Могила белых перьев (гет)

Была б я птицей, то никакой другой как совой. Эти животные умны, хитры, бдительны к деталям и совершенно не похожи на остальных, хотя бы потому, что бодрствуют, по части большей своей, исключительно, ночью. Все им неймется, да дай вонзить свои острые когти в тушку какого-нибудь глупого грызуна. Я совершенно не жестока, не подумайте, но мерой, нужной, чтобы за себя постоять, я владею. Сколько бы я не твердила это своему отцу…

Мой отец, Виктор Дрейгмар, не самый последний человек в этом захолустье, потасканном гражданской войной, именуемом так глубоко осмысленно — Пактум. Что означает место, где царят правила и Бог (ну и ерунда же). Возвращаясь к моему отцу: Сколько я его не упрашивала, он так и не соглашался оставить меня в покое, хотя мне, на минуточку, восемнадцать пробило три месяца назад. Дескать, мне необходим постоянный присмотр, да и не абы кого, а лица религиозного, дабы уберечь от грехопадения и привить любовь к вере (как же это эгоистично). И все это из того факта, что, видите ли, я не здорова. Болезнь моя крайне редка и, даже, особа. Мне неведом страх. «Белокурая сова, живущая в неведении страха», как говорила моя сиделка. Диакониса по имени Элиза. Вот, кстати, и она:

— Дорогая, почему вы вышли из купальни совсем одна, а ко всему, в чем мать родила?

Софи остановила шаг по светлому проходу, вдоль которого вывешены картины с лицами семейства (от нее самой до прошлых родов), причем, в основном это были девушки, не старше средних лет, и все, как одна, с нежными белокурыми волосами.

Мягкая кожа юной леди блестела под лучиками света, а ее бархатистость была видна и невооруженным глазом. Девушка, повернув голову в сторону, сказала позади стоящей женщине:

— А мне есть кого бояться? Или стыдиться? Это мой дом, Элиза, — прозвучал нежный, почти детский голос. Тихо и мирно.

— Помойтесь хотя бы, — поняв, что оговорилась, Элиза сморщила мину и тут же исправилась, — побойтесь хотя бы Бога. Срамота. Идите, я укутаю вас полотенцем.

— Бога… Вы бы еще домовым пригрозили. Хотя, в этом доме есть вещи и пострашнее домовых.

— Все вы в свои сказки лезете. Прошу, наденьте на себя полотенце.

— Заладили со своим полотенцем, я жду, — Софи выставила руки в стороны, как бы напоказ монахине.

Элиза принялась заворачивать Софи полотенцем:

— Совсем не меняетесь, дорогая. Что неделя, что две, а вы все так же неприхотливы и беззаботны. Белокурый совенок, живущий в неведении страха.

Софи усмехнулась украдкой:

— Вы меня совсем в девочки ставите, была же «сова», а теперь я «совенок».

— Будь вы совой, дорогая, то улетели бы давным-давно из гнезда своего. А покуда и крылом не пошевелите, то и будете совенком.

Обе зашагали в направлении прохода, далее в котором начинали проглядывать двери.

— Но и все же, «совой» вы меня называли. Почему же теперь перечите самой себе?

— Обдумала, — хрипло ответила Элиза.

— Вот оно как.

Софи почувствовала разлад в мыслях монахини, вызванный чем-то, чего девушка не до конца поняла. Потому не стала добиваться до истины слов Элизы.

Моя сиделка из кожи вон лезет, чтобы угодить мне, да выходит у нее это, крайне, и крайне, скверно. Я не буду томить, а скажу сразу, что Элиза невнимательна и рассеяна. Взять даже тот пример, что она прозевала меня, когда я вышла из сауны. А там, хоть глаз выколи, пар всюду; журчание воды; сами размеры сауны внушат любое лицо среднего класса. Но то, с каким грохотом и силой стучит дверь в нее, то, что я прошла мимо ее глаз, пока та рассматривала на наличие «чего-то» мое белье… Не знаю, как это можно назвать, кроме как «крайняя рассеянность». Не удивлена, что она так и не заметила того, что происходит здесь по ночам. Да и в целом, Элиза мне кажется неполноценной, хоть ей уже за сорок. То ли из того, что у нее мужа нет, как и детей; то ли из того, что со своими обязанностями справляется с натяжкой. Скорее, тут все выходит друг из друга.

Я потянулась к дверной ручке своих покоев, как Элиза меня опешила своим предложением.

— Дорогая, вам принести чай с травами, чтобы спалось крепче?

«Я не пью чай, как это за почти месяц нельзя было запомнить?», — хотела было сказать я. Другой бы на моем месте отчитал невнимательную монахиню, однако я не из тех, кто следует эмоциям, тем более, когда одной из них нет и вовсе.

— Кофе. Только кофе, Элиза. Я пью только кофе, — спокойным тоном уточнила Софи.

Больше Софи ничего не сказала, а диакониса сиесекундно извинилась за свою невнимательность и ушла по коридору, видимо, за кофе для Софи.

Я все же выпила принесенный Элизой кофе, тем более, это был мой любимый экспрессо, пусть и далеко не как из кофейни. За что и поплатилась, я так и не смогла уснуть. Часы на прикроватной тумбочке показывали почти пятнадцать минут второго ночи. Я привстала с кровати, ощутив легкое прикосновение холода по оголенным от одеяла рукам. Как я и подумала, окно было на распашку. Заботливая Элиза распорядилась, чтобы в комнате был свежий воздух…

Босой ножкой Софи ступила на волосатый ковролин, застеленный по площади всей комнаты. Но даже он не до конца спасал от скрипучего дощатого пола, пусть и глушил часть. Ясное небо и неполная луна озаряли матовой синевой покои юной девушки так, что путь до окна был виден чуть ли не идеально. А силуэт девушки из-за василькового платья слился с лазурными очертаниями комнаты. Софи прикрыла источник холода и обернула взгляд на другой конец комнаты, где стоял раскладной диван для Элизы (отцовский невроз за дочь был настолько запущен). В том углу комнаты было не разобрать, то ли это человек, то ли скомканное одеяло лежит на смятой простыне, а подушки и вовсе походили на каких-то чертей. Но бесстрашная от природы Софи не задумываясь произнесла:

— Элиза. Элиза, вы спите?

Софи приценилась к такому раскладу и он ее не радовал. Обычно, Элиза сразу просыпалась, если молодая девушка окликнет ту. Беспокойство и волнение были незнакомы Софи, в отличие от прочего ужаса, происходящего в резиденции. Внимая их опасность, как ясное, она не задумываясь подошла к настенному выключателю.

Свет пролил ясность в тусклой комнатке: диван оказался пустой.

— Я, конечно, не против, но где она? В туалет отошла?.. — пробурчала девушка. Элиза очень редко позволяла себе отлучиться ночью (одна из немногих обязанностей, что ей удавалась).

Софи выключила свет и уже была готова к попытке уснуть, покуда ночь еще тихая, как на стену пролилась новая тень, напоминающая человеческую кисть. Теневые отростки неестественно гнулись в сторону тени фигуры Софи. Возможно, это ветка дерева или еще что так искривилось под магией лунного света. Надо просто обернуть голову к окну и посмотреть, однако отростки так и ползли к отброшенной тени девушки. Пусть она и не боялась и могла так дальше стоять и наблюдать, но все же Софи не так проста, и за свою жизнь правила этого дома прознала. И одно из них твердило: «Отступи назад и посмотри в окно».

— Ветка, даже удивительно, — сказала я, увидев за окном колыхающийся сучок дерева, на который присела ворона.

Просто закрыть окно — было недостаточно. Стылый морозящий ночной воздух пропитал всю комнату, а на мне лишь васильковое платье. Был, конечно, камин, еще со времен, когда не изобрели электричество. Но дрова на его топку были «где-то там». Еще и выпитый кофе нагнетал организм… Мне приспичило пройтись до уборной, поэтому я вновь включила свет, отчего тень кошмарного сучка пропала в явлении лучей люстры.

Хватило лишь слегка приоткрыть дверь, чтобы убедиться в неприглядности мрака, поглотившего коридор. Его сила и власть охватила каждый сантиметр длинного прохода с окнами, через которые не пробивалось ничего, кроме такого же мрака. На ночь свет в доме гас, и, как на зло, ночное светило возвышалось на другой стороне дома.

Я укутала себя теплым одеялом и продела холодные ступни в меховые тапочки, а из комода заручилась поддержкой фонарика на батарейках. Чего стоит поход до туалета в этом доме. Проще же перетерпеть, но не сейчас… Да и вообще, я слышала что-то о биотуалетах. Но, видимо, только я.

Остаться в такой тишине одной — до боли сложно. Каждый мой вздох, каждый шаг, каждый шорох одеяла. Было слышно все. Когти птиц на парапетах, лязганье ветра об оконные рамы. Где-то под полом шуршали мелкие грызуны, расплодившиеся по всем этажам. И только узенький лучик фонаря являл мне дорогу и понимание, что где-то за углом меня не поджидает неизвестная тварь. Любой другой уже сошел бы с ума от нагнетания ужаса вокруг, но не я. Санузел уже совсем рядом, еще, буквально, пара развилок.

Пока я шла, мне вспоминалась моя мама. Аннета. Она, как и я, совсем ничего не боялась, отчего и обучила меня неопытную, как выжить в этом мире без самого важного регулятора — страха. Жаль, я ее так мало помню. Она умерла, когда мне было еще четыре, как раз в то самое время войны. Или, как это называют местные «Ясный Ход». Отец, даже в мои восемнадцать, так и не удосужился рассказать, почему ее убили, почему была та война. А весь персонал, если я у них что-то спрашиваю, кисло отводят, словно по заговору отца, свои морды.

Персонал у нас еще тот. Около недели назад, я проснулась глубоко ночью и более не уснула. Я вслушивалась, как топот копыт на первом этаже все ближе приближался к комнате подо мной. Тяжелое существо на двух ступнях медленно шагало между комнат, приближаясь ко мне. И как только топот прекратился, я услышала хриплое и томное дыхание, а через пару секунд скрип и удар вдребезги. А на утро я узнала, что служанке раздавило голову упавшим на кровать шкафом. Я ее знала, хорошая была девушка. Справно справлялась со своими обязанностями, строила из себя образцовую домохозяйку, а сама в тайне скручивала газовые трубы, отчего у всего персонала мутило голову, кроме нее самой, ведь она спала у окна. А ближе к утру обратно закрывала вентиля. Какой ей с этого спрос? Я так и не узнала, да и не узнаю.

Следующая дверь — уборная. Что в ней горел свет, меня не сильно удивило, потому что там, скорее всего, Элиза.

Свободной рукой я потянулась за ручку:

— Ночью лучше спать, ведь во сне легче умереть, как той служанке. — Зачем-то сказала я перед входом.

Моим глазам предстала картина монахини с окровавленной кистью, а на кафеле валялось запачканное кровью острие.

— Зачем? — холодно поинтересовалась я.

Тут же я увидела самый беспомощный и самый испуганный взгляд в своей жизни, отчего на мои глаза захотели навернуться слезы.

Элиза жалобно прохрипела:

— Что… что я натворила… Дорогая, Господи, — женщина пошла навзрыд, — зачем вы пришли, дорогая. Уходите…

Я подошла к забившейся возле унитаза женщине в рясе и посмотрела на ее руку: кисть изрезана так, будто она хотела вскрыть свои вены, но трусила и промахивалась. Все раны были разного диаметра и длинны. Женщина наотмашь секла по руке, но все мимо желанных сосудов.

— Элиза, уходите из дома. — Точно, без дрожи в словах дала понять я монахине.

— Куда…

— Уходите в часовню, немедленно.

В окно, напротив двери в уборную, постучались. Ветка, деревья возле резиденции очень стары и высоки, так что, это было бы неудивительно. Но не теперь.

— Господи… — заплакала Элиза.

Резким движением луч фонаря осветил проход, показав то, что действительно постучало в окно. Пустоту.

— Давайте мне руку, Элиза, бежим. Вы согрешили, и гнев уже близко. Но гнев далеко не Божий. Здесь и дьяволом не пахнет. Что-то хуже.

Мне ясно понятно, что Элиза даже и не догадывается о «порядках» в этом доме, но я то уже знаю, что ее ждет за содеянное.

— Я не понимаю вас, дорогая. — Сказала Элиза, кое-как вставая на ноги.

Холодная алая комната осталась наедине с доказательствами совершенного греха, прикрыть который не сможет даже брошенное теплое одеяло.

Мысли о допросах несчастной доведенной до такого состояния женщины пришлось отложить. Впрочем, она сама не в состоянии что-то говорить. Ее покорные ноги хрупко шли вслед за моей спиной. Холодный рассудок имел и свои преимущества — ориентация в стрессовой ситуации колоссальная.

Мы дошли до лестницы, озаренной большими окнами. И долгожданное ночное светило, которого так долго не хватало.

— Спускайтесь вниз, — приказала я Элизе.

Та покорно сделала шаг на скрипучую ступеньку, и не более. Мысли, что ее удастся спасти, гасли, как батарейки в проклятом фонарике.

Позади открылась форточка; темный коридор наполнился воем ветра и шорохом надвигающегося «нечто». Женщина застыла в параличе эмоций, а я все никак не могла ту расшевелить. Пришлось хорошенько потрясти фонарем и приложить к нему руку, чтобы тот выдал хотя бы малейший свет. Луч направился в проход, и если бы я увидела лицо Элизы, то спокойный сон мне был закрыт.

По полу тянулись темные, как ночь, сатанинские длани, прямо из открывшегося окна. Тонкие, как у мертвеца; и бескостные, как черви. Культи ползли по ковру над дощатым полом совершенно бесшумно. Они, словно левитировали, но если присмотреться, то видно сотни маленьких ножек вдоль всей темной длани.

Мне пришлось схватить Элизу за руку и сорваться с ней вниз по лестнице. Длань все так же неспешно следовала за нами. А дальше стало очевидно, что мы в ловушке. По всему дому донеслись распахнувшиеся окна. Длани позли из всех, на своих сотнях ножек. И все жаждали покарать Элизу за совершенный грех внутри этого дома. Это нельзя было остановить, только спастись в часовне при резиденции, переждав там ночь.

К сожалению, куда бы мы не бежали, к какому выходу я бы не вела Элизу, бескостные твари, похожие на руки, были уже на пороге.

Элизу ждали самые крепкие объятия в ее последних минутах жизни. Объятия самой смерти.