Последствия (джен)

Ещё до развода родителей я понимал, что «семья» мы только условно. Есть женщина, которая фактически родила меня и играла роль матери, есть мужчина, который был с ней и играл роль отца, и есть я, который родился и был вполне доволен условными играми, потому что не задавался вопросом, насколько ценна была эта игра.

Летом семнадцатого года они сказали, что разводятся. По ним было видно, как они горды и довольны своим решением. Не было ссор и истерик, всё прошло гладко и незаметно для меня, они решили остаться друзьями и поддерживать связь, решили, что я останусь с матерью, потому что квартира записана на неё, отец, как и раньше, будет поддерживать нас материально, но был ли я согласен с их решением, они не спросили. Мне нужно было принять это как данное.

Что бы я уже ни сказал, о чём бы ни подумал, это не изменит их решения. И тогда я понял, что мои чувства для них не важны, на фоне их собственной жизни мои чувства — ничто, и я тоже — ничто.

Ещё до того, как отец сказал, что у него есть другая женщина, а мать сказала про мужчину, они всё меньше времени проводили дома: поздно возвращались с работы, на выходных куда-то уходили, я был предоставлен самому себе, они считали меня достаточно взрослым и самостоятельным, чтобы не принимать участия в моей жизни, считали достаточно умным и оставляли много карманных денег, которые я тратил на то, от чего в итоге избавлялся, и не знали, с какой горечью я переживал это одиночество.

Они ничего не знали тогда и не знали после того, как я сбежал от Якова. Мои чувства так и остались моими чувствами. От них я страдал, иногда плакал, иногда просил родителей убраться и не показываться на глаза. Было больно до тошноты, но даже пренебрежение к ним не шло вровень с ненавистью, которую я испытывал к нему. Когда я думал, что сбежал, освободился, я забывал о родителях, забывал о том, какое гнетущее раздражение вызывают их слова о том, что они любят меня, беспокоятся обо мне, хотят позаботиться и помочь.

Если бы я был в состоянии позаботиться о себе сам, я бы попросил их оставить всё, как было до Нового года: они могут быть там, где хотят, с теми, с кем хотят, а я могу прожить полтора года один, выпуститься, поступить куда-нибудь и съехать в общежитие, пришлось бы туго, но я нашёл бы подработку и попросту забыл бы об их существовании, как они это сделали с моим. Но я понимал, в каком положении нахожусь.

Если бы не Яков… если бы этот ублюдок не отрубил мне ноги, я бы справился со всем сам. Смог бы. Но сейчас я не мог без посторонней помощи оказаться на улице. Сейчас мне нужна была хоть какая-то помощь от родителей, у которых вдруг появилось время носиться вокруг меня.

Этому вниманию я не был рад. Оно вызвано моей несостоятельностью, а не искренним желанием позаботиться обо мне. Пусть так. Понемногу, но я смирился с этим, я могу быть менее раздражительным и язвительным, могу меньше указывать на родительские косяки и смотреть им в глаза с осуждением, если это поможет мне встать на ноги.

Чисто объективно они старались: отец всегда мог отвезти меня к Толе или к Сане с Верой, вместе они ходили со мной по врачам, долго и скрупулёзно выбирали больницу, спрашивали, как мне, всё ли нравится, согласен ли я — в первые разы их вопросы ошеломляли, никогда столько их я не волновал. Я отвечал, что мне без разницы, главное, чтобы было сделано на совесть. Родители хотели не оплошать, хотели тоже сделать всё на совесть, и я был спокоен, хоть вначале и отметал их отношение циничным взглядом.

«Они делают это не для меня, а для себя. Потому что чувствуют вину за то, что не оказались рядом. Потому что из-за их безалаберности меня похитил какой-то сумасшедший и лишил ног. Потому что они приложили руку к тому, чтобы сделать меня таким»

Я чувствовал в этом правду. Сначала болезненную и печальную, потом естественную и неизменную. Что случилось, то случилось. Единственное, о чём я сожалел, — это состоянии Толи. Оно было хуже моего. Он поплатился больше меня и родителей за то, что оказался рядом со мной. За то, что я навязался ему. Так я думал, но Толя так не считал. Во всём виноват Яков, никто, кроме него, но я не мог отделаться от своих сожаления и беспокойства, и поэтому тоже искупал вину.

Когда я навещал его, когда мы не собирались с Саней и Верой, то иногда занимался с ним. Мне это предложила Марина Семёновна, дефектолог, которая работала с Толей, она показала мне, как проводит занятие, рассказала о методиках и способах работы. Это было просто. Я готов был попробовать, а Толя согласился.

Марина Семёновна говорила, что общение с близкими людьми всегда немного лучше влияет на мотивацию.

Толя и без меня был достаточно мотивирован, но я видел, с каким трудом ему даётся проговаривание слов и понимание смысла. Он старался, иногда старался до слёз и дрожи. Результат, в этой ситуации, — совсем не то, что можно получить за неделю ежедневных упражнений. Толя слишком много брал на себя и перегибал палку. В такие моменты я был с ним, хотел заговорить, но понимал, что лучше не стоит. В такие моменты я сожалел, что могу понимать речь людей и могу без проблем говорить. В такие моменты я хотел быть на его месте, чтобы эту боль чувствовал я, а не он, чтобы меня Яков бросил в ледяном лабиринте и меня ударил головой. Тогда бы Толе не пришлось страдать и переживать каждый день то, что я могу себе лишь отдалённо представить.

По-настоящему я никогда не смогу приблизиться к его состоянию, отсутствие ног — совсем иное, их можно заменить, их заменят, но то, что нужно преодолеть Толе, и близко не сравнится с тем, что будет со мной.

Часто Толя замечал, что творится со мной, и на жестах объяснял, что горевал бы точно так же, как и я, если бы подобное произошло со мной, он бы так же не пожелал мне такого и захотел бы оказаться на моём месте.

Он тоже считал, что всё то, что с нами случилось, только случилось, в остальном — дело за нами, и бодро улыбался. Показывал, что сейчас ему уже легче, чем тогда, когда он очнулся в больнице. Я тоже ему улыбался. Ещё я улыбался Сане и Вере, иногда врачам и другому персоналу, но не при родителях.

Я не задумывался о том, что рядом с ними мне может быть легко или весело, что с ними я могу смеяться и улыбаться. С ними я обо всём этом забывал.

После того, как меня выписали, я неделями жил то с отцом, то с матерью. В квартиру не возвращался, да и родители сказали, что считают, что лучше туда не возвращаться. Они опять решили, не спросив меня, но, если бы я туда вернулся, я бы действительно захотел убраться подальше. На обоях в моей комнате кровью было написано поздравленье и нарисованы гирлянды, на моих подушке и одеяле тоже была кровь, на двери квартиры висел пакет с головой козлёнка, а вокруг порога опять была кровь, только куриные головы на проводах электропередачи были сухими и бескровными, но везде — везде был он и наслаждался тем, что делал. А там, где был он, мне быть не хотелось.

Я познакомился с маминым ухажёром. Он вёл себя доброжелательно, улыбался, словно действительно рад познакомиться с сыном своей «дамы» (так он называл всех девушек), и предлагал свою помощь, если та мне понадобится. Такую же радость сымитировать я не мог, у меня не было даже желания с ним разговаривать, и мама это сразу прочувствовала — начала объяснять, что я прошёл через многое, не совсем в порядке и мне нужно время.

Пока она это говорила, её рука оказалась на моём плече, она поглаживала и сдавливала, и вынести её я не смог. Сбросил как мерзкое насекомое. Объяснять ничего не стал.

И так же, как я познакомился с новой маминой семьёй, я познакомился с папиной, когда через полторы недели заехал к нему. Девушка отца показалась мне слишком молодой, но у неё был трёхлетний ребёнок.

— Она у нас неразговорчивая, Соня зовут.

— Уверен, скоро она у нас Пушкина рассказывать будет, — посмеялся отец, а меня корёжило с каждого «нас», будто я тоже включён в их семью. — Ну, Соня, поздоровайся со своими братиком.

У отца я чувствовал себя хуже, хотя почти всё время проводил в отдельной комнате. Не получилось ни переписываться, ни читать, ни что-то смотреть. Его семья невыносима мне больше, чем материнская. Так будет, наверное, до появления ребёнка у неё.

Я сидел на кровати, дверь в комнату медленно открылась. Это была Соня, ей говорили не лезть ко мне, потому что мне надо отдохнуть, но она проявляла свой интерес, пристально разглядывая меня.

Когда я смотрел на неё, то пытался подавить в себе плохое.

Она ни в чём не виновата, но она — прямое доказательство того, как паршиво было в моей семейной игре. Она была доказательством того, что, как играбельная фигурка, я больше не нужен.

Ей было уже три, а мои родители развелись только в прошлом году.

Я чувствовал ненависть: к отцу, матери, к их новым парам, к невиновному ребёнку, но эта ненависть совсем не та, потухшая, приглушённая, но я знаю, если покажу её, меня не поймут. Не поймут и, скорее всего, не примут, а я был не в том положении, чтобы позволить себе неаккуратные движения. Так-то родителям ничего не мешает снова оставить меня, бросить, когда это будет удобно, когда я поведу себя не так, как надо. И из-за этих мыслей, из-за своего положения я ощущал себя заложником, но в этот раз меня душил не Яков, меня душили слова, присутствие родителей, людей, хоть я и был свободен, я оставался связанным, и всё из-за треклятых ног.

Если бы я только додумался тогда не убегать сразу… Я же мог до этого додуматься, но не додумался.

Воспоминания о пустой комнате с мерцающей ёлкой отбили аппетит.

Я протёр глаза.

Я уже не там, я — не заложник, я сам могу оборвать с родителями связь, когда захочу, не только им это под силу.

— Илья, ты как? — спросила девушка отца. — Совсем лица на тебе нет, — она заговорила с наигранным беспокойством, — приободрись! Всё же хорошо, посмотри, какая погода, солнце, весна уже скоро, здорово, да? — она была до безумия воодушевлённой, и меня это взбесило.

Она ведь знает, в какой ситуации я нахожусь, через что прошёл, не в подробностях, но этого должно хватит, чтобы она меня трогала, как говорила своей дочке, почему, хотя бы косвенно, меня не печёт весна сейчас или зима, солнце там или облака, и почему ни черта из этого я не считаю здоровским.

— Будто ты не знаешь, почему я в таком состоянии.

— Илья! — крикнул отец.

Я выглядел равнодушно, но звучал ужасно — с желанием поддеть и навредить.

Я посмотрел на него, а на лице ничего не поменялось. Мне нравилось ощущать тупое безразличие, которое не возьмут крики и угрозы.

Дальше предупредительного обращения отец не зашёл, он ощущал, что не в праве себя так вести и, похоже, думал, что я это о нём — из-за него я в таком состоянии.

В такие моменты я ликовал и улыбался, но чувствовал, что губы — единственное, что меняется на лице, в остальном — я такой же безразличный.

— Я же об этом придурке говорю, — вздохнул я, намекая отцу, что париться не о чём и что подумал он слишком много, и голос на меня поднял зазря. Я надеялся, что он ещё больше почувствует себя виноватым, и это прекрасно отражалось на его лице. — Иногда он ни с того ни с сего возникает, ничего с собой поделать не могу.

Яков был хорошей отговоркой, потому что, на самом деле, я почти не вспоминал о нём. И этому я был рад вдвойне.

Где-то месяц назад сообщили, что его тело нашли. Он умер, причём давно. Возможно, в тот день, когда я убежал. Какой-то мальчишка хотел воспользоваться его картой и его спалили, ему пришлось рассказать, где он её достал. Полицейский сказал, что этот мальчишка спал в одном помещении с трупом, а ещё у трупа были стопы. Мои ноги. Этот козёл оказался живучим, но на совсем недолгое время. После умер. И это благодаря мне.

Я убил его и был вне себя от счастья. Тогда в присутствии родителей я наконец-то улыбался и говорил не так, чтобы задеть их, просто говорил, что это здорово, мне больше ничего не угрожает и за мной никто не придёт. После этого я вспоминал о нём, как об удобном предлоге насолить родителям или получить сочувствующее расположение. Работало безотказно.

— Иля бо-бо? — залепетала Соня.

Я посмотрел на неё.

Быть её братом, пусть и наполовину, я не хотел. Быть частью новой семьи отца или матери я тоже не хотел.

Чего я хотел — это, как можно скорее, сбежать от них:

— Да, Илья бо-бо.

— Что? — переспросил я отца.

— Говорю… если тебе плохо из-за того, что ты вспоминаешь, ну, того человека, мы могли бы сходить к психологу, — он звучал так же, как выглядел, — жалко и неуверенно. Убого.

— Зачем?

Я не хотел ни к кому идти и говорить о Якове, я вообще вспоминать о нём не хочу, но, видимо, в последний раз отговорка показалась отцу огромной проблемой. Словно Яков преследует меня до сих пор и мучает, что я страдаю от него.

— Мы можем все вместе сходить, — напирал отец, — с мамой, тебе нечего бояться.

Когда отец упомянул мать, я остыл. Они снова пытаются играть в семью, проявлять заботу и опеку. Не удивлюсь, если отец рассказал матери о том, что я придумал о Якове, и для них это показалось «звоночком».

Я вздохнул. Накрыл лоб ладонью. Меня раздувало. Надо что-то придумать.

— Всё хорошо, — я не хотел верить, что занимаюсь утешением отца, — это… не особо имеет значения. Может, я вспоминаю его, но не всё время. Не надо никуда тащить меня, — а под конец не сдержался.

— Я понимаю, что ты хочешь этим сказать, — не похоже, что он понимал, — но, может, стоит попробовать? Знаешь, если выговориться, тебе станет легче.

Мне не было особо легче, когда я говорил с полицейскими, когда вскользь упоминал о событиях января Сане и Вере, мне было легче всего, когда я забывал о нём.

— Тогда я могу и один сходить, — не то чтобы я действительно мог «сходить», но могу обойтись и без родителей. — Зачем вам там быть?

Отец хотел сказать, но не решался. Он смотрел на меня, потом прятал глаза, я же не отводил взгляда и до последнего давил на него. Раз он начал тему, он должен её завершить. Хоть что-то сделать так, как я того хочу.

— Илья, понимаешь, мы же с мамой… беспокоимся о тебе, и… мы абсолютно ничего не знаем, что там с тобою было. Может, если узнаем, сможем чуть больше помочь тебе.

Всё та же вина, всё то же сожаление. Он не спросит, нужно ли мне чуть больше их помощи. Он не подумает, зачем ему знать то, что делал со мной Яков. Узнает и что дальше? Пожалеет ещё больше? Ещё больше начнёт винить себя, а потом кричать, если я укажу на промах?

Наверное, нет смысла разбираться в том, о чём родители сами не подумали.

Я усмехнулся и посмотрел на отца. На его лице кое-как собралось выражение обречённой надежды: он хочет, чтобы, как в настоящей семье, на него можно было положиться, и сын мог поделиться с ним секретом, хочет, чтобы я согласился и принял подачку, хочет показать свою хорошую сторону, но также он понимает или хотя бы догадывается, что строить нам отношения не на чём, основа шаткая и хлипкая, в самом отце нет того, что подтолкнуло бы меня обратиться к нему за помощью, он чувствует моё нерасположение и предвидит отказ.

Однако, если меня оставят в покое, то попробовать можно. Необязательно рассказывать всё, не нужно вспоминать каждый день, можно не пытаться быть мягче с родителями.

— Один раз, больше я туда не пойду.

Отец просиял, будто согласие непременно обозначало то, что между нами зародились доверие и близость.

Он и мать всё усложняли, мы могли поговорить и без психолога, но они не представляли себе такого варианта. Наверное, думали, что без него я не заговорю. Но суть не в лишнем человеке, а в них.

Через неделю мы втроём сидели в одном кабинете, мать и отец на диване, я в своём кресле. Мне предлагали пересесть, но я отказался. Напротив нас сидела женщина-психолог, имени которой я не запомнил. Она что-то рассказала о себе, я покивал, что-то рассказали родители, и я тоже покивал, а потом надо было представиться мне. Мать хотела сказать за меня, но психолог остановила её и повторила вопрос, обращаясь ко мне. Говорил я примерно так же, как слушал, — не вдаваясь в подробности, ведь больше появляться здесь не планировал. Мне это не нужно.

Психолог покивала и спросила, беспокоит ли меня что-нибудь. Возможно, о «чём-нибудь» она сама знала от родителей, если они встречались с ней до того, как я присоединился к ним.

Я сделал вид, что задумался, будто что-то, кроме семейной игры, мучало и доставало меня. Я уже определился, что буду говорить о Якове, чтобы ещё поиграть на чувствах родителей. Мне интересно, как они себя тогда поведут, сколько ещё вбросят денег в моё обеспечение, чтобы загладить вину, и сколько эта вина будет их преследовать. Когда она вообще к ним привязалась.

Я посмотрел на мать и отца, они поймали мой взгляд, и мне захотелось отгородиться, поэтому я посмотрел на психолога и заговорил.

Только тогда я осознал, сколько неведомо моим родителям. Они знают только то, что меня похитил какой-то полоумный чувак, удерживал, отрубил ноги, и это всё. Всё из того, что я пережил в том доме. В своём доме.

У меня задёргался правый глаз, а пальцы рук похолодели.

Это нехорошо. Я вспоминаю то, что делает только хуже, но, если этого будет достаточно, чтобы родители отстали, я расскажу. Немного, сколько смогу.

Я сглотнул и еле открыл рот:

— Несколько месяцев назад меня похитил один… один ненормальный. И где-то с месяц удерживал, — я сцепил пальцы рук и посмотрел на запястья. Синяки так и не рассосались. Остались гадким напоминанием о тотальной беспомощности. — Я почти всё время был связанным, чтобы не смог убежать. Он развязывал меня только тогда, когда… ох, массировал мышцы, чтобы ничего не произошло. А всё, что касалось меня, он делал сам, — мне стало ещё холоднее, а веко глаза продолжало дёргаться, — ну, кормил меня, — я потёр глаз, — чистил зубы, раздевал, мыл, следил за всем, что я делал, — я ощутил дикую усталость и с каждым словом, с каждым воспоминанием, я детальнее видел перед собой комнату: белые шероховатые стены, жёлтое пятно на потолке, пустое окно с огромными сугробами и Якова: его бледный образ, тупую восторженную улыбку, трепетные прикосновения, успокаивающие слова… И всё это я ненавидел сильнее чем прежде. — То есть, понимаете, всё. Для него это было нормальным, будто так надо, будто он может позволить себе трогать меня, где угодно, и в этом нет ничего такого. — Не мог я прямо сказать, что он домогался меня. — Он всегда был со мной, никогда не оставлял одного, спал, прижавшись ко мне. Не знаю, — почему-то я подумал об этом, — может, не будь он евнухом, он бы меня насиловал, — если он считал свои действиями верными, то и секс мог попасть под его норму, — сложно сказать, что я рад этому. Тому, что он был евнухом… всё равно он был больным…

И я вспомнил, как этот больной умер, каким обезображенным стало его лицо, покрытое кровью и ссадинами, сколько я лупил его и смеялся над ним и каким чудом удалось убежать от него, и мне полегчало. Я наконец-то вздохнул и расцепил пальцы. Глаз перестал дёргаться.

Я услышал всхлип и посмотрел на родителей. Мать плакала, а отец с нахмуренным, загруженным лицом положил свою руку на её плечо.

— Боже, боже, — повторяла она, утирая платком глаза, — Илья… боже.

Наверное, я должен был растрогаться, моя мать так переживала обо мне, но её слёзы, как и её забота и забота отца, откликались во мне жёстким цинизмом. Почему она ревёт, когда всё это пережил я? Потому что её не было со мной? Потому что она, как и отец, кинула меня?

Это я должен реветь и рассказывать, как ныл каждую ночь от страха и безысходности в кровати с Яковом, как жгло глаза и кожу от слёз, как я заставлял себя держаться, когда Яков спускал с меня штаны и трусы и подставлял бутылку, как я думал, что сойду с ума и разобью череп о стену, как невыносимо было, когда он рубил мне ноги, сколько после я страдал и надеялся, надеялся, что я, мать его, действительно умру и всё закончится.

Я положил руку на глаза, чтобы ничего не видеть. Чтобы всё забыть и больше не вспоминать.

Но о чём больше всего я хотел рассказать, так это о том, как паршиво и одиноко мне было, когда я остался один, сколько плакал, когда возвращался домой, и знал, что ещё долго буду один, сколько раз я проклинал решение родителей и мысленно хотел, что всё вернулось на круги своя.

Но я знаю, чтобы я ни сказал, уже ничего не будет прежним. Никогда.

Сколько бы сил человек ни прикладывал, а в прошлое вернуться нельзя.

Мы сидели молча, пока мать успокаивалась. Когда она закончила и попросила прощения, я сказал, что, похоже, ещё не готов об этом говорить. Женщина-психолог кивнула и сказала что-то в заключение.

Сеанс прошёл как белый шум.

Когда мы вышли из кабинета, мать на чувствах обняла меня. Её мокрая щека касалась моей. Она снова плакала и с каждым всхлипом крепче сжимала. Я ощущал её едва тёплое тело и не мог пошевелиться. Она продолжала просить прощения, а я ждал, когда она отпустит, стискивая подлокотники.

После похода к психологу отец не сразу заговорил со мной, его девушка вела себя под стать ему, и я наконец-то ощутил спокойствие.

Меня не трогали и не тревожили банальными утешениями, большую часть времени я был предоставлен самому себе и чувствовал в этом лёгкость. Теперь я мог посвятить своё время подготовке к занятиям с Толей и не захламлять его заедающими мыслями.

На деле я мог и не готовиться, все задания были у Марины Семёновны, но я хотел самостоятельно найти материал, изучить его, выбрать подходящее и в лучшем состоянии встретиться с Толей. И он отмечал изменения во мне: сначала удивлением, потом улыбкой.

Как он был рад моим подвижкам, так и я радовался тому, что могу быть с ним. Что могу отплатить за всё хорошее и могу дать ему такую же поддержку, которую получил я.

Подготовка к операции и реабилитация в общем заняли больше полутора лет. Слыша мою историю, врач с искренним удивлением говорил, что мне крупно повезло, ни одна культя не воспалилась. Я лишь вспомнил, как думал, что, если такое произойдёт, выверну ситуацию в свою пользу.

Я не испытывал проблем больше должных, и окружающие говорили, что мне повезло. По всем фронтам: родители не жалели денег на врачей и протезы, в целом моё состояние было близко к «идеальному», за мной всегда кто-то мог присмотреть и оказать поддержу. Тогда я, наверное, впервые без язвительности подумал, что эта удача обусловлена рядом неудач и тяжёлых испытаний, которые я предпочёл бы не проходить.

Осознание того, что я вернул утерянное, пришло запоздало: после того как я смог без помощи стоять на ногах, после того как смог ходить без опоры, после того как съехал от родителей.

Мать и отец сказали, что будут рады поддерживать мою самостоятельность, и при этом они не хотели, чтобы я напрягался больше того предела, который был в их головах. Поэтому они помогали с поиском квартиры, все денежные аспекты взяли на себя, как и перевозку вещей, от меня оставалось только въехать, разложить вещи и начать жить.

Когда я закончил с уборкой и прилёг отдохнуть, пришло осознание. Оно вместе с воздухом влилось в тело и дало успокоение, которого, казалось, вот чуть-чуть и не хватало. Я не ощущал его недостатка, но, когда получил, понял, в чём нуждался. Как недостающий элемент в громадной машине, которая хорошо работает и без него, но с ним работает тише и меньше совершает ошибок. Я ощутил себя этой законченной «машиной» — вновь полноценным человеком, который может ходить, стоять, бегать, прыгать. Который вновь научился тому, что изучил когда-то в детстве.

Я поднял ноги. Протезы были качественными, издалека не отличались от обычных ног, только при касании ощущалась прохлада и чрезмерная гладкость, а цвет был слишком «правильным» — однотонным, без шрамов, складок, волосков и выступающих вен. Но это всё детали, сути они не меняют.

Через несколько дней я встретился с Саней и Верой, хотел, чтобы они одними из первых увидели меня, хотел показать им, какой я сейчас. Складывалось впечатление, будто мы не виделись те полтора года, что я работал над собой. Виделись, только я постоянно сидел в своём кресле. Вначале я уставал от элементарных упражнений, потом от нагрузки, от которой организм отвык, а потом не хотел перенапрягаться больше должного. Да и показаться хотел, когда уже без проблем буду ходить.

Я пришёл пораньше и стоял в стороне, чтобы первым увидеть Саню и Веру, но Вера первая увидела меня. Разулыбалась и побежала ко мне. Почти налетела с объятиями. Я принял её и обнял в ответ.

— Ну ничего себе, — сказал Саня.

— Илья! Я так рада, — быстро заговорила Вера, запинаясь. Она держала меня, и я ощущал тепло её тела — оно согревало. — Правда, так рада…

— Я тоже рад. — Саня держался в стороне. — Иди сюда, чего стоишь?

Он протолкнул руки в карманы пальто, огляделся, словно за ним ведётся слежка, посмотрел на меня и Веру и вздохнул. Как побеждённый, будто другого и не оставалось. Он был смущён, но нас стиснул крепко.

— Это слишком, — выдавил я.

Саня рассмеялся:

— Сам же позвал!

Мы ещё немного обнявшись постояли, а потом осмотрели друг друга.

Недавно Вера начала красить глаза, её взгляд стал выразительнее, и она выглядела взрослее, а Саня, как придерживался своей моды, так и остался ей верен, но, кажется, в них что-то изменилось после поступления в университет. Я тоже мог поступить в этом году, поскольку сдавал экзамены, но решил подождать. Может быть, я ощущал именно эту разницу между нами: они вырвались вперёд.

Мы все разом замолчали, и я решил спросить:

— Ну как? — раскинул руки, словно хотел показать дорогой наряд, а не следствия операции и реабилитации.

— Не придерёшься, — сразу ответил Саня.

Я улыбнулся.

— Согласна, — кивнул Вера.

Они мне тоже улыбались.

Теперь нам нужно было встретить Толю.

Я выдохнул.

Ему я тоже не показывал плоды своих трудов. Когда нужно было ехать к нему, у меня возникало знойное желание снять протезы, чтобы он не видел, насколько лучше мне стало. Чтобы не было повода сравнивать наши ситуации и показывать, кто преуспел.

У меня задрожали губы, и вместе с руками я опустил голову. Непроизвольно всё во мне потянулось вниз, к земле.

Дрожь с лица перешла на шею, а откуда потекла к сердцу.

— Илья? — позвал Саня, а я не смог поднять голову. Хотел, но мышцы будто сцепились и не дали мне этого сделать.

— Т-толя, — выдавил я, — он же… он, — сама мысль казалась мне абсурдной и нереалистичной, я знал, Толя не такой, так не подумает, но что-то во мне заунывно спрашивало: — не возненавидит меня? — я поднял голову, а в глазах уже стояли слёзы.

Когда это касалось Толи, возможно, я был слишком чувствительным, но он, как никто другой, волновал меня. Его здоровье и спокойствие казались мне важнее моих собственных.

— Конечно, нет, — Саня ответил без сомнения, — ты же знаешь, он будет рад.

Я знаю, но это знание не всегда успокаивает.

* * *

Толя написал, что отец подвезёт его к кафе. Когда мы подошли, он уже ждал нас.

Я не знал, что мне изобразить на своём лице (сказывалось переживание), и, когда его глаза выцепили меня из толпы, я машинально улыбнулся и поднял руку, чуть ли не проговаривая вслух «при-вет». Сумел удержаться.

В отличие от меня, Толя вёл себя естественно, хотя заговорил не сразу. Он комплексовал из-за того, как звучал, как долго думает над словами и как боится в них ошибиться. Мы даже заранее обговорили, что, может, стоит у кого-нибудь дома встретиться, чтобы без лишних глаз и ушей, но Толя настоял на встрече вне дома. Он хотел переступить через сковывающие и загоняющие чувства, чтобы достигнуть результата.

Я поддержал его решение, но сказал, что, если ему будет слишком некомфортно, мы сразу уйдём, беспокоиться не о чём. Толя соглашался, но беспокоиться ему в любом случае было о чём. Даже я чувствовал, с каким усилием он проговаривает каждое слово, как сконцентрирован на акте проговаривания и сколько сил у него это отнимает.

Прошло почти два года, а он ещё далёк от того, каким был.

Вся его реабилитация была направлена только на то, чтобы вернуть эту функцию, сделать её, как прежде, автоматизированной и не требующей усилий. Из-за этого он, понятное дело, не смог закончить школу, не сдавал экзамены, не планировал, куда будет поступать, ведь его травма требовала всего его времени, всех его сил. Я же мог заниматься, когда не был занят упражнениями, они тоже занимали время и силы, но не столько, сколько у Толи. Отчасти поэтому я не поступал в этом году, хотел подождать его.

Толку от такого моего решения не особо много, ведь даже не факт, что спустя год Толя сможет привычным образом разговаривать и нагонит всю упущенную программу и одновременно сможет подготовиться к экзаменам.

Даже я понимаю, что это невозможно.

Горечь встала в горле.

— Илья? — проговорил Толя.

Я поднял голову. Он с вопросом смотрел на меня. Саня и Вера тоже.

— Что заказывать будешь? — спросил Саня.

Я забыл.

Уставился в меню и не знал, что выбрать.

С пониманием письменной речи у Толи дела обстояли лучше, как и с печатью, поэтому общение в сети с ним почти не отличалось от того, как он говорил, но, бывает, мне не хватает его «я считаю иначе» и лёгких перепалок с Саней по какому-нибудь незначительному поводу.

Сейчас Толя не мог быть таким же экспрессивным и живым в общении.

Когда принимали заказ, он хотел сам сказать, что хочет, но замер, уставившись сначала на официантку, потом в меню. Саня мысленно начал бить тревогу, вертя головой то в сторону Веры, то в мою. Я примерно знал, что нужно сделать, но не представлял, что придётся успокаивать кого-то, кроме Толи.

Чтобы не сбивать Толю с концентрации своими словами, я только слегка подтолкнул его в ботинок для того, чтобы он отвлёкся. И это получилось. Он смотрел на меня, а я приободряюще улыбнулся, мысленно передавая ему: «Дерзай».

— М-мне, по-жа, — вот блин, Толя выбрал тяжёлое слово, понял, что потратит на него время, но всё-таки договорил до конца. Я уже за это хотел ему аплодировать.

Если он будет придерживать такого же темпа, как сейчас, попутно самостоятельно изучать литературу, то вполне возможно, сможет к концу учебного года закончить школу экстерном. При условии, что экзамены будут письменными. Ему это вполне по силам, я так думаю.

— Ты слышал? — донеслось до меня со стороны.

— Заика, что ли?

Я даже не понял, как среагировал:

— Чё сказал?

Рядом с нами сидел парень с девушкой, и это говорили они, и такой реакции, похоже, не ожидали.

— Может, повторите? — сказал я, не отводя от них взгляда: на лицах застыло недоумение.

— Я удивлена, почему это не Саша, — сказала Вера, и я посмотрел на неё. Потом на Саню.

— Она права, после Толи в атаку шёл я, а до тебя очередь никогда не доходила.

— Да? — я попытался вспомнить, когда раньше них встревал в проблемы, и понял, что они правы. — Я… — я чуть снова не посмотрел на болтливую парочку, — сдержаться не смог.

Да и не хотел.

Раньше я многое пропускал мимо ушей, помню, такое было, не хотел развозить конфликт и не хотел себе проблем, но сейчас… сейчас я чувствовал, что обязан сказать, особенно если это касается Толи. И не только его, я уверен, меня так же будет трогать, если кто-то будет издеваться над неизвестным мне человеком или делать из него объект нежеланного любопытства.

Просто чувствую, что не позволю этого.

Я ощутил, как что-то коснулось моей ноги, и поднял голову. Это был Толя. Теперь он помогал мне отвлечься и перевести дыхание.

В следующем году я поступил. Не столько по своему побуждению, сколько по волнению Толи. Он же, как детектив в сериале, всё связал за кадром и задал мне конкретный вопрос: «Почему я его жду?».

Заготовленного ответа у меня не было, рассказывать об изматывающем чувстве вины не хотел, хотел найти пригодную отмазку, да не смог. Я уже говорил Толе, куда и на кого хочу поступить, а он спрашивал, почему я не поступаю, если интерес и воодушевление у меня есть.

— Я не хочу тянуть тебя вниз, — сказал он.

— Не выдумывай. Ты не тянешь, я сам так решил.

— И чем будешь заниматься?

Подлавливать Толя тоже умел. В такой ситуации я даже больше думал о себе, потому что его речь была уж слишком хороша и счёт шёл явно не в мою пользу. Я это понимал.

Мы оба в этом плане преуспели: переживали друг за друга, желали друг другу лучшего и боялись, что тормозим друг друга. Мы разделяли чуть ли не одну вину на двоих.

— Это же не страшно, могу подождать, образование не убежит. Тебе ведь немного осталось, в крайнем случае два года, — я подобрал плохие слова.

— Или три, мы не знаем, — он был прав. — Илья… как ты без меня можешь свободно ходить, так и я без тебя… смогу от-учиться, если ты уже закон-чишь.

Когда Толя говорил, то не смотрел на меня. Может, хоть и совсем чуть-чуть, но ему приятно, что я жду его — он не одинок, я не оставляю его позади, я помню о нём, и эти слова, наверное, не были такими лёгкими, какими должны были быть. И не потому, что Толя задерживался между слогами.

— То есть тебе будет лучше, если я поступлю сейчас?

— Я на, — Толя нахмурил лицо, — надеюсь, что так будет лучше тебе.

Тогда я не мог однозначно сказать, будет мне лучше или нет, но, когда Толя посмотрел на меня, мне показалось, что он просит идти дальше, не стоять на месте. Мне стоит хотя бы попробовать, вдруг получится втянуться.

И я втянулся. Не всё было гладко, не всё было понятно, было много препираний с преподавателями и часто, когда они вели себя некорректно, я не сдерживался и начинал их критиковать. Отчитывать. Так я нажил себе кучу дополнительных заданий, которые эти преподаватели скидывали на меня, чтобы в будущем рассмотреть мой допуск к зачёту. Сначала это нервировало, особенно если касалось такого незначительного предмета как история, но потом стало интересной исследовательской деятельностью, если касалось профиля.

Логопедии.

Когда Саня спросил: «Это из-за Толи?», я ответил «да». Когда на знакомстве курса спрашивали, что послужило причиной выбора профессии, я отвечал, что дело в друге. Я думал, что, если могу помочь ему, то смогу помочь и другим, ведь в жизни случаются разные травмы. О своей травме, однако, повода говорить не было, и почти никто об этом не знал. На физкультуру я ходил по желанию и состоянию, иногда заглядывал, мне хватало упражнений вне универа. А к концу первого семестра я начал первые серьёзные отношения.

— Не врёшь? Первые? — с энтузиазмом спросила Арина.

— Самые первые — несерьёзные, — уточнил я. — Как это бывает у подростков. Мне тогда только пятнадцать исполнилось, а казалось, что уже всё упустил. Ну и девочка, с которой я был тогда, тоже куда-то спешила. Мы разошлись после первого неудачного поцелуя.

Арина засмеялась.

— Интересно, а какой поцелуй должен был получиться, чтобы вы остались вместе? — история её повеселила.

— Не знаю. Наверное, такой, который мы ещё не могли себе позволить, — я улыбнулся.

Арина была моей одногруппницей. За пару месяцев мы быстро сблизились, но я не задумывался, что мы можем начать встречаться. Она была инициатором, а я решил попробовать, раз представился шанс.

С ней было легко и интересно. Она рассказала, что была тронута моей историей с другом, сама же поступала, чтобы хоть куда-нибудь, поэтому не заморачивалась с учёбой и, в отличие от меня, не конфликтовала с преподавателями — ей было значительно проще, чем мне. Она заметила, что мне, похоже, нравятся сложные пути. Оспорить вывод было нечем. Возможно, так и есть.

В будущем она хотела бы путешествовать и снимать блоги, но без разговоров, только с картинкой и подходящим звуком. На какой платформе, она не знала, но сказала, что, чем больше охват, тем лучше, а значит, нужно преуспеть везде. Поэтому она готовилась. За спиной у неё уже были готовые видео пятилетней давности — когда она только загорелась идей, но из аппаратуры был только телефон и родительский компьютер. Сейчас она снимает короткие видео для инстаграма с видами города, занимательными и живописными местами. Она говорит, что ей ещё предстоит многому научиться.

— Накоплю на аппаратуру и двину заграницу, — вслух мечтала она, — нужно будет и с тобой куда-нибудь съездить.

— Неплохая идея.

Арина улыбнулась и потянулась ко мне. Мы поцеловались.

Мне нравилось просто разговаривать, но Арина хотела больше прикосновений, а я не всегда мог расшифровать её знаки. Возможно, дело было в том, что опыта, как такового, у меня не было, но я бы предпочёл, чтобы нашими знаками были слова. Лучше сказать: «Я хочу, чтобы ты обнял меня» вместо того, чтобы обижаться на то, что человек не додумался до мыслей в чужой голове.

Арина соглашалась со мной наполовину: важно и говорить, и уметь распознавать знаки. В этом была правда, но тогда нужно время, чтобы к этим знакам привыкнуть, и только я привыкал к одним, появлялись новые. Иногда мне казалось, что мы спешим, Арине, что мы топчемся на месте.

Она говорила, что бояться нечего, «сейчас» лучшее время набраться того самого «опыта» и насладиться тем, что происходит. Но, когда она пригласила меня к себе, я почувствовал неуверенность, хотя знал, что намёк расшифровал верно. Хотел сказать, что сегодня не в настроении, но Арина была более напористой, чем обычно. Я только успел подумать, что даже о протезах ей не рассказал — это казалась важным, — как она положила мою руку под свою кофту.

Её кожа была горячей и мягкой, у меня перехватило дыхание. Сегодня вполне могло получиться, и я позволил Арине вести. Всё было хорошо, пока мы целовались, когда я снял с неё кофту и лифчик, когда мы смотрели друг на друга и тяжело дышали, но, когда она попыталась раздеть меня, я ощутил холод, который сковал всё тело.

Несмотря на все старания, в тот вечер у меня не встал.

И я, и Арина списали это на отсутствие настроя, но подспудно я ощущал, что дело не в нём. Не только в нём.

Мы попробовали ещё несколько раз. Я был в нужном настроении, нам ничего не мешало, я чувствовал, что готов, но, когда Арина перенимала лидерство, я остывал и никак не мог вернуться к прежнему состоянию. Её это, кажется, трогало больше моего. Словно дело не во мне, а в ней, словно она недостаточно привлекательная и сексуальная. Я пытался донести до неё, что это не так, но мои слова ничего не значили на фоне её убеждений.

Затем мы расстались. Арина сказала, что я хороший парень, но, видимо, не для таких вещей. «Такие вещи» оказались настолько размытым понятием, что никак не задели, как могли бы. Сбили с толку другие слова:

— Ты выглядел, ну, как будто… испуганным.

Но я ни разу не ощутил себя испуганным.

Я хотел, чтобы ситуация с Ариной объяснялась моим настроем и, быть может, слишком напористым для меня характером. Чтобы проверить эту вполне логичную причину, мне нужно было встретить девушку с более мягким характером, но после того, как мы расстались, я не хотел сразу лезть в отношения, поэтому взял бессрочный перерыв.

Проводил, как раньше, время с Толей, Саней и Верой, иногда выбирался с одногруппниками и одноклассниками или знакомился с кем-нибудь в универе. Иногда я принимал участие в общественной деятельности, хоть и без былого энтузиазма. Родители не вмешивались и не появлялись слишком часто, приглашали к себе в гости, и раз в месяц я приходил — этого было достаточно нам всем: родители убеждались, что со мной всё в порядке, а я видел их семьи и думал, что теперь ничего не обязывает меня быть с ними.

Второй семестр я закрыл без проблем, некоторые преподаватели шутили о том, как я вёл себя в начале, кто-то из группы поддерживал их шутки смехом, я дежурно улыбался и думал, что они не стоят критики. В этом плане контроль улучшился, я не бросался на людей сразу, в первую очередь думал, как они ведут себя, а потом решал, стоит оно того или нет.

Летом и мать, и отец звали с собой отдыхать. Обосновывали приглашения тем, что я, должно быть, устал, мне, как и им, следует расслабиться где-то за пределами города, например, на море или в каком-нибудь туристическом центре. Предложения были соблазнительным, но я отказался, хотел провести лето тем образом, который считаю наиболее подходящим для себя. Я даже не забыл сказать «спасибо» за беспокойство обо мне.

Сейчас это давалось сравнительно легче. Я толком и не злился. Мне дышать стало спокойнее, когда я увидел Соню и смог сказать ей что-то типа: «Надо же, как ты выросла», без ощутимого презрения к ней.

Летом я и Толя много ездили на велосипедах. Чаще всего так добирались до дачи его отца и там уже купались в речке неподалёку. Иногда собирались с Саней и Верой и устраивали киновечера: вешали на стену белую простынь, ставили Верин проектор и смотрели фильмы ночи напролёт. Как правило, нас хватало только на два с половиной фильма, а потом мы отрубались.

Как-то собрались с друзьями Веры из её университета, и так я познакомился с Таей. У неё были очаровательные длинные чёрные волосы, и, пока мы не познакомились, я смотрел на них, не думая, что делаю.

— Может, тебе на память локон оставить? — предложила она.

Отношения с ней развивались медленнее, чем я представлял себе. Возможно, откликался опыт с Ариной, возможно, с Таей мы действительно намного дольше топтались на месте, чем это казалось Арине. Я первым взял её за руку, первым поцеловал, первый трогал шею, талию, и я боялся переборщить, но Тая сказала, что, если будет против, я это замечу.

Я надеялся, что её знаком будет слово.

Прошёл ещё месяц прежде, чем Тая сама начала трогать меня, и, когда она взяла за руку, я ощутил неприятную дрожь. Связал это с тем, что не ожидал, но так было в течение нескольких раз, особенно если Тая первой проявляла инициативу: целовала неожиданно в шею или забиралась рукой под футболку. Постепенно я к этому привык, но она видела, как что-то во мне меняется, и спрашивала, в чём дело, а я не мог ответить внятно, и полностью губил атмосферу. Но полностью я загубил её, как и с Ариной, во время секса. Во время попытки подобраться к нему.

Это опять было связано с одеждой и с тем, что, как мне показалось, Тая попыталась её снять.

Тогда я ощутил тот страх, о котором говорила Арина. Тогда я понял, что, если инициатива не в моих руках, то настрой убивается напрочь. Но ещё до меня дошло, что все проблемы идут от прикосновений.

После этого я как-то спешно, некрасиво расстался с Таей, сказал, что, похоже, у меня проблемы и дело во мне. Звучало паршиво. Тая ничего не сказала, только покивала, согласившись с моим решением. Тогда мне хотелось узнать, что она сама думает, но, если она не говорила, то, скорее всего, считала, что не надо.

Некоторое время я был будто не в себе. Плохо спал, не понимал, что происходит со мной. Таких проблем с мастурбацией не возникало, я настраивался без проблем, и я не думал, что дело действительно в Арине или Тае, они привлекали меня, я это чувствовал, но что-то стеной стояло между нами. Что-то, что было во мне.

И, как назло, чтобы ещё больше понервировать, я начал реагировать на каждое рукопожатие с парнем в группе. Не мог достаточно сжать пальцы, после прикосновения почему-то возникала дрожь, а если меня трогали без предупреждения, например, коснувшись сзади на паре, я вскакивал, как буйнопомешанный, и всё, что ощущал, — это быстрые удары сердца.

Я никому не мог объяснить, что со мной происходит, я даже себе не мог этого объяснить, просто чувствовал, что каждый день становится тяжелее предыдущего, что мне намного легче, когда никто не трогает меня и я никого не касаюсь, но, что было хуже, я чувствовал тревогу дома, когда был совершенно один. Никто не мог меня без разрешения тронуть, никого, кроме меня, в общем-то и не было, но меня не оставляло чувство, словно кто-то есть. Кто-то наблюдает за мной, кто-то, кого не увидеть и кого не коснуться.

Из-за этого было трудно сконцентрироваться на материале, я не запоминал ничего из того, что прочитал, и ничего не мог записать. Это состояние истощало. Я просидел до ночи, но так и не пришёл в себя. Чтобы успокоиться, прошёлся по квартире.

Конечно, никого не было ни в коридоре, ни в туалете, ни в ванной, ни на кухне. В моей комнате тоже. Это очевидно. Никого быть не могло.

Перед сном я выпил чай с мёдом и удивился, когда почувствовал холод.

Наверное, оставил окно на защёлке.

Я расправил шторы и увидел, что окно закрыто, и тогда что-то коснулось моего плеча.

Я дёрнулся, махнул рукой и схватил штору.

Это была она…

Я глубоко вдохнул и выдохнул, прижимаясь лбом к холодному стеклу. Пульс отдавал в ушах. Я проверил, плотно ли закрыто окно. Ниоткуда не дуло. Из-за испуга мне стало жарко, но ощущение, будто откуда-то сквозит, осталось.

Я проверил окно на кухне и входную дверь. Всё было в порядке.

Всё, кроме меня.

— Ну уж нет, — сказал я сам себе.

Этого быть не может.

Почему я чувствую себя так же, как тогда… когда Яков подбрасывал мне пакеты и следил за мной? Он же умер, его больше нет, он никак не может достать меня, но я… я всё равно чувствую страх вперемешку с жаром и холодом. Страх, который разрастается от бурной активности мозга, а не от конкретного раздражителя, холод, который не вокруг, а который растёт изнутри меня, и жар, который обволакивает снаружи.

Я обхватил себя руками и прижался к двери.

Я убил его. Он умер четыре года назад, и примерно столько же я не вспоминал о нём, так почему же я чувствую себя так, будто он рядом?

Ночи стали морозными и тревожными, сон — прерывистым и беспокойным. Я засыпал, но не высыпался. Сновидения почти не запоминал, а те, что помнил, отрывчато всплывали в памяти: я видел Якова, ёлку в углу комнаты, переливающуюся яркими цветами, свои связанные ноги и закрытую дверь, слышал, как он возится за стенкой, роняет дрова и бренчит тарелками и кастрюлями, как произносит моё имя и что-то бесконечно повторяет про свою бабушку.

Настроение ухудшалось, я быстро выходил из себя, злился и раздражался, но мне хватало сил, чтобы не выливать недовольство на знакомых и преподавателей. Я просто стал «менее активным»: менее общительным и контактным, более медлительным и отстранённым. От разговоров отмахивался привычным «не в духе», и мне вроде бы верили.

Я надеялся переждать это состояние. Надеялся, что приду домой и не буду параноить на пустом месте. Надеялся, что каждое «он умер», убьёт и ощущение его присутствия. Надеялся, что завтра станет лучше. Но становилось только хуже.

Чем чаще я думал, что он умер, тем чаще я вспоминал о нём и о том, что он делал, пока был жив. Заставляя себя спать, я больше думал о том, что мне «нужно заснуть», и пытался убедить себя это сделать, нежели позволял себе отпустить мысли и забыться. И для того, чтобы перестать думать о нём или о том, что нужно спать, я много сидел в телефоне: листал ленту, видел одни и те же новости, картинки по нескольку раз и ждал, когда сон заговорит о себе.

Говорил он о себе тогда, когда оставалось два-три часа до подъёма. Я уже не видел смысла спать, но глаза болели, иногда к ним подключалась голова, и я не замечал, как отключаюсь.

Иногда выключал будильник на автомате и просыпал пары, иногда просыпался каждые пятнадцать минут, и думал, что уже опоздал.

Организм работал на износ. Иногда при подъёме сердце так бешено билось, что меня всего трясло.

Холодный душ в этом деле здорово выручал. Немного бодрил, я заряжался энергией и мог отсидеть первые пары, но потом клевал носом, изредка, но засыпал на парте. Я не думал, что тогда Арина заговорит со мной. Она спросила, всё ли хорошо, работаю ли, потому что синяки под глазами у меня ужасные.

Дома я посмотрелся в зеркало. Она была права, но ужасными были не только синяки, весь я едва ли выглядел хорошо, вроде бы чистый, умытый, а ощущение будто бы слонялся неделями в горах и лесах. Измотанный, иссохший, запуганный.

Я прижался к стенке и сделал несколько последовательных вдохов и выдохов.

Надо придумать, что с этим сделать.

Обсудить с кем-нибудь?

Я подумал о Толе и тут же отговорил себя. Не хочу его втягивать.

С родителями… сколько бы хорошего они ни сделали, доверия к ним никакого. Саня и Вера… если расскажу им, тогда и Толя узнает. Они ещё спросят, почему я ему не рассказал, и тогда я стопроцентно начну думать и о своей вине, и о том, что самому близкому другу довериться не смог.

Я снял куртку и стянул ботинки.

Я бы хотел ему рассказать, правда, наверное, он лучше Сани и Веры всё поймёт, но я не могу… просто не могу.

Я бы мог придумать кучу отмазок типа «я не хочу отвлекать его», «не хочу, чтобы он был загружен моими проблемами», «не хочу, чтобы он переживал из-за меня», но все они вели к одному — к грёбаному мертвецу, который, как живой, привязался ко мне.

Уже только от этого я заводился, злился и хотел проклинать его, но какой смысл?

Яков мёртв.

От его упоминания внутренности загорели. Я плавился. Тело будто бы теряло границы, и мне казалось, что я растекусь вязкой массой и не смогу вернуть себе прежний вид.

От жара кружилась голова. На спине выступил пот, и свитшот прилип к коже.

Нужно раздеться.

Я стянул его через голову и вместе с движением ткани отчётливо почувствовал чужое прикосновение.

Я заледенел. Повернул голову в сторону плеча, но никакой руки там не было. За моей спиной тоже никого не было, но я точно почувствовал чью-то ладонь…

Я стоял со свитшотом в руках и не мог пошевелиться.

* * *

Старосте написал, что заболел, сам решил остаться дома и никуда не вылезать, чтобы не сталкиваться с людьми. Чтобы не сталкиваться с проблемами.

Я сидел на кровати и не знал, что делать. Боялся пошевелиться, потому что каждое собственное движение, колыхание воздуха и одежды мерещилось прикосновением человеческим. Я вжался спиной в стену, чтобы всё видеть, чтобы телом знать, что позади никого физически быть не может, я хотел заставить себя так думать, исходя из рациональных вещей, но то, что я чувствовал, совершенно отличалось от того, что я думаю и хочу думать.

Иногда я был близок к тому, чтобы расплакаться, а не плакал я… давно. Примерно с того же времени.

Я поднимал глаза, а вокруг всё было размазано, и тогда мне мерещился его голос. Он говорил не плакать, говорил, что всё будет хорошо, он говорил всё то же самое, что я слышал от него. Я зажимал уши, опускал голову на колени и выдавливал из себя слёзы.

Хотелось плакать, но выходило выронить только по паре слезинок.

Я знаю, что всё это неправда, мне только так кажется, и так же, как оно началось, оно должно закончиться. Я же знаю, как оно на самом деле, значит, нужно время, чтобы к этому привыкнуть. Только почему я привык к тому, чего со мной не было, я не представлял.

Жестокая загадка.

Я провёл рукой под глазами и уставился вперёд.

Никого нет. Только я. Я один и больше никого.

Я хотел выбить эти слова в своём сознании, чтобы не повторять их из раза в раз, чтобы поверить и не нуждаться в доказательстве, чтобы я мог закрыть глаза и ничего не чувствовать, никого не слышать и ничего не вспоминать.

Иногда, чтобы прийти в себя, я трогал вещи: подушку, одеяло, ту же стену, орнаменты на обоях, я слышал, что это помогает успокоиться, но, когда я дотронулся до своей руки, вместе со своим прикосновением ощутил его.

Я зажимал глаза, стискивал зубы и продолжал повторять себе, что его нет, это я касаюсь себя, больше никто этого делать не может, и прикасался к себе, чтобы закрепить ощущения вместе со словами, но, чем больше было прикосновений, тем больше было неестественных ощущений. Я потел, сердце билось, голова шла кругом, а воздуха не хватало.

Я осмотрел комнату, снова удостоверился в том, что знал, но выдохнуть спокойно не мог.

Когда мне понадобилось в туалет, я понял, что не могу. Стоял, смотрел на дно унитаза со спущенными трусами и членом в руках и думал, что Яков смотрит. Стоит рядом и как раньше, не понимая, что не так, озабоченно спрашивает, в чём дело, поглаживая руки и плечи, если надо, он может помочь.

Я натянул трусы и вышел из туалета, хлопая дверью.

Терпел, пока не заныл мочевой пузырь.

Сначала было хорошо, потом душил стыд.

Я закинул голову и повторил заветные слова.

Его здесь нет.

В последние дни мерещились не только его прикосновения. Не только при моём собственном прикосновении. Когда я пытался заснуть, то спиной ощущал невозможное тепло другого человеческого тела, ощущал губы на шее и мерзкое, расслабленное дыхание.

Несколько раз за ночь я откидывал одеяло и резко поднимался. Ходил по комнате и тёр шею до жжения, чтобы избавиться от ощущений, которые мне лишь казались. От следов, которых не должно было остаться на моём теле. От страха, который нарастал и поглощал. Он, как вирус, захватил и поразил во мне всё, на что мог повлиять — на другие чувства и мысли, на действия и движения.

Уже неделю я ни с кем не связывался.

Это ненормально, я знаю, надо выбираться. Надо ответить на сообщения, надо самому написать Толе или Сане с Верой. Надо, но страх пережимает в теле каждое сухожилие, обрезает мысли до ничтожного «ничего не получится», и я сдаюсь.

Это не дело. Нельзя давать победить тому, что не должно обладать такой силой.

Иногда меня хватало на то, чтобы одеться, игнорируя возникающие касания, и идти на улицу: я ходил вокруг дома, потом вокруг соседнего, выбирался из района и почти ни на кого не натыкался. Я выходил поздно ночью после того, как вылез из кровати, чтобы от присутствия Якова ничего не осталось.

Именно на улице я ощущал его слабее всего.

Декабрь уже наступил, снега было немного, температура едва держалась на отметке «-5», но из-за ветра казалось, что холоднее. Обычно я легко одевался, быстро замерзал, ускорял шаг, но не возвращался домой. Сновал туда-обратно, пока не гудели ноги, а, когда возвращался, мгновенно отключался.

Я продолжал чувствовать его, когда одевался и раздевался, когда чистил зубы и умывал лицо, когда готовил завтрак и старался впихнуть в себя ложку, когда ничего не делал и пытался отгородиться от того, что окружало.

Я не вспоминал, как много сотворил Яков, пока это не началось. А всё, что он сделал, касалось всех вещей в повседневной жизни. Он проник в неё и испоганил каждую её часть, сделал невозможной, словно был жив и сидел со мной, смотрел на меня со своим уродливым интересном и спрашивал: «Илья, как тебе?.. Илья, что ты будешь? Илья?..».

В такие моменты хотелось кинуть тарелку, но я понимал, что она разобьётся о стену, а с Яковом ничего не станет.

Днём я вышел из дома, но не поехал на пары или к родителям, взял такси до кладбища.

Родители пришли в ужас, когда я спросил у полицейского, где его похоронили, и когда я сам попросил их отвезти меня туда. Они не понимали, зачем мне это. Действительно, зачем жертве быть на могиле похитителя? Только чтобы плюнуть в фотографию.

Я жёстко усмехнулся себе.

За окном стояла полуслякотная погода. Снег где-то держался, где-то был серым и коричневым, а на дороге представлял собой кашу, которая тормозила движение. Трудно было поверить, что пару лет назад в то же время снег застилал собой практически всё.

После того, как приехал на кладбище, понадобилось ещё двадцать минут, чтобы найти могилу. Надгробие было покрыто сантиметровым слоем снега. Территория вокруг была нетронутой.

«Харьков Яков Денисович»

Как и раньше, мне не было дела, кем был Яков до того, как похитил меня, где и когда родился, с кем и где вырос, всё, что интересовало меня, это треклятая дата смерти и чёртов год. Они были неизменными, знакомыми мне, написанными на его могильной плите, но они меня не успокаивали. Злили.

Почему, если я всё знаю, если прекрасно знал до этого, я помню? Почему вспоминаю? Почему вспоминаю именно так? Я пнул ошмётки снега с влажной землёй. Часть врезалась в надгробие.

Не было ни цветов, ни венков, ни оставленной еды или воды. Не было ничего, потому что этот мудак ничего не заслуживал. Я снова пнул снег, теперь с чётким намерением измазать плиту. И пинал так, что скоро ботинки были в грязи. Могила Якова едва ли. Мне не хватало сил, всё разлетелось по сторонам.

Я хотел кричать, повторять одно и то же, только бы дозваться до себя, до трупа под землёй, хотел, чтобы он меня оставил и больше не трогал, чтобы убрался из моей жизни навсегда, но, когда я открыл рот, то понял, что кричать будет больно.

Рот и губы пересохли. Я стал пить меньше жидкости, когда осознал, что в туалете придётся терпеть унижение и стыд. Это произошло случайно, не хотел так делать намеренно, просто думал, что нужно попить, а потом думал, что могу потерпеть. То же было и с едой. Я мало ел, и поэтому мне не хватало сил.

— Чёрт, — сипло выдавил я и накрыл глаза рукой.

Нижнее веко правого глаза начало подёргиваться. Холод проступал сквозь куртку. Я сжался.

От недоедания часто ныла голова. От недостатка жидкости сосало в желудке. Я был обессилен физически и морально. Сон так и не вернулся, меня рубило. Хотелось лечь прямо на кладбище, на его могиле и поспать хотя бы десять минут.

Идея казалась притягательной, но я понимал, что как раз таки сейчас нужно вытянуть себя, дотерпеть до дома, а там спать можно хоть весь день.

Я убрал руку и поднял глаза. Небо было светло-серым, вокруг тишина: ни птиц, ни ветра, ни людей — ничего не слышно, и поэтому я услышал свой телефон.

Звонил Толя.

— Да? — я мигом взял трубку.

— Илья, привет.

— Да, привет. — Мне сразу захотелось уточнить, не случилось ли чего, раз он аж позвонил.

— У тебя… у тебя всё в порядке?

— Да, в порядке. — Я испугался, откуда он мог узнать? — Почему спрашиваешь?

— Я писал тебе не так давно, потом увидел, что ты не заходил, ну и… понимаешь.

Понимаю. Связал два и два.

— Всё хорошо, я просто забыл. Сам не думал, что это возможно, но, как оказалось, возможно.

— Не хочешь встретиться?

— Я… — я осмотрел кладбище. Хотел сказать, что буду час до города добираться, но решил придержать информацию при себе. — Да, в принципе, да, можно. Где встретимся?

* * *

Через полтора часа я был в городе, на месте встречи. Издалека увидел Толю, он выглядел хорошо, пока не увидел меня.

Это напомнило мне о том, когда мы вместе пошли ко мне и увидели пакет с головой козлёнка. Те же тревога и непонимание, желание ничего не видеть и желание разобраться во всём.

Я состряпал на своём лице улыбку с пренебрежительным непониманием.

Я знаю, как выгляжу, знаю, почему Толя теперь выглядит так, но нужно держать лицо, не надо показывать того, что творится во мне.

— Привет, — поспешно сказал он, не успев дойти до меня.

— Ага, привет.

— Илья, — мы не успели зайти, а Толя уже стрелял замечаниями, — ты выглядишь… усталым.

— Я немного приболел.

— Ты себя нормально чув-чувствуешь? Может, не стоило…

— Всё в порядке. Если бы я не мог, я бы не пришёл.

Эти слова не сильно утешили Толю.

В кофейне я заказал какой-то сэндвич и что-то, что можно было выпить через трубку. Яков никогда не кормил меня с рук, всё аккуратно подавал на ложечке или вилочке, поэтому я взял то, что буду есть руками. Трубок у него не было — это очевидно. Я надеялся, что сегодня его образ не будет есть вместе со мной, как раз наоборот, я буду делать это сам и буду в компании Толи, что только можно было пожелать.

Я оказался сильно голодным. Пропихнул в себя сэндвич почти не жуя, а потом мучался с тяжестью в животе. Лимонад делу не помог.

Толя всё спрашивал, нормально ли я себя чувствую, а я кивал как заведённый и улыбался ему:

— Всё нормально.

И чем дальше шло, тем меньше он мне верил — не смотрел в глаза, искал за что зацепиться, почти не говорил. Наверное, он хотел мне поверить, но, учитывая мой вид, это давалось нелегко. Я же думал, как сделать так, чтобы он не беспокоился. Чтобы такого сказать или показать, чтобы не промахнуться, попасть в цель и убедить его.

Мне было сложно убедить даже себя, как сделать это с Толей, который думает о таких вещах больше меня, я не знаю.

Ничего в голову не лезет.

— Ты всегда можешь рассказать мне, если что-то не так, ты же знаешь, — обнадёживающе произнёс Толя.

Как он ещё мог? Он всегда был таким.

Я кивнул, улыбнулся, но лицо свело.

Будто бы я мог.

Он же не знает… не знает, что я ни разу, мать его, ни разу! — не подумал о нём, когда был у Якова. Я думал только о себе. Боялся только за себя. А Толя… он мог умереть тогда, но я забыл о нём, будто его никогда не существовало, будто не он был моей поддержкой, будто не благодаря ему я смог снова улыбаться и забыть о тупом Новом годе, который изъел всю душу. Но я так сделал. Забыл всё. Вычеркнул. Как я мог снова ввязать его в свои проблемы?

Не мог. И не буду. Не нужно ему лезть в это.

От этого только хуже.

Говорят, лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Но, когда надо, это система не работает. Неважно, что я видел и слышал и, что важнее, чего не видел и не слышал, образ Якова и воспоминания о нём продолжали преследовать меня.

Пока мы были с Толей в кофейне, то по большей части просидели в тишине. Я не знал, как поубедительнее сыграть отсутствие у себя проблем, а Толя не знал, как сделать вид, будто не замечает их присутствие у меня.

Мы знали друг друга слишком хорошо.

И просто чтобы отвлечься, найти хоть что-то, что переключит нас обоих, Толя спросил, как я планирую провести Новый год. Я даже забыл о том, что он будет. Я прекрасно помнил, что на дворе декабрь, но всячески игнорировал приготовления к празднику.

Я задумался.

Что до Якова, что после него, Новый год я праздновать не хотел, но положение обязывало быть с родителями, а они отмечали. Сначала я встретил его с отцовской семьёй, всем видом показывая, как мне нужен отдых, потом с матерью и её мужиком, так же всячески выпячивая усталость и обессиленность. Мою незаинтересованность никто не воспринимал, она казалась «задумчивостью» или «беспокойством о собственном состоянии». Я позволял им интерпретировал так, как хотели они, результат всё-таки был одним, и он меня устраивал.

Следующий встретил с Толей, Саней и Верой — в их компании я ощущал себя лучше всего, несмотря на то что Толе приходилось тяжелее. После того, как переехал, вообще не волновался по поводу праздника, родителям говорил, что встречу с друзьями, а к ним приходил на каникулах. Одиночество меня не волновало, но сейчас… я и не представлял, как поступить.

Навязаться Толе? Подговорить Саню и Веру? Или всё-таки сунуться к родителям?

Уже тогда я думал, что от Якова отвязаться не получится. Не знаю по какой причине, такой расклад казался закономерным.

Ответил, что пока не знаю и открыт для всех предложений, Толя был в таком же положении.

Когда я приехал домой, то залез в телефон.

Вчера написала мама, спрашивала, записался ли я к врачу. На диагностику. Врач — последний, о ком я думал. Несколько сообщений от одногруппников и целая мешанина в чате группы. Я даже читать не стал, кинул телефон на кровать и пошёл мыться.

Из-за количества сообщений сразу появилось желание объявиться на парах, к тому же сессия на носу, сейчас не время торчать дома.

Понятно, что не время, но что ещё остаётся?

Яков без внимания не оставляет — раздевает меня, не отлипает в ванной и трогает в душе.

Я только поджимал губы и старался покончить с делом как можно скорее, повторяя ему отстать от меня, но он, как и раньше, не внимал ни одному моему слову. Он только слушал голос и выглядел до безобразия счастливым.

* * *

С утра я собрался на пары, получилось даже немного поспать, но, когда я вышел, почувствовал, что на пары не пойду. Без конкретной причины. Вместо этого я опять потратил силы, деньги и время впустую, абсолютно не представляя, что делаю и что конкретно мной руководит. Только туманные чувства, которые не прощупать и не узнать.

Ехал намного дольше, чем до кладбища, оно и не удивляло, Яков постарался забрать меня как можно дальше, чтобы было поменьше людей и возможности выбраться самостоятельно. Если бы меня тогда не подобрали, даже если бы у меня были ноги, я бы не знал, куда идти, в какой стороне находится хоть что-нибудь, что мне поможет.

Я вылез из машины раньше, чем доехал до места. Нужно было морально подготовиться, но в чём эта подготовка заключалась, кроме оттягивания времени, я не мог сказать. Надо было поймать момент, одно из этих мутных чувств и определить его, но тело определяло только холод на улице. Температура ниже, чем в городе, и снега сохранилось больше.

Я шёл минут десять, искал дом, заглядывая во все переулки. Я не помнил, как он выглядел, какого цвета был, что было на его территории. Единственным ориентиром был труп четыре года назад, но этого трупа давно нет, как нет и красного снега. Уже растаял, впитался в землю и смылся дождём.

Дом Якова оказался непримечательным. Ничто его не отличало от остальных домов, не выделяло и ничего в нём не привлекало внимания, как и сам Яков.

Окна разбиты и заставлены картоном, дверь висит на нижней петле и открывает пространство дома. Внутри темно, издалека мало что можно разобрать, но идти туда я не хочу. И вместе с нежеланием что-то затягивало внутрь этой неясной темноты, в которой не только глазами, кажется, и руками ничего прощупать нельзя.

Я медленно подошёл, вслушиваясь в тишину. Она была такой же, какой была на кладбище.

Полный залог отсутствия какой-либо жизни.

Я поднялся на крыльцо и остановился. Снова прислушался и услышал только своё дыхание. Темнота, немного развеянная, продолжала утягивать, но я противился, вглядываясь и пытаясь определить, что вижу. Ждал, когда глаза привыкнут.

Всё разворошено и растерзано. Обои сползают лентами к полу, печь разбита, всё в пыли и саже, из мебели ничего не видно.

Я хотел сделать шаг вперёд, но решил предостеречься — постучал в косяк и спросил:

— Кто-нибудь есть? — сначала тише, потом громче.

Никто не отвечал. Никто не шевелился. В этой тишине я бы и мышь услышал.

Я шагнул и окунулся в темноту. Она была как Яков — навязчива и противна, делала вид, что не мешает, и давала что-то слегка рассмотреть, но на деле утаивала всё и усложняла привычные действия.

Я включил фонарик на телефоне.

Темноту, в отличие от Якова, согнать было просто.

На полу картон и мешки. Я аккуратно обхожу их и встаю перед дверью.

Дверью, за которой прожил в заключении больше месяца. Я протянул руку, но не смог до неё дотронуться. Внутри, наверняка, тоже была темнота, и кто-то мог быть. Это мог быть и мёртвый, какой-нибудь алкаш или наркоман, или кто-то невиновный, которого зарезали и оставили здесь, потому что знали, что не найдут. Этим кем-то мог оказаться я, если бы сделал что-то, что не понравилось Якову. Он бы это сделал, не сомневаюсь, если бы я совершил что-то похуже побега. Я мог отделаться не только ногами.

Я вздохнул и пнул камень.

Надо собраться.

Я поднял голову и локтем оттолкнул дверь. Она поддалась удивительно легко и ударилась о стену. Окно не было заставлено, поэтому в комнате было светло. Почти что бело.

Я прошёл внутрь и, несмотря на разруху, оказался затянут в прошлое. Хоть и стоял, ощутил себя прикованным к сломанной кровати, почувствовал, что не могу шевелить ни руками, ни ногами, они крепко связаны и мне ничего не сделать, а Яков… он держит за плечо, обнимает со спины, гладит по щекам и говорит, что хочет послушать моё сердце, хочет услышать мой голос, хочет слушать и слушать меня, всю вечность, всё время мира.

У меня подкашиваются ноги, но я вовремя одёргиваю себя и прихожу в чувство. Медленно, ковыляя, выбираю из комнаты, дома, цепляясь за мусор и спотыкаясь. Дышу через рот. У меня кружится голова, холодный воздух бьёт по зубам и морозит глотку. Задыхаюсь.

Я выбираюсь за территорию дома и запинаюсь, падаю на колени и нахожу себя в том же состоянии, что и тогда. У меня есть ноги, я знаю, куда идти, у меня есть телефон, я могу попросить помощи, но почему-то не шевелюсь. Мокрый снег будто поглощает в себя, засасывает руки и ноги. Казалось, ещё немного и он поглотит меня целиком, но этого не происходило. Я стоял на коленях, с руками в снегу, и никуда не девался. Никто меня не преследовал, ни от кого не надо бежать и умолять о помощи тоже.

Я поднял голову, и у меня потекло из носа.

Я умылся снегом и сделал вдох.

Нужно идти. Но куда?

Я не чувствовал, что мне нужно возвращаться в город, хотя, смотря на происходящее, и так ясно, что нужно, но что-то не даёт. Что-то — дом позади меня, ощущения, которые кажутся реальными, и этот евнух, который не отпускает.

Я открыл карту на телефоне и посмотрел, как дойти до реки.

Нигде не было протоптанной дороги, и я шёл по рыхлому снегу, отдавая последние силы.

Река не замёрзла, продолжала течь как летом. Её ничто не замедляло. Противоположный берег мелькал белой полосой, но и без карты ясно, что просто так до него не добраться. Так просто эту реку не перейти. И пусть вытянутая рука будто бы дотягивается до него, может ухватить, но это лишь иллюзия. Мне не добраться до него, не дойти, не переплыть.

Мне и не нужно этого делать.

Не нужно, говорил я себе, но что-то неумолимо затягивает. Туда, куда ушёл Яков.

У меня задёргалось правое веко.

Зачем мне туда идти? Зачем мне идти за ним? Зачем мне нужно то место, где он умер? Я уже был на его могиле, я знаю, что он находится под землёй, его захоронили, потому что он сдох от кровоизлияния в мозг, пусть он и был жив достаточно, чтобы последовать меня, убить человека, а потом сплавиться по этой речке до другого берега и найти там какую-то лачугу, чтобы сдохнуть. Даже если я окажусь там, то что с того? Что там будет, чего не знаю я? Все возможные следы уже пропали. Да и если не пропали, что дальше?

Зачем мне туда?

Я упал на колени.

Холод бил не только по зубам, он врезался в тело и проходил меня насквозь.

Это потому, что я вижу его? Потому что он снова со мной? Потому что теперь сумасшедший — я?

Эта мысль выбивает слёзы.

Конечно, то, что происходит со мной, — это ненормально, и мне надо обратиться за помощью, я знаю, надо. Как теперь по-другому?

Но сама мысль, что я схожу с ума снова и снова из-за него, была самой мучительной. Будто я становлюсь им. Будто мне нужно быть как он, и поэтому нужно идти по его следам.

Я сжимаю снег.

Даже если я не в порядке, даже если я продолжу слышать и чувствовать его, я никогда не стану им. Я не буду никого похищать и удерживать, не буду отрубать ноги только потому, что человек захочет уйти, я никого не буду держать, никто из-за меня не будет страдать так, как я страдал из-за него.

Слёзы уже бежали по лицу, а меня пережимало от каждого всхлипа. Хотелось выть во всё горло, кричать, пока не кончится воздух, хотелось, чтобы всё это снова закончилось.

И когда я начал, слёз стало больше. Меня трясло всем телом, и легче мне не становилось, а Яков обнимал сверху и повторял свои тупые слова.

«Ну-ну, всё хорошо. Не плачь. Тише, тише»

Хотелось встать и войти в воду.

С берега ушёл опустошённым. Со слезами вышло не только плохое, но и возможность что-то испытывать.

Я устал.

Вернулся домой и проспал весь день. На следующий поехал в универ, там получил словесную взбучку от преподавателей и старосты. Я слишком долго не выходил на связь, а справки по болезни у меня нет. Я даже не старался что-то придумать. Я не мог думать ни о чём, кроме дома, в котором меня удерживал Яков, и о реке, через которую он перешёл. Эти два места пленяли настолько, что на паре я никак не мог разобрать слова преподавателя, будто он говорил на не русском.

Состояние нерабочее, но я делал всё, что мог.

Некоторые одногруппники, не спрашивая, понимали, что сам я навряд ли управлюсь, и из сочувствия отдавали свои конспекты и выполненные задания, чтобы я подогнал их под себя и сдал. Оказывается, я был на хорошем счету у группы, и это меня обрадовало.

Несколько дней я был занят долгами, и пусть Яков никуда не девался, я был достаточно вымотан, чтобы не акцентировать на нём внимание. Он был как надоедливый звук, к которому со временем привыкаешь и после не замечаешь. Жаль, что, когда мне становилось лучше, я реагировал острее — было время, и я отвлекался на него, были силы, и они изливались на то, чтобы оттолкнуть его, были чувства, и они терзали меня.

Я уже решил, что после сессии схожу к психологу, тогда у меня будет больше сил и времени на эту проблему, тогда ничего не будет отвлекать и мало-по-малому всё вернётся к норме, больше ничего не повлияет на меня, учёбу и отношения с людьми.

Я придерживался таких мыслей, но в какой-то момент страстно желал всё бросить. И тогда я словно не руководил своими действиями, был захвачен инородной идеей, а тело без промедления и сомнения вызывалось исполнить её. Так я снова оказался перед домом Якова.

Я проверил каждую комнату, вздёрнул каждой мешок и убедился, что ни людей, ни животных, ничьих трупов здесь нет. Это успокоило, но затем тревога снова заполнила тело. Я смотрел на зажигалку в руках и думал, что не могу так поступить. Но потом спрашивал себя, почему не могу? На самом деле, могу и меня ничего не останавливает.

В каждой комнате я поджёг как можно больше картонок и ткани, надеясь, что огонь не распространится быстро и я не пострадаю, но, когда я вышел и наблюдал, как из дома медленно валит дым, я думал, что огонь разгорается слишком медленно.

По-хорошему, мне нужно было уходить, чтобы не быть пойманным, на всякий случай, не быть замеченным, если в этой глуши кто-то может появиться и обратить на меня внимание, но я стоял. Стоял и ждал, когда пламя покажет себя из каждого окна и дом будет полыхать оранжевым и жёлтым. И я думал, что в это пламя, как и в речку, хочу окунуться. Хочу быть поглощённым и съеденным заживо.

Я хотел, но хотел только на словах, воли и мозгов хватало, чтобы оставаться на месте и только наблюдать, но желанием, казалось, почти невозможно управлять. Но я мог, мог хоть в какой-то мере взять этот импульс под контроль и быть в стороне.

Изнутри дом был освещён, и это последний раз, когда я вижу его.

* * *

Когда огонь вырвался наружу, я ушёл. Не заказывал такси сразу, отошёл на приличное расстояние, в противоположную сторону, чтобы как можно меньше быть привязанным к месту. Я не верил, что могло получиться, но, когда таксист заговорил, я первым обратил внимание на дым и спросил, не видел ли он чего, пока ехал. Он только предположил, что, возможно, кто-то что-то топит или кто-то не уследил за огнём, но по его тону было понятно, что он не видел ничего конкретного и ничего конкретного не предпринимал.

Сегодня мне ещё нужно было дойти до врача, но прежде, чем я осознал, что нужно было ехать к нему, я оказался в магазине стройматериалов перед лопатами.

Даже думать не пришлось, зачем мне могла понадобиться лопата.

* * *

Ночью впервые за долгое время спал как убитый, а с утра был искренне поражён тому, что ничего не чувствую: никаких прикосновений, никакого преследования, никаких взглядов и голоса.

Я обрадовался, даже соскочил с кровати от неожиданности и зацепил лопату. Она стояла рядом, потому что я чуть не потащил её в кровать. Сам не понимаю, она не особо похожа на мягкую игрушку, которую можно обнимать во время сна, но некоторые мысли так и не поддавались расшифровке.

Пока был занят учёбой, снова игнорировал весь мир, кроме пары человек из группы. Утром всем ответил.

Я удивился, когда заметил сообщение от Толи. Я его пропустил. Он предлагал отпраздновать Новый год с ним. Я посмотрел на дату, казалось, Новый год уже наступил, но было только двадцать пятое декабря. Саня и Вера решили тоже провести Новый год вдвоём, романтично и без излишеств.

Я задумался, соглашаться ли. Хотя, когда дело касалось Толи, я не думал, что есть причины отказываться.

Со мной по всем фронтам было что-то неладное.

Я согласился.

* * *

Сессия успешно закрыта, я прорвался. После экзамена пошёл за подарками. Я и не думал, что в преддверии праздника людей будет так много. Будто не я один забыл закупиться. Где-то толпучка была такой плотной, что приходилось протискиваться между людьми и тогда… становилось противно. Я знал, это всё люди, которых тут пруд пруди, но из-за Якова мне казалось, что это он. Со всех сторон, с бесконечными руками и глазами, которые не отлипают, хватают за одежду и тянут на себя. Из-за этого начал думать, что стоит подарить деньги. Я не могу находиться в настолько людных местах, а раньше просто не вспомнил…

Я оправдывался перед собой.

Ничего больше сделать не мог.

Я взял передышку, нашёл уголок, где людей поменьше, и подышал. Понял, что в шарфе жарко, и снял его. Тот самый шарф, который связала Вера. Наверное, поэтому тоже хочется сделать подарок, а не оставлять конверт с деньгами. Потому что Вера думала обо мне. Саня тоже. Толя… подавно.

А я опять ни о ком, кроме себя, не думаю.

Я закрыл глаза и откинул голову.

Почему всё должно повторяться? Почему я должен проходить один и тот же круг во второй раз? Я ведь спасся, что не так?

Я потёр лоб и глаза. Передохнул, но сил не набрался. Что купить ребятам, не представлял.

Хотел найти что-нибудь подходящее в магазине новогодних подарков, но подумал, что это будет выглядеть лениво, а потом увидел длинные узкие пакеты. Все мы уже были совершеннолетними и могли себе позволить.

* * *

Я был не слишком доволен решением купить каждому по бутылке, вроде как, стоящего вина, но на лучший вариант в своей голове не рассчитывал. Может, стоило всё-таки остановиться на деньгах? Но покупка уже произведена, и заморачиваться по новой я не собирался.

Каждую бутылку поставил в пакет и убрал в шкаф.

* * *

Я в доме, который сжёг. Он в порядке. Комната чистая, опрятная как прежде. В ней ничего нет, кроме кровати, ёлки и меня. И Якова, который появляется будто передо мной и в то же время на расстоянии. Не понимаю, что вижу и как это воспринимаю. Он садится рядом, гладит мои запястья и ноги, что-то лебезит и улыбается, произносит моё имя и что-то спрашивает. Я не разбираю. Он касается меня, принимается разминать конечности, чтобы ничего не затекло. Теперь я уверен, он близко ко мне, почти прижимается. Его прикосновения такие реальные, что я чувствую давление каждого пальца, тепло кожи и горячее дыхание.

Я просыпаюсь.

В своей комнате, в темноте, у меня снова колотилось сердце, а ощущения из сна прорвались в реальность.

Я посмотрел на руки. Пятна давно сошли, но мне бредилось, что верёвка туго их пережимает, так же пережимает колени и лодыжки. И когда я уделил каплю раздумья ногам, места обрубков заныли. Будто их только что срубили.

Я закрыл руками рот, чтобы не закричать. Боль была, что ни на есть, настоящей, выкручивающей, но это был её отголосок. Тогда было больнее, но сейчас мне это не помогало.

Со мной опять что-то происходило. И это что-то затягивало глубже.

Через пару дней Яков возвращается.

Если вначале это пугало, то теперь казалось неизбежным.

Подумаешь, дом спалил, будто так можно избавиться от того, что засело в голове. И от этого становилось гадко, ведь тот Яков, который был сейчас, который трогал и звал, был лишь образом, не был настоящим проклятьем, которое можно снять, совершив пару последовательных действий, он был лишь тем, от чего я так и не убежал.

Теперь он утешал мою боль, которая звучала в культях, говорил не пить много обезболивающего, как заботливая мать, продолжал гладить по голове и внушать надежду, которой я в себе не ощущал.

Его призрак всё реальнее, весомее, он трогает меня сильнее, чем прежде, и липнет куда больше, чем при жизни.

Под вечер его присутствие так накапало на нервы, что непредсказуемые мысли снова взяли надо мной верх, но в этот раз я действовал с намного большим волнением и беспокойством. Я не мог спрятать лопату, как зажигалку, не мог точно удостовериться, что водитель такси обо мне ничего не подумает, даже если я сойду раньше, я определённо не знал, как руководить собой и своими действиями.

Что Яков, что мои мысли казались вовсе не моими. Будто их вживили извне, а я обязан только исполнять приказы. Обязан двигаться не так, как я обычно двигаюсь, обязан делать то, до чего в здравом уме не додумался бы, и обязан быть там, где мне делать нечего.

Нечего, но… делаю.

Запястья продолжали ныть, вес лопаты усугублял боль, но ногам приходилось хуже — будто я наступал на незажившие обрубки, из которых сочилась кровь и которые я своими руками изодрал. Я не шёл прямо и ровно — шатался и дрожал, я мог завалиться в любой момент и не подняться, но продолжал идти по ранее проложенной тропе. Кажется, по ней никто так и не прошёл после меня.

Я хотел забыть, где его могила, но память отчётливо вырисовывала маршрут, я даже запомнил, какие могилы располагались рядом, хотя мне это было не нужно.

Я пришёл к нему.

Ничего не изменилось с моего ухода, даже тишина осталась прежней.

Я сжал лопату и огляделся вокруг. Неужто действительно никого не будет? Никто не придёт и не увидит меня? Никто не донесёт за расхищение могилы и всё останется, как раньше?

Тайно я желал, чтобы меня увидели, необязательно, когда я дойду до конца, можно прямо сейчас. Человек с лопатой на кладбище — не к добру! Кто-нибудь увидел бы меня, спросил, что я тут собираюсь делать, а я бы раскаялся, сказал, что сам не знаю, что творю, и мы бы ушли. Лопату бы выкинул по пути, а сам бы вернулся в город и, может быть, начал готовиться к Новому году.

Я так хотел, чтобы кто-нибудь появился, что ждал и смотрел в одну точку — в ту, из которой сам пришёл, ждал и ждал, пока руки не промёрзли и глаза не заслезились от ветра.

Я ждал впустую. Никто сюда не придёт. Кроме могилы Якова, здесь находились такие же пустые и никому не нужные могилы с такими же ненужными людьми.

Я обернулся, прочёл надпись на плите и опустил глаза на землю. Будто бы заранее я уже разметил участок, который буду раскапывать.

Я надеялся, что земля достаточно промёрзла, чтобы я не смог разворошить её, но буквально на днях температура поднялась на несколько градусов, и снег начал подтаивать. Кладбище не стало исключением. Верхние слои земли были размокшими и податливыми. Я ужасался, с какой лёгкостью входит лопата и как машинально я двигаюсь, не испытывая усталости и меньше чувствуя боль в руках и ногах. Я даже подумал, что могу рыть и рыть, намного дальше гроба, в котором лежит Яков.

Действия были необоснованно простыми, в теле не было сомнений, а в моей голове только возникал и угасал один вопрос: «Как долго я буду продолжать?».

Я действительно собираюсь откопать его гроб? Когда откопаю, что буду делать? Вскрою его?

Ответ определённо был «да», зачем ещё я это делаю? Но так нельзя… просто нельзя. Разве того, что он лежит там, недостаточно для меня? Нужно продолжать рыть и своими глазами увидеть его?

Становилось холоднее. Я весь вспотел, тело не удерживало темп и начало болеть — трещали пальцы, запястья, локти, плечи, торс, таз, колени… Земля не поддавалась, я старался пробить её, но не получалось, я словно бил по валуну.

Сегодня не получится. Пока не пройдёт зима не получится. Нужно подождать. Я могу всё закопать обратно и уйти. Я хотел отпустить лопату, но не мог, всё так же крепко сжимал её и продолжал копать. Я не мог остановиться. Я должен был раскопать сегодня, несмотря ни на что.

И эти мысли угнетали больше совершаемых действий. Я ничего не могу с ними поделать. Я ничего не могу поделать с собой…

Я услышал музыку и обернулся.

Никого не было. Музыка звучала из моего телефона. Я вдохнул через рот и отпустил лопату.

Звонил Толя.

— Толя… — я тут же принял его звонок. — Да, Толя, Толя, привет, — я был рад ему. Чуть ли не до слёз.

— Илья, привет, — я уже слышал вопрос в его голосе, — во сколько ты придёшь? Мы договаривались на шесть, но уже половина седьмого, так что я решил позвонить.

— Что? Сегодня?.. — его слова поразили сильнее моих действий.

— И… — Толя не договорил. Оборвал себя. — Сегодня Новый год.

Я посмотрел на мобильник.

«Пт, 31 дек.»

Выпало порядка двух дней, а я не то что не заметил, не почувствовал.

Я терялся не только в ощущениях своего тела, но и в восприятии времени — ни на что не ориентировался, ни за чем не следил, не имел возможности обратить внимания. Как у Якова.

Пошли слёзы. Даже слишком неожиданно для меня. Я тут же принялся стирать их и не заметил, как хлюпнул носом.

— Илья, что-то случилось?

Я замер. Посмотрел на разрытую перед собой землю и могилу Якова.

То, что я здесь нахожусь, уже ненормально. А то, что делаю, тем более.

— Толь… я, — могу ли я это сказать? Поймёт ли Толя сейчас? Если я скажу, как есть, он оставит меня? Или всё так же попытается помочь?

Я боялся, что первый вариант окажется правдой, и желал второго, но также я желал ничего не говорить, скрыть это в тайне и не показывать такого… сумасшедшего себя.

— Толя, я… я не хочу, чтобы… ты отворачивался от меня, — я уже не пытался скрыть, что рыдаю, вздохи, как под ударами, выбивались из тела, — но я не знаю, не знаю, что со мной… я… — Я очень хотел, чтобы Толя остался со мной.

— Мне прийти?

Он знал, как обнадёжить и поддержать меня, знал, что нужно сказать и как.

— Я сейчас не дома… и я… далековато от города, — почему-то это показалось мне забавным. Наверное, хоть так, но я пытался увидеть что-то облегчающее в этой ситуации.

— Хорошо, скажи где, я подъеду.

В отличие от меня, ему как-то удавалось сохранять хладнокровие и рассудок, когда они особенно требовались.

— Я на кладбище.

* * *

После того, как Толя сказал, что приедет, я бросился прочь. О лопате вспомнил, когда добежал до дороги, и обрадовался, что оставил её.

Пусть лежит там. Я туда не вернусь, и она не понадобится.

Ждать пришлось больше получаса, но мне было намного спокойнее, чем когда я копал землю. Я просто знал, что Толя за мной придёт. Он меня примет, и мы вместе проведём чёртов Новый год. На это я рассчитывал. На это я поставил все свои чувства, но в глубине души сомневался, что будет так. Толя посмотрит и увидит во мне сумасшедшего, и не захочет иметь со мной ничего общего. Я бы понял. Понял и не стал бы осуждать, но, как представлю, так кишки в животе сжимаются и закручиваются.

Толя приехал с отцом. Я, как увидел его серьёзную фигуру за рулём, окаменел. Он может всё понять. Он, как и Толя, всё знает и может спросить, что я тут делал, а я ничего не смогу придумать, не смогу ни сказать правду, ни соврать, а он поймёт почему. Ему не нужно от меня подтверждение, в своей голове он уже связал все факты и утвердил вердикт. Ему будет достаточно сурово посмотреть мне в глаза, и я расколюсь.

— Илья, залезай, — Толя открыл дверь.

— Д-да, — я не сразу решился на действие, не сразу подступился и сел в автомобиль.

— Ну, с наступающим, — сказал его отец.

Я, как сел, голову не поднимал и понимать не стал.

— Вас тоже.

Ещё я не мог моргнуть. Глаза будто засохли, но я боялся, что даже моргание сдаст меня.

Машина тронулась. Ни Толя, ни его отец, ни я ничего не произнесли по пути до города.

Дома у Толи было тепло и пахло запечённой картошкой. Я помню вечер, когда прибежал к нему и сразу же заснул на кровати. Я убегал от чего-то, тогда ещё неизвестного и пугающего, и нашёл своё маленькое уютное пристанище, где обо мне позаботились и где я прожил чудесную неделю, не вспоминая о старых нападках.

Вакуум, в котором пропало всё, что тревожило.

Может быть, мне показалось или я не обратил внимания, но, когда снимал куртку, то не почувствовал никаких касаний, кроме своих собственных.

Ботинки были в грязи и земле. Я даже не попытался отряхнуть их, когда залезал в машину. Это меньшее, что беспокоило, хотя должно было.

— Илья, — Толя посмотрел на меня, хотел предложить что-то одно, но передумал, — если хочешь, можешь принять душ. Сменную одежду я дам.

Похоже, я выглядел паршиво не только внутри.

— Да, спасибо.

От горячей воды слегка защипало спину. Вместе с пеной с меня словно смывался одеревенелый слой. Сначала отваливалась шелуха, за ней мелкие корки, затем сползали невидимые, до этого сжимающие как стебель листья.

Дышать стало легче.

Толя сидел у себя в комнате.

— Спасибо, — сказал я, проходя и подсаживаясь к нему. — Ты не против, я сниму? — Я указал на протезы.

— Да, конечно. Чего спрашиваешь?

— Вдруг тебе противно.

Протезы снимались так же легко, как обувь. И так же легко при длительной эксплуатации изнашивались и стирались. Благодаря родителям, я даже не думал, во сколько такая «обувка» мне обходится.

Я забрался с ногами. Несмотря на то, что обрубки и шрамы были на виду, я чувствовал успокоение. Толя, кажется, не обращал внимание.

— Ещё болеешь? — спросил он.

Спросил о том, о чём говорил я, а не о своих догадках.

Это поражало. Он помнил о таких мелочах, не говорил, что я выгляжу слишком плохо, и не пытался надавить.

— Совсем неважно выгляжу? — лицо в зеркале я почти не воспринимал.

— Да, — Толя кивнул.

Я смотрел на него, а он на меня — нет.

Что-то изъедает его точно так же, как меня. Что-то не даёт покоя и заставляет думать о многих вещах.

— Ты… — начал я и как будто задохнулся. Я должен ему признаться и раскрыться, пока не стало поздно. Пока ещё не поздно. — Ты уже понял… что я делал на кладбище? — я посмотрел на свои ноги.

Толя заёрзал. Кажется, глянул на меня.

— Нет. Не думаю, что понял. Или понял правильно. — Его голос был серьёзным, совсем как у его отца, но не пугал. — И грязь сейчас везде, она могла откуда угодно взяться, — конечно, он заметил.

— У меня с собой была лопата. — Сказал.

Я сжал руки, но слабо. Мышцы завывали.

— Хотел… выкопать его? — теперь можно было спросить напрямую.

— Да, — я сам не заметил, как согласился, — то есть… не знаю. Я не хотел никого выкапывать, но… что-то говорило, принуждало это сделать, — я посмотрел на Толю, а он вовсе глаза смотрел на меня. Не с осуждением, с сочувствием. — Я… видел его, в последнее время. И слышал. Он… трогал меня, как тогда. И всё делал, как тогда… Я его постоянно чувствовал и ничего не мог с этим поделать. Я… это было невыносимо.

— Было страшно? — я услышал, как дрогнул его голос.

— Да. До безумия. Я… я думал, что снова сошёл с ума. Да и сошёл, наверное. Я… я ведь даже дом его спалил, — проговорил тише, будто нас мог кто-то услышать. — Не знаю почему, просто эта мысль появилась и вот я уже там, всё поджигаю и смотрю, как оно горит. Я… это же ненормально, да? Я просто слетел с катушек, и…

— Илья, нет, — Толя взял меня за плечо и крепко стиснул. Его хватка совсем не похожа на прикосновения Якова. — Ты — нормальный. И делал это не просто так, я верю. Просто… тебе нужно было убедиться, что больше ничего… ничего не связывает тебя с ним.

Я снова ревел. От того, что Толя в меня верит, от того, что принимает и не порицает, не смотрит как на безумного и не даёт мне так думать.

— Я же не стану как он?

— Не станешь.

Ему не нужно говорить «обещаю», чтобы я поверил в него. Я просто не мог не верить в него.

— Я помогу тебе, с чем смогу.

Возможно, мне нужен был хотя бы один человек, который скажет нечто искренние. Возможно, только одни слова уже могли помочь мне больше, чем все те действия, которые я предпринимал.

— Ты уже думал… что будешь делать потом? — спросил Толя, когда мы сидели за столом.

— Так, — я вздохнул, — думал, что надо пойти к психологу. Но об этом придётся сказать родителям.

— Не хочешь?

— Не хочу, — я разочарованно улыбнулся. — Всё им объяснять придётся.

— Они могут подумать, что ты?..

— Нет. Навряд ли. Наверное, всё случится наоборот — слёзы, вина, ещё больше «мы поможем тебе». Я думал, это уже закончилось. — Даже сейчас мне придётся на них положиться. — Думал, что теперь сам смогу о себе позаботиться… и смогу им ничего не говорить.

Пусть они и спрашивали время от времени, как я, мы виделись, когда я заходил к ним, но я всегда говорил и показывал только то, что считал нужным.

— Я знаю, они, вроде как, заслуживают моего доверия, сделали достаточно, но я… не могу так просто измениться, особенно по отношению к ним.

— Да, я понимаю, — Толя выглядел сосредоточенным, для него это не была праздная беседа и он весь погрузился в ситуацию, которая для нас не впервой. — По-моему, уже хорошо то, что ты можешь рассчитывать на них. Хотя бы в плане денег.

— Это не цинично?

— Я бы сказал, практично, — улыбнулся Толя.

Несмотря на всё беспокойство по поводу моего состояния, поговорив со мной, он тоже начал расслабляться. Может, дело было в моём доверии к нему. Или в том, что наконец-то стало ясно, что происходит.

— Да, наверное, так, — я разделил картошку на два кусочка. — А ты, — вилку погрузил в один, но оставил на тарелке, — в случае чего, побудешь со мной?

Я снова полагался на Толю. Снова просил его помощи.

— Конечно, — ему это не было в тягость.

— И к психологу?.. сходишь?

Его улыбка становилась более мягкой и открытой.

— Да, — его это даже рассмешило.

— Но, если я буду тебя слишком доставать, ты лучше скажи.

Толя может сказать о таком, но, кажется, что именно мне — нет. Потому что мы такие. Даже Саня и Вера сюда не слишком вписываются, они нам хорошие друзья, но не такие как мы друг другу. В наших отношениях больше доверия, близости и откровенности. Почему-то так сложилось.

Отец Толи оставил нам шампанское, которое ему подарили на работе. Пили из стеклянных стаканов.

— Вера бы убилась, но бокалы бы достала, — заметил со смешком Толя. Я его поддержал.

— Если бы тут был ещё мой подарок, это послужило бы двойным стимулом, — я вовремя вспомнил о немудрённом подарке для каждого. — Я его донесу.

— Ничего, — улыбнулся Толя. — Сегодня было не до этого.

— Да уж, сегодня вообще не до Нового года было.

— Илья, а тебе ещё тяжело… на Новый год?

— Я бы не сказал. Скорее, я сам Новый год перестал воспринимать как праздник. Но мне нравится сидеть с тобой или Саней и Верой, но так мы можем сидеть не только на Новый год. Не столько в нём дело, сколько в компании.

— Да, понимаю.

Для Толи Новый год тоже не был важным праздником. Он мог быть поводом, удобным случаем, но не более.

— Так что спасибо, что позвал меня, — я подставил скатан. Толя не сразу обратил внимание, но, как заметил, чокнулся со мной.

До Нового года оставалось ещё два часа, но у меня на душе было такое воодушевление, словно он уже наступил.

* * *

Разговор с матерью был неприятным испытанием. Я не стал собирать их вместе с отцом, чтобы облегчить себе задачу — меньше глаз и ушей, меньше реакции. Я рассказал ей о том, что начал вспоминать Якова и что воспоминания эти очень тревожат и беспокоят меня. Этого хватило, чтобы она без лишних вопросов сказала, что найдёт мне специалиста. Я успел добавить, что уже нашёл к кому ходить.

Всё то время, пока я был у Толи, Яков меня не трогал, но стоило вернуться к себе, как вернулся и он. Словно Толя был моим волшебным амулетом, который прогонял злых демонов.

Его покровительство спасало меня.

На первом сеансе я не хотел сходу показаться сумасшедшим, но пришлось с самого начала рассказать о том, что конкретно со мной происходит и почему. Девушка, на удивление, спокойно выслушала, задавала только уточняющие вопросы и искренне мне сопереживала. Я был ошеломлён. Ожидал, что она на меня косо посмотрит. Но, когда под конец сеанса она сказала, что мне следует обратиться к психиатру за медикаментозной поддержкой, я подумал, что официально стал психом. Она разъяснила этот момент: психиатр только выпишет подходящие моей ситуации лекарства, чтобы стабилизировать состояние, а она продолжит работу со мной.

Второй раз рассказывать полную историю, хоть и в краткой форме, мне не понравилось ещё больше, чем в первый. Снова думал, что за больного примут, но мне выписали только транквилизаторы для понижения тревоги. Ещё было не до конца ясно: то, что я вижу и слышу, — галлюцинации или иллюзии? Оба варианта меня не устраивали.

Я бы предпочёл вообще ничего не видеть и не слышать.

— Тебе стало легче? — спросил Толя.

— Даже не понимаю. Кажется, от транквилизатора я стал менее восприимчивым. Вроде бы чувствую, но это не так волнует, как раньше.

— Ни рыба ни мясо.

— Вот именно! Мне, конечно, нравится, что я не такой тревожный и не загоняюсь, но мне не нравится, что он… здесь.

— Сейчас?

— Нет, сейчас его как раз нет. — И слава богу. — «Здесь» в общем смысле. Он просто есть, пока что. К сожалению, — выдохнул я.

— Надеюсь, его скоро не станет.

— Да. Во второй раз.

И во второй раз мне придётся его убить. В своём сознании, в своих воспоминаниях. Но пока Толя со мной, я пребывал в оазисе умиротворения и радости и не вспоминал о Якове. Меня отрезало от него так, как это сделали прошедшие года. Я мог дышать так, как делал это обычно, — не задумываясь о вдохах и выдохах. Не чувствовал резкого перепада температур, не мёрз беспричинно и не парился, ниоткуда не задувало. Я мог улыбаться и смеяться, и сторонние мысли не трогали.

Спустя время меня даже не трогало, что родители остались далёкими, пусть и немного ближе, чем прежде, людьми, что у них были другие семьи и другие жизни. Конечно, новость о том, что мать беременна на какой-то момент меня подкосила, но я прилично быстро оправился.

Теперь я с большим доверием осознавал, к кому могу обратиться за помощью, кто может стать на время опорой и чьи слова успокоят меня.