (так он называл всех девушек), и предлагал свою помощь, если та мне понадобится. Такую же радость сымитировать я не мог, у меня не было даже желания с ним разговаривать, и мама это сразу прочувствовала — начала объяснять, что я прошёл через многое, не совсем в порядке и мне нужно время.

Пока она это говорила, её рука оказалась на моём плече, она поглаживала и сдавливала, и вынести её я не смог. Сбросил как мерзкое насекомое. Объяснять ничего не стал.

И так же, как я познакомился с новой маминой семьёй, я познакомился с папиной, когда через полторы недели заехал к нему. Девушка отца показалась мне слишком молодой, но у неё был трёхлетний ребёнок.

— Она у нас неразговорчивая, Соня зовут.

— Уверен, скоро она у нас Пушкина рассказывать будет, — посмеялся отец, а меня корёжило с каждого «нас», будто я тоже включён в их семью. — Ну, Соня, поздоровайся со своими братиком.

У отца я чувствовал себя хуже, хотя почти всё время проводил в отдельной комнате. Не получилось ни переписываться, ни читать, ни что-то смотреть. Его семья невыносима мне больше, чем материнская. Так будет, наверное, до появления ребёнка у неё.

Я сидел на кровати, дверь в комнату медленно открылась. Это была Соня, ей говорили не лезть ко мне, потому что мне надо отдохнуть, но она проявляла свой интерес, пристально разглядывая меня.

Когда я смотрел на неё, то пытался подавить в себе плохое.

Она ни в чём не виновата, но она — прямое доказательство того, как паршиво было в моей семейной игре. Она была доказательством того, что, как играбельная фигурка, я больше не нужен.

Ей было уже три, а мои родители развелись только в прошлом году.

Я чувствовал ненависть: к отцу, матери, к их новым парам, к невиновному ребёнку, но эта ненависть совсем не та, потухшая, приглушённая, но я знаю, если покажу её, меня не поймут. Не поймут и, скорее всего, не примут, а я был не в том положении, чтобы позволить себе неаккуратные движения. Так-то родителям ничего не мешает снова оставить меня, бросить, когда это будет удобно, когда я поведу себя не так, как надо. И из-за этих мыслей, из-за своего положения я ощущал себя заложником, но в этот раз меня душил не Яков, меня душили слова, присутствие родителей, людей, хоть я и был свободен, я оставался связанным, и всё из-за треклятых ног.

Если бы я только додумался тогда не убегать сразу… Я же мог до этого додуматься, но не додумался.

Воспоминания о пустой комнате с мерцающей ёлкой отбили аппетит.

Я протёр глаза.

Я уже не там, я — не заложник, я сам могу оборвать с родителями связь, когда захочу, не только им это под силу.

— Илья, ты как? — спросила девушка отца. — Совсем лица на тебе нет, — она заговорила с наигранным беспокойством, — приободрись! Всё же хорошо, посмотри, какая погода, солнце, весна уже скоро, здорово, да? — она была до безумия воодушевлённой, и меня это взбесило.

Она ведь знает, в какой ситуации я нахожусь, через что прошёл, не в подробностях, но этого должно хватит, чтобы она меня трогала, как говорила своей дочке, почему, хотя бы косвенно, меня не печёт весна сейчас или зима, солнце там или облака, и почему ни черта из этого я не считаю здоровским.

— Будто ты не знаешь, почему я в таком состоянии.

— Илья! — крикнул отец.

Я выглядел равнодушно, но звучал ужасно — с желанием поддеть и навредить.

Я посмотрел на него, а на лице ничего не поменялось. Мне нравилось ощущать тупое безразличие, которое не возьмут крики и угрозы.

Дальше предупредительного обращения отец не зашёл, он ощущал, что не в праве себя так вести и, похоже, думал, что я это о нём — из-за него я в таком состоянии.

В такие моменты я ликовал и улыбался, но чувствовал, что губы — единственное, что меняется на лице, в остальном — я такой же безразличный.

— Я же об этом придурке говорю, — вздохнул я, намекая отцу, что париться не о чём и что подумал он слишком много, и голос на меня поднял зазря. Я надеялся, что он ещё больше почувствует себя виноватым, и это прекрасно отражалось на его лице. — Иногда он ни с того ни с сего возникает, ничего с собой поделать не могу.

Яков был хорошей отговоркой, потому что, на самом деле, я почти не вспоминал о нём. И этому я был рад вдвойне.

Где-то месяц назад сообщили, что его тело нашли. Он умер, причём давно. Возможно, в тот день, когда я убежал. Какой-то мальчишка хотел воспользоваться его картой и его спалили, ему пришлось рассказать, где он её достал. Полицейский сказал, что этот мальчишка спал в одном помещении с трупом, а ещё у трупа были стопы. Мои ноги. Этот козёл оказался живучим, но на совсем недолгое время. После умер. И это благодаря мне.

Я убил его и был вне себя от счастья. Тогда в присутствии родителей я наконец-то улыбался и говорил не так, чтобы задеть их, просто говорил, что это здорово, мне больше ничего не угрожает и за мной никто не придёт. После этого я вспоминал о нём, как об удобном предлоге насолить родителям или получить сочувствующее расположение. Работало безотказно.

— Иля бо-бо? — залепетала Соня.

Я посмотрел на неё.

Быть её братом, пусть и наполовину, я не хотел. Быть частью новой семьи отца или матери я тоже не хотел.

Чего я хотел — это, как можно скорее, сбежать от них:

— Да, Илья бо-бо.