Зарубки (джен)

Я иду по длинному подземному коридору. Стены тускло освещены факелами. На плечо, как знак остановиться, ложится рука сопровождающего — и до костей пробирает холод. Открывается дверь, за ней — полутемный зал. Где-то высоко небольшим полукругом расположились люди в судейских мантиях, а меня ждет жесткое кресло внизу. Я сажусь, и цепи оплетают запястья. Сверху, из полумрака, доносится звучный голос: «Заседание открыто». Спине и плечам снова становится холодно — это по обе стороны встали сопровождающие…

Просыпаюсь. Воздух в спальне ледяной — это меня, похоже, и разбудило. Оглядываюсь. А-а. Окно, которое я оставлял с вечера чуть приоткрытым, распахнуто настежь. Ветер, надо думать. А за окном-то январь. Вот и стало холодно спине и плечам…

Понимаю, что больше не засну — по крайней мере, в ближайшее время. Проклиная все на свете, выбираюсь из постели, одеваюсь, отмечая попутно, что на часах половина пятого. Хорошо хоть сегодня воскресенье. Ни к чему аврорам видеть начальство после бессонной ночи.

Иду на кухню, ставлю чайник… а заодно уж достаю с полки початую бутылку виски. Наливаю чай в чашку, виски — в стакан, сажусь за стол. В стекле кухонного оконца отражается хмурая рожа. Тот еще собутыльник, конечно, но что поделать. На данный момент времени других не имеется.

Первый глоток — того и другого — прогоняет холод, но только физический. В душе остается болотная муть. Вообще, надо сказать, кошмары снятся мне редко, но уж если снятся… Либо как я прихожу к Фрэнку с Алисой в больницу. Либо вот это. В общем, редко, но метко.

Вот это. Передергивает даже… Этих воспоминаний я не хочу, и думать не хочу о них, и вообще давно бы их слил — хоть бы вон в ту же бутылку из-под виски — да и зашвырнул бы в озеро подальше, если бы не висел на таком поступке несимпатичный ярлык «малодушие». Нет уж, помни, герой-аврор… помни, пригодится в жизни.

А может и правда — вспомнить? Может, вот все прямо до мельчайших подробностей вспомнить, и тогда выскочит заноза из души? Как это там называется по-умному — встретить лицом к лицу своих демонов? Ну ладно, демон, выходи. Сейчас буду вспоминать — сковыривать корку с раны. Крови мно-ого будет. Жри, сволочь.

Какой это год-то у нас выходит… шестьдесят восьмой. Мне двадцать семь, на дворе июнь месяц, у магглов шестидесятые в самом соку, у нас — все как всегда. Самый кончик спокойных времен… буквально через пару-тройку лет началось веселье, а пока что тихо. Но все равно, придурков и подонков хватает всегда — война, не война.

А кем тот был — придурком или подонком — так мы и не узнали…

Ты удобно устроился-то, демон? Ну тогда слушай сказочку.

Жил-был, значит, на белом свете какой-то придурок, или подонок… В общем, началось с того, что в Департаменте отследили «империус». Причем мало того, что «империус» — так еще и в маггловском районе, где никого из магов-то сроду не водилось. Стали разбираться, узнали, что там было ЧП — жил-жил себе человек, вполне благополучный вроде, а тут вдруг взял, забрался на крышу своего дома и спрыгнул. Хорошо еще внизу у него кусты были посажены. Поломался весь, но остался жив. Скоро стало ясно, что таки да, не по своей воле прыгал. А вот кто автор заклинания, выяснить не удалось. Списали было в безнадежные глухари, но тут — через неделю где-то — еще один «империус», и тоже не в магическом поселении. Там все оказалось хуже: тетенька под пятьдесят лет, мать семейства, ни с того ни с сего вознамерилась повторить цирковой фокус. Отправилась к автомобильной эстакаде неподалеку от своей работы, взобралась на узкий парапет и пошла, пошла… пока не сорвалась. Разбилась насмерть об асфальт внизу. Свидетелей было полно; сутки мы пахали (вместе с магглами, конечно, в таких случаях мы в связке работаем под страшным секретом — а что делать?), и к вечеру следующего дня знали приметы того, кто, скорее всего, накладывал «империус». Потому что среди толпы зевак на канатохождение любовался какой-то парень, одежду которого все свидетели описали сходно, хоть и по-разному — одни сказали, длинное пальто, другие рясой назвали, а одна бабуся даже платьем («всякие люди на свете бывают, инспектор, чего вы удивляетесь, я вот ничему не удивляюсь»). Волосы у него были тоже длинные, каштановые, лицо — бледное, возраст — лет двадцать пять. Естественно, по таким скудным приметам невозможно кого-то найти, пусть даже и среди магического населения — всего-то-навсего десяток тысяч человек, ага — но если бы он взялся империть кого-то снова, мы были бы на месте тут же, а там и таких примет бы было достаточно.

Так и произошло. Недели через две снова отследили заклятье, и дежурный наряд — пять человек, и я в том числе — уже через две минуты был на месте, лицезрел очередной результат развлечений этого гада: обычное утро, приличный пригород, тихая улочка, а по ней носится с садовым топориком один из жителей — крушит входные двери и стекла в окнах, рубит кусты и представляет, в общем, собой вполне реальную угрозу жизни своих соседей. А невдалеке стоит, глядя на это все, человек в мантии.

И дальше все было очень быстро.

Пять хлопков аппарации — и он понял, что это за ним. Дисаппарировал сам. Естественно — всякий бы это сделал. Наверняка надеялся, что след его потерян — так и было бы еще совсем недавно. Но уже несколько лет у нас на вооружении было новое заклинание — усиленное отслеживающее. Высветить следы на асфальте; дать приказ палочке задавать направление — и наш наряд снова в десяти ярдах от него.

И тогда он перестал быть крутым магом, а стал человеком. Испугался. И побежал.

Побежал туда, где больше народу; туда, где нам будет сложнее лупить по нему заклинаниями — кругом мирные люди, да и Статут ведь никто не отменял; и ближайшим таким местом оказался — на мое несчастье и на его несчастье — какой-то школьный двор.

Мы вшестером влетели туда, как стадо лосей; дети во все стороны брызнули; крик, визг — а я только его вижу, и все пытаюсь прицелиться ему в спину «ступефаем», и не могу никак — магглы мечутся туда-сюда. И тогда старший, Уолдо Майлз, крикнул:

— Фарадей, слева вперед, Клык, справа!

Я понял его. Аппарировал так, чтобы оказаться спереди от бегущего и чуть в стороне, и бросился ему наперерез. И в меня влетела какая-то девушка, школьница. И я, ухватив за плечи, увел ее в сторону, будто в танце, увел, отодвигая с дороги…и уже разжимая руки, уже боковым зрением увидел зеленый луч, вонзившийся ей в бок, и из моих рук она осела кулем на землю. И я понял, что заклятье это было для меня; а она попала на линию огня из-за моего пируэта.

И тогда…

Есть там еще виски в стакане?

И тогда я на секунду ослеп. От боли и ненависти. И боль эта, и ненависть, обернулись словами — а какими, я понял только на последнем слоге…

Штука в том, что я до того был в корне не согласен с тем, что аврорам нельзя применять «аваду», как и всем остальным. Чего это преступникам, по факту получается, можно, а нам нельзя? С какой, собственно, мандрагоры? Помнится, даже задвигал что-то такое на заседании слагхорновского клуба, в седьмом классе — ах, какими большими глазами на меня тогда девочки смотрели, ох ты ж Мерлин, — «Иногда это может быть необходимо, понимаете? Защищать нужно не менее эффективно, чем нападают, иначе какой в этом смысл?» «Руфус, отнять жизнь у другого — вещь очень страшная…» — с бледной улыбкой сказал тогда Слагхорн. «Я знаю», — кивнул я, с высоты великого жизненного опыта всех своих восемнадцати лет. — «Но кто-то иногда должен переходить границы. Ради высшего блага». (Помнится, на том сборище в качестве гостя присутствовал Дамблдор, и как-то он так странно посмотрел на меня после этой фразы… а почему — я только потом узнал, только по следам, когда мне кто-то пересказал слухи про его собственную бурную молодость.) И уж всяко я был уверен, что когда пробьет мой час эту границу перейти — уж я-то сдюжу. Не испугаюсь, не буду чистоплюем.

Меньше всего думал я, что когда… когда это произойдет, и когда я пойму, что я сделал, то мне больше всего на свете будет хотеться блевать.

Потому что «авада». И мертвое тело на земле — неподвижное, с остановившимися глазами. И у меня на языке какая-то липкая горечь — будто у этих слов есть вкус… у этих слов, прерывающих жизнь другого человека. Который только что бежал, дышал, думал. А теперь не дышит и не думает, потому что я его убил.

И я сидел на асфальте между двумя трупами и тупо смотрел в землю, пока ребята отлавливали всех, кто там был, и правили им память. Они будут считать, что у девушки просто внезапно отказало сердце. Шла, шла и упала…и никто не узнает, как было на самом деле. И я об этом думал, думал, и никак не мог прекратить.

Потом кто-то за плечо меня взял, и я, даже не поднимая глаз, понял, что это Маршалл. Джошуа Маршалл, старший аврор. Начальник он был первоклассный. Я уже потом, когда сам это место занял, ловил себя на том, что на него оглядываюсь то и дело — а как бы он поступил, что бы он сказал, кого бы он назначил туда-то и туда-то? Охренительный был начальник. Старый уже — это последний был его год, в следующем Муди сел на его место. Не исключаю, кстати, что он меня исподволь заранее Аластору в сменщики готовил. Может, подозревал, что шизоглазова паранойя достаточно скоро из полезного инструмента превратится в полномасштабную обузу… не знаю, но ощущение есть такое.

Что-то я отвлекся. А обещал все вспомнить до мельчайших подробностей…

Короче, Маршалл взял меня за плечо, аппарировал со мной к себе в кабинет. Молча. Ни слова не сказал мне, только подтолкнул к умывальнику — у старшего аврора в закутке свой сортир, крохотный. Ну потому что понял, чего мне больше всего на свете хочется… а когда я это свое заветное желание осуществил, дал мне стакан воды и указал на стул. Я сел, а посмотреть на него не могу. Вообще ничего не могу, башка пустая, в душе мерзость, и холодно — так, что аж колотит. Это в июне-то.

— Я вас подвел, сэр, — сказал ему. Голос хриплый, как чужой.

А он помолчал еще, поглядел на меня, потом взял пергамент, перо, и так это, будто себе самому:

— Рапорт, надо думать, ты мне сейчас вряд ли напишешь. Ладно, я сам…

Стал писать что-то, а я вот только сейчас стал понимать, что я наделал-то. Не с точки зрения морали, там, или целостности собственной души — с точки зрения закона.

Я убил человека. «Авадой». А значит, что?

А значит, я отправляюсь в Азкабан на пожизненное.

Тут мне стало уже совсем худо. Настолько худо, что я не сразу понял, что Маршалл мне что-то говорит.

— … на гауптвахту пока. Ты слышишь меня, или как?

— Я слышу, сэр, — ответил я.

— Да ни хрена ты не слышишь, — сказал он раздраженно. Поднялся, постучал по стеклу — привлекал внимание того, кто ближе всех к его закутку оказался. Картер, что ли, это был. Тот кивнул, зашел, и Маршалл сказал ему:

— Сопроводи Скримджера в камеру. Выполнишь — доложишь.

Тот снова кивнул — «есть, сэр», — и я встал и хотел с ним идти, но Маршалл сказал:

— Эй.

Я обернулся. А он смотрел на меня с каким-то странным выражением лица — не знаю, как описать даже. Жалость? Печаль?

— Палочку-то сдай, — говорит. — Ты под арест идешь.

Мне, наверное, еще никогда не приходилось с таким внутренним усилием передавать кому-то свою палочку. Потому что было полное ощущение, что больше я ее в руки не возьму… прямо как от себя, от тела, отрывал. Даже в горле как-то нехорошо стало, будто снова тошнит или задыхаюсь. Маршал взял мою палочку — аккуратно так взял, словно понимал, что у меня на душе творится — и положил к себе в стол, и на ключ ящик запер.

— У меня пока побудет. А теперь идите.

И мы с Картером — точнее, Картер со мной — пошли к лифтам, чтобы ехать вниз.

Потому что аврорская гауптвахта от самого аврората отстоит на восемь этажей. Нету у нас места под нее на втором уровне — с работой еле помещаемся. Зато когда аврорат только создали, и впервые возникла необходимость кого-то отправить на губу, вспомнили о давно заброшенных камерах на десятом уровне — там, где сейчас Визенгамот заседает по особо важным или публичным делам. А раньше — очень сильно раньше, еще до того, как Министерство основали, еще тогда, когда в подземелье заседал один Визенгамот, он же колдунский совет — раньше там были еще и темницы. Вот они-то и пригодились. Их там всего-то пять штук — спокойное было времечко Средние века, надо понимать. Или же просто до Визенгамота доходили не все преступления…

Вот туда Картер меня и сопроводил. Доехали, как обычно, до девятого уровня, по лесенке спустились, только пошли не к залам судебных заседаний, а в другую сторону. Там в конце коридора дверца, неприметная такая. Картер открыл ее, впустил меня, зажег там факелы, потом на пороге поколебался, буркнул что-то типа «бывай», брякнул дверью и исчез.

А я остался стоять в предбаннике — там раньше, видно, стражники сидели. Стол старый, табуретка — и все. И запах такой… странный: точнее, его просто не было. Следовательская привычка — как вошел в новое помещение, сразу пропускаешь его через себя, оцениваешь: что здесь, кто здесь. Так вот там не было ничего и никого. Даже пыли не было, даже паутины. И тишина. Такая, что уши закладывает. Я даже ногой по полу пошаркал, чтобы убедиться, что не оглох — ну Мерлин его знает, какие там заклинания на этой темнице. И стою, смотрю на решетчатые двери перед собой — пять штук, а за ними такие ниши каменные. Я подошел, потянул за решетку — открылась, со скрипом. За другую потянул — тоже открылась. Выбирай, мил-друг, себе любую камеру…

Я выбрал. Крайнюю правую. Там дощатая лавка стояла, табуретка, в углу в полу дыра — для естественных, стало быть, надобностей. А на лавке — матрас и одеяло с буквами «М.М.», сиротское такое, какого-то голубенького цвета. И почему-то это одеяло стало последней каплей. Я сел на лавку — потом лег — и стал смеяться. Или плакать, не знаю.

Потом я проснулся — оказывается, уснул. Посмотрел на часы — привычка. Пять часов. Я кивнул сам себе, а потом думаю — пять часов чего? Там же ни окон, ничего — может, еще сегодня длится, а может, уже завтра пришло. Ох, как неприятно мне стало от этого. К тому же тишина эта ватой на ушах висит… в общем, я думаю, что те, кто в этих камерах сидели, очень рады были из них выбраться, хоть бы даже и на собственный суд. Хотя Мерлин его знает, может, если в соседней кто-то есть, да и с охраной полаяться можно — может, не так жутко.

В общем, сколько времени на самом деле, понял я только через два часа, когда на табуретке из ниоткуда возникла тарелка с едой и чашка чаю. И как-то по виду этой еды было понятно, что это ужин, а не завтрак. Я поел — в общем, вполне себе; видимо, из министерской столовой перебрасывали. А пока ел, заметил, что грязь, которая у меня на мантии после нашей беготни осталась, исчезла, а заодно и чернильное пятно, которое я уже месяц как посадил и все никак вывести не мог (чернила для протоколов заговорены, чтобы не выцветать, на заклинания не поддаваться и все такое). И волосы стали чище. Я так понял, что это камера гигиену и санитарию поддерживает — чистит обитателя; и сама себя тоже — то-то пыли нет. А то ведь оно, без палочки-то, самому сложно. Вполне реально завонять.

Очень было поганое ощущение от этого, надо сказать. Как будто ты какой-нибудь ужик или ежик, которого в банку поймали и смотрят, чего ты делать будешь. И водичку тебе меняют по мере надобности, соломку свежую кидают.

Потом я просто слонялся по камере — сначала по своей, потом по соседним. Думал. Понятно о чем. А больше особо и не о чем было.

Ну вот, а потом — два ужина и три завтрака спустя — дверь опять брякнула и вошел Маршалл. Я так ему обрадовался, я никому в жизни так не радовался до этого. Сам удивился даже — думал, не смогу ему даже в глаза посмотреть, а на самом деле обрадовался. А просто в этой адовой темнице я потихоньку уже начал съезжать в одиночестве. Ну сам с собой разговаривать — это дело святое, чего ж не поговорить с умным человеком. Но как-то… не знаю, забывать реальность стал. Когда ни ночи, ни дня не видишь, да еще и в полной тишине — оно способствует.

Маршалл вошел, поздоровался, сел на лавку, и я так ему был рад, что не сразу заметил, что у него очень мрачный вид. Он достал какую-то бумагу из кармана и мне протянул. А было в той бумаге написано, что глава Департамента магправопорядка не считает нахождение на гауптвахте достаточной мерой пресечения для аврора Скримджера, и думает, что будет куда целесообразнее отправить его для содержания под стражей до суда в Азкабан, каковое свое мнение и доводит со всей убедительностью до старшего аврора Маршалла.

— Понятно, — сказал я. Ну на кой, спрашивается, им это надо? Я и так попаду в Азкабан — так неделей раньше, неделей позже, какая разница? Но нет, даже недели лишней не положено тебе, аврор Скримджер.

— Он хочет, чтобы все было точно по букве, — сказал Маршалл. — Все-таки «авада», сам понимаешь.

— Понимаю, сэр, — сказал я.

— Ничего ты не понимаешь, — зло сказал Маршалл. — Думаешь, я не пытался? Но он уперся, а формально, как ты помнишь, я ему подчиняюсь, и когда им надо — они вспоминают об этом.

— Я понимаю, сэр, — в третий раз сказал я. Маршал поглядел на меня и рукой махнул.

— Ты мне другое скажи, — говорит, — ты что вообще думаешь обо всем этом?

Я понял, о чем он. И тому, что он спросил, я тоже обрадовался, потому что высказать это все надо было, до чего я додумался-доходился-договорился в этой проклятой одиночке.

— Я думаю, сэр, — сказал я, — что я неправильно поступил. Он был сволочью, и заслужил смерть. Но во-первых, его нужно было взять живым и передать суду. Такой мой долг как аврора. Во-вторых, убивать мерзко. Я поклялся бы вам, что больше никогда никого не убью, если бы это не было бессмысленно — и так понятно, что в Азкабане я никого и никогда не убью, максимум себя самого, и то не «авадой».

Тут он вроде хотел что-то сказать, но не стал. И я продолжил:

— И еще, сэр, в-третьих… «Авада» — это… нечестно, что ли. Убивать, да еще за дело — так уж руками. А так… дистанционно… не знаю. Неправильно.

— Роб Рой хренов, — ответил мне на это Маршалл. — «Неправильно»…

— А в-четвертых, сэр, я вас подвел, — сказал я. — И вот от этого мне хуже всего.

Он поглядел на меня и спросил:

— Почему ты думаешь, что ты меня подвел?

— Ну как же, — ответил я. — В аврорате, в вашем аврорате — убийца. Такого не должно быть. — Я уж не стал ему вслух говорить, но вообще-то, на самом деле, когда он меня тогда к себе перенес, я почти что ждал, что он сейчас из-под стола маггловский пулемет достанет и меня самого расстреляет на месте к химерам драным.

— То есть, считаешь, Азкабан заслужил.

Я помолчал, а потом решил не рисоваться перед ним.

— Нет, сэр, я так не считаю. Потому что он сволочью был, и… — тут мне пришлось примолкнуть: ярость и ненависть снова поднялись в душе, сдавили горло, даже голова закружилась. — И я не думаю, что за его жизнь я должен платить своей. Потому что… потому что он убивал и калечил людей для развлечения. А я… а я его нет. Но закон есть закон, и кому как не мне знать об этом. Так что…

— Боишься? — спросил Маршалл.

Я покачал головой.

— Не боюсь. Я не очень представляю, что там. А чего не видел, я бояться не умею. Просто очень не хочу остаток жизни в тюрьме сидеть, вот и все.

Шеф кивнул, а потом сказал:

— А я думал, что ты тут потонул в каком-нибудь чувстве вины.

— Я тонул, поначалу, — сказал я. — А потом подумал, что он сам себе выбрал такую дорогу. Подумал, что пусть я его и убил — я ведь этим не обнулил все то дерьмо, которое он натворить успел.

Он снова кивнул. Он вообще не любил слова зря тратить. Хороший он был мужик, правильный.

В Азкабан он меня сам сопроводил. Всю дорогу мы молчали — там такой ветер, что особо не поболтаешь. А уже потом, когда я слез с метлы, и стоял посреди тюремного двора, и ко мне шел надзиратель — а Маршалл уже оседлал свою метлу, чтобы лететь обратно, — тогда он сказал:

— Ты только в одном неправ. В четвертом пункте. — И улетел.

А я остался в Азкабане.

В Азкабане.

До сих пор — до сих пор мороз по коже, когда думаю о нем.

И это при том, что я туда вроде как попал на хорошие условия. Не срок же мотать, а суда дожидаться — ну кто ж виноват, что у магов следственная тюрьма и обычная в одном и том же месте… Поместили меня в комфортабельную камеру (то есть в такую, у которой окно во двор, и не выхолаживает помещение день и ночь морской ветер), и даже общались со мной не дементоры, а люди. Да только толку-то с того, что дементоры не прямо рядом, а в пятидесяти метрах… Да и люди. Твою мать, там такие люди, что уж лучше дементоры, честное слово…

Просто дело в том, что без людей там не получится. Дементоры — они же ни дементора не умеют, я прошу прощения за каламбур. Ну то есть, если надо душу высосать — тут им равных нет, конечно. Камеру открыть, труп закопать — тоже справятся, все-таки твари не тупые. А вот еду заключенным готовить не могут. А закон Гэмпа-то и в Азкабане закон Гэмпа, а равно и исключения из него… Нет, у тюрьмы, разумеется, есть начальник. Но он, не будь дурак, сидит в Лондоне, в Министерстве, у нас на втором уровне занимает уютный кабинетик. И остров если и навещает, то пару раз в год, с инспекцией. А в сам Азкабан приходится искать кого-то, кого уж совсем никуда больше не берут. Собственно, большинство тех надзирателей, о ком я слышал, из самих заключенных — за хорошее поведение могут одному-двум срок сократить, но оставить там работать. Шило на мыло, как по мне… Вот и тогда, когда я там был, их было двое: надзиратель, дядька лет сорока пяти, из зэков как раз, и старуха кухарка, она же уборщица — думаю, из кикимор, больно уж страшна она была с лица.

И все бы ничего, да только… только невозможно же человеку там работать. Там вообще человеку невозможно долго находиться. Кто позлее, или духом покрепче — у тех крыша едет лет через десять, скажем. Кто послабее — бывает, что и за пару месяцев до такой депрессии доходят, что просто жить перестают и все. И дементорам же до факела, кто ты: заключенный, посетитель или обслуживающий персонал. Все мы для них еда, по большому счету. Вот и получается, что выжить и остаться дееспособным человеку без посторонней помощи там никак нельзя. Ну и нашли им помощь — веселящие чары. А это только звучит весело.

Потому что ведь если такие чары накладывать на себя часто — а они выветриваются очень быстро, их каждые полдня как минимум надо подновлять, — то они, в общем-то, не хуже дементоров справляются. Снаружи такой человек дружелюбен, весел, счастлив даже. А как приглядишься… Вот эта старушенция, например, ее звали мадам Голдхарт (зуб даю, сама себе придумала фамилию): и правда, сердце золотое, милая такая, добрая — «сыночек, дай-ка я тут пол протру! Э-э, да ты не ел ничего, что ли? А зря, зря, нам на той неделе знаешь что забросили? Персики, так-то! Да ты не кисни, сыночек, жизнь-то она не из одних черных полос состоит! Будет и на твоей улице праздник! Гляди веселей!» А глаза… пустые. Мертвые. И это так страшно — Мерлин, да какие там дементоры… Глядит на тебя такая улыбчивая маска, говорит с тобой, как с ребенком в детском садике: ласково, весело, ободряюще. А из прорезей маски смотрит на тебя бездна. Или камень. Или сам замок Азкабан, которому нет до тебя ровным счетом никакого дела — есть ты, нет тебя…

Первую неделю, правда, я этого не замечал. Я валялся больной. Точнее, не больной, физически-то все в порядке было. Но вот этот холод азкабанский, и настоящий, ветряной, и внутренний, который от дементоров, он выстуживает все насквозь, и душу, и тело, и ощущение, будто у тебя лихорадка, температура под сорок, и только забиваешься в угол на своей кровати и пытаешься в дохленькое казенное одеяло укутаться, как в кокон, да дохленьким казенным чайком хоть немножко сердце отогреть… а оно же не отогревается, потому что поди отогрейся тут, если на уме — одно и то же, одно и то же: все твои ошибки, все твои потери, все то, что ты не можешь забыть, как ни стараешься. К концу недели попустило немножко — но так, не сильно. Не привык, конечно. Привыкнуть к этому нельзя — даже не потому, что невозможно, человек к чему угодно привыкнет; а просто не дадут. Привыкнуть — значит хоть какой-то уровень комфорта обрести, хоть самомалейший. А комфорт — ощущение положительное, и его из тебя быстренько высасывают…

Я там точно узнал: в аду нету никакого огня. Огнем хоть согреться можно. А есть там промозглая тоска, и холодный туман снаружи и в душе, и ни одной, ни одной, ни одной светлой мысли, никогда — только плач и скрежет зубовный. Так ведь в книге и написано.

И если я на губе думал, что съезжаю и теряю связь с реальностью — то тут-то я, конечно, понял, что то были детские игры. К концу второй недели мне приходилось время от времени с силой бить по стене — ребром ладони по ребру кладки, просто чтобы боль напомнила мне, что я еще жив, что еще на этом свете существую. Я не знаю, как люди там сидят годами. Единственное, что мне хоть как-то скрасило мое пребывание там — это то, что я целыми днями развлекался, продумывая в мелких технических подробностях, как именно совершу самоубийство, когда меня вернут сюда после суда.

А то, что я сразу не занялся воплощением этих планов — так это только потому, что успел обдумать все, что произошло, на гауптвахте. Обдумать и прийти к выводам для себя, и захотеть суда — захотеть, чтобы все было по правилам. Оправдания я не ждал, разумеется. Но хотел, чтобы было как полагается. А вот если бы я стал это все обдумывать уже в Азкабане — ни до чего бы не додумался… там невозможно думать. Просто не получается.

И это все при том, что Маршалл мне каждый день слал записки. Просто так, для поддержания боевого духа, ну или хоть какого-нибудь. Мол, держись, Визенгамот уже твоим делом озаботился, уже начинают планировать собраться… уже спланировали… уже собираются, не сегодня-завтра… Но у нас же все медленно всегда. Вот две недели прошло, пока оно настало, это сегодня.

Конвоировали меня в тот день на большую землю дементоры. Я думал, кто-то из ребят прибудет, а оказалось, там другая система. Я вышел во двор, надзиратели притащили мне довольно хилую старую метлу. На руках у меня была цепь, ей меня к метле приковали. А от нее еще две цепи шло, длинные, их взяли дементоры — справа один и слева один. И вся эта веселенькая эскадрилья взяла курс на Скарборо. Там маяк есть неподалеку, вот мы на него и двигались.

Когда приземлились, дементоры отцепили меня от метлы, и она сама обратно отправилась. А я понял, что не понял. Как мы дальше-то? Аппарировать дементоры не умеют, а мне не разрешит никто — мало ли, куда я их утащу. Да и хрен аппарируешь, когда с тобой дементор рядом, на самом деле… я бы не рискнул, честно говоря. Так хреново чувствуешь себя, что еще не дай Мерлин направление собьется и улетишь к Моргане на куличики, или расщепишься насмерть.

А оказалось, все просто. Рядом с маяком был дом смотрителя. Сейчас его уже нет… сгорел, и восстанавливать не стали. А тогда вот был. И дементоры постучали в дверь и вошли, не дожидаясь ответа.

И когда мы вошли, первое, что я увидел, была наставленная на меня палочка. Тут же понял, что не на меня — на дементоров…Там была такая большая комната, она же кухня, с огромным очагом, и жена смотрителя стояла в углу, прижимала к себе двоих парнишек: одному года три было, она его лицом к себе держала. А второй, постарше, лет семи, льнул к ней, а сам все поглядывал на нас. А смотритель стоял, прикрывая их собой, выставив вперед палочку. Худой такой парень, мрачный. И так это было… Мерлин, красиво это было. Отец щитом семье... И я себя почувствовал таким уродом в тот момент, что вот они живут тут, а из-за меня к ним в дом вошли дементоры. И успел сказать:

— Извините…

А он промолчал. А жена его сказала:

— Что ж поделать. Удачи вам.

И я ответил:

— Спасибо.

Но тут меня толкнули к очагу — один из дементоров откуда-то из-под плаща достал мешочек с дымоходным порошком, бросил в камин, и понеслись мы с головокружительной скоростью, и оказались в каком-то незнакомом мне помещении без окон. Я тут же сдедуктировал, что это министерские подвалы, и оказался прав: при ближайшем рассмотрении понял, что это комната судейских клерков, где бумаги готовят для заседаний. Там тоже народ был, и все, увидав дементоров, начинали жаться к стенам. А мы вышли за дверь и двинулись к залам слушаний — по коридору, тускло освещенному факелами, да…

Никаких цепей на кресле на самом деле не было. Это мне уж подсознание приукрасило картинку. Потом уже это видел, на смертоедских процессах… Председательствовал глава Департамента магправопорядка, а рядом с ним, я помню, сидел Дамблдор. И смотрел на меня так это — «ах, Руфус, я всегда знал, что ничего хорошего из тебя не выйдет». И так это меня разозлило, на самом деле — даже про дементоров забыл, злостью согрелся. Поэтому когда у меня спросили, признаю ли я себя виновным, я сказал не то, что собирался. Я сказал:

— Я признаю, что использовал запрещенное заклятье. Но я не признаю, что это было… неадекватно ситуации.

И понеслась. Говорили, говорили, вызывали одного за другим ребят, которые были там в тот день, они объясняли, что я отвечал на заклятье, что преступник представлял угрозу и мог бы убить меня самого, или еще кого-то… им говорили, чтобы они описывали только то, что видели, а не то, что могло было бы быть, а они все равно описывали то, что могло было бы быть… Потом члены Визенгамота спорили между собой, правильно ли я поступил, и не превысил ли пределы необходимой обороны, и никак договориться не могли. Дамблдор, кстати, молчал по большей части. Видимо, его точка зрения и так всем была известна. Я слушал, слушал — удивлялся, что кто-то из судей даже на мой стороне вроде как был. Но председатель не был, это уж точно. Вскоре стало ясно, что дело движется к решению, и решение это будет, ясное дело, не в мою пользу. И тут вдруг встал Маршалл — он тоже в зале сидел, хотя и не был членом Визенгамота. Встал и говорит:

— Я позволю себе напомнить уважаемому суду, что есть прецедент. Двенадцать лет назад, как вы помните, был подобный случай. И приговор был оправдательным.

— Да, мы помним, — ответил председатель. — Но в вашем случае, старший аврор, ситуация была иной.

— Да где же иной? — сказал Маршалл. — Такой же. В меня бросили убивающим заклятьем, попали в другого человека, я ответил таким же заклятьем. Только погиб тогда не маггл, а один из наших сотрудников. Неужели, если жертва не из магов, решение только поэтому будет другим?

А я сидел и ушам не верил. «Я ответил»? «Таким же»? Ядрена мандрагора!.. А я ему — «в вашем аврорате убийца»… а он, значит, вот почему сказал мне, что я был неправ, думая, что подвел его. И вот, значит, почему он своего-то мнения мне так и не высказал… И так я обалдел, что пропустил несколько минут дальнейшей говорильни, а очнулся уже тогда, когда председательствующий с довольно кислой миной сообщил мне, что обвинение в преднамеренном убийстве с меня снимается и я волен идти.

Как ребята заорали, Мерлин. Высыпались все вниз, ко мне, вытащили меня из кресла в коридор, по плечам хлопают — я растерялся даже. Потом Маршалл вышел, потом судьи, а потом дементоры. Прошелестели мимо и удалились по коридору. Обратно-то, видно, они своим ходом, если никого не надо конвоировать…

Я глядел им вслед, и тут меня кто-то довольно грубо в плечо толкнул: мол, эй, я с тобой говорю! Оказалось, Маршалл. Палочку мне мою протягивает. Я взял ее, сказал:

— Спасибо вам, сэр.

А он ответил:

— Мне не за что говорить спасибо. Прецедент есть прецедент.

— А я не знал… что он есть, — неловко сказал я.

— А я и не афиширую, — с хмурой улыбкой ответил шеф.

И потом — ребята уже вперед ушли, наверх — потом мы с ним еще в молчании постояли пару минут, и я думаю, его мысли были в тот момент такие же, как и мои. А мои мысли тогда были такие же, как и сейчас. Убивать — мерзко. Всегда. Даже тогда, когда это необходимо, а необходимость такая в жизни аврора скорее всего настанет, рано или поздно. Такую уж ты себе работку выбрал. Но если уж настала она, необходимость… то тогда уж неси свое бремя. Делай то, что другим запрещено. И будь готов отвечать за это — перед судом ли, перед собой ли. Такой твой долг…

… Это что, светает уже? Ничего себе повспоминал. Ну и как тебе, демон, сказочка? Спишь? Ну спи… Спи, а я еще чаю подогрею себе. Сейчас допью, оденусь, пойду снег с крыльца счищать. Прошлое прошлым, а текущие задачи никто не отменял. А в понедельник вообще на работу. Надо будет, кстати, сегодня сесть, подумать над одними там бумажками…

И я встаю из-за стола, и ставлю на полку недопитую бутылку, и иду искать в шкафу теплый свитер.