Сброд (джен)

1223 г. ПБП

— Короче, держи здешний сброд вот эдак, не жалей. Они тут, знаешь ли, ленивые.

Кнудд Вешатель стискивает жилистый кулак и крутит, показывая, как нужно держать сброд в Тающих башнях и что надлежит делать, когда тот начнёт брыкаться.

— И в карцер отправляй, если будут шуметь. Не повредит.

— А как же иначе? — дёргает плечом Гердвард, крутя на палец рыжеватый ус.

Бандо, дежурный на воротах за спиной уходящего в отставку коменданта, чрезмерно выразительно изображает, как его тошнит в ведро, но Гердвард мудро делает вид, что не замечает этой самодеятельности.

— Мало ли, как иначе. Я в Гэдвелле не служил, вдруг там у вас другие порядки?

— Прекрасное место. Рыбное!

— Что, удирали с дежурства рыбачить?

— Зачем удирать? Я и так разрешал, если по-хорошему просили.

Кнудд закатывает глаза и смотрит свысока, но по плечу всё-таки хлопает. Ладонь у Вешателя жёсткая, под стать прозвищу, — как будто старый крыс лично передушил всех висельников, даже не берясь за ремень.

— Ай, голова, каков подход нашёл. Ладно, не мне тебя учить, как в морду бить, если нашалят.

— Да, да-а-а. И в карцер без увольнительных.

— Вот это другой разговор!

Тающие башни ни на Юву не похожи, ни на Гэдвелл, ни на одну из прежде виденных застав: крепость на Дуинлановых высотах — старая, на отшибе восточного берега приткнувшаяся, стены её поросли мхом и грибами, крыша над галереей протекает, и гвардейцы — взять хотя бы Бандо, скучающего на воротах, — этой крепости под стать.

Гердвард, впрочем, понимает, насколько востро с такими следует держать ухо. Такие обычно ленятся и спят на службе, а потом выпивают весь запас абсента или сбегают в село к девчонке, и иной раз не возвращаются, — сам ищи, тащись в родную общину, выспрашивай.

Впрочем, это скорее уж к городским. Деревенские со службы не бегут, — уж лучше жить в крепости на казённых харчах, чем сеять, жать, возиться с орастыми детёнышами и охотиться на ворон. А здесь, если за ворота выглянешь, иной работы не найдёшь, — только в гавани матросом наняться.

— Уж будьте спокойны, комендант Кнудд, пока я здесь командир, никто бунтовать не будет!

— Э, не зарекайся! Тут не то, что стража, вестовики в яйцах от скуки дохнут. Неделю болтать будут, когда кто-то с крыльца свалится.

— Обедать! — кричит со стены кухарка, перевесившись через каменную кладку, и у Бандо вздрагивают уши.

Кнудд неодобрительно цокает и ещё более неодобрительно упирает кулаки в бока.

— Писал же в прошении: не выписывайте сюда молодую. Вот ведь… Сиф! Сиф, прекращай охрану соблазнять, зараза!

— Ага, ещё чего! Не тебе мной командовать, пень старый! — фыркает крыса, подперев щеку пальцем.

— Вот! Теперь видишь? И в карцер-то её не запихнёшь, работница хорошая.

— Присмотрю, — заверяет Гердвард и гордо приосанивается. — Всё хорошо будет, никто не нашалит.

— А с кузнецом… — Кнудд веско тычет через плечо в сторону кузни: тот сидит на бочке, болтая сапогом, и кое-как грызёт яблоко вставными зубами, — вон, видишь его? С кузнецом гляди, не зевай. Он, паскуда, ушастее поррейца.

* * *

1227 г. ПБП

— Ладно! Выпишу ему три дня, когда ты расчёт возьмёшь. Довольна?

Весна тысяча двести двадцать седьмого года оказывается цветущей не только на яблони с каштанами, но и на прочие радости: вечно тощая Сиф, как-то очень уж недвусмысленно потолстевшая, приходит к командиру с Бандо под локоть и рассказывает, что намеревается уехать в деревню, причём очень скоро, и под конец её рассказа Гердвард готов взвыть, — кухарка вываливает на него такой ворох подробностей их с Бандо личной жизни, что из этого можно сочинить пару похабных песен.

— Довольна, господин комендант, — очаровательно улыбается Сиф во все двенадцать с резцами, пока в глазах Бандо читается отчаянное «помогите».

— А ты, Бандо, не возмущайся. Смотри, какая барышня!

— Да я-то не против, — киснет Бандо. — Я же так скоро не собирался…

— Значит, соберёшься. Марш, беги на дежурство!

Бандо крутит из-под локтя неприличный жест, а Сиф показывает язык, но друг в друга никто с проклятиями не вцепляется — и то хорошо, а вот факт, что теперь придётся искать другую кухарку, несомненно досаден: Сиф, конечно, то в башенную каморку к кавалеру таскалась, то в лес, но на это можно было закрыть глаза, пока она варила мясной суп и похлёбку, — аж в криптах под крепостью мертвецы шевелились.

Гердварду не очень-то хочется напарываться на подобную историю снова, да и парней-кухарей по пальцам пересчитать можно — все нарасхват, а единственный знакомый, Джот, хлопочет в Юве и своим местом доволен: командующий ходит по крепости сверху донизу, выпивает две кружки пива и отправляет прошение на заставу Тосы.

— Чтоб им пусто было, а не выхренеть! — ссорится Торсе Харрум со Сколлем и машет сложенной вдвое бумагой, пока мышь слезает с повозки, таща за собой узел с тряпьём и пожитками. — Мышиху — в крысиную крепость?!

— А я-то в чём виноват? Лучше б выписали Джота, он такой суп жарит — обожрёшься!

— Отставить! — командует Гердвард, стукнув палкой по воротной решётке. — Выпишу потом крысиного кухаря, не развалитесь!

— Не развалимся? Ещё чего, как же!

— Они, — тычет пальцем Сколль, словно мышь принесла на себе все грехи муридейского народа, — ни хрена не готовят, как положено. Ни мяса, ни грибов.

— Перетерпите!

Сколль привычно корчит недовольную морду, вздыхает и чешет лоб под забралом салада.

— Вот, то-то же, — назидательно говорит Гердвард, забирает выездную бумагу и читает, развернув её перед носом. — Рецция, так?

— Ага-а.

Рецция даже по мышиным меркам не выглядит как та, которая машет хвостом и разбивает сердца: Рецция щупла и угрюма, с постной мордочкой, лишнего не говорит, натянуто улыбается и мотает на палец надорванное по краю крузелера кружево.

— Так, значит, ты из Тосы?

— Так, — кивает мышь, — Рецция Тоса. И мой муж тоже оттуда.

— Сколько полных лет?

— Тридцать восемь.

— Сколько? — фыркает Торсе, щурясь на сложенную вдвое выездную бумагу, а потом — на Реццию. — Кончай шутить, старуха!

— Тридцать восемь, — отрезает Рецция, зыркая взглядом голодной вороны. — Любая старухой станет, если с десяток детёнышей по юности родит.

— Блестяще. Выходит, замужняя и с детьми, гулять со всякой швалью не будешь, — кивает Гердвард. — Верно?

— Нет, нет, — хмурит та брови, и вибриссы у неё вздрагивают. — Ласская лихорадка в девятнадцатом, помните? Тосу тогда в карантин заперли.

Гердвард почему-то чувствует себя немного неловко, — уж больно меняются у Рецции глаза, когда она говорит о лихорадке.

— Ладно уж, извиняйте, сударыня.

— Ничего, — наконец-то улыбается Рецция не с натяжкой, а с застарелой тоской. — Стану мамашей для ваших оглоедов.

— Какая ты мне мамаша? Больше на ужин тянешь, чем на мамашу, — снова язвит Сколль.

Рецция шевелит ушами: ни шрамов на них нет, ни проколов, ни серёг, — и, уперев кулаки в бока, смеряет крыса всё тем же хищным взглядом.

— Вот возьму и без ужина оставлю, крысюк ты несчастный. Уж я-то умею!

* * *

1229 г. ПБП

— Господин командующий!

— Почему не на посту, рядовой Харрум?

— Я, господин командующий, — Торсе Харрум приоткрывает дверь, суётся носом, чихает и сморкается, — этак околею. Уже сопли смерзаются.

— В следующий раз к кузнецу иди работать.

— Ходил. Холодно!

— Ходил? Значит, иди на кухню.

— Моя очередь послезавтра!

— Значит, потерпишь, — отрезает Гердвард, поджигая новую лучину. — Марш на крыльцо!

— Я что, лысый? Остальные, вон, по двое дежурят, им есть об кого греться. Или в кухне сидят.

— А-а, лентяй! — отмахивается Гердвард, не глядя в его сторону, и придвигает бумаги поближе, щурится: день зимой совсем короток, поэтому Гердвард жжёт щепки, а свечи с фонарём бережёт на вечер. — Только не очень долго.

Довольный Торсе вваливается в покои, даже не удосужившись отряхнуться, и ковёр тут же становится мокрым.

Зимние сезоны в Тающих башнях промозглы, — даже не хочется думать, каково сидеть в тюрьме, которая прежде была складами и погребами, и по вечерам Гердвард кутается в два шарфа, напевая под нос куплеты — то собственного сложения, то чужого, то те, которые орут музыканты на площадях; у мышей и землероек одежда яркая, заметная, и порой не разобрать, выступают они или устраивают яростную, словно сошедшую с лучших маргиналий перебранку из-за собранных денег. Тяжко быть мышью, — никак другую шапку не надеть, пока ремесло не сменишь, даже скорпионовый хомячок-шаман из Порреи однажды среди них затесался. Наверное, такой же шарлатан, как и сельские гадалки-пророчицы, только кто их, поррейцев-то, разберёт?

— Рядовой Харрум, ты сочинять умеешь?

— А-э-э?

— Песни слагать, — с нажимом повторяет Гердвард и обмакивает перо в чернила так глубоко, что чуть не пачкает пальцы. — Раз уж пришёл, то развлеки меня. У всех ведь должно быть чувство прекрасного, разве нет?

— Тц-с, хорош, господин командующий! Я вам не скальд и не миннезингер, — отрубает Торсе, подсев поближе к очагу и свернувшись в клубок, — при дворах не обучался.

— Значит, просто спой. Что, даже про вороньего короля из Кромахи не знаешь? А про Харальда Серебряного Языка?

— Обижаете! Кто ж не знает про Харальда?

Торсе ещё раз трёт усы, садится поудобнее и поёт про похождения скальда, вплетая в песню протяжный свист, — ни слов в крысином языке нет, ни слогов: крысы суют в рот пару пальцев или гортанно свистят, и в крепостях этот язык звучит чаще обычного.

— И с добром всем нашим в море след героев уж остыл, — поёт Гердвард в унисон, а лучина всё тлеет и тлеет, пока не сгорает дотла.

* * *

1231 г. ПБП

— Эйнгар! — зовёт Гай с башни: Гай-сигнальщик — тихоня, даже ссориться с кем-то ему лень, но во всех Тающих башнях не найти крысы горластее. — Эйнга-а-ар! Ах ты, скрыга!

Гердвард ждёт, пока Гай прекратит звать: может, хоть так отыщется? — но Гай, выдохшись, лишь отмахивается и отрывисто свистит, сунув в рот пальцы.

Дело дрянь.

— Кто-нибудь вообще видел Эйнгара?

— На пристань вечером собирался идти. Думаю, вместо Бандо, — предполагает Торсе, самым нежным жестом обняв алебарду.

— Он что, уже не может на службу выйти?

— Да дома Бандо, какая служба? Вы ему позавчера увольнение выписали, Сиф опять родила.

— Эх-х, — чешет Гердвард под шеей: ох, как же много мороки с семейными! — Хрен с ними. Почему Эйнгара нет в крепости? Уже полдень.

— Чтоб я знал, господин командующий! Может, — Торсе наваливается на алебарду ещё сильнее, — рыб кормит?

Гердвард, вдохнув полной грудью, издаёт полный печали вздох.

Поди, только мамаше известно, каким образом Эйнгар — жилистый, востроносый, с постной рожей и криво сросшимся после перелома локтем, — дожил до своих двадцати восьми с половиной лет: солдат из него хороший, но ни одна крыса не переживёт столько приключений, отделавшись единожды сломанной лапой. Эйнгар неуклюж, Эйнгар ленив, Эйнгар прыгает в колодец, Эйнгар лазает на деревья за яблоками, Эйнгар вываливается на крышу кузни, Эйнгар сморкается в имперское знамя и давится супом, — и никто уже не считает, сколько раз в день он умудряется споткнуться на ровном месте. Как это, интересно, Эйнгар на прежнем месте службы таскал контрабанду — с его-то бестолковостью?

— Утром не приходил?

— Будто я знаю! Я в шесть, как и положено, жрать пошёл.

— Я-асно, — подытоживает Гердвард, подтягивает на животе ремень и идёт во двор, — перво-наперво стоит расспросить дежурного, а потом и на кухню можно зайти.

Тирус Волькер, вскочив с бочки и выкинув огрызок под крыльцо, тут же напускает на себя занятой вид.

— Волькер, Эйнгар возвращался из гавани?

— Ага, ещё бы! Я первый его сцапаю! — злится Волькер, морща свёрнутый накось нос.

— Задолжал, да?

— Рубаху спёр, сволочь!

Гердвард, конечно, не то чтобы тревожится: разве Эйнгар может по-настоящему влипнуть в неприятности, если однажды с колокольни на него обрушилась черепица, а Эйнгар отряхнулся, встал и пошёл дальше, пусть и зигзагами? — но начинает нервничать, когда выясняется, что из тюрьмы куда-то удрал схваченный на Песском тракте хорёк, — бандит-малолетка с бездорожья, ничего особенного. Да и капканы в подлеске за стеной по-прежнему на взводе: Бандо припрятал, чтобы любой беглец нет-нет, да наступил.

Гердвард на всякий случай ругает кузнеца за плохие замки и наказывает их починить, а Роло лишь чешет за ухом.

— Обустрою, вашество Гервант.

— Роло, свет очей моих, — задушевно говорит Гердвард, хлопнув его по плечу и чуть крепче обычного сжав когти, — ты ведь его не выпускал, а?

— А какая мне выгода? — фыркает тот, обкусывая кончик щепки. — У него ни денег нет, ни цацок. Я б отпустил, кабы заплатили, всё равно на озере потонет.

— Шутки шутить вздумал? — Командующий щурится, пытаясь понять, смеётся кузнец или нет, и Роло хохочет в голос. — Смотри у меня!

— Да не тряситесь так за Эйнгара-то. Эйнгар нигде не пропадёт.

Весь день в Башнях как-то очень уж тихо, если не считать споров о том, куда всё-таки Эйнгар мог подеваться, но к ночной смене Эйнгар и впрямь приползает, — взъерошенный, без салада, и волочит в зубах хорчонка в полтора раза крупнее себя.

— Ну, где гулял?

— Плавал! Эта тварь, — харкает Эйнгар шерстью с юшкой и тычет в хорчонка: «тварь», исцарапанная и злая, корчит мину, но даже не пытается встать, — меня в воду спихнула, когда я к загону шёл. Только на верещатниках скрутил.

— Я же говорил, — замечает Роло и тычет локтем в бок, — что он не пропадёт.

Гердвард, цыкнув, скручивает его за серьгу в ухе: ещё чего, фамильярничать удумал.

— Иди-ка дежурить в галерею, Эйнгар. Может, хоть так цел останешься.

* * *

1233 г. ПБП

— Подымайся, Паков, — поёт Флак, подобрав палку, и стучит по решётке карцера; впрочем, карцером это никак не назовёшь, так, обычная камера, — к тебе командир в гости пришёл. Доброе утро!

— Пш-шёл ты! — рычит Паков, даже не думая встать с лежанки, и грызёт когти.

— Паков, извинись. Негоже командира скрыгой обзывать!

— Хорош сочинять! Я просто был пьяный!

Тающие башни лучшие времена знали, — неудивительно, что с недавних пор сюда ссылают самых нерадивых, самых ленивых, самых своенравных баронских солдат: в кого ни ткни, любой не без греха. Снорл пьёт так, будто у него пара-тройка печеней и запасная где-нибудь припрятана, Тирус Волькер и Беллар Ларр режутся в кости до последнего флорина, Бандо — тихоня тихоней, а кухарку в жёны отхватил, Флак — сама простота, деревенщина, схваченная за хвост на браконьерстве. Такой никогда добровольно в Башни не наймётся, — Гердвард долго гадал, почему Флак не оставил службу после первого срока, пока тот не затянул петлю на очередном висельнике с таким усердием, что шея захрустела, а бедняга захрипел, царапая узел когтями. Ни одной казни не пропускает, кровожадная душа.

И Паков из-под Ганзы. Ох, Паков, ходячая головная боль: служил сначала на родине, при крепости Ганзе, потом — у Осдрика, а потом ткнул тамошнего сержанта пером под ребро, и хорошо, что не насмерть, а то болтаться бы ему на первой же виселице. Впрочем, сейчас бы точно болтался: где это видано, чтобы обычный гвардеец, пусть и по пьяни, командира за горло пытался сцапать?

— Так, рядовой Паков, — сурово смотрит Гердвард, крутя ус, — ты всё уяснил?

— Не-не, — отрезает Паков, щурится на когти и точит их об каменную кладку. — Херню он городит. Я ведь просто нажрался вчера, да?

— Позавчера, — поправляет Флак. — Дрых, как хомяк в спячке.

— Ты назвал командующего скрыгой, все это слышали. И позвал драться, — деликатно влезает в беседу Снорл.

— Снорл, мне шкура ещё дорога!

— А ещё вылизывал мои уши и прыгал по столам, — хихикает Флак и хрустит жуком. — И с кухаркой плясал!

— Ей по-нра-ви-лось!

— И сожрал все наши сухари.

— Брехня!

— Вот именно! — Со двора к прутьям решётки прижимается усатая, крайне заинтересованная морда Гаффа. — Всё же было вообще не так!

— А-а! Толком расскажите, я ни хрена не помню!

Поразмыслив и приняв истинно верное решение: какой прок рявкать на этот сброд? — Гердвард приносит табурет, садится, вскрывает бутылку, забытую Снорлом за бочкой, и прикладывается к сладковатому, чуть-чуть горькому с прошлогоднего урожая вину, со всем изяществом оттопырив палец.

Конечно, не положено пить вот так в честь Летнего четверга, — но разве дело созерцать фарс со стражниками без вина с Сарастранских гор?

* * *

1234 г. ПБП

— Боудл! Боудл, дай этому чудовищу рыбу. Да-ай!

— Совсем дурак? Не будет он лососину жрать, маленький ещё! Лучше я её съем.

— Тогда потрохами поделись. Жалко, что ли?

— Эйнгар, чтоб тебя!

Боудл разгрызает бледное брюхо лосося — да так, что на зубах лопается пузырь, — с присвистом высасывает кишки, суёт крабчонку молоки; детёныш хрустит хелицерами и скребётся клешнями в бадье, — и не скажешь, что через годик-полтора один их удар сможет раскрошить хребет.

— Во-о, я же говорил, что он потроха любит!

— Гляди, какой умный нашёлся! — высокомерно смотрит Боудл, обсасывая рыбьи косточки. — Нос-то не задирай. Я выловил, мне и кормить.

— Кто бы задирал-то, — тут же трёт нос Эйнгар, садится и смотрит на крабчонка влюблёнными глазами, тыкая панцирь сначала соломинкой, а потом — пальцем. — Твой он, твой.

— Если сдохну, присмотришь?

— А с чего бы тебе сдыхать?

— Все когда-нибудь сдохнем, Эйнгар. — Боудл потягивается, навалившись на тюк с крупой, и скребёт шею с ушами одновременно: видно, подцепил вшей от тушканчика в дворовой камере. — Вдруг, например, пауки заведутся?

— Где им заводиться-то?

Краб всё-таки щиплет Эйнгара: кто б сомневался, — и тот, пискнув, суёт палец за щеку.

— Ай-й!

— Не-е, тебя в хозяева брать нельзя, — Боудл ещё раз скребёт за ухом, — он тебе пальцы пооткусывает.

— Сержанта попросить не хошь? Раз нашёл, значит, пусть отдувается.

Вот ведь бездельники, чего только не выдумают, лишь бы не работать. Новую забаву нашли: Боудл приволок с Костяного берега детёныша-громокраба, когда рыбачил у «Ведьмы», и две недели прятал под корытом, пока сержант Гисли не заметил, — а уж Гисли-то сгребает находку в охапку вместе с Боудлом и тут же бежит докладывать о происшествии, и никто ещё не знает, что из этого краба вырастет самая прожорливая и самая ленивая тварь на всём побережье.

— Что опять стряслось, Гисли?

— Господин командующий! — кричит на всю крепость Гисли, водружает ведро на бочку и хватает Боудла за шиворот; от сержанта Гисли Пенберского, уже два года как назначенного начальником гавани, ещё никто не удирал. Гердвард ещё на прежнем месте службы крепко уяснил: хочешь быть главным, не хочешь, а вот в гавань нужно посылать кого-то понадёжнее. — У нас громокраб завёлся, глядите!

— Отличный экземпляр! — одобряет Гердвард, сунув нос в ведро. — Здоровый вырастет.

— Шутки шутите, да? Его кормить надо, господин командующий!

— Никогда в портах не бывал, что ль? Эта скотина нам хорошую службу сослужит.

— И какую, интересно?

— Грузы будет таскать.

— Тю-ю, — свистит Гисли, — а запас мяса из неё хороший получится?

— Эй! Ни за что!

Боудл выкручивается из хватки сержанта, шлёпается оземь, вскакивает и торопливо проверяет, в порядке ли крабчонок, — во всяком случае, намного торопливее, чем бежит полоть огород.

— И кто следить за ним будет?

— Вот пусть рядовой Боудл и следит. А ты смотри, чтоб не отлынивал, — выносит Гердвард вердикт.

— Есть, сэр!

Сержант Гисли плюёт с отхарком, а счастливый Боудл, мокрый от расплескавшейся воды, тут же обнимает ведро.

— Смотри, чтоб никого не сцапал. Солли-младший и так на одном честном слове масло к нам возит.

* * *

1237 г. ПБП

— Бабы — заноза, Роло, — авторитетно говорит Гердвард, усевшись на бочку и уперев пятку сапога в другую. — Помнишь Сиф, кухарку?

— Попробуй забудь такую!

— Я ведь знаю, что ты в деревню ночью сбегал. Сбегал же!

— По-ка-за-лось, — со всем очарованием беззубого прощелыги улыбается Роло, передёрнув ухом с серьгой.

Роло всегда при деле, встаёт рано и работает допоздна, — и командующий уже не первый год прощает ему все мелкие непотребства за его молчание.

— Самкой пахнешь. Молодая, да?

— Была ещё одна, когда я был с зубами, да вот только ей шею сломали, — тянет Роло нараспев и, высунув язык, жестом изображает поперёк горла петлю висельника.

Гердвард чешет вибриссы, за четырнадцать лет поседевшие, и думает про свою первую любовь: надо будет сочинить про неё песню, — а потом и про «Озёрную ведьму», которая до сих пор на берегу брошена, по килю расколотая, лишь штевень резцами скалится. Может, и она была красавицей для Отто-головореза, пока его шею не обняла петля, — как знать?

— Салад-то перекуй, да получше! На кроволуние барон Осдрик приедет в крепость, хочу хорошо перед ним выглядеть.

Вестовик в траве щёлкает надкрыльями: наверное, рыжий дылда-сигнальщик, сменивший ушедшего в отставку Гая, выпустил, — и дежурный поджигает у крыльца подвесной факел, запрыгнув на ведро и дуя в угли, а в казематах поёт на своём переливчато-грудным языке Керольд Красный Ус, и ему вторит чей-то фальцет.

— А ну-ка, тихо! Заткнись!

— Да-а, как же, заткнётся он, — ухмыляется Роло и потягивается, по-пиратски сочно сплюнув в бадью.