Мальчик и море (джен)

В мире есть лишь две мечты.

Одна суть я, другая — ты.

Если долго-долго смотреть на небо, рано или поздно начинаешь понимать, что небо похоже на море. Необъятное, бездонное, меняющее свой цвет в зависимости от погоды и времени суток, и на невидимых невооруженному глазу волнах вскипают белопенные «барашки» облаков. И подобно самолетам, живущим только в полетах, лишь в плаваниях живы корабли.

Но только море намного лучше неба.

Марек правда-правда так считал.

Он видел море миллионы раз — в кино, на картинах и рисунках, на фотографиях... Но намного чаще он представлял его себе. На море он никогда не был, да и во дворе появлялся нечасто: только когда ездил в деревню к бабушке или возвращался обратно.

Но он совершенно точно знал, что морской ветер пахнет густо и тягуче — как пахла банка с морской солью, стоявшая в кухне на верхней полке, у самой-самой плиты. И он знал, что волны бывают очень разными: некоторые хочется погладить, от некоторых — убежать.

А еще там, среди волн, ветров, туманов и брызг, находился старший брат Зденек. Мать нередко получала от него письма, но никогда не давала их Мареку — уходила сразу в спальню и запирала дверь.

Марек знал, что она там плачет.

А письма не читает.

Потому что отец запретил.

Совсем недавно Мареку удалось пробраться в комнату родителей, пока никого не было дома. Он отыскал шкатулку матери, в которой, как он знал, она хранила самые ценные вещи — украшения, документы, засушенный крошечный букетик и письма, перевязанные лентой. Ни одно не было распечатано. Марек вытащил плотный горчичного цвета конверт с самого низу. Вряд ли мать заметит.

Брата он не помнил и узнал о его существовании по чистой случайности. Сейчас, почти три года спустя, он начал понимать, что матери было бы легче, если бы он не догадывался о существовании Зденека. Как он, наверное, измучил ее своими расспросами о нем...

Иногда Марек думал, почему так, что случилось до его рождения, за что отец так не любит Зденека. Но так и не нашел ответа на свои вопросы.

То, самое первое, письмо, как и остальные, было написано размашистым твердым почерком, словно по линейке. От него даже несмотря на давнюю дату (почти девять лет назад) пахло солнцем и яростным ветром. И все оно было какое-то... яркое и громкое, словно у писавшего был сильный голос и заразительный смех.

Из письма Марек узнал, что брат устроился на флот, плавал на торговом судне, числился среди лучших матросов... и все это против воли их немолодого вспыльчивого отца. (На этом месте Марек испуганно оглянулся на шум у себя за спиной. Но это просто старая кошка Кветка свалила в коридоре шапки с вешалки, устраиваясь спать на своем любимом месте.)

Зденек писал о море и океане!

О наглых портовых и вольных островных чайках. О волнах высотою в дом. О ветре, захлестывающем палубу влажными пальцами. Об их красавце-корабле (он почему-то звал корабль «наша малышка», хотя на приложенной фотографии был гигантский пароход, совсем не тянувший на малышку) и о своих друзьях. Обо всех тех странах, о которых Марек знал только из книг.

Услышав, как ключ поворачивается в замке, Марек поспешно сунул письмо в огромный атлас морских сражений, который всегда был с ним, подкатил коляску к выходу из своей комнаты и как раз успел, чтобы улыбнуться отцу, вошедшему в квартиру. Тот кивнул угрюмо, сунул сыну в руку апельсин и прошел в кухню.

Марек проводил его взглядом.

Отец закрылся там.

Сейчас он сделает себе крепкого чаю и пару часов будет неспешно читать газету и курить, пока не приедет мама. Тогда они все сядут обедать, а потом отец уйдет работать.

И можно будет заняться своими делами.

Марек любил отца. Гордился им: тот был старшим инженером на сталелитейном заводе. Характер у него был тяжелым, это верно, но за всю жизнь он ни разу не поднял руку на Марека, не повысил на него голоса. И все же мальчик боялся его. Может, даже больше, чем Ночного Ходока, пусть ночью ему и казалось, что никого нельзя бояться больше, чем это странное шлепающее вокруг кровати создание.

Поэтому за все время, пока отец был дома, он ни разу не достал письмо, как мать никогда не осмеливалась читать, что пишет ей старший сын…

Постепенно он перетаскал и изучил почти наизусть их все.

Каждый раз он заклеивал конверт и клал его ровно в том порядке, в каком доставал.

Никогда Марек не брал больше одного за раз: растягивал удовольствие.

В одиннадцатом письме оказалась фотография. На ней трое парней весело улыбались, глядя в объектив и обнимая друг друга за плечи. Брата он узнал бы без указателей и подписей — Зденек был похож на массивную копию отца. Но вот тот, видимо, не был уверен в том, что мать не забыла его: прямо на фото нарисовал стрелку, направленную ему на макушку, и приписал сверху: «Это я».

Мареку очень не хотелось возвращать фотографию на место. Но он все же сделал это. Чтобы не огорчать мать, если она вдруг найдет у него карточку.

Всего писем было двадцать.

Дочитав последнее, Марек тщательно списал адрес, который Зденек давал в конце каждого письма: город, название пароходной компании, номер и название корабля, имя и фамилию капитана и пометку: для матроса Зденека Милкича.

Решение написать Зденеку зрело в нем с первого письма. Поэтому при первом же удобном случае он написал длинный и подробный ответ — ведь Зденеку не писали целых десять лет! Рассказал, что они купили верхний этаж, и теперь над ними никто не живет, что соседская собака Клякса ужасно ленивая и целыми днями валяется в пыли во дворе, что отец перешел работать во вторую смену, а у матери руки пахнут корицей, она чудесно готовит клецки и совсем не видела, что присылал ей Зденек, боится папы. Что кошка Кветка стала совсем старая и глухая, а виноград заплел все окно в кухне. Много-много всего написал Марек, не забыв даже про свои корабли. Получилось почти десять страниц.

Потом, перечитав, он смутился и торопливо прибавил в постскриптуме: «Меня зовут Марек. Я твой брат».

Теперь письмо нужно было отправить.

У него были деньги: отец часто отдавал ему мелочь, которая оставалась после походов в магазин или на рынок. За долгое время у Марека скопилось много — другому мальчику хватило бы на велосипед...

Он выковырял несколько монеток ножом.

Потом выехал на просторный балкон.

— Иветка! — позвал он. — Ива!

На балкон по соседству выглянула быстроглазая девочка, ровесница Марека, с длинными русыми косами и руками, испачканными в муке. Увидев его, она приложила палец к губам, и их припорошив мукой. Мальчик улыбнулся. У Ивы была мелкая сестренка, которую сейчас, видимо, уложили спать.

Через пару минут девочка появилась снова. Руки она вымыла. А еще принесла с собой чашку с черной смородиной.

Марек осторожно пристроил кресло у перил так, чтобы они оказались рядом с Иветкой и можно было вместе есть иссиня-черные круглые ягоды.

Смородина немного кислила, почему-то оставляя на языке вкус весны.

Под их балконами начинался ряд острых конусов — красных и коричневых (а кое-где и серых, и даже зеленоватых — ото мха) крыш. От них тянуло горячим маревом. Первый летний день подходил к концу, и раскаленная черепица отдавала тепло.

— Ты чего хотел?

— Отправишь письмо?

— Отправлю. Тебе конверт нужен, да?

Марек кивнул.

Иветка тоже кивнула и убежала в дом.

Он знал, что она его жалеет — его больные слабые ноги, тонкие, словно спицы. Жалеет, что нельзя вместе с ним бегать и прыгать. Жалеет, что он не гуляет, а цельными днями сидит дома один.

Ему одновременно было и стыдно и обидно, что она к нему так.

Пока она ходила за конвертом, он, запрокинув голову к небу, мечтал о том, чтобы поменяться местами с одной из тех огромных печальных птиц, что пролетали над городом весной и осенью. Марек тогда посадил бы Иву себе на спину, и они облетели бы весь свет. Нашли бы Зденека...

— Держи.

Иветка подождала, пока он впишет адрес, а потом снова убежала. Спустя три минуты он увидел, как она скачет на одной ноге через двор...

Потянулись дни ожидания.

Ночами он подолгу не мог заснуть: все чудился шум прибоя, чаячий гомон и скрип песка под ногами. А днем он делал корабли — отец, по счастью, их не видел, а мать тайком покупала ему модели, продававшиеся в магазине игрушек.

Между той минутой, когда он отослал свой ответ, и моментом, когда в доме появился новый конверт, увидели свет целых три брига, две бригантины, четыре шхуны и один испанский галеон.

Мать все так же молча унесла письмо к себе в комнату и проплакала над ним до вечера. А Марек дождался, пока на следующий день все уйдут на работу и по магазинам и снова пробрался в комнату.

Этот конверт и его содержимое пахли немного по-другому — сильнее, свежее, даже сохранился запах чернил.

Зденек завалил Марека кучей вопросов, главными из которых были: как Марек узнал о нем, не болеет ли мама, не обижает ли их отец и почему родители скрыли от младшего брата факт существования старшего. На последний вопрос мальчику и самому хотелось бы знать ответ. А еще ему хотелось бы, чтобы Зденек больше написал про море, но он все понимал. Тяжело ведь, наверное, не бывать дома. Вот он так точно не смог бы.

Конечно же, он не мешкая снова написал Зденеку, ответил на все его вопросы. И лишь под конец не сдержался и попросил рассказать про море. А потом все повторилось: заклеить конверт, вернуть его в пачку и вновь попросить Иву помочь.

Марек был счастлив.

И у него был секрет.

Так прошло лето (Марека попытались отправить к бабушке в деревню, но он испугался, что Зденек ответит, а его не будет дома, и быстро уговорил вернуть его домой), следом наступил черед осени.

К Мареку вновь стал ходить господин Карел, престарелый школьный учитель на пенсии, с которым родители договорились, чтобы он давал мальчику уроки. Он много и интересно рассказывал, и с ним время полетело быстрее.

Письма приходили лишь чуть чаще, чем обычно: путь их был долог, да и братья не желали привлекать к своей переписке внимание.

Марек прочел в газете, что девочка, десять лет проведшая в инвалидном кресле, заново научилась ходить после какой-то чудесной операции, и стал мечтать о том же. Ходить он хотел почти так же сильно, как увидеть море.

Но мечтать мало — он знал.

Поэтому как-то улучил момент, когда мать была одна на кухне после ухода отца и спросил, почему он не ходит, что с ним случилось.

Мама вытерла руки о похрустывающий накрахмаленный передник и села напротив.

— Почему ты спрашиваешь?

— Я хочу выздороветь.

Он так внимательно смотрел на нее, ожидая ответа, что заболели глаза.

Мать взъерошила ему волосы.

— Ты уже большой. Наверное, тебе стоит знать...

Марек молча, по-взрослому, взял ее за руку, показывая, что вполне готов услышать все, что она захочет ему сказать.

— До трех лет ты ходил, очень любил бегать. Но однажды вечером ты лег спать, а утром у тебя отказали ножки. Ты не сразу понял это, попытался слезть с кроватки, упал, стал звать папу. Мы испугались, повезли тебя в больницу. Но врачи не смогли тебе помочь, только разводили руками. Говорили, что никогда такого не видели.

— Значит, если я очень-очень захочу, я смогу ходить снова?

Мама в замешательстве посмотрела на него и вдруг почему-то расплакалась. Марек, как мог, дотянулся до нее, кривобоко, неловко обнял, и так они сидели некоторое время. Потом в дверь позвонили, и мама, утерев слезы, пошла открывать.

Марек подкатил коляску к открытому окну и выглянул наружу. Там уже стемнело. Фонари освещали мокрый двор, устланный похожими на распластавшихся усталых птиц палыми листьями. Небо было черничным. «Интересно, бывает ли таким море?..»

Он оглянулся, пытаясь понять, почему мать так долго не идет. (Они любили вместе смотреть во двор...) В прихожей было удивительно тихо.

Марек развернул коляску и подъехал к двери.

И замер.

Вот этот вот — высокий, широкоплечий, загорелый, растрепанный, обнимающий мать... Он кто?.. Он так знакомо пах, так...

— Зденек?

Голос показался неуместно тонким и звонким.

А потом Марек испугался.

Он ведь так ни в одном письме и не сказал — про коляску. Зденек не знал, что его брат — инвалид.

Не надо было выезжать.

Надо было спрятаться и не показываться.

Марек никуда не успел спрятаться.

Зденек отпустил наконец мать, и оба уставились на Марека, готового провалиться сквозь землю от смущения. И даже в таком состоянии он не мог не разглядеть, что глаза у брата кобальтовые.

Отступать было в любом случае поздно.

Так что Марек дрожащими, непослушными руками выкатил коляску еще немного вперед, прямо в круг света.

— Привет. Я Марек.

Губы тоже не слушались.

Зденек с матерью вновь переглянулись, заставив мальчика пережить едва ли не самый мучительный момент в жизни. Но потом в синих глазах брата плеснулось такое тепло, что сразу отлегло от сердца.

— Привет, Марек.

Руки у Зденека были грубыми и такими огромными. И весь он был огромный. Его было невероятно много. Марек чуть не утонул в исходящих от него эмоциях. Они не замечали ничего на свете. И это было так здорово, что брата совершенно не смущает, что он в коляске, что он такой слабый и беспомощный, что брат так рад ему, что его ладони полностью закрывают его плечи — так, что им быстро стало тепло. А потом мама чуть все не испортила, вспомнив, что на завтра к Мареку должен прийти доктор, а значит, ему пора в ванну, ужинать и спать.

Но Зденек заговорщически улыбнулся ему и повернулся к матери.

— Так ты иди, готовь ужин, мам. Я помогу ему вымыться.

Марек, который стеснялся своих ног даже перед матерью и предпочитавший купаться в одиночестве, вернее, в сопровождении своих кораблей, — этот самый Марек понял вдруг, что он совсем не против компании Зденека. Это было очень неожиданно. Пугающе ново, как порыв ветра из-за скалы.

Но привыкать не было времени.

Зденек, конечно же, был намного сильнее матери — он поднял Марека с такой легкостью, словно тот был пушинкой, и мальчик не удержался — зарылся пальцами и носом в его густые пшеничные волосы.

— Жесткие! — удивился он.

— Это от соли.

Они, наверное, пол вечера игрались в ванной. Зденек сидел на коврике на полу, Марек — в теплой воде.

Они сделали из пены айсберги и водили вокруг них рейсы.

Зденек на примере струи из душа объяснил, какими бывают морские течения и как с ними можно справляться. У Марека появилось чудесное, сказочное ощущение, что они всегда были вместе, так им было здорово и так легко.

Ужин из-за этого показался каким-то пресным: никак не удавалось сосредоточиться на еде.

— Ты теперь останешься с нами? — выпалил наконец мальчик во время десерта.

Мать закусила губу.

— Что? Мам, ты ведь тоже этого хочешь!

Зденек положил руку Мареку на плечо.

— Погоди, парень. Все не так просто. Оставь-ка нас одних. Нам с мамой о многом надо поговорить. А я к тебе потом приду.

Мареку совсем не хотелось убираться к себе. Ему хотелось сидеть рядом. Он никогда не думал, что может так кем-то восхищаться. И так любить кого-то. И все же он покинул кухню, недостаточно, однако же, прикрыв за собой дверь и оставив небольшую щелку, а затем завернул за угол и замер там, в темноте. Кошка Кветка воспользовалась этим и тут же свернулась у него на коленях. Он этого, конечно, не почувствовал.

Поначалу мать с братом говорили тихо, и слышались ясно лишь одинокие слова: море, капитан, дальний («рейс», — достроил для себя Марек), соскучился, совесть, деньги... Постепенно они начали злиться и заговорили на повышенных тонах. Мать укоряла Зденека, что ушел в море в четырнадцать лет, бросив учебу, родителей, расстроил ее, отца...

«Четырнадцать! — восхищенно подумал Марек. — А мне всего десять...»

Зденек тоже не сдержался Стал обвинять мать, что они с отцом не читали его писем, не говорили про братишку... Потом опять приглушенно и неразборчиво. Потом словно выстрел в голову: слова матери...

— Да он даже не родной тебе!

— Т-с-с-с...

Наверное, Марек от неожиданности шевельнулся или издал какой-то звук. Кто-то из них заметил, что дверь приоткрыта, и захлопнул ее. Марек стиснул зубы и, вкатившись в свою комнату, поторопился открыть окно: так к нему в комнату долетал разговор из открытого окна на кухне. Но они уже сменили тему — говорили о возможности примирения с отцом.

Марек задумался.

О ком они говорили?

Неужели о нем? Он не похож ни на отца, ни на мать. И ноги у него больные.

Но если так. То почему он морем бредит, как явно бредил Зденек до него?

Сотни тысяч «почему» забродили в голове и закружились вокруг него, словно жадные чайки. Зденек рассказывал, что в некоторых портах из-за них даже невозможно пообедать на палубе: бутерброд норовят выхватить прямо из рук с криками «Дай! Мой!». Он ужасно смешно говорил об этом, но сейчас Мареку было совсем не до смеха.

Да еще в замочной скважине заскрежетал ключ.

Отец!

Марек в ужасе выглянул в прихожую.

Отец почему-то вернулся со смены. Лицо у него было напряженным и каким-то серым. Губы сжаты в злую упрямую полоску. Он никогда еще не видел его таким.

— Привет, па.

Словно и не слышал.

Чеканным шагом прошел в кухню, где тут же стихли голоса. И в этой жуткой тишине как-то нереально отчетливо (и почему-то сорвано) прозвучало отцовское: «Вон из моего дома!».

Нет!

Зденек ведь вернулся!

Он вернулся, и теперь все будет хорошо, они будут жить вместе, как раньше, нет — лучше. Как отец смеет выгонять Зденека, ведь он такой чудесный: веселый, громкий и живой?

В расстройстве Марек не замечал, что кричит это прямо в лицо отцу, схватившись за его рукав, тряся его так, что коляска ходила ходуном. В этот крик он всё вложил, всего себя — всё свое одиночество, все свои мечты о море. Да-да, даже их. Он не замечал, что мать побледнела и схватилась за сердце, что отец занес руку, чтобы ударить его. Опомнился лишь когда отцовское лицо, похожее на злую красно-белую луну с темными кратерами глаз, заслонило от него огромное темно-синее облако. Он не сразу осознал, что это спина брата.

Зденек перехватил отцовскую руку своей сильной лапищей и отчего-то страшно медленно, словно выдавливал из горла слова, проговорил, чтобы отец не смел бить Марека.

Потом какой-то шторм подхватил его коляску, и дальше он помнил происходящее какими-то нелепыми осколками, высыпавшимися из калейдоскопа. Крик мамы, карусель, в которую превратился мир вокруг, ужасную боль в спине... мигающий свет... какой-то противный скрежет... отрывистые голоса... сильный противный запах... Его покачивало на волнах. Что-то явно происходило вокруг, но он был слишком далеко. Потом пришла темнота.

Когда он вновь открыл глаза, рядом сидела мать. Она уснула прямо в кресле, как часто делала, когда он болел в раннем детстве. Плед сполз с одного ее плеча. Ее лицо выглядело каким-то тонким, очень детским.

Марек огляделся и понял, что он в больнице.

Ему когда-то нередко приходилось бывать тут.

Он попытался сесть, но тут его спину пронзила такая боль, что он не сумел сдержаться и закричал.

Проснулась мать.

Прибежала взволнованная медсестра.

А он все кричал и кричал, разрываясь от этого крика на части.

В его позвоночник воткнули раскаленный стержень, он становился все горячее и проворачивался вокруг своей оси.

Торопливо вошел врач, достал из нагрудного кармана шприц, и спустя целую вечность Мареку стало наконец легче, и он смог устроиться на плоской, как блин, больничной подушке.

А врач почему-то улыбался.

Мать, видимо, тоже была удивлена этим, поскольку прямо спросила, что смешного тот находит в данной ситуации. Не говоря ни слова, врач взял из ящика в тумбочке, стоящей у изголовья кровати Марека, какой-то предмет, подозрительно напоминавший иголку, откинул одеяло с ноги мальчика и уколол его в палец.

Медленно, мучительно медленно Марек осознал, что... чувствует этот укол. Слабо, словно отдаленное эхо под водой, но все же...

— Ух ты! — вырвалось у него.

— Да. Действительно «ух ты», — снова улыбнулся врач. — Очевидно, твое падение что-то сдвинуло у тебя в спине, может, расщемило какой-то нерв, который все это время не позволял тебе чувствовать свои ноги.

— Он сможет ходить?

Марек молчал — лишь смотрел на них во все глаза. Не веря. Не смея поверить.

— Главврач говорит, что рано еще делать прогнозы, однако, я считаю, что шансы на полное выздоровление очень велики...

Это снится ему.

Марек зажмурился.

А врач рассмеялся.

— На-ка, уколи себя сам.

Он помотал головой.

— Не надо. Мам, а где Зденек?

— Ему пришлось уехать... У него закончился отгул. Ты несколько дней проспал.

— А можно я напишу ему? Ему будет приятно. Правда, мам. Можно?

Она посмотрела на него так серьезно, что он испугался, что сейчас прозвучит или будет сделано нечто настолько ужасное... Но она только кивнула согласно.

— А папа где?

— Ждет нас дома.

Мареку совсем не понравился ее ответ.

Но он решил не расспрашивать.

Взрослые — они почему-то ужасно не любят, когда им на людях задают вопросы, потому что все вопросы, которые дети задают на людях, неуместные.

* * *

Ходить он смог лишь через шесть лет постоянных тренировок, уколов, терапии и регулярных осмотров.

За это время отец вернулся к матери.

Им так и не удалось изменить его отношение к Зденеку, но Марек не унывал: хоть брат и не приезжал больше, они продолжали переписываться, и вскоре Марек знал о море все-все. Он продолжал собирать корабли, только делал это уже в мастерской кружка при судостроительном училище.

Марек теперь точно знал, кем станет. Не пиратом, не матросом и даже не капитаном.

Он решил, что будет строить корабли.

А когда наступило лето, ему исполнилось шестнадцать, и он смог поехать к Зденеку.

До этого момента Марек никогда не ездил куда-то один. И ни разу не путешествовал на поезде. Он и представить себе не мог, как много общего у поездов с морскими и особенно речными судами. Вот только скучно им, наверное, было ходить по одним и тем же маршрутам...

Они созвонились со Зденеком накануне поездки, и брат сказал, что лучше всего ему сойти на станции «Солнечная», не доезжая конечной, и идти вперед по кленовой аллее. И, несмотря на то, что Мареку не совсем было понятно, зачем, он так и сделал. Вышел на маленькой станции, закинул за спину легкий рюкзачок и пошел.

Было рано, еще не рассвело. Впереди мерцала Утренняя звезда. Над головой небо было темно-сапфировым, а позади — уже опаловым. Марек шел и шел, испытывая ни с чем не сравнимое, одному только ему понятное удовольствие от простого переставления ног — одной за другой, раз за разом, шаг за шагом.

Какими сильными стали его ноги...

Он мог бегать и прыгать.

Играть в футбол и кататься на лыжах.

Но ходить он любил больше всего.

Марек свернул вслед за аллеей, вышел из-за дома... и тут замер. В лицо ему пахнуло — узнаваемо, крепко.

И тут же, словно испугавшись своей выходки, ветер залег в ближайшей песчаной канавке.

Марек еще не видел.

Он только слышал.

Этот шорох...

Сколько раз он снился ему по ночам.

Потом, потом он увидит брата, сидящего на берегу, набросится на него, запрыгнет на него с ногами и обнимет крепко-крепко, а тот подхватит Марека и закружит легко — как в детстве — в дурацком танце по песку, скрипящему под его весом. Потом, потом Марек зароет руки в песок, счастливо щурясь на восходящее солнце, разглядывая скалы неподалеку. Потом, потом... А прямо сейчас он бежал навстречу — на самую важную встречу в его жизни — необъятному простору, понимая, что до этого момента ничегошеньки не знал про море, стремясь теперь уже лишь к одному: скорее прикоснуться и взять это самое море в руки...

4 марта 2011 — 8 марта 2011