Зарешеченное небо (джен)

Боль.

Холод.

Одиночество.

Это все, что она способна теперь чувствовать.

Сохрани она способность связно мыслить, вспомнила бы последний год, ставший для нее роковым.

Но ее разум сломан, искорежен, выжжен — окончательно и бесповоротно. Какие-то намеки на разумность, проблески сознания остались, но не более.

Была еще рвавшаяся в небо душа — и ту сломали.

Были еще длинные узкие крылья — и те были сломаны при неудачном приземлении.

Разбитые губы, покрытые незаживающей синеватой корочкой, кривятся от боли, обнажая сточенные зубы. Память подвела уже через полгода после поимки — покрылась серой дымкой, пропала в тумане небытия прежняя жизнь.

Когда удается забыться, под всевозможными углами встопорщив поредевшие перья, вспоминается беззаботное, полное неба и свиста воздуха детство. Взрослая жизнь перестала мелькать обрывками давно еще — тогда же, когда сломался под пытками разум.

Зубы от холода отбивают замысловатый ритм, в потухших зеленых глазах мелькает искра злости, и из отвыкшего от членораздельной речи горла вырывается сиплое:

— Цедия…

Одно слово — как ругательство. Могла бы четко мыслить — прокляла бы тот день, когда согласилась лететь в составе этнографической экспедиции.

Могла бы нормально говорить — обматерила бы последними словами своего родного языка Цедию и всех цедианцев.

Могла бы…

Но не может.

Закушенная губа болит и кровоточит, но теперь даже собственная кровь лучше, чем ничего. Все равно сил на то, чтобы доползти до окна и наесться снега, нет.

Ладони, незаживающие вот уже месяца два, болят тоже. И воспалены. Она замерзает, холодеют ступни, немеют от мороза губы, дрожат от боли и холода переломанные крылья, а она прижимает к груди чудовищно горячие руки будто в попытке согреться от них, как от нагретого камня. Только вот физика и уравнение теплового баланса безжалостно напоминают о том, что ощущение тепла субъективно как никогда.

Истеричный смешок. Здравомыслие вернулось ненадолго, чтобы вскоре вновь кануть в пучину безумия. Пока оно есть, хочется рвать и метать, всеми силами стараясь сорвать с шеи металлический обруч с бряцающим обрывком цепи, пусть даже придется содрать когти до мяса. Но не получится — слишком крепкий, слишком туго сидит. И дышать-то трудно.

Что случилось с остальными участниками экспедиции, она не знает. И не хочет знать. Даже теперь, выныривая из пучин кошмара в не менее суровую реальность, ей хочется кричать от ужаса. Стоит закрыть глаза, и перед внутренним взором вновь встает стерильно-белая комната с клеткой.

Ослабевшая, пасующая память хранит именно то, что так хочется забыть. Какая ирония.

Болит все — тело, руки, ноги, голова, сломанные крылья. По большей части виноваты множественные бесчеловечные эксперименты, которые ставили на ней, пытаясь постичь саму суть инопланетянки. Хотя и недавнее столкновение с деревом виновато тоже.

Слабое движение — попытка плотнее укутаться в крылья, сохранить утекающие крупицы тепла. Больно до черных точек перед глазами, но ее не волнуют сместившиеся обломки кости. Хуже уже все равно некуда.

Оскал — не то от боли, не то просто от отчаяния.

Цедианцы даже не считали ее за разумное существо — очень быстро ей приклеили кличку «Химера». Позднее только так ее и звали, выволакивая из клетки за цепь, запаянную прямо на шее.

В помещении, где стояла клетка, было жарко, слишком жарко для ее расы — это она помнила. Помнила и то противное ощущение беспомощности, когда после введения сильнейшего мышечного релаксанта она судорожно пыталась сомкнуть спинные щели, задыхаясь и не имея даже возможности набрать новую порцию воздуха в грудь.

Длинное моргание, затем еще одно — просто чтобы убедиться, что она еще жива.

Эксперименты были всякими. Доходило даже до попыток вскрыть к таргам ее черепную коробку и узнать, как «эта дивная птичка чирикает». Она не знает, что тогда остановило этих ученых — и тоже не хочет знать.

Горло охрипло, огрубело, и внятных слов уже не произнести. Да что там, уже даже ультразвук теперь для нее за гранью возможного. Что ж, после того, как за целый год она лишь несколько раз шипела, это неудивительно.

Урчание в животе. Кажется, что желудок прилип к позвоночнику.

Что ж, голод последний год тоже ее преследовал день ото дня. Есть ей давали ровно столько, чтобы не загнулась, и с ничтожно малой примесью кобальта, который был ей так нужен.

Пока восприятие еще не заволокла дымка безумия, она диагностировала у себя малокровие. Неприятная вещь, однако — цинично подумалось тогда.

Холодно. Мышцы рефлекторно сокращаются, зубы стучат.

Она успела изведать многое. Однажды ее вывели из клетки на открытое место и оставили так. Видимо, наблюдали издали.

В ее душе тогда колыхнулось что-то забытое, взыграли инстинкты, она рванулась было в небо на ослабевших крыльях… И вдруг с размаху влетела в металлическую сетку.

Впервые за все время пленения она плакала. Это были слезы вперемешку с кровью и болью — повиснув на сетке, дрожа от холода, она рвала металлические нити пальцами, которые очень скоро начали сочиться синей кровью, и даже грызла ее.

И так было до того момента, пока вновь не пришли цедианцы — и, отодрав ее от сети, вновь водворили в невыносимо жаркую клетку.

Очередная волна озноба, прошедшая по телу. Здесь холодно, слишком холодно для нее, но ей некуда идти. Да и сил нет.

Она успела изведать и жару, и холод. Потом она не раз еще видела эту сетку — спустя несколько дней ее вывели все в тот же внутренний двор, небо над которым было расчерчено металлом крест-накрест… и просто больше не пришли. А ей осталось только, ломая невтяжные когти на руках, рыть себе яму в земле — хоть в ней было ничуть не теплее, чем на снегу. Кормить ее тогда перестали вовсе, и силы, которых и до этого было немного, начали стремительно утекать. А ей предстоял труд, тяжелый труд по поиску пути к свободе.

Голова с негромким стуком откидывается назад, затылком впечатываясь в стену, и именно это позволяет стряхнуть наползающую дрему. Здесь слишком холодно, если она заснет по-настоящему — уже не проснется. Любой представитель расы кастрианцев с легкостью бы вынес подобную температуру, но ее обессилевшее тело отказывается сохранять тепло, отдавая все без остатка стылому воздуху вокруг.

Она не помнит, сколько времени потратила на то, чтобы разорвать проволоку. Лишь помнит, что это было чудовищно больно и сложно. Сточенные зубы, разодранные до мяса подушечки пальцев — все это следы ее усилий. К счастью, оставшихся крупиц разумности ей хватило для того, чтобы сосредоточить все усилия на одном конкретном участке сетки, на одной-единственной ячейке. Она понимала — разорви сеть в одном месте, и остаток можно будет просто расплести.

Вдох, выдох. Глаза закрываются от усталости. Вот бы заснуть — и проснуться у себя дома, узнать, что все случившееся ей лишь привиделось…

Она плохо помнила, как сбежала. Но отчетливо понимала, что ради свободы впервые пошла на убийство. Она своими руками задушила человека, который не вовремя зашел к ней — проверить, жива ли или уже издохла.

«Свобода»… — слово эхом отзывается в ушах.

Стремление на свободу было последним, что помогало ей держаться — и что она получила в итоге? Ту же клетку, только размером с планету.

Кажется, она тогда летела, пока не отказали ослабевшие крылья — и не пришлось спикировать, почти упасть вниз, в метель.

Ей бы помогли инстинкты, не будь она столь измучена — и не врежься она на большой скорости в дерево, которое попросту не заметила в белой мгле. И не сломай она разом оба крыла.

Вздрагивая от холода и чудовищной боли, скаля зубы, она на четвереньках перебежками двигалась от куста к кусту, прячась — хоть и не было никого рядом.

Она бежала так то ли всего несколько часов, то ли вечность — но под конец своей «прогулки» ей хотелось просто лечь и умереть. Держаться помогало только что-то давно забытое — то ли чувство собственного достоинства, то ли просто инстинкт самосохранения. Или же, пусть и несколько запоздало, открылось второе дыхание.

К счастью, повстречался этот заброшенный дом с выбитыми стеклами. Сил хватило ровно на то, чтобы забраться в окно первого этажа, отползти в самый дальний угол комнаты с порванными обоями и впасть в это состояние — что-то среднее между шоком, гипотермией, комой и сном.

Сейчас она в принципе не понимает, как еще не умерла от болевого шока. Впрочем, вероятность этого продолжает оставаться пугающе большой.

Ужасно затекли все конечности, мороз причиняет сильную боль, про крылья и говорить нечего. Но боль от переломов уже немного улеглась — холод работает природным наркозом.

То металлическое кольцо с цепью на ее шее — оно ведь неспроста. Почти наверняка туда встроен маячок или что похуже. Странно только, что ее до сих пор не нашли. Интересно, почему?

Холодно. И спать хочется. Не все ли равно, почему ее еще не обнаружили? Все равно она долго не протянет на таком холоде без средств к существованию — вот, засыпает уже, все чаще падает голова на грудь, все тяжелее кажутся веки, все более чужим становится собственное скованное морозом тело.

Там, за гранью, ведь не так холодно и больно?