Зарешеченное небо (джен)

Боль.

Холод.

Одиночество.

Это все, что она способна теперь чувствовать.

Сохрани она способность связно мыслить, вспомнила бы последний год, ставший для нее роковым.

Но ее разум сломан, искорежен, выжжен — окончательно и бесповоротно. Какие-то намеки на разумность, проблески сознания остались, но не более.

Была еще рвавшаяся в небо душа — и ту сломали.

Были еще длинные узкие крылья — и те были сломаны при неудачном приземлении.

Разбитые губы, покрытые незаживающей синеватой корочкой, кривятся от боли, обнажая сточенные зубы. Память подвела уже через полгода после поимки — покрылась серой дымкой, пропала в тумане небытия прежняя жизнь.

Когда удается забыться, под всевозможными углами встопорщив поредевшие перья, вспоминается беззаботное, полное неба и свиста воздуха детство. Взрослая жизнь перестала мелькать обрывками давно еще — тогда же, когда сломался под пытками разум.

Зубы от холода отбивают замысловатый ритм, в потухших зеленых глазах мелькает искра злости, и из отвыкшего от членораздельной речи горла вырывается сиплое:

— Цедия…

Одно слово — как ругательство. Могла бы четко мыслить — прокляла бы тот день, когда согласилась лететь в составе этнографической экспедиции.

Могла бы нормально говорить — обматерила бы последними словами своего родного языка Цедию и всех цедианцев.

Могла бы…

Но не может.

Закушенная губа болит и кровоточит, но теперь даже собственная кровь лучше, чем ничего. Все равно сил на то, чтобы доползти до окна и наесться снега, нет.

Ладони, незаживающие вот уже месяца два, болят тоже. И воспалены. Она замерзает, холодеют ступни, немеют от мороза губы, дрожат от боли и холода переломанные крылья, а она прижимает к груди чудовищно горячие руки будто в попытке согреться от них, как от нагретого камня. Только вот физика и уравнение теплового баланса безжалостно напоминают о том, что ощущение тепла субъективно как никогда.

Истеричный смешок. Здравомыслие вернулось ненадолго, чтобы вскоре вновь кануть в пучину безумия. Пока оно есть, хочется рвать и метать, всеми силами стараясь сорвать с шеи металлический обруч с бряцающим обрывком цепи, пусть даже придется содрать когти до мяса. Но не получится — слишком крепкий, слишком туго сидит. И дышать-то трудно.

Что случилось с остальными участниками экспедиции, она не знает. И не хочет знать. Даже теперь, выныривая из пучин кошмара в не менее суровую реальность, ей хочется кричать от ужаса. Стоит закрыть глаза, и перед внутренним взором вновь встает стерильно-белая комната с клеткой.

Ослабевшая, пасующая память хранит именно то, что так хочется забыть. Какая ирония.

Болит все — тело, руки, ноги, голова, сломанные крылья. По большей части виноваты множественные бесчеловечные эксперименты, которые ставили на ней, пытаясь постичь саму суть инопланетянки. Хотя и недавнее столкновение с деревом виновато тоже.

Слабое движение — попытка плотнее укутаться в крылья, сохранить утекающие крупицы тепла. Больно до черных точек перед глазами, но ее не волнуют сместившиеся обломки кости. Хуже уже все равно некуда.

Оскал — не то от боли, не то просто от отчаяния.

Цедианцы даже не считали ее за разумное существо — очень быстро ей приклеили кличку «Химера». Позднее только так ее и звали, выволакивая из клетки за цепь, запаянную прямо на шее.

В помещении, где стояла клетка, было жарко, слишком жарко для ее расы — это она помнила. Помнила и то противное ощущение беспомощности, когда после введения сильнейшего мышечного релаксанта она судорожно пыталась сомкнуть спинные щели, задыхаясь и не имея даже возможности набрать новую порцию воздуха в грудь.

Длинное моргание, затем еще одно — просто чтобы убедиться, что она еще жива.

Эксперименты были всякими. Доходило даже до попыток вскрыть к таргам ее черепную коробку и узнать, как «эта дивная птичка чирикает». Она не знает, что тогда остановило этих ученых — и тоже не хочет знать.

Горло охрипло, огрубело, и внятных слов уже не произнести. Да что там, уже даже ультразвук теперь для нее за гранью возможного. Что ж, после того, как за целый год она лишь несколько раз шипела, это неудивительно.

Урчание в животе. Кажется, что желудок прилип к позвоночнику.

Что ж, голод последний год тоже ее преследовал день ото дня. Есть ей давали ровно столько, чтобы не загнулась, и с ничтожно малой примесью кобальта, который был ей так нужен.

Пока восприятие еще не заволокла дымка безумия, она диагностировала у себя малокровие. Неприятная вещь, однако — цинично подумалось тогда.

Холодно. Мышцы рефлекторно сокращаются, зубы стучат.

Она успела изведать многое. Однажды ее вывели из клетки на открытое место и оставили так. Видимо, наблюдали издали.

В ее душе тогда колыхнулось что-то забытое, взыграли инстинкты, она рванулась было в небо на ослабевших крыльях… И вдруг с размаху влетела в металлическую сетку.

Впервые за все время пленения она плакала. Это были слезы вперемешку с кровью и болью — повиснув на сетке, дрожа от холода, она рвала металлические нити пальцами, которые очень скоро начали сочиться синей кровью, и даже грызла ее.

И так было до того момента, пока вновь не пришли цедианцы — и, отодрав ее от сети, вновь водворили в невыносимо жаркую клетку.

Очередная волна озноба, прошедшая по телу. Здесь холодно, слишком холодно для нее, но ей некуда идти. Да и сил нет.

Она успела изведать и жару, и холод. Потом она не раз еще видела эту сетку — спустя несколько дней ее вывели все в тот же внутренний двор, небо над которым было расчерчено металлом крест-накрест… и просто больше не пришли. А ей осталось только, ломая невтяжные когти на руках, рыть себе яму в земле — хоть в ней было ничуть не теплее, чем на снегу. Кормить ее тогда перестали вовсе, и силы, которых и до этого было немного, начали стремительно утекать. А ей предстоял труд, тяжелый труд по поиску пути к свободе.

Голова с негромким стуком откидывается назад, затылком впечатываясь в стену, и именно это позволяет стряхнуть наползающую дрему. Здесь слишком холодно, если она заснет по-настоящему — уже не проснется. Любой представитель расы кастрианцев с легкостью бы вынес подобную температуру, но ее обессилевшее тело отказывается сохранять тепло, отдавая все без остатка стылому воздуху вокруг.

Она не помнит, сколько времени потратила на то, чтобы разорвать проволоку. Лишь помнит, что это было чудовищно больно и сложно. Сточенные зубы, разодранные до мяса подушечки пальцев — все это следы ее усилий. К счастью, оставшихся крупиц разумности ей хватило для того, чтобы сосредоточить все усилия на одном конкретном участке сетки, на одной-единственной ячейке. Она понимала — разорви сеть в одном месте, и остаток можно будет просто расплести.

Вдох, выдох. Глаза закрываются от усталости. Вот бы заснуть — и проснуться у себя дома, узнать, что все случившееся ей лишь привиделось…

Она плохо помнила, как сбежала. Но отчетливо понимала, что ради свободы впервые пошла на убийство. Она своими руками задушила человека, который не вовремя зашел к ней — проверить, жива ли или уже издохла.

«Свобода»… — слово эхом отзывается в ушах.

Стремление на свободу было последним, что помогало ей держаться — и что она получила в итоге? Ту же клетку, только размером с планету.

Кажется, она тогда летела, пока не отказали ослабевшие крылья — и не пришлось спикировать, почти упасть вниз, в метель.

Ей бы помогли инстинкты, не будь она столь измучена — и не врежься она на большой скорости в дерево, которое попросту не заметила в белой мгле. И не сломай она разом оба крыла.

Вздрагивая от холода и чудовищной боли, скаля зубы, она на четвереньках перебежками двигалась от куста к кусту, прячась — хоть и не было никого рядом.

Она бежала так то ли всего несколько часов, то ли вечность — но под конец своей «прогулки» ей хотелось просто лечь и умереть. Держаться помогало только что-то давно забытое — то ли чувство собственного достоинства, то ли просто инстинкт самосохранения. Или же, пусть и несколько запоздало, открылось второе дыхание.

К счастью, повстречался этот заброшенный дом с выбитыми стеклами. Сил хватило ровно на то, чтобы забраться в окно первого этажа, отползти в самый дальний угол комнаты с порванными обоями и впасть в это состояние — что-то среднее между шоком, гипотермией, комой и сном.

Сейчас она в принципе не понимает, как еще не умерла от болевого шока. Впрочем, вероятность этого продолжает оставаться пугающе большой.

Ужасно затекли все конечности, мороз причиняет сильную боль, про крылья и говорить нечего. Но боль от переломов уже немного улеглась — холод работает природным наркозом.

То металлическое кольцо с цепью на ее шее — оно ведь неспроста. Почти наверняка туда встроен маячок или что похуже. Странно только, что ее до сих пор не нашли. Интересно, почему?

Холодно. И спать хочется. Не все ли равно, почему ее еще не обнаружили? Все равно она долго не протянет на таком холоде без средств к существованию — вот, засыпает уже, все чаще падает голова на грудь, все тяжелее кажутся веки, все более чужим становится собственное скованное морозом тело.

Там, за гранью, ведь не так холодно и больно?

Непреодолимый зуд нетерпения точит Аллия, прорываясь откуда-то изнутри, из самых глубин души. Последние часа два он сидит неподвижно, с силой вцепившись пальцами в подлокотники своего кресла. Райан сбоку косится неодобрительно, но молчит. Вур молчит тоже. Впрочем, ему и не до переживаний кастрианца, с которым они едва знакомы — он за штурвалом, ведет спасательный кораблик через световые годы.

Аллий и не делает попыток заговорить. Все и так знают о его личной вовлеченности, о том, что в ту треклятую исследовательскую экспедицию на Цедию входит его сестра Киулирия.

С Цедией у них как-то вообще не сложилось. Всего три экспедиции туда было — и все провалились. Первый исследовательский корабль превратился в чудовищный метеорит, упавший где-то в северном полушарии планеты, экипаж второго пропал без вести в зоне военных действий…

И вот теперь они получили сообщение Иррая, командира третьего.

Он помнит это чудовищно отчетливо. Сигнал, идущий сквозь одиннадцать без малого световых лет, сильно сбоил, но это не мешало различать короткие и четкие слова кастрианца.

Иррай всегда говорил коротко и четко. Даже несмотря на то, что его голос был чудовищно слабым и хриплым, балансируя на границе неслышного шепота. Ему явно было очень и очень плохо.

* * *

По словам командира экспедиции, они сочли было цедианцев достаточно разумными для официального контакта — но те быстро опровергли это мнение.

Первые две недели экипажу «Параллакса» удавалось скрываться, маскироваться под обычных «людей» так, чтобы только внимательный взгляд мог выявить несхожесть. А потом все пошло под откос — всех троих накрыли прямо в квартире, которую они не без проблем смогли приобрести за реплицированную земную валюту.

Это была настоящая облава, говорил Иррай. Каждый получил в какой-нибудь участок тела пулю-шприц со снотворным — и это явно было специально разработанное снотворное, поскольку биохимия крови цедианцев и кастрианцев очень различалась.

Очнулись все трое в, видимо, каком-то сверхсекретном исследовательском центре. Однако поговорить им не дали, очень быстро растащив по разным лабораториям, пусть и находившимся не слишком далеко друг от друга.

Их то ли не понимали, то ли не хотели понимать. Иррай, изучивший немного язык цедианцев и никогда не доверявший универсальному переводчику, старался объяснить, что они разумные существа, срывал голос, пытаясь говорить в подходящем уху инопланетян диапазоне. Когда голосовые связки вовсе прекращали ему повиноваться, он скреб когтями по полу некого подобия клетки, в которой его держали, выцарапывая различные геометрические теоремы, один раз выдрал у себя из крыла несколько перьев и разложил их на полу так, чтобы получилось 2+2=4.

Цедианцы-ученые видели все эти его попытки — не могли не видеть — но сознательно игнорировали. С ним обращались как с неразумным, запаяли металлический обруч с цепью прямо на шее и приковали цепь к прутьям клетки, чтобы точно не сбежал. Эксперименты, которые ставили на них, больше походили на пытки с целью проверить пределы выносливости кастрианцев. Их старались досконально изучить — но делали это самым садистским образом.

А потом пытки вышли на новый уровень. Иррай не знал, как, но один из участников экспедиции, Лоур, таки смог доказать свою разумность, выйти на контакт. Но если раньше они были для цедианцев подопытными лиуриями, то теперь враз стали ценным источником информации — правда, эту информацию еще надо было добыть. А Киу уже обезумела, и Лоур был готов сломаться — и сломался, не выдержав, виноватый лишь в том, что не мог, да и не имел права объяснять технику варпа менее развитой цивилизации.

Лишь сам Иррай еще держался. Над членами его экипажа — и, чего уж греха таить, над его друзьями — измывались на его глазах, пытаясь выбить ценные сведения. Но он держался, держался до того дня, когда ему исключительно чудом удалось выкрасть у одного из ученых свой передатчик, который, о, Вселенная, все еще не разрядился — и Иррай смог послать на родную планету сообщение. Оно не было криком о помощи, оно было хладнокровным предупреждением — не пытайтесь нас спасать, это бесполезно и слишком опасно. Он осознавал, что вряд ли его вообще оставят в живых после подобной выходки — и сказал об этом в заключение.

Разумеется, его не послушали. Когда были вычислены координаты, с которых велась передача, к Цедии полетел трехместный кораблик класса «Синусоида», способный маскироваться как в полете, так и на местности.

* * *

Аллий, ушедший в свои мысли, едва не подскакивает от неожиданности, когда Вур произносит:

— Выход из варпа через три, два, один…

Кораблик несильно трясет, но даже это изменение статичной последние несколько часов обстановки заставляет кастрианца стиснуть подлокотники еще сильнее, до побеления подушечек пальцев.

Перед ними на экране медленно вращается Цедия, так похожая на планету их собственной системы Санию — и оттого еще более противная ему.

— Запускаю сканирование, — он с трудом заставляет себя разжать пальцы и заняться делом.

Повисает молчание, нарушаемое лишь звуками работы приборов.

— Один прерывистый кастрианский биосигнал, — вдруг громким шепотом сообщает Аллий, не веря собственному счастью.

— Только один? — Вур и Райан настораживаются, словно пара диких шакуров. — Может, второй экранируют?

Закусив губу до привкуса крови во рту, кастрианец повторяет сканирование, увеличив диапазон. И снова получает только один биосигнал, на другие нет даже намеков.

— Координаты близки к тем, с которых велась передача Иррая, — кивает чему-то Райан, посмотрев на результаты. — Так что это либо он сам, либо Киу. Но если мы не поторопимся, скоро спасать будет уже некого, биосигнал чудовищно слабый.

Аллия начинает трясти на этих словах, и он стискивает пальцами собственные острые локти, чтобы дрожь была не так заметна.

— Приготовьтесь к снижению, — командует Вур. — Погода на этих координатах не очень.

* * *

«Синусоида» и впрямь снижается неровно — по трехмерной синусоиде, острит Райан в пустоту. Вур жертвует безопасностью ради скорости, ныряя в грибовидное облако, и их трясет просто неимоверно. Кораблик почти свободно падает, и Аллий будто вплавляется в кресло, уже предчувствуя торможение — которое не заставляет себя ждать.

Инерция бросает их вперед и вниз, ремни врезаются в тело сквозь перья, все трое буквально повисли на них, кажется, даже во внутренностях корабля что-то мучительно скрипит.

Здесь, у земли, атмосферные вихри уже не столь сильны, и «Синусоида» приземляется почти на те координаты, на которые надо было изначально.

Вур быстро выключает часть систем, не гася двигатели — если придется взлетать быстро, время, потраченное на их разогрев, может стать роковым — и первым отстегивается от кресла. Райан вскакивает следом, Аллий тоже поднимается.

Люк «Синусоиды» открывается, и кастрианцу в лицо ударяют снежинки. Ему сразу же становится холодно, но он не подает виду, только перья рефлекторно чуть взъерошиваются. Рядом чихает, не сдержав физиологической реакции, и, прикрыв лицо локтем, выскакивает наружу Райан. Их командир только головой качает и тоже шагает в метель — серо-белый в белое.

— Нам туда, — Райан кивает на заброшенные дома, сверяясь с показаниями портативного сканера. — Аллийлирут, не падай раньше срока, биосигнал еще отслеживается.

Вур кашляет, как бы намекая на то, что для называния полным именем здесь не место и не время. Аллий делает шаг назад, будто для разбега — и тоже бросается наружу, в холод цедианской зимы.

Словно сговорившись, с высокого старта все трое бросаются в сторону зданий, сразу развивая максимальную скорость. Бежать трудно — снег под ногами имеет неодинаковую плотность, и Аллий то проваливается по колено, то ступает по белой холодной массе, как по твердой поверхности. Иногда, чтобы совсем не увязнуть и не отстать, он помогает себе мощным взмахом крыльев — и тогда Вур неодобрительно зыркает на него, мол, не вынуждай случайных свидетелей, кои вполне могут быть, задаваться ненужными вопросами. Сам он почти не проваливается, потому что ступает в следы Райана. Аллий же, не желая видеть перед собой только спину командира со сложенными крыльями, продолжает бежать рядом.

— Биосигнал слабеет! — отчаянно выкрикивает Райан на одном дыхании, не рискуя глотнуть воздух и сбить ритм бега. — Мы не успеваем!

Громады зданий перед ними стремительно вырастают, словно падая на троих спасателей — Аллий не помнит, чтобы он когда-либо бегал столь быстро. Ветер чувствительно бьет по телу, не спасают даже взъерошенные перья, снег заставляет щуриться, чтобы рефлекторно не поднялось «третье веко». Окна первого этажа нужного здания тоже быстро растут, разевая свои черные пасти без намека на стекла.

Райан, чтобы не тратить дыхание, на бегу машет рукой в сторону одного из окон. Аллий, подгоняемый страхом, ускоряется и первым оказывается у оконного проема.

С разбега перемахнув через подоконник, кастрианец останавливается как вкопанный, не обращая внимания на впившиеся в чешую ног осколки стекла, разбросанные по припорошенному снегом полу. Легкие горят огнем, размеренное до того дыхание срывается на по-настоящему бешеный темп, но ему сейчас не до этого.

Прямо напротив него, в противоположном углу комнаты, белеют так хорошо знакомые ему перья, сейчас испачканные в невыносимо синей крови Киулирии, его сестры.

И она мертва, мертва, мертва, и пронзительным писком заходится сканер в руках Вура, показывая, что в ней уже угасла последняя искра жизни, которую еще можно было раздуть…

Аллий ощущает, как мир вокруг рушится, осыпается осколками наподобие тех, что усеивают пол.

С тихим, надрывающим душу воем он падает на колени, закрыв руками лицо.

* * *

«Трагическая судьба экспедиции… цедианцы были признаны слишком опасной для изучения расой… во избежание новых случаев… полное прекращение исследований…»

Аллий, лежа прямо на полу, слышит эти доносящиеся из визора слова и воет от отчаяния, от боли, просто потому, что не может больше существовать — именно не жить, а существовать.

Боль где-то под ребрами давно уже столь сильна, что хочется к таргам вскрыть собственную грудную клетку, вырвать сердце и сжать его в кулаке со всей возможной силой, так, чтобы остановилось и больше не болело.

Они с Киулирией всегда были ближе даже, чем просто брат и сестра, и в экспедицию он не хотел ее отпускать, будто чуял, что кончится все далеко не лучшим образом.

Мог ли он тогда представить, чем все кончится?

Их всех — его и Вура с Райаном — обследовали сразу по возвращении на родную планету. Он, глядя в бесстрастные окуляры аппаратов и в столь же бесстрастные глаза медиков, делал каменное лицо и повторял, как заевшее записывающее устройство, что с ним все в порядке.

И его отпустили. А лучше бы оставили.

Зря говорят, что время лечит. Боль в сердце, ощущение чудовищной пустоты, какой нет даже в космосе, лишь усиливается со временем. В толпе он еще может оставаться собой, пряча боль за кривым изгибом тонких губ, ведя себя подобно роботу с искусственным интеллектом, но без души. Но стоит ему остаться одному, как абсолютный вакуум внутри тут же разрастается до пугающих размеров, заставляя его падать на колени и выть, выть, ломая невтяжные когти на руках о твердый пол, давясь слезами и кровью из искусанных до мяса губ.

От нормальной жизни его отделяет пропасть, которую почти невозможно пересечь, не сорвавшись вниз.

* * *

Проходят какие-то шесть циклов, и Аллия становится не узнать. Он начинает все больше времени проводить в небе, спускаясь на землю лишь тогда, когда сил парить уже нет, и засыпая прямо там, куда приземлился. Он избегает городов, будто боясь, что его кто-то заметит. Он вовсе перестает есть, только пьет из рек и озер, когда пустота в животе становится еще мучительнее вакуума в душе, и, едва напившись, снова поднимается на крыло, словно саара, которой долгое пребывание на земле грозит смертью. Он дичает, теряет разум, едва ли осознавая это, и раз за разом поднимается все выше, туда, где Саар слепит и где крылья уже не держат на любой скорости. Из его памяти давно стерлось слово «дом», он носится с кочующими шакурами, отважно кидаясь в самые сердца ураганов и в грозовые облака, будто надеясь на быструю смерть от электрического разряда невероятной силы.

И однажды, проносясь на чудовищной высоте, истомленный холодом, голодом, обезумевший, обожженный не смягченными здесь ничем лучами Саара, он сам не замечает, как теряет сознание, и в предсмертные секунды, полные падения, ему чудится в бешеном свисте воздуха голос сестры…