без конца (гет)

С легкой поступью, с грустной улыбкой на устах она ходила вдоль могучих крон, оставляя позади себя уроки, учеников, все свои обязанности и проведя рукой по любимому дубу, останавливалась резко, всматриваясь куда-то вдаль. Могучие кроны, оживая лишь на секунду, склоняли свои ветки вниз, чтобы ослепительный солнечный свет не проникал вглубь зачарованного леса и чтобы он не оставлял ожогов на бледной, тонкой коже.

Он помнил. Помнил, как любила она этот укромный уголок леса: здесь, в этой чаще, тишина звенела каким-то гулом, а нежный шелест ветра превращался почти в дикий рев. Могучий дуб рос на землистом вале, полностью скрываемым толщами деревьев, но даже сквозь их густоту можно было увидеть блеск беспечной глади Черного озера.

Мало кто знал об этом месте. Он бы не удивился, если бы оказалось, что во всем Хогвартсе только они вдвоем и приходили сюда, вернее, сбегали от той суеты, которая окутывала стены замка, делая атмосферу в нем почти невыносимой.

Здесь, в этой мертвой чаще, наполненной скрежетанием веток и благоуханием диких цветов, был такой покой, такое умиротворение, что, казалось, оно маской отпечатывалось на ее бледно-розовых губах, на тонких, светлых ресницах и больших карих глаз. Только ради этого можно было идти, словно темной тенью, за ней вслед, оставляя подземелья и шипящих змей. Ничто в этом краю его так не увлекало: ни Черное озеро, которое виднелось сквозь ветки дуба, ни цветы с их наркотическим опьянением, ни феи, то и дело пролетавшие мимо с тихим, кукольным смехом.

Потому что ничего из этого не было так прекрасно, как она. Таким же утонченным, безмятежным и ласковым, как Хельга Хаффлпафф.

Она была самой младшей из них, великих основателей, слава которых гремела на весь магический мир. Низкая, слегка сутулая, робкая до невозможности — они встретили ее в один из пасмурных дней в Ирландии, на берегу моря, которое бушевало остервенело и волнами своими грозилось разрезать берег пополам. Он не любил такую погоду: ни штормы, ни шквалистый ветер не вызвал в нем бурный восторг, поэтому ему едва ли хотелось спуститься к берегу, к кромке дикого моря. Нет, он просто стоял на небольшом выступе, с презрением наблюдая, как с блаженной улыбкой, встав возле огромных волн, смеялся Годрик, промокший до нитки соленой водой.

Он смотрел, пока вдруг не услышал тихое пение, едва слышимое сквозь грозный рокот моря. Лишь в тот момент он заметил то, что прежде не бросалось в глаза — девушка, что бродила почти рядом с ними. Напевая, слегка раскачиваясь, она улыбалась меланхолично, обреченно смотря вниз, под ноги, не обращая внимание ни на бурное море, которое намочило подол ее бледно-желтого платья, ни на сильный ветер, что разметал ее русые кудри, бросая их то и дело в лицо. И так же, как он, ее заметил и Годрик, который, подбежав вдруг, преградил ей путь, вынуждая оторваться от своего бессмысленного созерцания и посмотреть на него.

— Мы ищем небольшой ночлег, — тараторил он, не имея даже смутной надежды на то, что она понимала его язык. — Всего два дня, мы ждем одну спутницу…

Она смотрела на него внимательно, и когда тонкие губы вдруг озарила легкая улыбка, Гриффиндор почти вскричал от радости: она была первой, кто посмотрел на них без тени злости, и первой, кто понял их язык.

«Неказистая», — думал он, наблюдая за тем, как хрупкие руки, чьи ладони были стерты от постоянного труда, перебирали серую, грязную одежду.

Хельга Хаффлпафф была обыкновенной прачкой, жившей в лачуге на отшибе деревни, куда не забредал никто. Впрочем, даже прачкой ее можно было назвать с трудом: эта грязная одежда была милостыней от одной семьи, что когда-то была знакома с ее покойным отцом и согласилась дать ей небольшую работу, чтобы бедняжка не умерла от голода. Обо всем этом она рассказывала Годрику, сидя у распаленного костра в ночной тьме. Хворост трещал, умирая, и овеянные лунным светом, перемешенным с искрами огня, они сидели возле ее полуразрушенного дома, вслушиваясь в ночной шепот моря.

Склоняя лицо, она то и дело бормотала извинения за то, что не могла дать им большее, чем кружку воды и черствый хлеб, и слушая ее робкий, тонкий голос, он почти возненавидел Хельгу. Его раздражала ее робость, ее взгляд исподлобья, когда она все же осмеливалась посмотреть на него, но больше всего его раздражала ее улыбка — понимающая, легкая, будто впитавшая в себя все заботы мира. Он видел, как бродила она часами у кромки моря с этой улыбкой, как смеялась неслышно, когда ветер ласкал ее кудри. Хельга Хаффлпафф даже не надевала обувь, оставляя следы своих босых ног на песчаном берегу, и все это так отличалось от поведения тех женщин, которые были в его кругу, что он не мог сдержать своего презрения.

Когда они собирались уходить на второй день своего пребывания, он был полон желчи и скользкого раздражения: море опять бушевало, и вместо того, чтобы остаться с ними и проводить их в путь, Хельга внезапно куда-то исчезла. Они ждали ее больше часа, и от сильного ветра у него гудело в ушах, а холод пронзал так явственно, что он почти дрожал. Только лишь Хельге, казалось, все было нипочем: она подошла к ним со слабой улыбкой на бледных губах и было видно, как на ее бровях медленными каплями оседал дождь.

— Вы были довольно милы, — холодно заметил он, резко выставив свою руку, а потом, разжав ладонь, высыпал прямо в песок горсть монет. — Это ваша плата.

Если бы он поступил так с любой из тех, кого знал, то непременно получил бы яростный оклик; если бы он осмелился повести себя так с любой гостьей графства его семьи, он был бы непременно осажен. Но только Хельга промолчала, подняла свои карие, такие бездонные глаза и посмотрела со светлой грустью, так, словно знала что-то, чего не понимал даже он.

Таким взглядом она смотрела на него всегда. Даже через три года, когда жизнь их вновь столкнула уже в Англии, она подняла свои печальные карие глаза и посмотрела так незадачливо робко, что он вновь ощутил эту ярость.

Его раздражало то, с какой простотой благоразумная Ровена взяла с собой эту неказистую девушку; раздражало, с какой беспечностью смеялся Годрик над ее неловкими движениями. Она пришла в их жизнь вновь негаданно и совершенно случайно: однажды Равенкло вынуждена была уехать в Ирландию, где и познакомилась с Хельгой Хаффлпафф, чью магическую силу распознала почти сразу, стоило ей только поднять свой взор.

— Казалось, сама судьба столкнула нас, — с теплой улыбкой рассуждала Ровена всякий раз, когда они собирались все четвером в еще строившемся замке и ужинали при свете тлеющих свеч. — Нам именно тебя и не хватало, Хельга… человека, который брал бы всех.

— Каждый заслуживает шанс, — не чувствуя ни грамма подвоха, бормотала смущенно Хельга в ответ, скрежетнув вилкой о тарелку, — не бывает бесталанных людей. В каждом есть что-то особенное.

«Юродивая», — с легким презрением думал он, наблюдая, как она становилась на стул и водя обычной маггловской кисточкой по стенам, разрисовывала свою гостиную. Стул не помогал, и Хельга, тянувшись вверх, приподнималась на носочки, обнажая босые ноги и щиколотки. Он думал, что она непременно упадет — вернее, где-то глубоко внутри ему бы хотелось, чтобы это было так. Тогда бы он обязательно подхватил ее и невзначай коснулся ее ладоней, чтобы проверить, такие ли они грубые и мозолистые, как казались на первый взгляд.

В какой-то момент он начал ловить себя на мысли, что следует за ней словно тенью. Мрачной, хмурой тенью, наблюдавшей за каждым ее неловким движением и вздохом, внимательно вслушивавшейся в то, что она говорит. Хельга говорила мало, предпочитая любому разговору мечты, окунаясь в них, словно в воздушное облако, и ее карие глаза, переполненные светлой печалью, становились бездонным омутом, поглощавшим все.

Сложно было признаться себе, почему он поступал именно так. Она по-прежнему уступала каждой женщине, которую он знал, и по-прежнему казалась неказистой и по-детски робкой, запуганной. Его раздражало умиротворение, которое тенью тянулось за хрупкой фигурой, но больше всего — то понимание, с каким она всегда смотрела на него, словно безмолвно изучая.

— Вы смотрите на меня всегда так, словно я смертельно болен и вот-вот умру, — хмурясь, бросал он ей, когда был вынуждена стоять так близко, что невольно ощущал тонкий цветочный аромат. Хогвартские балы были едва ли любимым времяпрепровождением, но он должен был присутствовать на них.

— Салазар, что вы сделали в своих Подземельях? — склоняя голову, бормотала она доверительным шепотом. Непослушные русые локоны были убраны в тяжелую косу, а вместо привычного растянутого желтого платья на ней была красивая, цвета свежей травы мантия.

— Я никогда не скрывал, как собираясь оберегать своих учеников от тех, — раздражаясь, понижая интонации голоса, яростно отвечал он, чувствуя, как нервно стискиваются пальцы в кулак, — других. Недостойных. Что бы кто ни говорил.

От ее печального взгляда спасенья не было. Карие глаза наполнялись дымкой грусти, и ему не нравилось, когда на него смотрели так: лучше бы Хельга его боялась, а еще лучше — избегала, как и все остальные — Ровена или Годрик. И стоять здесь было еще невыносимее, потому что в голову лезли странные мысли: где-то глубоко-глубоко внутри ему бы хотелось закружить ее в быстром танце, а не стоять так рядом и не сметь даже едва коснуться.

— Все люди ценны, — схватив его за руку, когда он собирался уже уйти, быстро пролепетала Хельга. Ее тонкие пальцы на его широкой ладони выглядели чужеродными, и, рассматривая их, он не сразу смог посмотреть ей в глаза. — Ты тоже… ты тоже очень ценен, Салазар, — тихим, сбивчивым шепотом проговорила она, тут же робко опустив голову и резко дернув свою руку, исчезая между движущимися фигурами.

Ее руки были сухими и шершавыми. В точности такими, как он и предполагал. И, следуя за ней незримой тенью, видя ее такой одинокой и потерянной в высоченных залах Хогвартса, он думал, что она совершенно не принадлежит этому месту.

Хельге Хаффлпафф нужно было жить в той лачужке на берегу моря, а не здесь; ей нужно было вечно оставаться в далекой Ирландии. Но лучше всего — никогда не приходить в его жизнь, потому что рядом с ней ему всего на минуту могло показаться, что он не существует бессмысленно, прожигая свои дни напрасно, а действительно живет.

Спрятанные от мира в лесу, они приходили сюда безмолвно и каждый своей дорогой. Он знал, Хельга прекрасно ощущала его присутствие позади себя, но никогда не оборачивалась, внимая всей своей душой шелесту ветра и видневшемуся вдали Черному озеру. Здесь, в тени дуба, к которому она прижималась всем корпусом, цепляясь пальцами за жесткую кору, она выглядела самой собой.

Солнечный свет искрился в ее волосах золотом, и, когда, поворачиваясь, она поднимала резко голову, внимательно всматриваясь в его лицо, ему казалось, что безмолвие, царившее в лесу, наполнялось звоном. В этой чаще можно было отдать половину своей жизни точно, потому что в такие моменты его вдруг покидала ненависть: он забывал о шепоте за своей спиной, об осуждающем взгляде Ровены и об яростных окликах Годрика. Перед его глазами был только этот умиротворенный взгляд, который хотелось навеки приковать к себе, чтобы просыпаться каждый день и видеть его, впитывать.

— Не слушайте, что они говорят, — шептала она, спускаясь иногда к нему в Подземелья, куда бы никто и никогда не осмелился прийти.

Это было место его личного побега от осуждения и ненависти: он жил здесь, среди змей, ползающих рядом, и они, шипя, опутывали его, привнося вглубь сердца дикое одиночество. Он был один. Во всем это мире, оставленный всеми: ему не было больше места даже в Большом зале, и часто он не поднимался к ним целыми неделями.

— Поднимайтесь к нам, вас не хватает за ужином, — бормотала она, с опаской посматривая на ползающих змей.

Глупая Хельга. Разве не понимала она, что они никогда не тронут того, кто был дорог их хозяину?

— Все, что говорят они, правда, — скалясь, отвечал он без тени шутки. Ему хотелось, чтобы бледное лицо преисполнилось страхом, чтобы оно исказилось в ужасе и чтобы этот взгляд окаменел. — Я создал чудовище в этом замке. Я создал заклятие вечной жизни. Понимаешь, чем это грозит?

Тщетно. Она продолжала приходить к нему, принося с собой остатки еды с ужина, смотрела печально, и иногда во взгляде в этом он видел нечто похожее на слепое обожание. Такое доверчивое, глупое, свойственное только детям.

— Зачем же вам уходить? — ее лицо искажалось от эмоций, и в этот раз в чаще ветер гудел особым свистом. Дуб больше не склонял ветви, не прятал ее молочную кожу от солнца, из-за чего она тут же покрывалось мелкими розовыми пятнами. И лицо ее, словно искаженное невыносимой мукой, было столь безотрадным и потерянным, как и тогда, когда она бродила босиком по песчаному берегу и не видела перед собой ничего. — Куда вы уйдете? Зачем?

Стоять так далеко было совсем невыносимо, но еще невыносимей видеть ее и знать, что их встреча была роковой случайностью, для которой в его жизни места нет. Ничто — ни ее умиротворенный взгляд, ни ее тонкая улыбка на губах — не могло принадлежать ему, и чувство неизбежности, которое он испытывал после каждого письма своего отца с мольбами о возвращении домой и скорейшей женитьбе, силками стискивало грудь.

Хогвартс стал холодным воплощением его одиночества, и даже она больше не могла радовать его своим присутствием. Их безмолвие, сшитое тонкой нитью, лопнуло, так и не высказав самого главного — его чувств.

— Разве это возможно? — стискивая пальцы, она хотела к нему подойти — он видел это по ее робким шагам, которые она делала почти автоматически. — Вы действительно так просто оставите… меня?

Он помнил. Помнил, как на прощание лишь кивнул головой, развернувшись. Больше он ее никогда не видел: она не вышла попрощаться в тот день, когда он покидал Хогвартс, а чаща была так далеко, что ему совершенно не хотелось сверчивать туда, боясь, что именно там можно было случайно остаться.

Хельга Хаффлпафф умерла спустя полгода. Ему написали об этом его ученики, и, сминая бумагу в своих пальцах, он ощущал пустоту, несравнимую ни с чем. Потому что он умереть не мог. Проклятый, он закрывал глаза в одном теле и просыпался в другом, доживая век за веком, помня всегда лишь одно — густую чащу леса и ее печальный взгляд, переполненный мольбой.

Его вечная жизнь была проклятием, и он не знал, зачем она ему была дана: в назидание за его гордыню или для того, чтобы напоминать, как он раз за разом упускал свой шанс?

Одиночество хрупким бременем ложилось на плечи. И когда он проснулся в тринадцатый раз в новом теле, ему едва ли было интересно вновь прожить эту жизнь.

В который раз без нее.