без конца (гет)

С легкой поступью, с грустной улыбкой на устах она ходила вдоль могучих крон, оставляя позади себя уроки, учеников, все свои обязанности и проведя рукой по любимому дубу, останавливалась резко, всматриваясь куда-то вдаль. Могучие кроны, оживая лишь на секунду, склоняли свои ветки вниз, чтобы ослепительный солнечный свет не проникал вглубь зачарованного леса и чтобы он не оставлял ожогов на бледной, тонкой коже.

Он помнил. Помнил, как любила она этот укромный уголок леса: здесь, в этой чаще, тишина звенела каким-то гулом, а нежный шелест ветра превращался почти в дикий рев. Могучий дуб рос на землистом вале, полностью скрываемым толщами деревьев, но даже сквозь их густоту можно было увидеть блеск беспечной глади Черного озера.

Мало кто знал об этом месте. Он бы не удивился, если бы оказалось, что во всем Хогвартсе только они вдвоем и приходили сюда, вернее, сбегали от той суеты, которая окутывала стены замка, делая атмосферу в нем почти невыносимой.

Здесь, в этой мертвой чаще, наполненной скрежетанием веток и благоуханием диких цветов, был такой покой, такое умиротворение, что, казалось, оно маской отпечатывалось на ее бледно-розовых губах, на тонких, светлых ресницах и больших карих глаз. Только ради этого можно было идти, словно темной тенью, за ней вслед, оставляя подземелья и шипящих змей. Ничто в этом краю его так не увлекало: ни Черное озеро, которое виднелось сквозь ветки дуба, ни цветы с их наркотическим опьянением, ни феи, то и дело пролетавшие мимо с тихим, кукольным смехом.

Потому что ничего из этого не было так прекрасно, как она. Таким же утонченным, безмятежным и ласковым, как Хельга Хаффлпафф.

Она была самой младшей из них, великих основателей, слава которых гремела на весь магический мир. Низкая, слегка сутулая, робкая до невозможности — они встретили ее в один из пасмурных дней в Ирландии, на берегу моря, которое бушевало остервенело и волнами своими грозилось разрезать берег пополам. Он не любил такую погоду: ни штормы, ни шквалистый ветер не вызвал в нем бурный восторг, поэтому ему едва ли хотелось спуститься к берегу, к кромке дикого моря. Нет, он просто стоял на небольшом выступе, с презрением наблюдая, как с блаженной улыбкой, встав возле огромных волн, смеялся Годрик, промокший до нитки соленой водой.

Он смотрел, пока вдруг не услышал тихое пение, едва слышимое сквозь грозный рокот моря. Лишь в тот момент он заметил то, что прежде не бросалось в глаза — девушка, что бродила почти рядом с ними. Напевая, слегка раскачиваясь, она улыбалась меланхолично, обреченно смотря вниз, под ноги, не обращая внимание ни на бурное море, которое намочило подол ее бледно-желтого платья, ни на сильный ветер, что разметал ее русые кудри, бросая их то и дело в лицо. И так же, как он, ее заметил и Годрик, который, подбежав вдруг, преградил ей путь, вынуждая оторваться от своего бессмысленного созерцания и посмотреть на него.

— Мы ищем небольшой ночлег, — тараторил он, не имея даже смутной надежды на то, что она понимала его язык. — Всего два дня, мы ждем одну спутницу…

Она смотрела на него внимательно, и когда тонкие губы вдруг озарила легкая улыбка, Гриффиндор почти вскричал от радости: она была первой, кто посмотрел на них без тени злости, и первой, кто понял их язык.

«Неказистая», — думал он, наблюдая за тем, как хрупкие руки, чьи ладони были стерты от постоянного труда, перебирали серую, грязную одежду.

Хельга Хаффлпафф была обыкновенной прачкой, жившей в лачуге на отшибе деревни, куда не забредал никто. Впрочем, даже прачкой ее можно было назвать с трудом: эта грязная одежда была милостыней от одной семьи, что когда-то была знакома с ее покойным отцом и согласилась дать ей небольшую работу, чтобы бедняжка не умерла от голода. Обо всем этом она рассказывала Годрику, сидя у распаленного костра в ночной тьме. Хворост трещал, умирая, и овеянные лунным светом, перемешенным с искрами огня, они сидели возле ее полуразрушенного дома, вслушиваясь в ночной шепот моря.

Склоняя лицо, она то и дело бормотала извинения за то, что не могла дать им большее, чем кружку воды и черствый хлеб, и слушая ее робкий, тонкий голос, он почти возненавидел Хельгу. Его раздражала ее робость, ее взгляд исподлобья, когда она все же осмеливалась посмотреть на него, но больше всего его раздражала ее улыбка — понимающая, легкая, будто впитавшая в себя все заботы мира. Он видел, как бродила она часами у кромки моря с этой улыбкой, как смеялась неслышно, когда ветер ласкал ее кудри. Хельга Хаффлпафф даже не надевала обувь, оставляя следы своих босых ног на песчаном берегу, и все это так отличалось от поведения тех женщин, которые были в его кругу, что он не мог сдержать своего презрения.

Когда они собирались уходить на второй день своего пребывания, он был полон желчи и скользкого раздражения: море опять бушевало, и вместо того, чтобы остаться с ними и проводить их в путь, Хельга внезапно куда-то исчезла. Они ждали ее больше часа, и от сильного ветра у него гудело в ушах, а холод пронзал так явственно, что он почти дрожал. Только лишь Хельге, казалось, все было нипочем: она подошла к ним со слабой улыбкой на бледных губах и было видно, как на ее бровях медленными каплями оседал дождь.

— Вы были довольно милы, — холодно заметил он, резко выставив свою руку, а потом, разжав ладонь, высыпал прямо в песок горсть монет. — Это ваша плата.

Если бы он поступил так с любой из тех, кого знал, то непременно получил бы яростный оклик; если бы он осмелился повести себя так с любой гостьей графства его семьи, он был бы непременно осажен. Но только Хельга промолчала, подняла свои карие, такие бездонные глаза и посмотрела со светлой грустью, так, словно знала что-то, чего не понимал даже он.

Таким взглядом она смотрела на него всегда. Даже через три года, когда жизнь их вновь столкнула уже в Англии, она подняла свои печальные карие глаза и посмотрела так незадачливо робко, что он вновь ощутил эту ярость.

Его раздражало то, с какой простотой благоразумная Ровена взяла с собой эту неказистую девушку; раздражало, с какой беспечностью смеялся Годрик над ее неловкими движениями. Она пришла в их жизнь вновь негаданно и совершенно случайно: однажды Равенкло вынуждена была уехать в Ирландию, где и познакомилась с Хельгой Хаффлпафф, чью магическую силу распознала почти сразу, стоило ей только поднять свой взор.

— Казалось, сама судьба столкнула нас, — с теплой улыбкой рассуждала Ровена всякий раз, когда они собирались все четвером в еще строившемся замке и ужинали при свете тлеющих свеч. — Нам именно тебя и не хватало, Хельга… человека, который брал бы всех.

— Каждый заслуживает шанс, — не чувствуя ни грамма подвоха, бормотала смущенно Хельга в ответ, скрежетнув вилкой о тарелку, — не бывает бесталанных людей. В каждом есть что-то особенное.

«Юродивая», — с легким презрением думал он, наблюдая, как она становилась на стул и водя обычной маггловской кисточкой по стенам, разрисовывала свою гостиную. Стул не помогал, и Хельга, тянувшись вверх, приподнималась на носочки, обнажая босые ноги и щиколотки. Он думал, что она непременно упадет — вернее, где-то глубоко внутри ему бы хотелось, чтобы это было так. Тогда бы он обязательно подхватил ее и невзначай коснулся ее ладоней, чтобы проверить, такие ли они грубые и мозолистые, как казались на первый взгляд.

В какой-то момент он начал ловить себя на мысли, что следует за ней словно тенью. Мрачной, хмурой тенью, наблюдавшей за каждым ее неловким движением и вздохом, внимательно вслушивавшейся в то, что она говорит. Хельга говорила мало, предпочитая любому разговору мечты, окунаясь в них, словно в воздушное облако, и ее карие глаза, переполненные светлой печалью, становились бездонным омутом, поглощавшим все.

Сложно было признаться себе, почему он поступал именно так. Она по-прежнему уступала каждой женщине, которую он знал, и по-прежнему казалась неказистой и по-детски робкой, запуганной. Его раздражало умиротворение, которое тенью тянулось за хрупкой фигурой, но больше всего — то понимание, с каким она всегда смотрела на него, словно безмолвно изучая.

— Вы смотрите на меня всегда так, словно я смертельно болен и вот-вот умру, — хмурясь, бросал он ей, когда был вынуждена стоять так близко, что невольно ощущал тонкий цветочный аромат. Хогвартские балы были едва ли любимым времяпрепровождением, но он должен был присутствовать на них.

— Салазар, что вы сделали в своих Подземельях? — склоняя голову, бормотала она доверительным шепотом. Непослушные русые локоны были убраны в тяжелую косу, а вместо привычного растянутого желтого платья на ней была красивая, цвета свежей травы мантия.

— Я никогда не скрывал, как собираясь оберегать своих учеников от тех, — раздражаясь, понижая интонации голоса, яростно отвечал он, чувствуя, как нервно стискиваются пальцы в кулак, — других. Недостойных. Что бы кто ни говорил.

От ее печального взгляда спасенья не было. Карие глаза наполнялись дымкой грусти, и ему не нравилось, когда на него смотрели так: лучше бы Хельга его боялась, а еще лучше — избегала, как и все остальные — Ровена или Годрик. И стоять здесь было еще невыносимее, потому что в голову лезли странные мысли: где-то глубоко-глубоко внутри ему бы хотелось закружить ее в быстром танце, а не стоять так рядом и не сметь даже едва коснуться.

— Все люди ценны, — схватив его за руку, когда он собирался уже уйти, быстро пролепетала Хельга. Ее тонкие пальцы на его широкой ладони выглядели чужеродными, и, рассматривая их, он не сразу смог посмотреть ей в глаза. — Ты тоже… ты тоже очень ценен, Салазар, — тихим, сбивчивым шепотом проговорила она, тут же робко опустив голову и резко дернув свою руку, исчезая между движущимися фигурами.

Ее руки были сухими и шершавыми. В точности такими, как он и предполагал. И, следуя за ней незримой тенью, видя ее такой одинокой и потерянной в высоченных залах Хогвартса, он думал, что она совершенно не принадлежит этому месту.

Хельге Хаффлпафф нужно было жить в той лачужке на берегу моря, а не здесь; ей нужно было вечно оставаться в далекой Ирландии. Но лучше всего — никогда не приходить в его жизнь, потому что рядом с ней ему всего на минуту могло показаться, что он не существует бессмысленно, прожигая свои дни напрасно, а действительно живет.

Спрятанные от мира в лесу, они приходили сюда безмолвно и каждый своей дорогой. Он знал, Хельга прекрасно ощущала его присутствие позади себя, но никогда не оборачивалась, внимая всей своей душой шелесту ветра и видневшемуся вдали Черному озеру. Здесь, в тени дуба, к которому она прижималась всем корпусом, цепляясь пальцами за жесткую кору, она выглядела самой собой.

Солнечный свет искрился в ее волосах золотом, и, когда, поворачиваясь, она поднимала резко голову, внимательно всматриваясь в его лицо, ему казалось, что безмолвие, царившее в лесу, наполнялось звоном. В этой чаще можно было отдать половину своей жизни точно, потому что в такие моменты его вдруг покидала ненависть: он забывал о шепоте за своей спиной, об осуждающем взгляде Ровены и об яростных окликах Годрика. Перед его глазами был только этот умиротворенный взгляд, который хотелось навеки приковать к себе, чтобы просыпаться каждый день и видеть его, впитывать.

— Не слушайте, что они говорят, — шептала она, спускаясь иногда к нему в Подземелья, куда бы никто и никогда не осмелился прийти.

Это было место его личного побега от осуждения и ненависти: он жил здесь, среди змей, ползающих рядом, и они, шипя, опутывали его, привнося вглубь сердца дикое одиночество. Он был один. Во всем это мире, оставленный всеми: ему не было больше места даже в Большом зале, и часто он не поднимался к ним целыми неделями.

— Поднимайтесь к нам, вас не хватает за ужином, — бормотала она, с опаской посматривая на ползающих змей.

Глупая Хельга. Разве не понимала она, что они никогда не тронут того, кто был дорог их хозяину?

— Все, что говорят они, правда, — скалясь, отвечал он без тени шутки. Ему хотелось, чтобы бледное лицо преисполнилось страхом, чтобы оно исказилось в ужасе и чтобы этот взгляд окаменел. — Я создал чудовище в этом замке. Я создал заклятие вечной жизни. Понимаешь, чем это грозит?

Тщетно. Она продолжала приходить к нему, принося с собой остатки еды с ужина, смотрела печально, и иногда во взгляде в этом он видел нечто похожее на слепое обожание. Такое доверчивое, глупое, свойственное только детям.

— Зачем же вам уходить? — ее лицо искажалось от эмоций, и в этот раз в чаще ветер гудел особым свистом. Дуб больше не склонял ветви, не прятал ее молочную кожу от солнца, из-за чего она тут же покрывалось мелкими розовыми пятнами. И лицо ее, словно искаженное невыносимой мукой, было столь безотрадным и потерянным, как и тогда, когда она бродила босиком по песчаному берегу и не видела перед собой ничего. — Куда вы уйдете? Зачем?

Стоять так далеко было совсем невыносимо, но еще невыносимей видеть ее и знать, что их встреча была роковой случайностью, для которой в его жизни места нет. Ничто — ни ее умиротворенный взгляд, ни ее тонкая улыбка на губах — не могло принадлежать ему, и чувство неизбежности, которое он испытывал после каждого письма своего отца с мольбами о возвращении домой и скорейшей женитьбе, силками стискивало грудь.

Хогвартс стал холодным воплощением его одиночества, и даже она больше не могла радовать его своим присутствием. Их безмолвие, сшитое тонкой нитью, лопнуло, так и не высказав самого главного — его чувств.

— Разве это возможно? — стискивая пальцы, она хотела к нему подойти — он видел это по ее робким шагам, которые она делала почти автоматически. — Вы действительно так просто оставите… меня?

Он помнил. Помнил, как на прощание лишь кивнул головой, развернувшись. Больше он ее никогда не видел: она не вышла попрощаться в тот день, когда он покидал Хогвартс, а чаща была так далеко, что ему совершенно не хотелось сверчивать туда, боясь, что именно там можно было случайно остаться.

Хельга Хаффлпафф умерла спустя полгода. Ему написали об этом его ученики, и, сминая бумагу в своих пальцах, он ощущал пустоту, несравнимую ни с чем. Потому что он умереть не мог. Проклятый, он закрывал глаза в одном теле и просыпался в другом, доживая век за веком, помня всегда лишь одно — густую чащу леса и ее печальный взгляд, переполненный мольбой.

Его вечная жизнь была проклятием, и он не знал, зачем она ему была дана: в назидание за его гордыню или для того, чтобы напоминать, как он раз за разом упускал свой шанс?

Одиночество хрупким бременем ложилось на плечи. И когда он проснулся в тринадцатый раз в новом теле, ему едва ли было интересно вновь прожить эту жизнь.

В который раз без нее.

Каждая его жизнь была похожей на предшествовавшую: он непременно рождался в Англии, в родовитой чистокровной семье и ровно в одиннадцать лет отправлялся в Хогвартс. Поначалу это было забавно: из раза в раз приезжать в это место, наблюдать, как от его Хогвартса остаются лишь заметные штрихи, и видеть, как с каждым новым поколением слава о нем приобретает темный окрас.

В первые пять раз он упорно старался что-то изменить в мире вокруг себя: участвовал в сражениях, массово продвигал свои взгляды, а потом создавал вместе с другими передовыми людьми своего времени Министерство, общественный институт, который должен был изменить Англию навсегда.

Он видел Геллерта Гриндевальда, приходил на его агитации и с прищуром досчитывал его дни. А потом с таким же вниманием наблюдал за своим наследником, новым Темным волшебником, — и, испытывая скуку, думал, как бы поскорее умереть. Но смерть — не была его покровительницей. Он не мог убить себя и всякий раз ожидал своего естественного конца: иногда он умирал в юном возрасте, иногда и вовсе в младенчестве, но случалось даже и так, что он проживал больше ста лет.

В ту двенадцатую жизнь он и прожил сто два года. Проводил в добрый путь одного из последних единокровных наследников и, наблюдая уже ослепшими глазами за тем, как преобразовывалась Англия после войны, он чувствовал себя потерянным. В эту двенадцатую жизнь он, как и во все прошлые, так и не встретил ее и так и не понял, что же было в его заклинании такого, из-за чего он совершенно не мог себя убить.

Эта была словно идея фикс. Искать ее в чужих женских лицах, бродить по миру в поисках этих шоколадных глаз и каждый раз сталкиваться с разочарованием. Хельги Хаффлпафф больше не существовало. Ее стерло время, и она жила только лишь в его воспоминаниях. Это было странно — странно скучать больше десяти веков по человеку, которого он намеренно оттолкнул, но еще более странным было вновь и вновь проживать эти однообразные жизни, не имея ни малейшей возможности оборвать этот порочный круг.

Когда, сидя в Подземельях, он думал о вечной жизни, едва ли ему приходило в голову, что вечность может быть такой… докучливой. Его одиночество возрастало от старой жизни к новой, и порой целые года он посвящал простому отшельничеству. Этот мир не интересовал его, вернее, перестал после шестого раза захвата власти и наведения порядка в родной Англии, и все, что жило потом в его душе — было скукой.

Он пытался. Пытался отменить заклинание, придумать антидот, выискать в каждом веке гениальных волшебников и заставить их помочь ему. Тщетно. Как бы кто не колдовал над ним, какие бы сам он не придумывал заклинания, у него не получалось умереть, уйти в забвение и, может, там, наконец, встретить ее.

В свою тринадцатую жизнь он почувствовал себя совершенно отравленным ядом, который скапливался в легких из-за прошлых разочарований и бессмысленно прожитых веков. Он опять родился в чертовой Англии, опять был носителем чистокровной фамилии и единственное отличие, которое заметно бросалось в глаза, было то, что теперь перед его фамилией не были открыты все двери и едва ли теперь можно было пробиться в иерархии только из-за своего происхождения.

Это все напоминало ему злую шутку: в своей самой первой жизни он гонялся за вечностью, за властью, за славой и признанием, мешая с презрением ее, а теперь он готов был отдать все это вместе взятое хотя бы за еще одну встречу с ней, чтобы вновь посмотреть в ее наполненные светлой печалью глаза и вдруг осознать, что он тоже ценен. Что и он для чего-то ведь был нужен.

Его жизни были напрасными. Он не чувствовал ни единого желания их проживать. Поэтому в тринадцатый раз ему захотелось хоть что-то изменить: в который раз видеть уже чужой Хогвартс было почти невыносимо, поэтому он с такой уверенностью отправился в совершенно другую страну.

В который раз блуждая по миру, он испытывал внутреннюю брешь, пустоту, незаполненность. У него больше не было надежды ни на свою смерть, ни на их встречу, и, сторонясь людей, прячась в глухих районах, он думал о том, как убить время этой новой жизни сейчас.

Он думал так ровно до тех пор, пока однажды не познакомился с одним человеком. Человеком, отчаянно напомнившим ему одного из них — из основателей. Эта встреча была случайной: ему уже было двадцать шесть лет, которые словно слились в одни временной промежуток, и, странствуя по миру, он часто любил гостить в пригородных кабаках. И вот, когда в который раз он мысленно воскресал рощу перед своими глазами, взгляд его зацепился за девушку — высокую, с каштановыми волосами и сухой улыбкой на лице.

Это была Ровена. Вернее то, кем она стала в этом мире. И право, это было так удивительно, что он почти поперхнулся: впервые за все двенадцать жизней ему удалось встретить настоящую реинкарнацию того, кого знал. И, внимательно вслушиваясь в то, что и как говорила она, он убеждался в этом все отчаянно сильнее: перед ним действительно была она.

И кто знает, может быть, Равенкло, как и тогда, могла… могла привести его к ней? Возможно ли это? Была ли хоть единственная призрачная надежда на это?

В этой жизни Ровену звали Розой, и, всматриваясь в ее хмурый взгляд, в легкую поступь и вскинутые брови, он не мог не находить очевидного сходства: она не изменилась. Не изменились даже ее взгляды на жизнь, поэтому ему совершенно не составляло труда влиться в ее компанию. Рядом с ней он ощущал лишь сильную горечь: воспоминания неминуемо будоражили его душу, и, следуя за ней попятам, он, втайне желал видеть в Розе свою путеводную нить к ней; с каждым днем испытывал, как тяжела и отвратительна его ноша. Как трудно было жить в тринадцатой жизни, обретя вдруг надежду на неосуществимое.

Потому что недели стремительно складывались в месяца, и с каждым новым бессмысленно прожитым днем, с каждой отчаянной попыткой оборвать эту жизнь, он испытывал ни с чем несравнимую злобу.

— Я уезжаю в Англию, Скорпиус, — перекинув мешающиеся пряди за волосы, сухо пробормотала Роза, но он едва ли понял смысл ее слов. — Поедешь со мной?

В тот день, выйдя на маггловскую улицу и встав посередине открытого шоссе, он внимательно смотрел в небо, ожидая своей смерти. Машины неслись с диким ревом, резко сворачивая в сторону, выворачивая руль и кроя его благим матом, и в какой-то момент он отчетливо ощутил удар по коленям. Вернее, должен был ощутить. Если бы он был человеком, наверное, умер бы сразу — хотя бы от того удара, который должен был произойти. Но он стоял, невредимый, даже не шелохнувшись, и, повернувшись резко, усмехнулся криво перепуганному водителю и махнул рукой.

Над ним не были подвластны законы природы, и он знал, что это уже не его проклятие — это был кто-то сверху, тот, кто властвовал над ним, и, сцепив свои пальцы в кулак, он думал о том, как бы достать это нечто и заставить его, черт побери, заставить наконец снять эти силки.

В тот день, стоя на шоссе, он думал о своем возвращение, и эти мысли были в стократ больнее любого удара: возвращаться всегда было трудно, потому что в Англии каждый день его бы манила та дикая чаща в Большом лесу и каждый день он бы просыпался и бродил по местам, которых более не узнавал.

Он приехал в Англию в пасмурное раннее утро. Когда Лондон еще спал и можно было спокойно и даже бессмысленно начать бродить по его мостовым. В этом безотрадном шествие он напоминал себе Хельгу, отчего тоска его смешивалась с лютой злобой: он, великий волшебник, о ком до сих пор гремела слава, становился жалким подобием своего величия. Тенью, которая бродит по этому миру нескончаемое количество лет и все никак не может найти свое пристанище.

Он устал. Устал так сильно, словно каждый день на его плечи накладывалась невыносимая ноша, и она росла, числилась в размерах, грозясь однажды полностью прогнуть его. Усталость приводила к внешнему унынию: он даже не помнил, когда в последний раз испытывал что-либо — радость или даже веселье. Его лицо было отточено из мрамора, и оно не выражало ничего. Может, поэтому он так понравился Ровене в этой жизни? Из-за того, что совершенно не принимал участие в их взаимодействие?

Она привела его в дом своих родителей без лишних слов: ему было все равно — какая разница, что он тут делал и кем его считали в этой семье? Плевать. Совершенно безразлично. И когда вечером дом расширился в размерах из-за того количества людей, что пришло сюда… лишь тогда он словно вышел из своего созерцания, чтобы оглядеться вокруг и замереть. В этом празднике жизни, наполненном смехом, печеньем, теплыми цветами и домашней обстановкой, он не видел ничего ценно для себя, кроме одного. Кроме нее.

Потому что на соседнем диване сидела Хельга Хаффлпафф. Низкая, сутулая Хельга, чью энергетику он бы ни спутал ни с кем и никогда.

— Ах, моя кузина Лили, — заметив, как замер он и как долго и пристально смотрит в сторону дивана, безразлично пробормотала Роза. — Как хорошо, что она есть в нашей семье. Сама судьба благословила нас на ее появление… нам не хватало такого человека.

— Какого? — скрежетнув зубами, чувствуя, как цепляются пальцы в кулак, бросил он тихо, чувствуя горечь во рту.

— Человека, который принимал бы всех.

История повторялась. Опять. Опять. Опять. Он слышал лишь стук своего сердца и не мог встать с места, взирая на нее так, словно мечтал впитать в себя каждый сантиметр ее лица.

Другая. Внешне она была совершенно другая: от русых кудрей не осталось и следа, их заменило настоящее пламя, которое искрилось на солнце ржавой медью и до которого так хотелось дотронуться, чтобы непременно обжечься. Ее рассеянный вид вызывал в нем чувство неизбежности собственного рока, и, когда она подняла свою голову, чуть дернув плечом, он наконец увидел ее глаза.

«Неказистая», — с невиданной тоской подумал он, едва ли чуть не сморщившись внешне. Ее глаза были такими же — наполненными светлой печалью, ласковые карие глаза, которые задержались на нем всего лишь с минуту и тут же переметнулись к чему-то другому, тому, чего, наверное, здесь даже не было.

Он опять делал это: следовал за ней незримой тенью, наблюдая издалека, подмечая изменения и очевидные сходства. В какой-то момент ему опротивело все, и ничего его не интересовало кроме ее тонкого профиля и хрупких рук.

В этой жизни она работала с тяжелобольными детьми, выхаживала их, улыбаясь грустно, а потом, идя по дороге домой, рыдала неслышно, стирая с щек все слезы, чтобы дома никто даже не догадался о ее маленькой слабости. Если же кто-то из ее маленьких подопечных смог выздороветь, то он улыбалась едва ли широко, но в этой легкой полуулыбке можно было найти больше радости, чем в самом широком оскале на свете.

Она была в точности такой же, как он запомнил ее много веков назад, и скользя по ней мрачным взглядом, он испытывал что-то странное: молчаливое созерцание, вновь повторявшееся, едва ли устраивало его, но и изменить хоть что-то он тоже не решался.

Потому что всякий раз, когда она ловила его взгляд на себя, то лицо ее лишь на секунду словно застывало то ли от страха, то ли от непонимания, и в светлой грусти ее глаз ему чудилось презрение, покрытое коричневой пленкой.

— Тебя так заинтересовала моя кузина? — без тени скандала начинала спокойно Роза, когда в очередной раз он вновь и вновь искал взглядом лишь ее профиль, вслушивался лишь в ее голос и видел перед собой лишь ее глаза. — Напрасно, Скорпиус. Лили почти замужем: она с Патриком уже больше пяти лет. Свадьба через месяц.

История повторялась? Едва ли. В той прошлой жизни у Хельги никогда никого не было — это он менял женщин, словно перчатки, и видел в глазах ее туман тоски. В той далекой жизни это он был тем, кто терзал это маленькое, доброе сердце, ведь знал же всегда, видел в ее глазах помимо грусти глупую влюбленность.

Виновен ли он был в ее смерти тогда? В свою первую жизнь ему не хотелось об этом думать, в пять последующих — он совершенно забыл об этом, и только лишь потом, когда вечность стала бременем, он впервые задумался над очевидным: не он ли довел ее до смерти? Не его ли была вина, что она, такая молодая и здоровая, погасла на глазах?

«Ли-ли», — растягивая мысленно, он беспристрастно смотрел в бледное лицо. Каждый вечер в доме семьи Розы давался с невыносимым трудом, но он приходил к ней из раза в раз лишь чтобы посмотреть на (не)знакомое печальное выражение лица, спрятанное за легкой улыбкой. С каждым своим немым созерцанием ему казалось, что он ловит на себе ее быстрые взгляды все чаще, а в какой-то из дней ему бросилось в глаза очевидное — Хельга или Лили, как звали ее теперь, никогда не подходила к нему близко, держа серьезную дистанцию.

Она сторонилась его, и было в этом что-то забавного. Может, она давно заметила, как следит он за ней всякий раз, стоило ей лишь попасться ему на глазах? А может, она просто не понимала значение этого глубокого, мрачного взгляда? Его это едва ли волновало или останавливало — ему было плевать, что о нем думали окружающие, как расценивали его поведение, потому что лишь одна мысль жила в его голове — и этой мыслью была она. Так рано ушедшая когда-то и так долго не возвращавшаяся к нему.

— Мне надоело, Скорпиус, — стиснув его руку с силой, пробормотала Роза, и тогда, лишь на секунду, он оторвал свой взгляд от хрупкой фигуры и взглянул на Ровену. — Я бросаю тебя. Дам лишь совет на прощание: перестань ты так смотреть на мою кузину. Это серьезно напрягает.

Дом Уизли был наполнен радостью, только-только испеченным печеньем и распустившимися ландышами. Здесь всегда было тепло и радостно, и, возможно, оцени он это, непременно держался бы за Розу и дальше, наплевав на маниакальную идею наблюдать за той, потерянной и так не возвращенной.

Но теперь все было закончено. У него не было причин здесь оставаться, а значит, не было и возможности почти легально наблюдать за ней. Огорчало ли это? Привносило ли бурю в душу? Выйдя на кухню и пойдя к открытому окну, за которым раскинулось звездное небо и объятая сумерками роща, он не мог понять своих чувств. Его сердце напоминало ржавый механизм, который так долго не использовался, что теперь уже совершенно не подлежал эксплуатации — не живой. Вечность сделала его ходячим мертвецом без чувств и эмоций, и даже ее долгожданное возвращение вместо нужной радости привнесло лишь боль. Он был отравлен. Вечностью или ею, но совершенно точно отравлен.

И вот, когда он подошел к двери, резким движением схватив висевшую мантию, то вдруг услышал тонкий голос, лишенный всякой робости, но вместо этого переполненный злополучной тоской:

— Зачем же вам уходить?

На секунду ему показалось, что он вновь стоит у подножия Хогвартса и, злясь на весь мир, крепко сжимает в пальцах палочку, с непередаваемой ненавистью вглядываясь в возведенные им же стены. И рядом с ним стоит, замерев от волнения и холода, босая Хельга и смотрит так преданно, так тоскливо, что у него вот-вот не останется сил просто стоять и что он, наплевав на все свои запреты, прижмет ее к себе крепко-крепко и словно на зло всей судьбы не отпустит никогда.

— Куда вы уйдете? Зачем?

Секунду расплавлялась в вечность, и когда он наконец смог отмереть и резко повернуть свою голову, ему показалось, что эта вечность обухом огрела его по голове. Потому что в ее глазах, наполненных дымкой грусти, отчетливо проступала то ли обида, то ли даже злость — хрупкая, безобидная злость, которая делала из нее скорее ребенка, чем разбушевавшегося врага. Лицо ее, искаженное маской обиды, на секунду словно искривилось еще сильней, а маленькая хрупкая ладонь сложилась в кулак. В своей злости она была столь прекрасной, что у него, право, на секунду отнялось всякое дыхание.

— Разве это возможно? — чеканя гласные, съедаемые ее сбившимся дыханием, продолжала она. — Вы действительно так просто оставите меня?

И, переведя на секунду дыхание, подойдя к нему на шаг ближе, из-за чего рыжие волосы взметнулись при ходьбе, она прошептала по-особенному злобно, схватив его резко за руку, и ее шершавые, теплые пальцы на его руке по-прежнему выглядели по-особенному чужеродно:

— Вы никогда не боролись за меня.

Длинные волосы хлестнули его на прощание, оставляя после себя дивный запах цветов, и, не сразу отмерев то ли от воспоминаний, то ли от того странного ощущения в груди, что появилось после ее слов, он лишь мотнул головой, громким хлопком прикрыв после себя дверь.

Он помнил. Помнил, как любил танцевать на баллах со всеми, кроме нее, намеренно оставляя несчастную Хельгу в стороне; помнил, как никогда не поздравлял ее ни с одним из праздников, оставляя все свои лучшие слова лишь для Ровены. Зачем он делал это? Что ему было с той печали, которая проявлялась в ее лице? Радовался ли он?

Нет. Ему хотелось привлечь ее внимание, заставить ее думать о нем, и тогда ничего в его поведении не казалось ему ни странным, ни противоречивым. Ему понадобилось каких-то двенадцать веков, чтобы осознать: каждым своим действием, каждым своим словом он причинял ей боль, хотя больше всего на свете хотел видеть ее улыбку вместо печальной дымки на лице.

Солнце заливало Запретный лес, когда он появился возле него вновь, и, не смотря по сторонам, он уверенно зашел в его дикую чащу. Что-то манило его сюда, в их место, которое по-прежнему было усеяно жесткой травой и которое от всех глаз скрывал вековой, могучий дуб

Он шел на автомате, не различая дороги, чувствуя, как редкие лучи солнца скользят по его щеке, оставляя красный след. В этой жизни он был слишком бледным и болезненным на вид, потому едва ли ему стоило появляться под ярким солнцем в открытую. Его удел — это тень, тенью же он и проскользнул на вершину небольшого вала, к дубу, под которым, словно ожившая картинка прошлого, уже стояла она.

Могучие кроны нагнулись, закрывая ее профиль от любого света, и вдалеке по-прежнему блестела гладь обмельчавшего озера. Ничего не изменилось. Только ее волосы отливали ржавой медью, а на ногах виднелись красивые, светло-бежевые лодочки.

Она оглянулась, подняла голову, скрепив за спиной пальцы рук, и посмотрела почти в упор. Не было ни прошлой злости, ни обиды, только лишь жесткое выражение лица, которое ей совершенно не шло — в нем не было милой Хельги, и, остановившись, он замер в пару метрах от нее. Дикая, родная чаща. Они вновь стояли здесь, овеянные тишью и полусветом, и ветер опять гудел в ушах, ломая хрупкие сухие кусты дикого можжевельника.

Ничего. Совершенно ничего не изменилось с тех пор.

— Как давно вы вспомнили меня? — холодно спросил он, и жесткое его выражение лица ни дрогнуло даже после того, как лишь на секунду опять исказилось в болевом припадке ее печальные глаза.

Она молчала. И, когда вздох сорвался с ее губ, он едва смог различить очевидное:

— А я никогда и не забывала.

Ветер загудел диким ревом, и ему почему-то показалось, что он точно смеялся над ним. Потому что, право, сейчас ему показалось, что именно тринадцатую свою жизнь он ненавидел больше всего.

— Это ты прокляла меня? — не выдержав, спросил он, сощурив глаза.

Он долго думал над этим: над тем, почему его не помнила Ровена, но помнила она; почему он жил столько веков подряд и не мог убить себя, хотя изначально у него должно было это получиться. Его заклинание было мощным, да, но даже так он оставил для себя лазейки: будучи юнцом он понимал, что вечность может стать грузом, и оставил для себя отходной путь — заклинание — прорывающее вечность на куски. Но оно не работало. Вечность опутала его в цепи, сдавив легкие, и он проживал нескончаемые года, наполненные отравленной действительностью, и с тоской вспоминал ее. Ту, которой не могло быть в этой вечности.

Ту, которая эту вечность и создала.

— Это твое наказание для меня? — продолжал он, и глаза его яростно сверкали от света электричества. В эту секунду ему стал так ненавистен этот печальный лик, что он едва заставлял себя стоять на месте и не уничтожить, не вывести на слезы и боль ту, что так спокойно и почти даже безмятежно взирала на него.

Она вздрогнула. Лишь на секунду, смотря на него из щелки двери своей квартиры, и, не пуская его внутрь, с такой силой впилась руками в ручку, что он знал — вот-вот хлопнет деревянной дверью перед его носом. Она молчала, и в молчание в этом он видел знак. Ярость прорывалась наружу, окутывая его туманом, и, когда он дернулся вперед, чтобы схватить ее резко за руку и выволочь на лестничную клетку, она тотчас хлопнула дверью, щелкнув замком.

На этой квартире висело столь защищающих заклинаний, что ему почти лениво было их прорывать. Бессилие, которое он испытывал перед очевидным, путала его мысли и заставляла замереть перед дверью, стукнув напоследок кулаком по шершавей поверхности.

— Если ты вправе была наказать меня тогда, то теперь наступила моя очередь, — шепча, проговорил он, зная, что никуда она не ушла, что она так и стоит, немного взвинченная, возле своей дверью, прижавшись к ней спиной. — Придется делить эту вечность со мной, Хельга. Твоя расплата неизбежна.

Он шел вдоль мостовых Лондона, не взирая на прохожих, толкая их, но не замечая этого — ярость внутри была столь сильна, что прямо сейчас ему хотелось что-нибудь сломать, разрушить до основания и, наслаждаясь этим, почувствовать себя живым. Какая же глупость была — искать все это время ее, скучать по ней так, словно только при одном взгляде на Хельгу, он вдруг станет счастливым.

Не стал. Реальность огрела обухом по голове, приговаривая: неказистая девчонка с босыми ногами прокляла его за ту боль, что он причинял, и он ее вечный пленник, неизбежно живущий и ищущий Хельгу Хаффлпафф. Может, все это время она просто избегала его? Или, как и он в первой жизни, наблюдала почти насмешливо откуда-то, где он ее не замечал? Где была она все это время?

— У тебя не выйдет избегать меня вечность, — стоя в лесной чаще, бросил он, услышав хруст ветки позади себя. Он знал, чувствовал, что она стоит позади него, замерев, не решаясь ни уйти, ни остаться. — Я всегда буду находить тебя.

Гладь Черного озера бурлила, извергая поток диких волн, и, повернувшись вполоборота, он внимательно посмотрел на нее. Ни он, ни она не имели желания видеться, но при этом каждый неизбежно находил друг друга. Его это почти раздражало: после осознания прошла неделя, и его чувства почти поутихли — теперь он видел реальность в другом свете, и мечтал лишь об одном — об отмщение.

— У тебя красивое имя в этой жизни, — тоскливо пробормотала она, качнув слегка головой. — Скорпиус… такой же ядовитый и юркий. Сколько имен ты уже сменил?

— Издеваешься? — с горькой улыбкой холодно сказал он, рассекая землю методичными шагами. — А сколько жизней сменила ты? Сколько чертовых веков прожила? Где ты была все это время? — он стоял почти рядом, впервые так близко, что можно было сомкнуть свои бледные тонкие пальцы на ее хрупкой шее и переломать до хруста едва выступающие кости.

— В Ирландии, — извиняющимся, сбивчивым шепотом бормотала она, и в глазах ее, нещадно наполненных печалью, вместо обиды проступало сожаление. — Мне так жаль, — робко, до ужаса робко, опустив глаза в землю. Он видел — в них постепенно скапливались сверкающие слезинки, и от этого лишь сильнее хотелось разломать на части все воспоминания, связывающие их.

Хельга плакала. Неслышно, подрагивая плечами, и ее рыжие волосы слегка качались из-за тихих порывов ветра. В этой чаще, как всегда, было ветрено и тихо, это было их место. И именно здесь, он помнил, впервые испытал хоть что-то, похожее на счастье, а то и радость.

— Ложь. Тебя не было там. Я приезжал в Ирландию сотню раз, видел, как обмельчало море и как от землистого вала не осталось ни следа, — и схватив наконец ее за руки, толкнув на себя, он с силой сжал ее хрупкие запястья. — Как думаешь, после всего, что произошло, позволю ли я тебе быть счастливой? Позволю ли прожить эту жизнь так, как тебе бы хотелось?

Бледные губы приоткрылись в неслышном лепете, а глаза, наполненные то ли каким-то странным озарением, то ли неистовым горем, распахнулись широко, неизбежно поглощая его в свой омут. Все это время она была для него недосягаемой мечтой, ради которой стоило жить; надеждой, с которой он проживал все эти нескончаемые, бессмысленные дни. А сейчас, будучи переполненным разочарованием, он не понимал, чего ради все это? Зачем он сносит эти дни?

Чтобы однажды узнать, что его проклял та, чью память он пронес в своем сердце сквозь тринадцать столетий, не замечая никого другого в новых жизнях — она одна жила в его мыслях, ее он искал в чужих лицах, игнорируя любой шанс найти свое новое счастье. Он был отравлен Хельгой, помешан на одной мысли о ее воскрешении, а сейчас… сейчас его лишили даже этого.

— Зачем все это? — рассуждал он, сидя в темной комнате в старинном кресле. Хельга, стоявшая позади него, вздрогнула, не ожидая увидеть его здесь — в ее комнате, наполненной полусотней защитных заклинаний. — Если ты хотела отомстить, зачем же прокляла и себя заодно?

В темноте он слышал лишь ее быстрое дыхание и чувствовал каждой клеточкой то волнение, которым она жила в этот момент. В этой комнате был наэлектризован даже воздух, настолько сильно ей хотелось защититься от него, оттого каждый фунт этого дома был пропитан сильнейшей, древней магией. Тщетно. Для него не существовало преград: едва ли его могло хоть что-то остановить сейчас, когда внутри засияла таких размеров пустота, что даже привычное, изведанное до самых малейших деталей прошлое одиночество показалось лишь насмешкой.

— Что, нравится тебе Патрик? — задумчиво хмыкнув, тянул он, приподнявшись с кресла и обернувшись к ней. — Наверное, это очень забавное чувство: жить. Жить и наслаждаться жизнью.

— О, да, он замечательный человек, — сверкнув глазами, тихо ответила она, но даже в ее шепоте отчетливо проступали нотки ярости. — Наконец, спустя столько столетий я выбросила глупые мысли о тебе, Салазар, и решилась найти что-то свое. Мое. Понимаешь? — и, вздернув подборок, взмахнув рукой, она насупила брови: — Если бы ты по-настоящему хотел найти меня, то непременно бы нашел. Но ты не хотел. Я всегда была всего лишь иллюзией, которую ты лелеял в своих мечтах, оберегал ее, но никогда не любил.

Заломанные пальцы теребили нервно ткань легкого платья, такого же бледно-желтого, каким он запомнил его в первую встречу. Только лишь подол больше не был намочен соленой водой, и он едва доходил до ее коленей. Изменилась? Ни капельки. И, подойдя к ней ближе, сомкнув ее плечи в оковы, вынуждая гордо вздернуть подбородок, он думал лишь об одном — о том, как сильно он нуждается в утешение. И как отчаянно жаждет обрести свой смысл вновь.

Целовать ее было так ирреально, что ему думалось, будто все это иллюзия. Столько лет он сожалел о том, что так и не сделал и о чем так и не сказал, что сейчас даже не верилось. Ее тонкие губы отвечали с почти отчаянным рвением, и ему думалось лишь о том, какой она была лгуньей — разве можно было им обоим даже мечтать о том, чтобы освободиться друг от друга и начать по-нормальному жить?

— Завтра твоей свадьбы не будет, — бросил он на прощание, упрямо стараясь поймать ее взор. Печальные карие глаза, наполненные то ли обидой, то ли странным сомнением, бегали с предмета на предмет, избегая его. И не выдержав, Хельга прикусила большой палец, нервным движением сомкнув вторую руку на талии, и это так наполнило ему далекие годы — те несчастные минуты их единения в чаще, что он почти усмехнулся. Почти.

— Ах если бы можно было никогда тебя не встречать! — не выдержав, вскинув руку в сторону, тихо бросила Хельга, вынуждая его остановиться и приподнять в вопросе бровь.

Минуты сожалений скапливались внутри, вызывая желчь, и в который раз смотря в ее упрямые глаза, он думал лишь об одно: возможно ли? Реально ли это? И стоило ли это мгновение всех тринадцати столетий ожиданий? В тот момент ему лишь на долю секунды показалось, что да, можно было прожить и все двадцать шесть, лишь бы касаться ее едва ощутимо, чувствовать, как гулко и как отчаянно быстро бьется сердце под ребрами.

Лишь бы видеть эти печальные глаза и чувствовать, как от одного этого взгляда у него у самого внутри выковыривается печаль и сожаление — те чувства, которые ему абсолютно не нравятся, те чувства, что делают его живым.

В тот момент ему показалось, что годы скитаний могли закончиться чем-то вразумительным, что вечность вела его к этому дню. Он сидел в шатре, усеянном розами, и безразлично наблюдал, как толпа знакомых Уизли-Поттер попивают шампанское и наперебой поздравляют друг другом. Думая об этом, смакую эту мысль, он мысленно переносился в свой лес, в их чащу. Ему хотелось в это верить.

Но когда ни жених, ни невеста не появились у алтаря, он едва ли почувствовал страх — все это было так очевидно, потому что он сам дал ей шанс сбежать. Сделать наконец свой выбор. И что поделать, если он был не в его пользу?

Что поделать, если ему опять незачем было жить?

— Лили и Патрик решили отпраздновать свою свадьбу в Ирландии, — тусклый голос Розы едва выволок его в реальность из своих дум. — Подумать только… и кто только празднует там свадьбу?

Губы его тронула усмешка: то ли горькая, то ли насмешливая — едва ли хоть что-то могло описать, что творилось внутри, там, где за секунду все вновь стало изваянием.

Годы, тягучие, медленные, были безликими и слишком долгими — он проживал день, другой, снося их без дела и стремлений. Жить, имея надежду на встречу, и жить, зная, что эта встреча все равно ничего не изменит, — это совершенно разные жизни, и тянутся они совершенно по-другому.

Лесная чаща постепенно редела: могучий дуб становился все более старым, и в один из дней живительная сила покинула его. Ни магия, ни заговор — ничто не могло воскресить его к жизни, и, наблюдая, как лесничий выкорчевывал его могучие корни, он думал, что вместе с этим дубом у него из груди вырывают с капиллярами сердце.

Землистый вал, открытый солнцу, постепенно желтел: высокая, зеленая трава не выдерживала напора солнечных лучей, а ветер, не рассекаясь об могучую крону и толстый ствол, перестал вести свою заунывную песнь. И в этой чаще больше не было ничего красивого: ни вид, открывавшийся на гладь озера, ни можжевеловые кусты, ни иссохшая трава — все это словно померкло под грузом тех воспоминаний, что были у него в голове. Тех воспоминаний, которые он так лелеял и любил.

Чаща умирала. И, в полубреду уходя от нее, скрываясь за холмистыми склонами Шотландии, ему казалось, что он совершает побег. Ему хотелось в момент оказаться в Ирландии; хотелось схватить за руку Хельгу и привести ее сюда, чтобы она видела, чувствовала, как умирает та тонкая нить, что связывала их, и чтобы ей было так же печально, так же больно, как и ему, взиравшему на медленное уничтожение дуба.

Открытое маггловское шоссе гудело и жило какой-то своей жизнью. Едва ли он видел его перед собой — вечность давно отняла и страх, и любое чувство сохранения. Будучи слишком полным отчаяньем и почти яростью — он никогда не смотрел по сторонам. Иррациональное желание оборвать свою жизнь никуда не делось, и, когда он повернул резко голову, то хотел было, как в старые добрые времена вскинуть руку в приветствие надвигающемуся автомобилю. Только вот сильнейший удар оборвал его приветствие раньше срока — такую боль он уж и забыл, когда в последний раз испытывал.

Дышать было тяжело. Он слышал грохот голосов и рев двигателей, видел людей перед собой, и, понимая, что не может пошевелить даже пальцем, почти добровольно погрузился в странно тяжелый, бессмысленный сон.

А снилось ему то же самое, выученное от и до, — печальные карие глаза, наполненные невиданной тоской, и дуб, прятавший их от всего на свете. Они сбегали туда вместе. Договаривались беглыми взглядами на завтраке, а потом, прячась от хмурой Ровены, видевшей все, приходили сюда и часами и мечтали каждый о своем.

Ему нравилось дразнить ее: вспоминать, как вечно она врезалась в острые края стен, как выпадала порой из реальности на уроке и под хохот учеников с пунцовыми щеками лепетала быстрым шепотом слова извинения. В его мыслях она всегда оставалась такой — улыбчивой на людях и неимоверно грустной с ним. Потерянной, уставшей, сидевшей рядом за землистом вале, где острая трава щекотала ладони, и, глядевшая на него вполоборота быстрыми, неловкими взглядами.

Сон его, тяжелый и мучительный, оборвался в тот момент, когда солнечный луч, поблескивая в русых волосах, похитил всецело его внимание и никак не хотел его отдавать.

Он вынырнул из этой поляны с хрипом и жутким скрипом матраса — рядом стояла Ровена, вернее, Роза, которая, озадаченно откинув книгу в сторону, тут же подошла и что-то начала говорить.

Это было странно. Ему казалось, что он просто должен был умереть, потому что в противном случае, разве мог он почувствовать этот удар. Но нет. Он жил. Лежал в св. Мунго и видел перед собой суетившихся людей.

Он не умер. И это было настолько странно, что даже не верилось.

— Мерлин, Мерлин! Как ты нас напугал, — бормотала Роза, нахмурив взгляд. — И какого черта ты только забыл на этом шоссе, Малфой?

У него не было на это ответа. Ему лишь хотелось, как и много раз до, пройтись вдоль длинного, широкого шоссе и попытаться удачу — разве он осмеливался думать о том, что мог стать смертным в один момент? Голова гудела, было тяжело даже просто лежать, но, приподнявшись с кровати, скрипнув ее половицами, он выжидательно провожал взглядом высокую фигурку Розы, а затем, нервным движением нащупал палочку на тумбе.

Острие впилось в кожу сквозь бинты и, вздохнув тяжело, он гадал, чем проверить, какое заклинание могло доказать ему, что он вдруг стал смертен. Да и стал ли? Не хотелось питать ни иллюзий, ни былых надежд, — впервые в жизни просто хотелось, чтобы то, во что он верил столько лет, непременно сбылось, и, прикрыв глаза, он решался.

Переметнув кончик палочки на руку, он видел, как на его мертвенно-бледной коже проступали тонкие порезы — они кровоточили и немного щипали, но глядя на свою кровь ему казалось, что это все просто иллюзия, больная реальность не пришедшего в себя мага. Он был смертен. Он мог причинить себе увечья. Он мог себя убить.

Да только что было делать с этой информацией?

Просыпаясь еще целых семь дней, он садился на стул возле окна и, подперев пальцем подбородок, думал. Вспоминал. Пытался понять. Если он убьет себя, навсегда ли лишится вечности? И что тогда станет с его воспоминаниями, что станет… с его Хельгой в них?

Вечность пугала, но безвечность — еще больше. Что было за ней?

С каждым днем бинтов на его теле становилось меньше: раны затягивались в шрамы, а весна за окном медленно стала превращаться в лето. Все расцветало вновь, и он уже забыл, какое по счет лето он прожил — и лишь в конце недели, когда голубое небо заволокла серая дымка, он с каким-то особым упоением приставил свой стул к стене. Погода за окном была отражением всех его мыслей: когда-то нелюбимый дождь стал для него спасением, и он помнил, Хельга всегда приходила в те мгновение, когда в природе наступала минута безотрадного отчаянья.

И сейчас не было исключением. Дверь скрипнула явственно — он чувствовал позади себя чье-то присутствие и знал, что это была она. Это было неизбежно. Рано или поздно им суждено было встретиться вновь.

— Зачем ты прокляла себя тоже? — тихо усмехнувшись, не отрывая взгляд от картины за окном, спросил он в который раз.

Ветер швырял зеленые кроны деревьев в парке, волшебники, сумрачно всматриваясь в небо, колдовали противодождевые чары, и быстрым шагом скрывались в зданиях. Улица пустела, и в этом опустенье он видел жизнь.

— Потому что это было бы несправедливо, Салазар, — печально заметила она, приблизившись на шаг. А потом и еще на один, и еще, так, чтобы он отчетливо мог повернуться и посмотреть на нее. Но ему не хотелось оборачиваться, и лишь в тот момент, когда она поравнялась рядом с ним, он бросил быстрый взгляд.

— Заклятие должно было пасть после нашей встречи…

— Значит, ты действительно избегала меня все это время, — хмыкнув, бросил он, потерев устало висок, который совсем недавно тронула проседь. Он опять угасал, в который из десяток раз, но сейчас это осознавать было больнее всего.

— Нет, видимо, тогда это просто не нужно было, — мотнув длинными рыжими волосами, она схватила его за ладонь, и, сжав ее в своих шершавых руках, широко распахнула такие знакомые, не изменившиеся ни на каплю карие глаза. — Просто сейчас мы стали лишними в это мире. Мы умираем, Салазар. Ты же чувствуешь это?

Время вокруг них остановилось. Он видел, как все в этом мире словно замерло. Дождь не шел, его капли замерли в воздухе, а стены палаты вдруг стали в сто раз белее и противнее. В середине белой стены проступала глубокая трещина, и с каждой минутой белая краска обваливалась на пол, обличая под собой пустоту. Черную пустоту.

Их вечность обрывалась так правильно, что он почти задохнулся от навалившихся чувств. Их чаща умерла. Их дуб — тоже. И когда им суждено было прийти в увядание, они тоже должны были покинуть этот мир.

Шершавые ладони слегка поглаживал его бледную кожу и от каждого прикосновения он чувствовал трение кольца — золотого, обручального, который, словно во имя мести к ниму, противно бросался в глаза.

— В этой жизни все вышло совсем не так, как надо было, — обняв ее за талию и посадив к себе на колени, со сбившемся дыханием проговорил он, поглаживая ее по длинным, рыжим волосам, напоминавшим яркое солнце при смерти. Хельга смущалась — он видел это по бегающим глазам и по вспотевшим ладоням, которыми она то и дело проводила по длинному подолу платья.

Она всегда принадлежала ему. Просто он, почему-то, никогда не брал ее к себе. Так и было: лелея в мечтах свою иллюзию о всепринимающей печали, он никогда не думал о том, чтобы по-настоящему бороться за нее.

— Надеюсь, в следующей жизни мы встретимся с тобой, — ее губы дрогнули, приоткрывшись немного, а глаза исказились в немой печали. Куски белой стены обвалились с громким стуком, и с каждым таким ударом, она все больше вздрагивала, боясь смотреть увяданию в глаза. В этот мир они пришли одни, принадлежавшие друг другу, и уходили они от него тоже вместе — с печальным взором и хмурым выражением на лице.

— Надеюсь в этой жизни мы будем вместе, Хельга.

* * *

Он нашел это место совершенно случайно. Прогуливаясь однажды по Запретному лесу, блуждая по извилистым, заросшим тропинкам в поисках уединения и прохлады, он приподнял ветки сухого можжевельника и увидел перед собой чащу — зеленую, покрытой густой, высокой травой чащу, которую от людских глаз скрывал могучий дуб, возвышавшийся над другими деревьями.

Здесь хорошо было просто сидеть — уходить от своих проблем и от Хогвартса, чтобы перестать думать и о письмах отцах, и об учебе, да и вообще обо всем. Здесь он отдыхал. Садился на зеленую траву, полностью исчезая за ней, и всматриваясь в едва видневшуюся гладь Черного озера.

В один из пасмурных дней он тоже пошел в свою чащу. Потому что это уже было чем-то, вроде ритуала, а может — просто единственным местом на свете, где он впервые чувствовал, что может быть собой. Среди можжевельника, густых елей и дуба, он мог открыть свое истинное лицо, мог предаться глубочайшей тоске и знать, что здесь его никто не осудит.

Но в это раз в чаще кто-то сидел. Всхлипывал еле слышно, и, робко остановившись у дуба, он замер, замечая среди высокой травы бледные, рыжие волосы.

— Ой, — вздернув голову, воскликнула она, и, всматриваясь в ее слегка красноватое лицо от слез, он признал в ней Лили Поттер.

Он знал ее, потому что она была сестрой его одноклассника, и видел ее постоянно в библиотеке в извечной компании Розы Уизли, которая так и норовила подсесть к нему.

Он слышал ее робкие вопросы, которые она несмело задавала кузине, боясь ее бурной реакции; видел, с каким трудом ей давалась Трансфигурация, как она печалилась всякий раз, когда у нее не получалась трансформация предметов, и, посмеиваясь про себя, он едва ли думал, что именно она найдет его чащу. Его заветное место в лесу.

— Не уходи! — воскликнула она в тот момент, когда он развернулся и направился прямиком обратно. Немного злой и совершенно раздраженной. — Скорпиус… я же правильно произнесла твое имя?

Ее пунцовые щеки выдавали смущение, и, нахмурившись, он едва приподнял бровь. Почему-то злиться на нее совершенно не удавалось, и, видя, с каким неподдельным интересом и одновременно печалью на него глядели эти карие глаза, он действительно остановился, не решаясь уйти.

— Меня зовут Лили, — протянув руку, она улыбнулась легкой улыбкой, но, заметив, что он не пожимает ее в ответ, тут же спрятала свою бледную, маленькую ладонь за пазуху.

— Ты же никому не расскажешь, что видел меня здесь? — в два шага оказавшись рядом с ним, быстро пробормотала она, вскинув голову. Она была заметно ниже его, и, слегка приподнявшись на носки, Лили улыбнулась опять, явно не собираясь возвращать ему его личное пространство.

Скорпиус молчал. А потом, усмехнувшись насмешливо, бросив на нее оценивающий взгляд, он решительно сделал шаг вперед, из-за чего, смутившись, она слегка отскочила назад, опять покрывшись розоватыми пятнами.

«Смешная», — подумал он, вспоминая, как часто ему приходилось видеть ее в библиотеке и как с каждым днем его взгляд цеплялся за нее все больше.

— Что же мне будет за это? — насмехаясь все больше, спросил он, и лицо Лили за момент сделалось озадаченным и даже встревоженным.

В лесной чаще ветер всегда гулял диким плясом, и, играясь в ее волосах, он взметал рыжие волосы, бросая их то ей в лицо, то в сторону.

В этой чаще ему нравилось его уединение и покой.

А теперь он по-особенному полюбил свое присутствие рядом с ней, когда, смеясь тихим, резвым смехом, она едва трогала его за рукав мантии, чтобы опять показать на пробегавшего мимо зверька или на то, как сильно и беспощадно ломает ветер можжевеловую рощу.

Смеясь, она смотрела на него карими глазами и, пользуясь выпавшим на их долю мгновения уединения, сцепляла свои бледные пальцы, которые на его ладони выглядели слишком уж чужеродными.

Такую жизнь, пожалуй, он бы прожил вечность.

Без конца.