Могила белых перьев (гет)

Была б я птицей, то никакой другой как совой. Эти животные умны, хитры, бдительны к деталям и совершенно не похожи на остальных, хотя бы потому, что бодрствуют, по части большей своей, исключительно, ночью. Все им неймется, да дай вонзить свои острые когти в тушку какого-нибудь глупого грызуна. Я совершенно не жестока, не подумайте, но мерой, нужной, чтобы за себя постоять, я владею. Сколько бы я не твердила это своему отцу…

Мой отец, Виктор Дрейгмар, не самый последний человек в этом захолустье, потасканном гражданской войной, именуемом так глубоко осмысленно — Пактум. Что означает место, где царят правила и Бог (ну и ерунда же). Возвращаясь к моему отцу: Сколько я его не упрашивала, он так и не соглашался оставить меня в покое, хотя мне, на минуточку, восемнадцать пробило три месяца назад. Дескать, мне необходим постоянный присмотр, да и не абы кого, а лица религиозного, дабы уберечь от грехопадения и привить любовь к вере (как же это эгоистично). И все это из того факта, что, видите ли, я не здорова. Болезнь моя крайне редка и, даже, особа. Мне неведом страх. «Белокурая сова, живущая в неведении страха», как говорила моя сиделка. Диакониса по имени Элиза. Вот, кстати, и она:

— Дорогая, почему вы вышли из купальни совсем одна, а ко всему, в чем мать родила?

Софи остановила шаг по светлому проходу, вдоль которого вывешены картины с лицами семейства (от нее самой до прошлых родов), причем, в основном это были девушки, не старше средних лет, и все, как одна, с нежными белокурыми волосами.

Мягкая кожа юной леди блестела под лучиками света, а ее бархатистость была видна и невооруженным глазом. Девушка, повернув голову в сторону, сказала позади стоящей женщине:

— А мне есть кого бояться? Или стыдиться? Это мой дом, Элиза, — прозвучал нежный, почти детский голос. Тихо и мирно.

— Помойтесь хотя бы, — поняв, что оговорилась, Элиза сморщила мину и тут же исправилась, — побойтесь хотя бы Бога. Срамота. Идите, я укутаю вас полотенцем.

— Бога… Вы бы еще домовым пригрозили. Хотя, в этом доме есть вещи и пострашнее домовых.

— Все вы в свои сказки лезете. Прошу, наденьте на себя полотенце.

— Заладили со своим полотенцем, я жду, — Софи выставила руки в стороны, как бы напоказ монахине.

Элиза принялась заворачивать Софи полотенцем:

— Совсем не меняетесь, дорогая. Что неделя, что две, а вы все так же неприхотливы и беззаботны. Белокурый совенок, живущий в неведении страха.

Софи усмехнулась украдкой:

— Вы меня совсем в девочки ставите, была же «сова», а теперь я «совенок».

— Будь вы совой, дорогая, то улетели бы давным-давно из гнезда своего. А покуда и крылом не пошевелите, то и будете совенком.

Обе зашагали в направлении прохода, далее в котором начинали проглядывать двери.

— Но и все же, «совой» вы меня называли. Почему же теперь перечите самой себе?

— Обдумала, — хрипло ответила Элиза.

— Вот оно как.

Софи почувствовала разлад в мыслях монахини, вызванный чем-то, чего девушка не до конца поняла. Потому не стала добиваться до истины слов Элизы.

Моя сиделка из кожи вон лезет, чтобы угодить мне, да выходит у нее это, крайне, и крайне, скверно. Я не буду томить, а скажу сразу, что Элиза невнимательна и рассеяна. Взять даже тот пример, что она прозевала меня, когда я вышла из сауны. А там, хоть глаз выколи, пар всюду; журчание воды; сами размеры сауны внушат любое лицо среднего класса. Но то, с каким грохотом и силой стучит дверь в нее, то, что я прошла мимо ее глаз, пока та рассматривала на наличие «чего-то» мое белье… Не знаю, как это можно назвать, кроме как «крайняя рассеянность». Не удивлена, что она так и не заметила того, что происходит здесь по ночам. Да и в целом, Элиза мне кажется неполноценной, хоть ей уже за сорок. То ли из того, что у нее мужа нет, как и детей; то ли из того, что со своими обязанностями справляется с натяжкой. Скорее, тут все выходит друг из друга.

Я потянулась к дверной ручке своих покоев, как Элиза меня опешила своим предложением.

— Дорогая, вам принести чай с травами, чтобы спалось крепче?

«Я не пью чай, как это за почти месяц нельзя было запомнить?», — хотела было сказать я. Другой бы на моем месте отчитал невнимательную монахиню, однако я не из тех, кто следует эмоциям, тем более, когда одной из них нет и вовсе.

— Кофе. Только кофе, Элиза. Я пью только кофе, — спокойным тоном уточнила Софи.

Больше Софи ничего не сказала, а диакониса сиесекундно извинилась за свою невнимательность и ушла по коридору, видимо, за кофе для Софи.

Я все же выпила принесенный Элизой кофе, тем более, это был мой любимый экспрессо, пусть и далеко не как из кофейни. За что и поплатилась, я так и не смогла уснуть. Часы на прикроватной тумбочке показывали почти пятнадцать минут второго ночи. Я привстала с кровати, ощутив легкое прикосновение холода по оголенным от одеяла рукам. Как я и подумала, окно было на распашку. Заботливая Элиза распорядилась, чтобы в комнате был свежий воздух…

Босой ножкой Софи ступила на волосатый ковролин, застеленный по площади всей комнаты. Но даже он не до конца спасал от скрипучего дощатого пола, пусть и глушил часть. Ясное небо и неполная луна озаряли матовой синевой покои юной девушки так, что путь до окна был виден чуть ли не идеально. А силуэт девушки из-за василькового платья слился с лазурными очертаниями комнаты. Софи прикрыла источник холода и обернула взгляд на другой конец комнаты, где стоял раскладной диван для Элизы (отцовский невроз за дочь был настолько запущен). В том углу комнаты было не разобрать, то ли это человек, то ли скомканное одеяло лежит на смятой простыне, а подушки и вовсе походили на каких-то чертей. Но бесстрашная от природы Софи не задумываясь произнесла:

— Элиза. Элиза, вы спите?

Софи приценилась к такому раскладу и он ее не радовал. Обычно, Элиза сразу просыпалась, если молодая девушка окликнет ту. Беспокойство и волнение были незнакомы Софи, в отличие от прочего ужаса, происходящего в резиденции. Внимая их опасность, как ясное, она не задумываясь подошла к настенному выключателю.

Свет пролил ясность в тусклой комнатке: диван оказался пустой.

— Я, конечно, не против, но где она? В туалет отошла?.. — пробурчала девушка. Элиза очень редко позволяла себе отлучиться ночью (одна из немногих обязанностей, что ей удавалась).

Софи выключила свет и уже была готова к попытке уснуть, покуда ночь еще тихая, как на стену пролилась новая тень, напоминающая человеческую кисть. Теневые отростки неестественно гнулись в сторону тени фигуры Софи. Возможно, это ветка дерева или еще что так искривилось под магией лунного света. Надо просто обернуть голову к окну и посмотреть, однако отростки так и ползли к отброшенной тени девушки. Пусть она и не боялась и могла так дальше стоять и наблюдать, но все же Софи не так проста, и за свою жизнь правила этого дома прознала. И одно из них твердило: «Отступи назад и посмотри в окно».

— Ветка, даже удивительно, — сказала я, увидев за окном колыхающийся сучок дерева, на который присела ворона.

Просто закрыть окно — было недостаточно. Стылый морозящий ночной воздух пропитал всю комнату, а на мне лишь васильковое платье. Был, конечно, камин, еще со времен, когда не изобрели электричество. Но дрова на его топку были «где-то там». Еще и выпитый кофе нагнетал организм… Мне приспичило пройтись до уборной, поэтому я вновь включила свет, отчего тень кошмарного сучка пропала в явлении лучей люстры.

Хватило лишь слегка приоткрыть дверь, чтобы убедиться в неприглядности мрака, поглотившего коридор. Его сила и власть охватила каждый сантиметр длинного прохода с окнами, через которые не пробивалось ничего, кроме такого же мрака. На ночь свет в доме гас, и, как на зло, ночное светило возвышалось на другой стороне дома.

Я укутала себя теплым одеялом и продела холодные ступни в меховые тапочки, а из комода заручилась поддержкой фонарика на батарейках. Чего стоит поход до туалета в этом доме. Проще же перетерпеть, но не сейчас… Да и вообще, я слышала что-то о биотуалетах. Но, видимо, только я.

Остаться в такой тишине одной — до боли сложно. Каждый мой вздох, каждый шаг, каждый шорох одеяла. Было слышно все. Когти птиц на парапетах, лязганье ветра об оконные рамы. Где-то под полом шуршали мелкие грызуны, расплодившиеся по всем этажам. И только узенький лучик фонаря являл мне дорогу и понимание, что где-то за углом меня не поджидает неизвестная тварь. Любой другой уже сошел бы с ума от нагнетания ужаса вокруг, но не я. Санузел уже совсем рядом, еще, буквально, пара развилок.

Пока я шла, мне вспоминалась моя мама. Аннета. Она, как и я, совсем ничего не боялась, отчего и обучила меня неопытную, как выжить в этом мире без самого важного регулятора — страха. Жаль, я ее так мало помню. Она умерла, когда мне было еще четыре, как раз в то самое время войны. Или, как это называют местные «Ясный Ход». Отец, даже в мои восемнадцать, так и не удосужился рассказать, почему ее убили, почему была та война. А весь персонал, если я у них что-то спрашиваю, кисло отводят, словно по заговору отца, свои морды.

Персонал у нас еще тот. Около недели назад, я проснулась глубоко ночью и более не уснула. Я вслушивалась, как топот копыт на первом этаже все ближе приближался к комнате подо мной. Тяжелое существо на двух ступнях медленно шагало между комнат, приближаясь ко мне. И как только топот прекратился, я услышала хриплое и томное дыхание, а через пару секунд скрип и удар вдребезги. А на утро я узнала, что служанке раздавило голову упавшим на кровать шкафом. Я ее знала, хорошая была девушка. Справно справлялась со своими обязанностями, строила из себя образцовую домохозяйку, а сама в тайне скручивала газовые трубы, отчего у всего персонала мутило голову, кроме нее самой, ведь она спала у окна. А ближе к утру обратно закрывала вентиля. Какой ей с этого спрос? Я так и не узнала, да и не узнаю.

Следующая дверь — уборная. Что в ней горел свет, меня не сильно удивило, потому что там, скорее всего, Элиза.

Свободной рукой я потянулась за ручку:

— Ночью лучше спать, ведь во сне легче умереть, как той служанке. — Зачем-то сказала я перед входом.

Моим глазам предстала картина монахини с окровавленной кистью, а на кафеле валялось запачканное кровью острие.

— Зачем? — холодно поинтересовалась я.

Тут же я увидела самый беспомощный и самый испуганный взгляд в своей жизни, отчего на мои глаза захотели навернуться слезы.

Элиза жалобно прохрипела:

— Что… что я натворила… Дорогая, Господи, — женщина пошла навзрыд, — зачем вы пришли, дорогая. Уходите…

Я подошла к забившейся возле унитаза женщине в рясе и посмотрела на ее руку: кисть изрезана так, будто она хотела вскрыть свои вены, но трусила и промахивалась. Все раны были разного диаметра и длинны. Женщина наотмашь секла по руке, но все мимо желанных сосудов.

— Элиза, уходите из дома. — Точно, без дрожи в словах дала понять я монахине.

— Куда…

— Уходите в часовню, немедленно.

В окно, напротив двери в уборную, постучались. Ветка, деревья возле резиденции очень стары и высоки, так что, это было бы неудивительно. Но не теперь.

— Господи… — заплакала Элиза.

Резким движением луч фонаря осветил проход, показав то, что действительно постучало в окно. Пустоту.

— Давайте мне руку, Элиза, бежим. Вы согрешили, и гнев уже близко. Но гнев далеко не Божий. Здесь и дьяволом не пахнет. Что-то хуже.

Мне ясно понятно, что Элиза даже и не догадывается о «порядках» в этом доме, но я то уже знаю, что ее ждет за содеянное.

— Я не понимаю вас, дорогая. — Сказала Элиза, кое-как вставая на ноги.

Холодная алая комната осталась наедине с доказательствами совершенного греха, прикрыть который не сможет даже брошенное теплое одеяло.

Мысли о допросах несчастной доведенной до такого состояния женщины пришлось отложить. Впрочем, она сама не в состоянии что-то говорить. Ее покорные ноги хрупко шли вслед за моей спиной. Холодный рассудок имел и свои преимущества — ориентация в стрессовой ситуации колоссальная.

Мы дошли до лестницы, озаренной большими окнами. И долгожданное ночное светило, которого так долго не хватало.

— Спускайтесь вниз, — приказала я Элизе.

Та покорно сделала шаг на скрипучую ступеньку, и не более. Мысли, что ее удастся спасти, гасли, как батарейки в проклятом фонарике.

Позади открылась форточка; темный коридор наполнился воем ветра и шорохом надвигающегося «нечто». Женщина застыла в параличе эмоций, а я все никак не могла ту расшевелить. Пришлось хорошенько потрясти фонарем и приложить к нему руку, чтобы тот выдал хотя бы малейший свет. Луч направился в проход, и если бы я увидела лицо Элизы, то спокойный сон мне был закрыт.

По полу тянулись темные, как ночь, сатанинские длани, прямо из открывшегося окна. Тонкие, как у мертвеца; и бескостные, как черви. Культи ползли по ковру над дощатым полом совершенно бесшумно. Они, словно левитировали, но если присмотреться, то видно сотни маленьких ножек вдоль всей темной длани.

Мне пришлось схватить Элизу за руку и сорваться с ней вниз по лестнице. Длань все так же неспешно следовала за нами. А дальше стало очевидно, что мы в ловушке. По всему дому донеслись распахнувшиеся окна. Длани позли из всех, на своих сотнях ножек. И все жаждали покарать Элизу за совершенный грех внутри этого дома. Это нельзя было остановить, только спастись в часовне при резиденции, переждав там ночь.

К сожалению, куда бы мы не бежали, к какому выходу я бы не вела Элизу, бескостные твари, похожие на руки, были уже на пороге.

Элизу ждали самые крепкие объятия в ее последних минутах жизни. Объятия самой смерти.

Эта девушка в ясности ценит мгновения, когда из-за небесных полян мельком проскальзывают только отголоски послеобеденного палива. В пору рассвета, зарево лишь шелковисто целовало инеевые ресницы, а свежесть наполняла грудь так, что вдыхать хотелось ежесекундно. Уголки губ невозмутимо разбрелись по своим сторонам, совсем как наказанные дети.

Невозможно устоять перед сладкой пудрой, не макнув в нее пальцем; невозможно не вдохнуть аромат волос в объятиях вожделенной; невозможно и смиренно смотреть на невинные и спокойные рельефы ее иконы. Только завидев, ярое желание взять ее за нежную кисть снедает изнутри. Можно поклясться Богом, что и ноты греха нет в помыслах этих. В помыслах прогуляться до ближайшей лавочки, дабы без бремени хождения вместе скоротать молодые годы. Фасон платья не бросался в глаза, оттенки мягко распределялись по окружению, чуть ли не сливаясь с урожайным парковым салатом. Под васильковыми тонами ее платья проглядывали очертания молодых и стройных форм. Элегантные песочные часики не давали пустых надежд, что юные годы этой девушки истекут, ой, не скоро.

Ежели есть в мире этом существа, отдавшие жизнь на то, чтобы истлеть и возродиться, подобно фениксу, в образе человеческом, то птица та стала жертвой ненапрасной — ведь только так можно было бы объяснить небывалый шарм ее красоты. Она похожа на белокурого совенка, вопреки всем правилам, улетевшего утром из гнездышка. Ее недлинные бархатистые перышки играли под жезл дирижера, поэтому об их укладке волноваться нужда отпадала. Прекрасно белые волосы, вроде и короткие, а, вроде, просто не длинные, но так или иначе, объемные, как летнее облачко в пору жара. На одну сторону лица заползала бахрома челки, аккуратно, что даже и не скажешь, мол девушка по хотению своему не поправила волосы; по краям торчали неподатливые смычки скрипачей-виртуозов — кончики прядей волос.

На безлюдных бульварах сплошь и рядом гуляло воздушное послевкусие утренней росы, что опытно скрывалась на кромках подножных лепестков цветов и трав. Однако, не утренних палитр ради молодой девушке взбрело прогуляться по еще холодному парку. Как и в один из немногих дней, этот белокурый совенок прилетел из своего мрачного леса подкрепиться новыми голосами и выпить чашечку бодрящего экспрессо с двойными сливками.

Девушка сложила бахрому платья и мягко присела на одинокую лавочку. Она ветрено приценилась, глядя на кроны деревьев, местами пропускающие дневные проблески:

— Сколько сейчас времени?.. Будет очень неприятно, если Мария еще не открылась.

Мария — девушка, работающая в кофейне. Единственной кофейне, что начинает радовать любителей парковых прогулок с самых ранних зорек. Девушку на лавочке смутила временная пучина. Перед уходом, она не взглянула на часы, а своих, увы, не носила. Вдогонку к этому, времени открытия она ни разу не просекала. Утро и утро. А в этот раз она решила нагрянуть особенно рано, чем заработала повод для думы.

Может показаться, что молодую девушку охватила беспечность. Ибо, как такой милой и красивой может прийти в голову прогуляться за чашкой кофе в лесной парк? Однако совенок не так уж и беспечен. Она в равной степени оценивает все возможные риски, даже шанс нападения бегуна. Или сорвавшуюся с привязи овчарку. Здесь дело в том, что разум ее холоден, как январский снег. Ни грамма страха.

Ранние зори все же давали о себе знать — по рукам и ногам девушки в спешке побежали тысячи мелких букашек:

— Брр… — Девушка нырнула руками под платье, чтобы растереть букашек на бедрах. Те от тепла и трения ее рук вмиг отступили.

В глазах ее померкли все леса и пения ранних пташек. Сознание Софи погасло в матовом мраке, пропитывая реальность, подобно гуталину. Что-то прорывалось из памяти. Оно грело параличом все ее тело, затаскивая с собой обратно — в недавнюю ночь:

— «Бегите, бегите, дорогая моя!..» — эхом оглушило разум девушки. Она засмотрелась в глубины междулесья, отдав разум в ночные когти видений.

Воспоминания играли самыми темными и хищными тонами: сначала, это сумрачный лазурит, лунные блики, стучавшиеся в окна. Крики, крики, еще раз — крики — чужие крики. Она бежала, без доли сомнения и волнения, волоча следом женщину в рясе монахини, вдоль стены широкого коридора. Через мгновение, луна окрасилась в рдяный, как мак, ихор, и крики стихли. В ее голове донесся издыхающий хрип женщины со словами:

«Бегите, Софи…»

«Девушка… Девушка…»

Гиблый вояж по уголкам памяти прервал чужой голос, кажется, мужской. Немного запыханный и с хрипотцой:

— Девушка, с вами все хорошо? — очевидно поинтересовался мужской голос.

Она не сразу ответила на его обращение, лишь через пару секунд, не отводя глаз от чертогов кленовой рощи.

— А?! Что? Вы что-то хотели? — в ее голосе сладко звенели мягкие крупинки девочки, а не девушки. Совсем невинная. Однако девочка ни капли не волновалась, а удивление ее вызвано культурой общения. Она подумала, если уж проигнорировала кого-то, то приличия ради стоит сыграть на дурачка.

По всем приметам, к Софи обратился любитель утренних пробежек по паркам — бегун с неизвестными для молодой особы намерениями.

Софи переводит взгляд на невысокую фигуру человека верующего по новому завету (на груди его красовалась серебряная цепочка с кулоном в виде солнцеликого ока, с исходящими от него лучами). На нее смотрели два карих глаза парня в легкой белой безрукавке и коротких шортах. Когда они пересеклись взглядами, парень недоумеваючи скорчил мину, любуюсь на невинную мордашку.

— Все хорошо? — смахнув капли пота со лба, повторил он.

— Да, я просто жду.

— Ах, ждете. Ну, тогда ладно. — Иронично добавил бегун. — Долго же ждете, замерзли, небось.

Софи бросила взгляд на правую руку парня, на которой красовались часы на кожаном ремешке:

— А вы можете сказать время? — воспользовалась моментом Софи.

— Половина пятого. «Если я не дурак, то это она. Снова она. Та самая юная дева, что по утрам гуляет в этом парке», — подумал про себя он.

— Спасибо, я тогда, наверное, пойду. — Долго не церемонясь, Софи взялась за нижний срез платья и встала на ноги.

В мыслях бегуна пробежала искринка, что эта девушка, скорее всего, не здорова или, как любит молодежь, сбежала из дома. А то, как она смотрела в глубь чащи, навеивает на идею о неизвестном грузе в ее голове. Либо она и вовсе — дух неупокоенной жертвы.

Бегун замялся малость и, подскочив на месте, подумал представиться незнакомке:

— Я… Константин.

Софи поправила плечико платья и холодно посмотрела на парня. Девушке было не до случайных знакомств (к великому разочарованию Константина). У нее в мыслях уже лежала дорога до заветной кофейни, что стояла дальше по аллее.

— Софи. — Не отрывая взгляда от карих глаз.

Несмотря ни на что, Софи оставалась с холодной головой. Ее не мучили мысли, что этот бегун решит воспользоваться беспомощным положением молодой красавицы. А, если точнее, они ее просто не будоражили, она их держала при себе, как вариант расклада событий. И эта невозмутимость очень сильно била по восприятию бегуна в сторону девушки.

«У нее такие глубокие глаза, я не могу оторваться от них. Личико совсем как у ребенка. Милое и невинное. Почему она не поправила волосы, чтобы они не лезли ей в глаза?», — старался побороть он бардак в своих мыслях.

— Если вы не против, я пойду. — Софи оставила молодого человека в недоумении. А сама направилась дальше по аллее.

Парень отошел от некого оцепенения, когда незнакомка переступила за шагов тридцать:

«Вот и да. Люди многое говорили о ней, девушке, что свет ни заря гуляет по этому парку. Что она дух; что глава семейства после смерти жены поехал умом. Многое-многое летит по ушам. Но ни то, ни другое для меня не идет под штамп истины».

Поначалу, парень хотел было догнать незнакомку, однако на то не оказалось веских для бегуна причин. Ведь и правда, а чего он от нее хотел? Романтичного знакомства в парке? Он уже упустил этот шанс, начав разговор на ноте иронии и мысленных смешках над Софи. А грязные помыслы в ее сторону бегун отмахивал. Не позволяло воспитание. Вот он и стоял с минуту у одинокой лавочки, пока незнакомка удалялась к горизонту аллеи.

Напоследок, он сделал то, над чем про себя посмеялся — опрометчиво посмотрел в глубь кленовой чащи и коротко добавил:

— Софи… Боже, не пойми меня неверно, но теперь я просто обязан проследовать за нею.

Брякнул звон наддверных колокольчиков, оповещающих о приходе гостя. Порог перешагнула подмерзшая пташка. В кофейне веяли аромы зерен спелой арабики и насыщенная густота свежезаваренного кофе. За стойкой на полочках томилась разная выпечка: кексики, торты, чизкейки, пирожные… Тепло, еще даже не налитого напитка, будто уже разливалось по ее телу и наполняло энергией жизни и тепла.

— Софушка! От дня ко дню вы все раньше заходите. Хотите, я отдам вам ключи от кофейни? Будете за меня ее открывать. — Улыбчиво хихикнула кучерявая девушка за прилавком. Судя по всему, она знала гостью, причем не первую зорю.

Совенок по имени Софи потерла холодные ладошки друг о друга и приподняла уголки губ.

— Вам по классике? — уже на подходе к аппарату, спросила она Софию.

У девушки за прилавком в ярко-красной рубашке лез на глаз бейдж — «Мария Хоттинс, Бариста».

— Да.

— Не голодны, может ватрушечку, за счет заведения?

Софи податливо кивнула и присела за ближайший столик.

Их разговор не с пустого места шел на манер «вы». Обе девушки хотели выдержать ту самую грань «продавец-потребитель». Некую формальную изюминку. Так было проще обеим, в особенности Софи. Это можно назвать чем-то вроде игры людей, не первый день знакомых.

Мария умело носилась у прилавка, собирая все нужное для варки кофе. Постепенно, благоухание лишь насыщалось, обволакивая тело и душу. Все это время Мария держала в голове мысль о том, что собирается подать экспрессо с, аж, двойными сливками без просьбы клиента что-то изобразить в пенке. Поэтому, девушка решилась на импровизацию и личный вкус.

— Экспрессо с двойными сливками, без сахара и ватрушка. За счет заведения, как первому гостю. — Мария аккуратно разложила на стол две чашки, и ватрушку. А сама присела напротив Софи. С глазу на глаз, можно было разглядеть пирсинг в виде маленького колечка в нижней губе баристы.

Софи заглянула в излюбленный напиток, в котором плавало облачко молочной пенки. Рисунок целиком и полностью зависит от навыков баристы. Его точность, экспозиция и, в данном случае, креативность автора. И здесь, Мария, как рыба в воде, отыграла в полную силу. Молочко в окружении бурого кофеина застыло в образе совенка, малость заложившего голову набок.

Обе молчаливо сидели за столиком, наслаждаясь крепким бодрящим кофе. Молотые зерна свежей арабики разливались по ее горлу, как лава бы стекала по скату черной горы. А ей это лишь в радость. Это обжигающее чувство и легкая боль, без ноток страха.

Мария, как представитель сферы обслуживания, видела людей насквозь и, за все время знакомства с Софи, поняла, что та вряд ли сама станет инициатором разговора. Поэтому, она перешла в глагольное наступление:

— Не боитесь обжечься, кофе то горячий. Только-только заварила.

Софи взмахнула пышными, как снег, ресницами, выдохнула скопившийся внутри жар и слизнула последние капельки кофе с губ, чтобы ничего не помешало ей говорить. Она замерла на веснушном лице Марии в ожидании более разумного вопроса, и та это прочувствовала.

— Что привело вас в такую рань теперь? Раньше это были, — она покрутила пальцем, — вороны. Потом… Утренний туалет. — Здесь она, кажется, включила фантазию. — А в этот раз… Вы захотели булочку, как первый посетитель? — Мария широко улыбнулась, осторожно держа в руках свою чашку кофе. — Умоляю, и не говорите, что все не так. — Мария одним глазом бросила взгляд на входную дверь.

Наддверные колокольчики вновь предупредили о приходе клиента. Им оказался, как ни странно, Константин. Он присел за самый дальний столик.

Мария, извиняясь, быстренько подорвалась к клиенту, чтобы принять заказ. Она обслужила клиента и, вновь попросив прощения, присела за столик к Софи.

Софи обхватила еще горячую кружку с половиной оставленного напитка. Уголки губ опустились, а глаза точечно застряли на ненавязчивой кофейной дымке. Девушка заприметила в лице нового клиента старого знакомого бегуна, однако, по обычаю своему, она не придала ему значения и продолжила о своем.

— Вы правы, Мария, но и с тем же так промахнулись. У нас этой ночью снова было убийство, — пошла в лоб Софи.

Такая новость не могла не пошатнуть сознание девушки. Мария хоть и наслышана о дурных слухах в сторону Софи и ее семьи, однако та не спешила с выводами.

Еще тогда, месяца три назад, когда Мария только пришла работать в эту кофейню, она предпочла найти в гонимой белой вороне того самого белокурого совенка, которого она разглядела в Софи.

Но все же случилось то, чего Мария в тайне опасалась. Она услышала из уст самой Софи об ужасах ее дома.

Бариста тотчас подняла, как на воздушном шаре, брови и разинула рот, будто туда нужно положить недоеденный Софией бисквит:

— Что!? — прикрывая рот от впечатления. — И вы так спокойно… Подождите… — Она прикрыла глаза ладонью, подражая навес. — Вы, наверное, пошутили, да? А я дурочка поверила. Вот я…

«Убийство?», — подумал про себя Константин.

— Вы ошибаетесь. — У обычного человека в этих словах могла бы таиться злоба, однако Софи ничего подобного не чувствовала. Она сказала так, как есть. Без капли сомнения. — Этой ночью в резиденции моей семью трагично скончалась монахиня. Моя… — Девушка взвесила в голове последующее слово, и оно показалось ей унизительным. — Моя сиделка.

Мария поднесла кружку к губам и украдкой потянула недопитый кофе. Она старалась внимательно слушать собеседницу, вникая в суть слов и искать, уже заранее, ходы в ее истории.

Девушка жадно впилась в два океанических аквамарина, что под словом поэта означали бы неотразимые голубые глаза Софи, укутанные под пеной ресниц:

— А… Как?.. — Не удержалась от закономерного вопроса Мария. — Что случилось? У вас же на лице написано, что что-то трагичное.

«Эта девушка, Софи, не так проста, и это очень видно», — взвесил Константин.

На самом деле, лицо Софи ничего не выражало, как могло бы выражать лицо иного человека. Для нее эта монахиня была не первой, и, вероятнее всего, не последней в ее жизни. Так что, чувства тоски и утраты даже не зародились. Остается чувство ужасных обстоятельств убийства женщины. И тут тоже нескладность. Убийство, особенно кровавое, должно вызывать учащенное сердцебиение и страх, просто при мыслях о нем, особенно у такой хрупкой девушки, как Софи. Но сердце ее билось тактично, а разум не затемнен вуалью испуга.

— Ее раздавило прямо на моих глазах.

— Господь милостивый, помилуй. На нее что-то упало? — бариста положила ладони на грудь. — Кто-то сбросил на нее…

Проблеснула первая реакция на слова Марии. Софи тихо ухмыльнулась с такой недогадливой собеседницы:

— Даже и не рядом. — Софи подняла руки вверх, как это делают люди под дулом оружия. — Ее раздавали руки.

— Чьи… Руки…

— Ее собственные руки.

Лицо же Константина нахмурилось от одного воображения страшной картины, но и с тем, ему были очень любопытны все ужасные подробности. Трепет мыслей не давал подать голоса, чтобы вмешаться в их диалог, да оно и ни к чему. Главное, что укоренилось в нем — Софи и ее ужасы.

«Вот оно что, если эта девушка уже столько времени (год с большим, и то, это я бегать только начал). Если она уже столько времени, из утра в утро, блуждает по парку, а потом рассказывает такое. Что же творится у нее в доме. Еще и слухи эти, куда же без них. Чем город мельче, тем эхо каждого лишнего голоса четче».

Софи продолжила свой рассказ обо всем, что случилось этой ночью, пока Константин, полный предвкушения, потягивал стынущий напиток.

Господь милостив и щедр, одарит он душу, нуждающуюся в утешении и тепле сердца. «Я верю — я живу. Я мыслю, чтобы верить», слова нашего мудрейшего епископа, Отца Андрия. Этот человек поистине светел. Боже, услышь мои слова, слуги своего грешного: Господи, услышь нас, грешных, молящихся тебе, да не желаю зла и корысти никому на свете. Воистину. Это мои слова. Знаю, Боже, сколько прошу Тебя, и хочу снова. И буду снова и снова молиться Тебе, дабы дал Ты, Боже, крепости, сил и здоровья слуге своему верному. Нашему наставнику на Пути Божьем, Отцу Андрию. Аминь.

Не стать мне столь светлым, каким приходится Отец Андрий, но Господь никогда не возразит, чтобы слабая душа, как я, стремилась к Высшему Свету. В Доме Божьем полно прихожан, сошедших на литургию. Дело обыденное и не в новинку, но сколько запала в их глазах, когда даже самый чумной старик пробуждает волю в сердце во имя Господа нашего. Поистине, такому можно и нужно восхищаться, на какие подвиги двигает людей жажда к Свету. Чьих-то отцов я наблюдаю всегда меньше всего. Только их жены с детьми, так не понимающими святости Господа, что тех за руку приходится волочить в Дом Божий. Но ничего, придет и этих детей время, и решат они для себя, на чьей стороне им ближе. Господь не станет внушать к Себе, только истинно открытые сердцем постигнут Его. Детскому сердцу не дано такое чудо, однако нельзя ни в коем случае скрывать Господа от глаз их. Такие нормы воспитания не только общие, они больше духовные, ведь сколько красоты в Доме Божьем, для общего понимания, скажу только единожды. В церкви (центральном городском соборе).

Так зародилось мое духовное начало. В юные годы пришлось нелегко, шла гражданская война. Протестанты, сторонники радикальных взглядов, которых, слава Господу нашему, я оставил в небытие, заполонили улицы. Дурман охмурил чуть ли не каждого третьего в городе, который я называл «родным». А от того было лишь больней, ведь малый разум не понимал, зачем и за какую цель люди, все те же люди, как «я», «они» или «вы», убивали друг друга. Проливали кровь и крушили свои труды, возводимые десятками лет. Однако, тут и ребенок разберет, что все это не хорошо, и так не должно быть. Я был круглым сиротой. Шпана для городских глаз. Бежать было некуда, когда хаос заполонил улицы города, а натиск поступей сметал все на своем пути. Мне было страшно, все казалось тусклым и серым от пыли; и пунцовым, подобно маку, от гнева людского. Больно языком своим очеловечивать тот скот. Такая околесица подобна, если курицу выдать за сома или камень за панацею от боли в теле, что ересь полнейшая. Жизнь, с такими убеждениями, можно отдать, работая на аптеку. То были не люди, звери в одежде и на двух ногах. Я бежал прочь с людных площадей подальше от массовой истерии, но путался в лабиринтах собственного ужаса и детского непонимания. В груди карьером неслись тысячи жеребцов, я переставал отдавать отчет мыслям и действиям, смешавшись с киселем анархизмом пропитанных тел. Малое, кроме кошмарных рыл и общего краха, я помню, но вот свет, нисходящий на мою блеклую душу, я не забуду никогда. В одном из закоулков, меня подобрали самые мягкие руки на свете, ведь материнских прикосновений, увы, я не помню. Меня, ослабевшего и никчемного, такого, что под забором бросить греховно и в землю закопать — скверно (вот таким я себя считал без веры), вынес из хаоса грешного города, тогда еще игумен, Отец Андрий.

Долго не могу вспоминать свои юные годы, описывать тяготы и детские лишения. Как я принял Господа, будучи нерелигиозных взглядов человеком. Город, в котором я сейчас, как и прошлое его — оно, как по мне, уже не важно. И мое имя осталось там, за порогом Дома Божьего, пятнадцать лет назад, именно столько я прихожусь на попечении и служении Богу. Я принял новое имя: Константин Хейн. Родился в середине весны, семнадцатого апреля. Недавно прошел мой второй юбилей — двадцать лет с роду.

Моя служба в Доме Божьем (думаю, для простоты сказа, я обойдусь словом «Дом») остановилась на должности аколита, что дает мне столько свободного времени, чтобы я мог по окончании литургии и оных служений уйти до утра из Дома по личным нуждам. К тому же, прочих аколитов у Отца Андрия не в меньшинстве, чтобы волноваться об отсутствии пары рук на несколько часов. Крайний раз стрелка часов била на восемь после полудня. Собрание прихожан шло на завершение. Отец Андрий дочитывал Святые текста сегодняшней литургии, и вот-вот должна прозвучать молитва под пение хора.

Я дождался окончания службы, еще с полчаса после начала молитвенного призывания; окончил свои обязанности; переоделся в кров подстать прихожанам. Незамысловатая одежда, а другой и не надо. Широкие штаны, туфли и рубашка под меховой кожаной курткой. Не слыл я писанным красавцем, магнитом, тянущим к себе всю вульгарность ночного города, но перед выходом все же причесал и уложил в пучок на затылке длинные почти светлые волосы. У зеркала я сбрил наросшую щетину, перед которым был все тот же небольшой острый нос; карие отдающие чем-то зеленоватым глаза; четкие скулы и несимметричный подбородок. Перед убытием во греховье, я в очередной раз поблагодарил Бога за мою нынешнюю жизнь и Отца Андрия.

Часы пробили девять ровно.

От моей кисти до заветной ручки двери оставались пущие метры, как меня опешил давний знакомый, брат Леонид.

— Брат, постой. — На его лице читалось, что мои сегодняшние вечерние планы смело можно отложить.

— Брат Константин, не стал бы я тебя медлить, однако вынужден по воле не своей.

— Брат, ближе к делу, что случилось?

— Тебя приглашает к себе настоятель Соломон.

— Настоятель Соломон, значит.

Пересекаться с ним мне приходится с разной периодичностью, хотя бы из того соображения, что живет он, ровно как и мы, в присоборном жилом сооружении. А в соборе бывает чаще даже нашего святейшества Отца Андрия. И да не говорю я это в слове злобном, а лишь как явное.

Первостепенно, у меня всплыло, что настоятель решил прибрать меня к какому-то делу, но почему именно меня?

— Брат Леонид, не известны ли мотивы настоятеля нашего, по которым понадобился именно я?

— Вообще никак. Меня окликнул старший брат Стефан с этой просьбой.

Моему изумлению не было предела, все сильнее густел кисель событий, из которых мне, видимо, не дано выбраться.

— Да будет так, он у себя?

— Брат, откуда же мне знать, пройдись, осмотрись.

Разве же это не прекрасно. Теперь и переодеться есть смысл, ведь впереди предстоит облазить весь собор, чтобы найти заветного настоятеля. К слову, он у нас не малый. Высоте его и этажности позавидует даже административное здание, ко всему присоборная территория какова. Остается надеяться, что он не успел умчать дальше своего уединения при соборе.

Несколько метров по одной лестнице затем по винтовой, там пройтись по коридору, снова на винтовую и опять коридор. И моя душа у долгожданных «апартаментов» настоятеля и клириков собора (по обращению, старших братьев).

Секунда, чтобы отдышаться; еще две, чтобы собраться с мыслями. И немного трясущейся рукой я прошу позволения пройти.

— Проходите, брат мой, и назовитесь, будьте любезны.

— Константин Хейн, благодарю вас, настоятель. Старшие братья, приветствую. — По правде говоря, нервишки, невзначай, играли совсем не за милую душу.

Настоятель приспустил очки и покосился на клириков:

— Любезные, оставьте нас с братом Константином наедине.

Настоятель, облаченный в темную рясу, да исписанную знакомыми мне знаками и символами, создавал ощутимый образ человека статусного. Ни одной жилкой я не мог и усомниться в его крепости веры. В его стремлении к Высшему Свету. А как символ тому — солнцеликий кулон в виде ока. Подставить его сану, око раскрыто в полной мере и озарено несколькими лучами неравной длины. И у меня есть такой кулон, однако разнится мой в числе и мощи лучей, собственно, что и есть показатель крепости веры.

Настоятелю на вид уже за сорок, его чистые серые, но не седые, волосы заплетены в косу, когда я могу позволить себе только нескромный хвост.

— Стало быть, вы приходитесь Константином.

— Да, настоятель.

— Не стойте, нам еще многое обсудить будет нужным.

Я занял первый же мягко обитый стул, где до этого сидел один из клириков.

Настоятель Соломон поправил очки и раскрыл толстую книгу, лежащую у него на столе. Гул в сердце на добрую долю затих, а лицо зарябило мурашками от тепла, отчего глаз парализовался на масленой лампе на его столе.

Меня вернул в этот мир причмокивающий звук с губ настоятеля, после чего они зашевелились:

— Так. Константин. Поправьте, если где-то ложь. Константин Хейн с одна тысячи девяносто девятого года по ныне; ранее — Даниэль Линде. Родился в одна тысячи восемьдесят девятом, семнадцатого апреля, время неизвестно. Так, все верно? — посмотрел он исподлобья мне точно в душу.

— Да, вы везде правы.

— Это хорошо, я продолжу. Проживал и проживает по ныне в городе Пактум. На территории святого собора Всесвятейшества Отца Андрия с одна тысячи девяносто четвертого по ныне… пока. Хорошо.

— Пол мужской; холост; образование — церковное, среднее. Статус: церковный служитель святого собора Всесвятейшества Отца Андрия в сане аколита, с две тысячи седьмого. Должность не учтена. Все верно же говорю?

— Да. Да, настоятель.

Я до сих пор все бьюсь в мыслях, зачем все вот это вот происходит? Если мне решили напомнить, кто я такой, то не самый подходящий для этого момент, прости меня, Господи, коли почем зря лукавлю на настоятеля Соломона.

— Превосходно, Константин. А теперь будет нужным поговорить вам. — В конце скользнув губами друг о друга.

— Свято ли вы придерживаетесь всех заветов и писаний нашего верования — Вия?

— Настоятель, разумеется. Моя вера непоколебима, как одинокое дерево посреди поля.

— Так. — Он что-то записал в книгу, откуда читал данные по мне. — Можете ли охарактеризовать себя, как образцового и способного уберечь от грехопадения сторонника Вия?

На такой вопрос мне пришлось ответить не сразу, я замешкался. Ведь, говоря по правде, я далеко не показатель чистоты к вере, да и багаж знаний я ношу совсем худой.

— От грехопадения уберечь — смогу. По Вия иду, как велит на то душа, куда стучится Господь через молитвы, покаяния, общение с иконами, более приближенными к Богу, коим является Отец Андрий. Но, не могу сказать, что я какой-то… образцовый.

— Вы грешите или, может, грешны? — и снова этот взгляд прямо в душу, который не даст даже шанса увернуться в сторону.

— Ни в коем случае, настоятель. Однако, образ жизни за сводами Дома я могу вести слишком необразцовый.

— Понятно, — сделав пометку к книге, тихо сказал он.

Масленая лампа тепло разлилась по рельефу его лица, не смывая с него всех морщин и бугров. А, наоборот, подчеркивая те. На секунду казалось, что передо мной сидит глубокий старик, но стоит только пролить дневной свет, то это будет все тот же чуть больше средних лет муж.

— Скажу вам на чистоту, вы не первый, кому я задаю эти вопросы. До вас были и другие. Напомните, кто сюда позвал вас, Константин.

— Брат Леонид…

— И ему место было здесь до вас.

Так значит, он мне наврал, что его попросил клирик Стефан…

— Если вы подумали, что мой прошлый вопрос оказался для вас еле подъемным, то есть это хорошо. Потому что следующий со стороны вот таких аколитов, как Леонид, Марк… Не припомню каждого, уж, простите. Так, дело в том, что следующий их ответ меня ни в коем разе не удивил, что, разумеется, верно, и вы поймете почему.

— Что за вопрос такой? — я был настолько обескуражен, что позабыл о всякой норме общения.

— Константин, готовы ли вы отдать собственную жизнь за возможность жить другому? Отпустить свои страхи, невзгоды и жить только ради одного человека.

Теперь я понял, о чем он имел ввиду. Можно подумать, что мне предлагают жениться, но это все юмор. Здесь что-то серьезнее любовных отношений. Отдать жизнь за жизнь другого и опустить все страхи… Что за предложение-то такое.

— А, настоятель Соломон, могу ли выйти и обдумать?..

Ответ был решительным:

— Нет, брат, ответ должен поступить здесь и сейчас.

Почему-то я очень боялся спросить, почему происходит весь этот разговор, эти вопросы, чтение моих данных. А мысли, как назло, не могли собраться и обдумать это, все ушло на этот судьбоносный вопрос настоятеля.

— Однажды, я вверил свою никчемную жизнь в руки Всесвятейшества Отца Андрия. Жизнь моя целиком принадлежит ему. Отдать то, что вверил мне Отец Андрий. Могу ли я? Если да, то хотел бы этого Отец Андрий, настоятель?

— Константин. Вы первый, кто опустился на хотя бы нижнюю по уровню земли ступень в своих мыслях, размышляя над ответом. Ваш ответ уникален, хотя бы из того, что до вас не было еще сирот Ясного Хода (так именуются время гражданской войны за вероисповедание в Пактуме). И, если мне не изменяет память, в тот период только вас принял наш Отец, тогда еще Отче. А она, поверьте, может мне изменять.

— Так что, Константин, каков будет ваш окончательный ответ? Или вы так же просты, подобно тем братьям до вас, утвердительно сказавших мне « нет»?

Возможно, жить ради другого — это и будет мой ответ за дар Отца Андрия. За дар жизни, я отдам жизнь за другого, мне неизвестного, ровно кем я и приходился тогда еще игумену, Отче Андрию.

— Если станет это ответом за дар, сосланный мне свыше, за дар жизни, то я буду готов на условия таковые.

Настоятель Соломон постучал пальцем по лежащей на столе книге, не отрывая с меня взгляда. Он приспустил очки и спросил:

— Константин, обдумайте еще раз свои слова.

— Я ответил четко, настоятель. Мои слова верны.

Настоятель тяжело вздохнул и повернулся к книге, где сделал последнюю запись, самую расписную по длине.

— Что ж, брат Константин, ныне вы приходитесь наблюдателем за душой целого человека резиденции Дрейгмар.

— Простите, что?

— Ну что вы так удивляетесь. Ныне вы будете проживать и нести службу на должности… сиделки, скажем так.

— А за кем я буду наблюдать?

Настоятель, видно, не любит много вопросов. Он грустно цокнул и нахмурился, стянув со стола распечатанный конверт.

— Хотите, сами можете прочитать? — настоятель протянул мне обнаженную от конверта записку.

— Будет кстати, настоятель.

«Именем главы семейства Дрейгмар, прошу вашего святейшества, настоятеля Соломона, о рассмотрении моих следующих слов.

Еще во времена Ясного Хода, не будет для вас секретом, что моя семья зареклась идти по Вия, вопреки многовековым устоям, и, чтобы сохранить жизни и ценности внутри семьи, я принял решение о привитии своей дочери любви к Богу и меры для недатия грехопадения ее. Для этого, было решено ставить на ее попечение служителя церкви, чтобы выполнялись таковые условия.

Прошу вашего святейшества о выделении одного образцового святого, способного соблюсти таковые условия. За сим гарантирую все требования проживания, гонорар и прочее, что мы уже обговорим лично.

И будет вам известно, что Всесвятейшество Отец Андрий знаком с данным порядком и не имеет ничего против этого, поэтому и прошу уже вас, настоятель, как в конечном.

Надеюсь на ваш скорый ответ. Глава семейства Дрейгмар, Виктор Дрейгмар».

Мой ошеломленный взгляд соскользнул с последних слов на сидящего напротив настоятеля Соломона:

— Сколько же мы не знаем об этой войне?

— Достаточно, особенно в условиях, когда все тщательно подминается под глазами незрячих, как мы. Но я удивлен, что Ясной Ход не оставил на вашей детской памяти даже следа.

Настоятель, как бы не были вы сведущи, вы так ошибаетесь.

— Я просто решил это отбросить, как ужасный сон, — совсем без эмоций прозвучал мой голос.

— Константин, вы случаем не устали? У вас к тому же завтра предстоит совсем новый по сложности день.

Было очевидно, что настоятель сам изрядно вымотался за столько часовых бесед с подобными мне. Да и, чего таить, самого начало пробивать на сон после увиденного и услышанного.

— Да, вы, конечно, правы, настоятель, — я задрал рукав рясы, обнажив наручные часы на левой руке. Время шло к одиннадцати.

— Позволите, я пойду, настоятель?

— Разумеется, утром к вам подойдет один из старших братьев. Сообщит все необходимое; что с собой брать, а чего не стоит.

— Благодарю вас, доброй ночи.

— И вам, Константин.

За сводами Дома, набитого аромами благовоний и стекающего воска, меня повалил с ног душистый привкус цветущей сирени. Ночь целиком ушла во владения настоящего мая, как и люди, собравшиеся кто-где в это теплое субботнее сумеречье. Город плыл вслед ритму колыханий ветерка, такого свежего и ненавязчивого. Я только ступил с аккуратной плитки на грубое бездорожье, и бриз ветерка смешался со всем подряд: жареное мясо на мангале; пьяные крики; удары салютов. Под забором Дома пригрелась низкая фигура. Попрошайка милостыни.

Ночной собор был мало описуем на словах. Хотелось пасть ниц и молиться на столь могучее творение. Сложная монолитная конструкция; шпили, стремящиеся пронзить небеса; узорчатый фасад. Господи, я могу просто лечь здесь, на улице, чтобы просто описать его.

Немного обогнув собор, открылся вид на двухэтажное здание из бело-серого кирпича, что и было жилым сооружением. Я уйду от всех остальных слов и просто рухну на свою койку, отбросив рясу и ботинки в сторону. Закрою глаза. И. Усну.