Золушкино лето (гет)

Первые ласковые лучи утреннего солнца хлынули в небольшую комнатку, заполнив её собой, и солнечные зайчики, задорно толкая друг друга, влетели в распахнутое окно... Они весело и бодро запрыгали по розовому бархату, которым были обиты стены, потом прыгнули на высоко висящую люстру, чтобы покататься на хрустальных подвесках... Побродили по туалетному столику, поиграв гранями стеклянных флакончиков с духами. На камине пересчитали многочисленные статуэтки. Потом дружно перепрыгнули на массивную дубовую кровать, пробежавшись по красному бархатному, повидавшему жизнь и многие поколения хозяев, балдахину. И наконец, спустившись на подушку, обнаружили что-то новенькое, что доселе они в этой комнатке ещё не встречали — мило вздёрнутый носик, мирно сопевший среди белоснежных пуховых подушек и почти утонувший в копне кудрявых рыжих волос. И, сами понимаете, солнечным зайчикам стало очень интересно, кому же этот носик всё-таки принадлежит? Впрочем, хозяйка носика пока что крепко спала, и поэтому они решили порезвиться и на нем.

Они упорно бегали и скакали по носику и потоку волос, вкладывая все свои силёнки, стараясь разбудить неизвестную соню, чтобы удовлетворить свое любопытство и узнать, наконец, кому же он принадлежал... И их старания в конце концов возымели успех! Копна рыжих волос задвигалась, носик недовольно сморщился, и голова, которой всё это и принадлежало, стала подниматься с подушки.

Вспугнутые солнечные зайчики мигом отскочили к противоположной стене, где удобно и устроились на старинном, почти выцветшем гобелене, на котором была изображена сцена из жизни изысканно одетых пастушков и пастушек. Нет, покидать комнату они вовсе не собирались, ведь утро было в самом разгаре, и поэтому с интересом наблюдали за происходящим.

— Апчхи! — разнеслось по комнате, что очень сильно рассмешило солнечных зайчиков, и они в восторге запрыгали по гобелену, озаряя его своими бликами; казалось, что его давно выцветшие краски вновь переполняются яркой сочностью.

Наконец тот, кто лежал в кровати, уселся, и оказалось, что и копна рыжих кудряшек, и мило вздёрнутый носик принадлежали девице лет семнадцати от роду, зеленые затуманенные сном глаза которой рассеянно следили за передвижением солнечных бликов, а голова явно пыталась сообразить: "Кто я? И где я?"

Потянувшись и лениво поднявшись с кровати, девица подошла к окну, распахнула его настежь, и свежий, напоенный ароматами цветов воздух ворвался в комнату, попутно потрепав ее по волосам и поиграв с белоснежной ночной сорочкой. Ветерок резво пронесся по комнате, собирая на ходу солнечных зайчиков, и улетел прочь из комнаты.

Девушка долго стояла перед распахнутым окном, опершись о подоконник и любуясь изумрудными листьями на раскидистых деревьях, что во множестве росли вокруг барского особняка: стройный ряд белоснежных стволов березок, что стояли парами вдоль стены, а там, где заканчивалась стена, ровным рядком выстроились каштаны, среди изумруда зелени которых словно свечи сияли соцветия... Словно поссорившиеся родственники, на приличном расстоянии от них росли липы, покачивая белыми бусинами плодов, а где-то во дворе, скромно спрятавшись за раскидистой плакучей ивой, поражая всех своими огромными листьями, рос клен. Ближе к окну, словно ограждая юную хозяйку комнаты от высоких великанов в зеленом, расположились неприхотливые кусты жасмина, усыпанные цветками белого и слегка желтоватого цвета, источавшими просто волшебный аромат. Ветерок, напоенный сладостным ароматом цветов и каким-то волшебством, лениво скользил между веток, неторопливо играя листьями... Сонные воробьи встряхивались и расправляли крылья, готовясь к повседневному облёту своих владений в поисках чего-нибудь съестного, смешные и задорные сороки сидели на земле под окном, черными глазками-бусинками изучая новую постоялицу дома.

Солнце, словно уверившись в своих силах, властно прогоняло ночь со двора, а девушке казалось — если она сейчас вздохнёт или хотя бы пошевелится, то чары этого чудесного мига рассеется без следа, а ей уже начало казаться, что она уже почти вникла в самую суть того чародейства, что зовётся утром. Вот ещё чуть-чуть...

— Е-ле-на! — донёсся издалека скрипучий голос, в интонациях которого ясно слышалось: "Не терплю пререканий!"

Отголоски крика прокатились эхом по всему дому, отчего Елене показалось, что тот грустно вздохнул... и этот вздох сожаления вместе с воплем через открытое окно устремился во двор, разрушая волшебство момента. Недалеко от особняка лошадь, лениво тянущая повозку молочника, ошалело шарахнулась в сторону, испугавшись зычного вопля, разбудив мирно спящего седока, встрепыхнулись и с криками улетели воробьи с сороками...

— Е-ле-на! Ты еще не встала?! Живо поднимайся! У нас дел по горло! — разносился по всему дому голос, с каждой минутой, казалось, набирая всё большую и большую силу.

— Встала… Oh, mon dieu, maman! — ответила Елена, с сожалением отворачиваясь от окна. Судя по голосу maman, так чудесно начинающийся день в особняке не предвещал абсолютно ничего хорошего. Интуитивно понимая, что предстоит целая тирада нравоучений, Елена, вздохнув, стала приводить себя в порядок, чтоб выйти в гостиную. Делала она это нарочито медленно, стараясь оттянуть неизбежное — размеренно расчесывала локоны, долго умывалась, тщательно разглаживала и расправляла складочки платья.

— Е-ле-на! — снова раздался грозный раскат. — Если ты сию же секунду не соблаговолишь явиться к завтраку, то непременно будешь наказана!!!

После этих грозных слов уже почти очутившаяся на пороге своей комнаты Елена мигом подскочила к трельяжу и с ещё большим усердием стала приводить свое платье в порядок. Смотря в зеркало, она с грустью подумала, что пора бы давно поменять этот туалет на что-нибудь более подходящее для юной девушки. А платье действительно оставляло желать лучшего — сшитое на заказ ещё для бабушки Елены, оно много лет самозабвенно дожидалось внучку, лёжа в сундуке, насквозь пропахшем нафталином... И дождалось-таки! Сколько бы Елена ни пыталась втирать в него ароматных трав и обрызгивать духами, от него всё равно пахло тленностью времен… но больше всего, пожалуй, всё же нафталином! Елена смотрела на своё грустное отражение, понимая, что серый мышиный цвет и тяжелая льняная ткань совсем не подходят молодой расцветающей девушке, которой отчаянно хотелось что-нибудь легкого, воздушного, белого... Чтобы она кружилась в нём, словно в пене морской, парила, блистала на балах... Тонкими и изящными пальчиками одной руки Елена подцепила невесомый краешек воображаемого платья и закружилась в медленном танце, другой рукой приобняв свою точёную, немного худощавую фигурку, представляя себя в объятьях бравого кавалергарда... и внезапно остановилась, грустно уставившись на своё отражение: худощавое личико, курносый носик, облепленный милыми веснушками, с которыми Елене приходилось ежедневно бороться всякими кремами и притираниями. Маленький розовый ротик с чувственными губами так и просил поцелуев, ведь не зря же лето за окном… И совершенно было непонятно, какого цвета у неё глаза? Вот стоит Елена в тени комнаты, и они зеленые… Вот вышла она на свет — и в них появилась голубизна… А вышла на солнце — они становятся тёмно-синими… Волшебство, да и только! Да, Елена была на диво хороша! Это был расцвет её весны, и она об этом знала.

— Елена!!! — дом содрогнулся, задребезжали стекла. — ЕЛЕНА!

— Иду уже… — произнесла чуть слышно Елена, прекрасно зная, что maman услышит этот шёпот даже через весь дом.

Гостиная в особняке немного напоминала зал на постоялом дворе: одно большое окно с тремя рамами занимало всю стену, служа основным источником света при отчаянной экономии свечек. Его обрамляли белоснежные занавеси с удивительными завитушками, которые maman выпаривала и доводила до идеальной белизны собственноручно, не доверяя эту тонкую работу никому. Дубовый паркет, выложенный по новому модному образцу — елочкой, — был гордостью maman, ибо во всех близлежащих домах такого новшества не было, и только от одной этой мысли у maman появилось стойкое представление о себе как о даме, знающей толк о благоустройстве дома. Паркет maman натирала до зеркального блеска, считая, что истинная чистота только в идеальном сиянии. Еще одной гордостью этой гостиной был большой диван, обтянутый шелковой материей, бывшей когда-то небесно-голубого цвета, но за прошедшие годы ставшей серебристо-серой. Ткань оказалась на удивление прочной, поэтому на ней множество прошедших лет не отразились никак... кроме изменения цвета, пожалуй. Впрочем, особняк не слыл среди знакомых господ гостеприимным, поэтому чудеса метаморфозы цвета никто оценить так и не смог, да maman в этой оценке от посторонних лиц особо и не нуждалась, втемяшив себе в голову, что от этого цвета гостиная стала еще лучше, приобретя эдакий налёт утончённости. Перед диваном стоял столик на коротких кривых ножках, не слишком успешно исполнявший роль будуарного или туалетного, ибо был сделан на заказ не где-нибудь в Париже, а сколочен руками вечно пьяного знакомого плотника — опять-таки за неимением средств. В данный момент на этом столике был накрыт "скромный" завтрак, которым при желании можно было бы спокойно накормить несколько голодных солдат. Напротив стола красовался фальшь-камин, нарочито сделанный в длину больше, чем это было нужно. И всюду — на камине, над окном, на полочках, прикрепленных к стенам, — висели и стояли новые образа в позолоченных рамах. Нет, не то чтобы maman так уж истово верила в бога — нет... но она совершенно точно верила, что такое количество образов ей нужно позарез. Стульев в гостиной не было предусмотрены: на тот редкий случай, если гости — не дай бог, конечно! — захотели бы задержаться подольше. Стены и потолок оштукатурены и побелены, доведены до совершенства, но на них не было не одной картины или гобелена. Больше в комнате ничего не было, да она в этом и не нуждалась, так как была не более восемнадцати квадратов.

Елена робко вошла и, пройдя несколько шагов, остановилась посреди гостиной, переминаясь с ноги на ногу и нервно перебирая пальцами поясок, не решаясь ступить далее или хотя бы присесть на диван.

— Ты что стоишь как дура? — гневный голос maman бесцеремонно оторвал её от размышлений об обстановке гостиной. — Садись, ешь, и начнем убираться! Потом стирка, потом обед надо сварить, а после обеда я уйду на работу, так что ты останешься одна до шести вечера. Вот даже и не знаю — тебя хоть одну оставить-то можно? Не струсишь в большом городе? Это ведь не на хуторе жить, тут людей много по улицам ходит.

От maman так и исходила волна напряжения и злости. Молча присевшую на диван и так же молча приступившую к трапезе Елену покоробило упоминание о том, что она приехала с хутора. Ну да, с хутора... но ведь она не настолько дикая, чтобы шарахаться от всех встречных-поперечных?.. Однако этого Елена вслух не произнесла, а лишь сказала:

— О, не беспокойтесь, maman, я далеко от дома отходить не стану. Только в палисаднике буду и дома.

Елена увидела, как расслабленно опустились плечи maman, и поняла, что всё сказала правильно, но всё же та продолжила:

— Ой, ты такая дикая, неухоженная, не обученная городским манерам, с таким хуторским акцентом... Просто жуть! Вот в кого ты такая пошла? Мать у тебя в светское общество вхожа, да и дед... Отец, хоть и с нами не живет, но тоже из благородной, весьма уважаемой семьи. А отец твоего отца! Человек, уважаемый всем хутором, ему люди всегда кланялись. Ой, как он хорошо мог себя подать в обществе, я на него всегда смотрела и училась. А ты? — тут лицо maman исказилось презрением и брезгливостью так, что нос опустился крючком, словно у бабы Яги. — А ты? Вот в кого, скажи на милость, ты такая уродилась? Вот правильно говорят — от осинки не родятся апельсинки. Тебя-то на улицу стыдно выпускать, дикарка. Здесь у нас девки-то знаешь, какие? Выхоленные, вычищенные, ухоженные, не чета тебе. Да с тобой и общаться никто не захочет! Сиди-ка ты лучше дома до вечера, я тебя в доме закрою, а там мы тебя вечерком с отчимом на прогулку выведем... чтобы никто не видел.

Слушая страстную речь maman, Елена постаралась ничем не выдать своих эмоций, продолжая доедать завтрак. Однако представила себе, что maman закроет её в доме, так что даже в палисадник нельзя будет выйти, и самообладание покинуло Елену. Эмоции захлестнули её, глаза гневно сверкнули, но maman этого даже не заметила, ибо была поглощена только одной мыслью — как бы не опозориться из-за приезда Елены! Что скажут в обществе? Достаточно ли её дочь образованна, привиты ли ей столь необходимые в любом приличном обществе качества леди? Достаточно ли хороша, чтоб, не дай бог, не услышать, что Елена уродина? От этих суматошных мыслей нос maman снова стал похож на крюк. Видя перед собой бабу Ягу, Елена мысленно призвала в помощь всех богов и спокойным тоном, чтоб не выдавать своего волнения, произнесла:

— О, maman, прошу вас, не закрывайте меня в доме, дайте возможность погулять хоть в палисаднике! Вы только представьте, на хуторе в это время года засуха, и я так соскучилась по зелени деревьев и цветам. Тем более, сейчас цветут мои любимые каштаны и жасмин... — последние слова Елена произносила нарочито восторженно, стараясь показать, что кроме природы в этом городе её ничего больше не интересовало. Эта-то наивная восторженность и обманула обычно такую подозрительную maman, и та не углядела за нарочитой смиренностью и стремлением любоваться природой и только природой истинных желаний Елены. Ох, если бы она была внимательней, то непременно бы увидела, как испуганно бьется жилка на нежной шее дочки, как предательски выступил пот на лбу... Но maman была глубоко погружена в свои мысли, да и не такова она была, чтобы размышлять над тем, что чувствовала и переживала Елена.

— Я клянусь, я обещаю, что никто из общества меня не увидит!

— Ну... хорошо, так и быть... Но только в палисаднике! — последние слова, сказанные самым искренним тоном, успокоили maman, и долгожданная свобода окрылила Елену, заставив девичье сердечко забиться учащённее.

После завтрака предстояло заняться домашними хлопотами. Хоть семейство Елены в свете считалось старинным и уважаемым — едва ли не графским, но на самом деле им вовсе не являлось, слуг не имело и поэтому всё хозяйство собственноручно поддерживали сами "высокородные" жители особняка. Елена украдкой ухмыльнулась, наблюдая за тем, как "графиня" maman пытается торопливо вытряхнуть из окна половики, при этом зорко наблюдая по сторонам, чтобы кто-нибудь из знакомых не увидел данное действо — тогда уж точно позора не оберёшься и вся эта нелепая личина аристократизма слетит, как луковая шелуха... а этого maman уж точно не переживёт!

Ей тут же вспомнилась вся история создания этого заговора или маленького обмана, после которой maman, grand-père, père adoptif стали величать графьями: у grand-père была одинокая двоюродная тетка, которая всю свою жизнь проработала гувернанткой в графской семье и считалась в ней едва ли не родственницей. Графиня, которой на тот момент было девяносто четыре года, на старости лет развлекалась как могла, а именно — переодевала гувернантку в свою одежду, обвешивала её своими драгоценностями, отправляла гулять по набережной и в парке, развлекаться в театр. Многие настоящую графиню в лицо совсем и не знали, но зато им было хорошо известно, как выглядели её диадема или колье, и поэтому все принимали гувернантку за графиню, подобострастно раскланивались и были рады хоть чем-нибудь угодить светлейшей особе... Вот во время таких-то карнавальных выходов лже-графиня и познакомилась с одним очень ушлым человечком, отвечающим за благоустройство города, который и присоветовал выкупить особняк у разорившегося семейства. Надо сказать, что гувернантка, получая хорошее жалование, сумела подкопить неплохую сумму, поэтому смогла позволить себе выкупить за гроши целый особняк, так что сделка купли-продажи была честной. Нежданный советчик фамилии настоящей графини не знал, и поэтому после того, как "графиня" переехала в особняк попроще, посчитал это причудами богатой старушки, но каждому теперь хвастался соседством с самой графиней N. Когда же к старой "графине" приехал племянник с дочерью, зятем и внучкой, никто из соседей не удивился, по привычке став ко всем им обращаться согласно титулу. "Граф"-племянник обзавелся двумя каретами с вензелями и тремя породистыми гнедыми, а вскоре "графиня" N оставила этот суетный мир, так что хозяином особняка вкупе с графским титулом стал grand-père Елены. Чтоб поддерживать свой новый имидж, grand-père вынужден был вести фривольный образ жизни, слыть балагуром и весьма экстравагантной личностью, катая на своей карете богатых господ, переодевшись кучером, кем и являлся на самом деле. Господам очень нравилось общаться с щедрым grand-père, они воспринимали "графа" как как равного себе, пусть и развлекающегося вот таким вот импозантным образом. И, чтобы не обижать "графа", платили за это развлечение неплохие деньги.

Maman, имея опыт сестры милосердия, часто общалась с вышестоящими особами, поэтому её порой приглашали и в богатые салоны, где она как бы невзначай оказывала различные медицинские услуги, доставляя дорогостоящие и порой редкие лекарства, за что её сердечно благодарили... кругленькой денежной суммой! Кем на самом деле был и работал père adoptif, Елена помнила смутно — ведь он появился в ее жизни, когда она была маленьким ребенком. Зато, приехав этим летом, она обнаружила, что père adoptif приносит домой очень приличные деньги. Это устраивало и grand-père, и maman, а лезть в чужие дела у Елены привычки не было, поэтому она лишних вопросов не задавала, предпочитая как можно реже попадаться на глаза и злой язычок maman...

За этими мыслями Елена обнаружила, что полностью ушла в себя. Очнувшись, она услышала монотонный голос maman, которая рассказывала эту же историю, только так, как сама её видела. А maman искренне верила, что принадлежит к богатому и древнему графскому роду. И только волею судьбы у нее родилась дочь от такой же не менее знатной фамилии, но которой не досталось ни лоска, ни графского благородства... Тут maman протяжно вздыхала, закатывая глаза, и с презрением смотрела на Елену, отчего опять становилась похожей на бабу-Ягу.

— Вот белоручка! Ничего не умеет! Тебя бабка на хуторе ничему не научила? Стоит-прохлаждается... хоть бы матери помогла! — гремела на весь дом maman.

Елена растерянно обвела взглядом гостиную, судорожно пытаясь понять, что в этой комнате надо сделать, ведь она и так сверкала идеальной чистотой, так что Елена искренне не видела, чем ей надо заняться. Видя её недоумевающее лицо, maman моментально сделала вывод, что у дочери вообще нет мозгов, о чем она не упустила тут же оповестить всех, кто только мог её услышать в данный момент.

— Да ты ж мое наказание! Иди же скорей к окну! Иди-иди живее... быстрее! Иди-и!!! — переходя на львиный рык, истошно завопила maman, и лицо её стало приобретать пурпурный оттенок. Все еще не понимая, что от неё хочет maman, Елена торопливо подбежала к окну и остановилась рядом с ним, во все глаза уставившись на трясущуюся от злости maman и не соображая, чего же та от неё ждет.

— Чего вылупилась на меня, как окунь отмороженный?! — переходя уже на визг, завопила maman. — Подними занавеси на подоконник, кулёма!

Елена послушно исполнила всё, что от неё требовали... и тут же почувствовала такой тяжелый удар по спине, что у неё потемнело в глазах.

— Идиотка, дура! Окунь отмороженный! Ты чего делаешь? Сначала открой окно, надо же комнату проветрить! Как ты собираешься проветривать комнату с закрытым окном?! — последовала тут же тирада. Не унимаясь, maman оттолкнула Елену от окна, размашистым движением рванула занавеси вбок, и от этого резкого движения тут же сломался карниз, на котором те и висели. Карниз был тоненький, самодельный, от грубого рывка он переломился пополам, и белоснежные занавеси с лёгким шорохом опустились на сверкающий паркет.

— Тва-арь! Тва-арь! Вобла пучеглазая! Кошка камышовая! Смотри, что ты наделала?!! — сипло зарычала maman, и тяжелые удары градом посыпались на съёжившуюся дочь. Елена сжалась в комочек, стараясь стать как можно меньше, глаза наполнились слезами, нос предательски потек. Как ни пыталась она взять себя в руки, чтобы не показывать свою слабость и того, что она совсем не боится maman, нервы у неё всё-таки сдали и Елена заплакала, отчаянно крикнув:

— Я??? Это ты же сама, mamulechka! Ты же их сама дёрнула!

Да, перед глазами Елены была злая фурия, демон во плоти... но уж точно не добрая и ласковая мамулечка, которая сохранилась в памяти девушки, когда её — тогда ещё одиннадцатилетнюю девочку — бабушка забрала к себе на хутор... Елена плакала и недоумевала, куда делась ее добрая maman? Что произошло, пока Елена жила на хуторе шесть лет?

Но maman не слышала этих правдивых слов дочери — а если говорить честно, то просто не хотела слышать. Она мысленно представила реакцию своего отца на сломанный карниз, и в её воспаленном мозгу тут же возникла мысль свалить всё на эту недотёпу Елену. А что? Пусть отдувается, дурында безрукая! И эта идея так ей понравилась, что за считанные секунды она сама себя убедила и искренне поверила, что карниз сломала именно Елена, а не она сама.

Да, сообразительность, способность выпутаться из сложной ситуации никогда ещё ее не подводила. Не подвела она и сейчас, когда, случайно взглянув в окно, за палисадником, за заборчиком из жасмина, за стройными рядами березок она увидела две фигурки. А это, к слову сказать, было метров так в двухстах!. Моментально забыв про всхлипывающую Елену, maman превратилась в львицу на охоте в человеческом обличье. Она всматривалась, пытаясь понять, кто это и по какому поводу направляется к её особняку; мозг судорожно соображал, ища пути возможных предстоящих действий, а багровое лицо стало приобретать нормальный цвет.

— Марш умываться! — рявкнула maman через плечо. — И сиди у себя в комнате, не смей подходить к окну! — уже потише продолжала она, не поворачиваясь к дочери. Все ещё всхлипывая, Елена убежала к себе в комнату и там, стараясь хоть немного успокоиться, поплескала в лицо холодной водой, прерывисто вздохнула... Внезапно под окном на улице раздались голоса — звонкий и веселый женский и задорный хрипловатый мужской. Любопытство заставило выглянуть в окно, и Елена, осторожно выглянув из-за занавески, увидела своих горячо любимых друзей детства — Вольдемара и Тину. Сердце Елены бешено забилось, в висках застучал пульс: да, это были они, её лучшие друзья детства! Ах, сколько весёлых приключений они тогда пережили, во сколько увлекательных игр играли... А как мечтали, что будут всегда вместе — не разлей вода!

Елена смотрела и смотрела, не веря своим глазам. Как же они выросли... Да, это уже не те маленькие мальчик и девочка, с которыми она весело играла в детстве, это уже были весьма симпатичный молодой человек и прекрасная юная леди. Взгляд Елены встретился с глазами Тины, отчего она испуганно отпрянула от окна, бросилась на кровать, забралась на неё с ногами и сжалась в комочек, борясь с отчаянным желанием броситься к своим драгоценным друзьям и запретом матери ни в коем случае не выходить из комнаты.

Ох, какие же они стали красивые… Воспоминания безмятежного детства проносились перед глазами Елены: вот им по одиннадцать лет, а на дворе лето. Они втроем в палисаднике ее дома, сидят в импровизированном шалаше из переплетённых веток жасминового куста. На Вольдемаре короткие штанишки цвета слоновой кости и белая рубашка с короткими рукавами, на ногах кожаные ботиночки, белые носочки облегают худющие ножки. Волосы цвета пшеницы и голубые глаза — словно чистое небо в ясный солнечный день. Тина сидит напротив, на ней шикарное бархатное платье с огромным бантом на спине. Белые носочки, блестящие тёмные волосы заплетены и затейливо уложены короной, которую венчал огромный голубой бант. У Тины темно-карие глаза, которые едва заметно косят, но это вовсе не портит девочку — напротив, придаёт ей лёгкий шарм... И Елена в простом холщовом платьице, на босу ногу надеты туфельки на вырост, которые надоедливо шлёпают по пяткам, а рыжевато-русые волосы острижены коротко, как у мальчика.

Ей всегда было стыдно за свой неказистый вид, но друзья, как могли, отвлекали её от этих грустных мыслей и, старательно не замечая слишком большие туфли подружки, делали вид, что просто не умеют бегать быстро — чтобы Елена их догнала.

И вот они, повзрослевшие, стояли под ее окнами.

Вольдемар по-прежнему не изменял своему любимому цвету слоновой кости, и элегантный костюм-тройка был именно этого оттенка. В кармашке спрятались золотые часы на цепочке. Белая рубашка непозволительно вульгарно расстёгнута на две верхние пуговицы, стоячий воротничок словно говорил: "Мой хозяин — тот еще франт!" Волосы цвета пшеницы элегантно подстрижены, задорные голубые глаза в обрамлении длинных черных ресниц смотрели на maman с чуть надменным прищуром. Тонкие губы сурово сомкнуты, словно говоря: "Я разговаривать с вами не собираюсь!" И весь этот утончённый образ завершала рука, которая опиралась, словно на трость, на гитару из красного дерева, небрежно поставленную на влажную землю.

Тина, его подружка, не отставала от Вольдемара в роскоши облика. Она была одета в темно-зеленое бархатное платье, корсет которого подчеркивал её идеальную стройную фигурку, а декольте показывало, что перед всеми уже не ребенок, но цветущая девушка, которая ещё сведет с ума многих джентльменов... О-о, и этот чудный огромный бант на спине, как же без него? Из-под пышной юбки выглядывали кончики белоснежных кожаных туфелек, чуть оттопыренные ушки Тины украшали неприлично крупные серьги с рубинами в виде сердечек, на груди в три ряда красовалось такое же рубиновое ожерелье. Волосы цвета вороньего крыла были убраны в прическу, напоминающую корону, в которую вплетена нитка жемчуга, а хитроватые чёрные глаза чуть полуприкрыты длинными ресницами, словно желая спрятать танцующих в них бесенят...

Все это, конечно же, Елена не успела толком рассмотреть, ибо всего лишь мимолетно взглянула на друзей. Она лишь отметила, как они выросли и похорошели. А вот во что и как они были одеты, прекрасно успела рассмотреть maman, что стояла на первом этаже, у открытого окна.

— Добрый день, госпожа графиня! — весело и звонко сказала Тина, подойдя к окну поближе. — Позовите, пожалуйста, Елену! Мы с господином графом пришли ее навестить.

Maman уже мысленно подготовила страстную речь по поводу того, что Елены здесь нет, что она по-прежнему живет на хуторе и с ними, повесами, не желает иметь ничего общего, открыла было рот, но Тина продолжала весело щебетать:

— Все в городе уже говорят, что Елена приехала на бальный сезон и привезла из Франции, где была всё это время, несколько сундуков с самыми модными платьями! Конечно же мы, её друзья детства, непременно должны быть среди тех, кто будет её везде сопровождать!

"Так тебе, грымза! — подумала Тина, когда лицо графини перекосилось так, словно её вот-вот хватит удар. — Что, неприятно? Ничего, то ли ещё будет..."

Тине хватило секундного взгляда, брошенного на второй этаж, где лишь мелькнуло бледное личико Елены с распухшими от слез глазами... Она мгновенно поняла, что к чему, и решила действовать ва-банк, не давая maman опомниться и перегружая мозг этой неприятной особы неприятными же известиями. Вольдемар, не переставая щуриться на maman, лишь легонько усмехнулся. Он-то по интонации Тины мигом понял, что та бросила графине вызов.

Maman минуты две беззвучно открывала и закрывала рот подобно пойманной и вытащенной из воды рыбе, пытаясь сообразить, что же ответить наглой девчонке, которая порушила все ее планы. Наконец, звучно захлопнув рот, maman всё же решила принять брошенный ей вызов, потому что просто не могла позволить какой-то выскочке — девчонке! — пусть хоть и богатой, одержать победу, едва ли не обвинив её, графиню, в нищете!

— Ой, Тиночка, милочка, солнышко! Конечно, я сейчас позову Елену! Вы пока подождите ее в беседке, хорошо? — и она приглашающее махнула рукой в сторону палисадника, на прощание пронзив раскалённым добела взглядом василиска Тину и Вольдемара, который в знак почтения приподнял свободной рукой белый цилиндр, но на убийственный взор никак не отреагировал.

В комнату, где сидела Елена, maman влетела фурией, на ходу шипя, словно змея на раскалённой сковородке:

— Скорее, успокаивайся и умой свою зарёванную рожу! Там к тебе эти богачи пришли! Можешь спуститься к ним в палисадник! — все это она произносила, не смотря на Елену, которая не стала ждать очередной перемены её настроения в худшую сторону и, вскочив с кровати, торопливо оправила платье и порхнула к двери.

— Стой! — опомнившись и посмотрев на дочь, воскликнула maman. Оглядев Елену, она осознала, как убого выглядит наряд дочери в сравнении с роскошными одеждами посетителей, так что та непременно опозорится... А значит, будет выставлена на всеобщее посмешище и она, графиня!

— Сиди и жди! — прошипела maman и унеслась на первый этаж, но скоро вернулась, неся в руках блюдце с кусочками льда.

— Вытри морду и приложи к глазам, носу и щекам, — велела она, скрылась вновь и возвратилась через десять минут, торжественно неся в руках красивые коробки. В самой большой было белое шикарное платье с кружевным лифом, накрахмаленными юбками и специальным обручем, который дополнительно давал объем. В коробочке поменьше лежали изящные кожаные белые туфельки с серебряными пряжками. Тут же была и шкатулка с золотыми украшениями.

— Раздевайся! — скомандовала maman и начала колдовать над Еленой.

"Действительно, это какое-то колдовство, — подумала Елена, глядя в зеркало и решительно себя не узнавая — перед ней стояла какая-то совершенно не знакомая ей красавица. Белоснежное платье подчёркивало белизну кожи, упрямые веснушки были спрятаны под тональным кремом. Кудрявые волосы были расчесаны maman так, что почти выпрямились и легли на спину шёлковой волной, точно понимая — если они не станут прямыми, то от них избавятся так же, как в детстве. На спине красовался большой алый бант... И тут для maman было важно, чей бант больше — у Тины или у Елены. В ушах поблескивали золотые серёжки в виде восьмерки, в середине которых был крупные бриллианты, а на шее — ожерелье из розового жемчуга в один ряд... Довольно низкий вырез декольте открывал пышную грудь, с гордостью показывая, что Тина не отстает на фоне Елены в смысле физического развития. Руки и плечи девушки были оголены, но первые летние деньки уже были даже чересчур жаркими, поэтому maman особо не переживала, что та замерзнет.

Оглядев дочь с головы до ног и удовлетворенно хмыкнув, maman произнесла:

— Иди уж! Только ступай легко, воздушно и грациозно! Передай от меня поцелуй девке и легкий поклон графу! И никакого панибратства, радостного визга и вешания на шею! — голос maman явственно, как и само её лицо, показывал, что она была весьма довольна проведенной работой над своей неотёсанной дочкой. Елена, словно пушинка, почти не касаясь каблучками белых туфелек ступенек, торопливо сбежала со второго этажа. На какое-то время она замерла перед дверью, чтобы отдышаться и немного прийти в себя... и наконец, глубоко вздохнув, грациозно вышла из дома. Сердце бешено и учащенно билось в груди, словно птичка в золотой клетке, побуждая броситься к друзьям, которых не видела столько лет, но она знала, что из окна второго этажа за ней пристально наблюдает maman, готовая из-за любого неверного движения загнать Елену домой, так что опростоволоситься никак было нельзя. Иначе сидеть ей безвылазно дома до возвращения на хутор!