Madre Tierra (джен)

Antica dea, madre che crea,

Gaia virtu, persa nel blu,

Caos e armonia, verde alchemia,

Casualita, senza pieta.

© Globus

Casita живёт.

Педро дышит, распахнув ставни, и смотрит на своё потомство бойницами окон, в одном из которых каждый вечер зажигают заговорённую свечу, — чтобы любой заблудший смог вернуться; свеча пахнет медовым воском, и этот приторный запах въедается в разукрашенные стены, балки, кладку, — так, как впитывается в волосы гарь оставленного дома. Безбожное смуглое потомство Педро-и-Эсперанса Мадригала: по-разному смуглое, даже сравнить можно, пересчитать, если только получится собрать всех сразу в патио — вечно хоть кто-то, да гуляет, — ест и пьёт в его стенах, рыдает и смеётся, ссорится, мирится, грешит так, словно живёт в первый и последний раз. А по ночам — целуется, заперевшись покрепче.

Педро любит этих детей, даже если бы они наматывали на копья потроха, — точь-в-точь в пример предкам, чья кровь не успела смешаться с кровью конкистадоров, без спроса пришедших на их землю, — но от этой любви так больно, что он хочет завыть.

— Доброе утро, — нарочито свысока окликает Мирабель, вторая из младших внуков, умывается над ведром и близоруко хлопает глазами, мутными, как у котёнка.

Утреннее дитя, вся в дядю и мать: мать просыпалась затемно, чтобы сварить бульон и настойку, а дядя — пока был маленьким. Когда-то давно, ещё в первый год, у Альмы в груди не было молока, и Бруно так кричал, что мать зажимала ему рот и нос, — а потом, целуя, просила прощения.

— Доброе, — отвечает Исабелла: Мирабель с ней не очень-то ладит, но сёстры никогда не дерутся, — и, закусив кончик ленты, вяжет волосы в тяжёлый, оттягивающий тонкую шею узел.

Волосы у Исабеллы — словно мёд. Жаркое нынче лето, сухое, — мешаться будут.

— Полей мне из ведра на шею, Иса.

— А ножки-ручки есть? Сама полей.

— Стерва!

— Дитятко, — снисходительно улыбается Исабелла, набрав полведра, и со всей строгостью делает вид, будто вот-вот сольёт всё обратно. — Подставляйся.

* * *

Исабелла, величавая и бесконечно женственная, ходит чуть-чуть на носках, затягивает талию плетёным ремешком, несколько раз за день умывается и не менее щедро, чем свеча, расточает сладкий запах, но от неё пахнет не воском, а мокрой землёй, сиренью и асаи: пожалуй, за эту внучку волноваться стоит меньше всего. Эта — не пропадёт.

«Иса», — так зовут её братья и сёстры, «Белита», — мать, «Исабелла, мать твою растак», — распекает тётка, а Исабелла лишь улыбается, слыша из-за ограды «Изабо», подхваченное из куртуазного романа. Исабелла расцветает в шестнадцать и оказывается слишком хороша для замужества — даже в те дни, когда киснет и надевает под юбки бельё: обычно она предпочитает его не носить, — и Педро почти чувствует облегчение, когда вслед за первой помолвкой срывается вторая, а за второй — третья. Исабелла слишком хороша, чтобы спустить весь свой расцвет на пелёнки.

— Изабо!

Исабелла знает, что она красива, и целует иных ухажёров легко, не без ленцы, — потому что это не она приходит, а к ней. Трижды Исабелла, не колеблясь, тайком от бабушки ходит на кухню, — Хульетта ворчит, но в третий раз лишь косится, шепчет над травами, плюёт в кастрюлю, сыплет туда труху сушеной коки и строго-настрого наказывает выпить перед сном и наутро, до завтрака, а Исабелла кивает, томно улыбается и уходит, переступая босыми ногами через красные плитки: нельзя наступать на них — пятку обожжёшь, все Мадригалы в эту игру когда-то играли.

Исабелла покидает кухню, и дом пахнет ягодами асаи, переспевшими на колумбийском солнце.

— Ох, почему я не мужчина, — шепчется однажды Исабелла с Долорес, возясь в молодых посадках кукурузы. Там, где она скидывает обувь и шагает, прорастает всё живое, и бабушка, гордясь, нахваливает Исабеллу как первостатейную хозяйку, но по вечерам Исабелла, прижав к кончику носа крестик на шнурке, бурчит, что и знать бы не желала всю эту кукурузу, помидоры и кабачки: грешно ли девушке желать выращивать не овощи, а цветы?

— Потому что такова жизнь, Иса, — эхом вздыхает Долорес.

— Они не беременеют, не о чем им волноваться. И у дяди, вон, детей нет, ни одного.

Альма — статная, гордая, огрузневшая после многих лет деревенской работы, и её бархатные глаза, так похожие на глаза Исабеллы, давно сделались стальными, а волосы поседели, — слышит это и, поджав губы, кутается в неизменную вдовью шаль. Альма уже совсем старая, — особенно по сравнению с портретом в рамочке, где её, ещё и не Альму вовсе, фотографируют впервые в жизни, и у девушки на портрете толстые косы в лентах, точно так же поджатые губы и испуганный взгляд.

Индейская ведьма, — с почтением говорят про Альму, которая курит трубку и которую окрестили лишь перед свадьбой.

Хозяйка.

Madre terra.