Заводь (джен)

Ven en paz, ven a mi reino,

Sol y mar, sin estrés,

Ven en paz, no te miento,

Paraíso.

© Miracle of Sound

— Мамуля будет сердиться, — говорит Хульетта, приложив палец к кончику носа.

— А что такого? Ну, прогуляешь разок приходскую школу, и что с того? Вон, мы с Бруно вообще туда не ходим, и ничего страшного.

— Зато я хожу, и отец Алехандро сразу заметит, что меня нет. Вдруг расскажет?

— Зануда! И что с того, если расскажет?

Пепа хлопает сестру по плечу, и та, показав кончик языка, без особой печали развязывает ремешок на сандалии, а другую — сбрасывает, наступив на пятку. Хульетта препирается только из приличия, должен же быть в casita хоть кто-то старший в помощь маме, верно? — и Пепа не имеет ничего против: старшей быть — сплошное наказание.

— А чего Бруно не позвала?

— Мы подрались, — со всей суровостью сообщает Пепа, скрестив на груди локти, — я на него злюсь.

— Как дети малые, — упрекает Хульетта, чешет за серьгой в ухе и топчется на скинутой под ноги юбке. — У тебя уже женские дни идут, а ты до сих пор с ним дерёшься.

— У-у, самая взрослая нашлась, видите ли! — Женские дни у Пепы запоздали: пришли после кинсеаньеры, четырьмя годами позже, чем к сестре, — и мама волновалась, но сеньора Монтсеррат объяснила, что и так тоже бывает, особенно у девочек, которые «все в цаплю, навроде твоей младшей». Пепа даже не плакала, когда кровь потекла, только обидно было, что придётся бельё стирать. — Хватит уже возиться, купаться пора. Помочь?

— Не-не, не надо. Я сейчас, Пепита!

Хульетта стаскивает рубаху через голову, вывернув рукава наизнанку, и Пепа заглядывается на неё не без толики зависти, — даже медлит распустить завязки на лифе платья: Хульетта полнее в тех местах, где Пепа худовата, и «вся в цаплю» Пепа в очередной раз задумывается, почему же они с сестрой не похожи. Вот брат, — он мелкий, но тоже тёмный, с чуть-чуть зеленоватыми глазами, а у Пепы они совсем светлые, и мама толкует, что, мол, эта зелень у них от прабабушки. Как вообще может родиться белокожая дочь у креола и индианки-чибча?

— Слушай, помнишь того мексиканца? Ну, того, который нам бусы подарил. А вдруг он правду сказал, и меня у цыган украли?

— С чего это вдруг?

— С того, что сама погляди, — заявляет Пепа, сбросив платье и задрав подол рубахи чуть ли не до ключиц, — у нас с тобой только носы похожие. Глянь, мы и тут разные!

— Глупости. Такое у братьев с сёстрами часто бывает, — уверяет Хульетта. — Вот, погляди, младшие дети у сеньора Маркесса тоже разные.

— Так то Амбросио и Амаранта, а мы — девочки!

— И у девочек тоже такое бывает.

— А ещё я вся рыжая, а вы с Бруно — нет. Почему так?

— Так решил господь Бо-о-ог, — наставительно делает вывод сестра, в нарочито-покорной манере сцепив пальцы, словно перед молитвой, садится на край обрыва и, поболтав ногой, бухается в заводь. — Давай сюда! Пепита!

— А кто тут только что святошу строил? Кто маму боялся?

— Не ври, — отвечает Хульетта, вздёрнув подбородок и кружась, как речная дева, — я мамулю не боюсь. Просто не хочу, чтобы она расстраивалась, понимаешь?

Пепа одёргивает рубашку до бёдер, щиплет себя за грудь, сердится: брату с сестрой свезло, их солнце не жжёт, а Пепа после каждого купания сидит красная, как обваренная креветка, и страшно им завидует, — и, наспех перекрестившись, делает шаг.

Проточная заводь дышит прохладой, и Пепа сначала взвизгивает, а затем, вдохнув полной грудью, зажимает нос двумя пальцами и ныряет на мелководье, разглядывая цветущий, мягко-губчатый мох под ступнями, и засматривается на Хульетту. Ножки у сестры загорелые, очень красивые, пусть Хульетта и не может похвастаться стройностью сестры и такой же тонкой талией, — и при виде этих ножек Пепе приходит в голову глупая и одновременно великолепная шалость.

— Пепита! — сердится Хульетта, когда Пепа, булькая, безо всяких церемоний хватает её за щиколотки.

— Бр-р-б-л!

— Пепита, прекрати!

— Я не Пепита, — торжественно объявляет Пепа, высунувшись по плечи и шмыгнув протёкшей из носа водой, — я йара!

— Врёшь! У йары волосы не рыжие.

Пепа бьёт ладонью по воде, плеснув сестре брызгами в лицо, а Хульетта, чихнув, отвечает тем же, и обеих разбирает задор, и сёстры плещутся, пихаясь локтями и ныряя с головой, — но Пепа ловчее и крепче, и в итоге Пепа ловит Хульетту и выволакивает на свет божий, обхватив под грудью со спины.

— Попалась, попалась! Будешь и дальше нас воспитывать?

— С вами иначе нельзя, — шмыгает Хульетта.

— А когда свои дети родятся, то с ними так же будешь?

— Для детей нужно мужа найти.

— Для детей нужно совсем другое, — без обиняков замечает Пепа, засопев носом в ухо, — забыла, как ягнята у овец появляются?

— То овцы, у них мужей нет, и в баранов они не влюбляются. Мы, по-твоему, на овец похожи?

— Тогда влюблюсь в Амбросио. Он не баран, он хороший, — решает Пепа. — Мы с ним на именинах танцевали, помнишь? Амбросио меня четыре раза на вайенато зва… Амбросио, твою мать!

Пепа видит торчащую над кустами голову Амбросио Маркесса, лицо и уши которого залиты смуглым румянцем, недовольно кричит и окунает Хульетту в воду по подбородок, — но Бруно, бесцеремонно спихнутый в заводь, выплывает, сплёвывает воду и тычет непристойным жестом из трёх пальцев, а в его глазах, один из которых подбит Пепой до кровоподтёка, нет ни нежности, ни смущения.

— Пошёл ты, Маркесса! — вопит Пепа. — У нас тут девичник, мы парней не звали!

— Овца! — возмущается Амбросио. — А Бруно что, тоже твоя подружка?

— Чего он там не видел? Бруно не подружка и не парень, Бруно наш брат. Кыш-кыш, а то замочу!

— Она может, — подтверждает Бруно.

Недовольство Пепы проливается над заводью летним дождём, и Амбросио, ругнувшись и нахлобучив шляпу на шнурке с бусинами, безо всяких пререканий сползает по склону, и его сандалии вязнут в песке, пока Бруно, свистя на пальцах, швыряет вслед пригоршней мха, а Хульетта, вынырнув, даже не пытается прикрыть голую грудь.

Пепе становится чуть-чуть его жаль, — всё-таки Амбросио хорошо танцевал, рук не распускал и был очень с ней мил, да и отец у Амбросио, сеньор Маркесса, — староста.

— Прошу заметить, что это я его нашёл, когда он в кустах прятался, — замечает Бруно, ослабив завязки рубахи и дёрнув плечом. — Теперь у нас мир?

— Ещё нет! — отрезает Пепа, уперев кулаки в бока. — Ну-ка, скажи: Амбросио обидится, если я ему скажу, что хочу с ним гулять?

Бруно, вспыхнув, кривит губы: Пепа знает, как он боится, что рано или поздно она выскочит замуж и уйдёт в другой дом, — а Хульетта смеётся: смех у неё звонкий, как у пересмешника, — и полдень наполняет заводь растопленным жаром.

— Кто на такую красавицу вообще может обидеться?

— Я, например, — ревниво напоминает Бруно. — Забыла?

Пепа, хмыкнув, тычет его пальцем в бок.

— Будешь опять ныть — врежу в левый глаз.