Убить свою мать (гет)

«…Некто спросил Линь-Цзы, что есть мать. «Алчность и страсть есть мать, — ответил Мастер, — когда сосредоточенным сознанием мы вступаем в чувственный мир, мир страстей и вожделений, и пытаемся найти все эти страсти, но видим лишь стоящую за ними пустоту. Когда нигде нет привязанности, это называется «убить свою мать».

* * *

…Признаться, я сомневался, что это сбудется. Что можно прорваться сквозь пересохший колодец собственных страхов, пройти туннелем собственных ошибок — и остаться в живых. Но оказалось, что Он тверже в поступках, чем иные — в словах…

* * *

Я давно не спал так хорошо, без снов, крепко и спокойно. Учитывая события последних дней, мне полагалось бегать на четвереньках по потолку, рвать на себе волосы, колотиться лбом в стену или хотя бы напиться — но никак не дрыхнуть, словно сурок зимой. Такова уж особенность моего организма: чем сильнее стресс, тем крепче сон.

Словом, воскресное утро обещало подарить одну из немногих отпущенных мне радостей — возможность выспаться. И все было бы замечательно, если бы перед самым рассветом, когда спится особенно сладко, какая-то сволочь не сдернула с меня одеяло и не заорала не своим голосом: «Подъем!!!»

Я завис над кроватью и вскочил раньше, чем открыл глаза, машинально выхватив из-под подушки палочку. Вольдеморт в замке?! Дамблдор умер?! Поттер подавился тыквенным соком?! Что, что, ЧТО?!

Ничего, кроме того, что разбудившая меня сволочь говорила как раз своим голосом. Точнее, моим.

Сначала я решил, что еще сплю. Потом — что сошел с ума. Потом — что кто-то особо одаренный налакался оборотки и решил надо мной поиздеваться. Но неожиданный визитер не был моей точной копией: волосы чуть длиннее, голос чуть глуше, лицо чуть старше. И что-то в нем было еще такое… такое не мое, что я спросонья не мог определить, но ощущал, хотя и смутно.

— Чего уставился?

Мерлин мой, да Он наслаждается ситуацией!

— Марш умываться, — в меня полетело полотенце. — И хватит таращиться, ты не василиск.

Да. Мне срочно нужно уединиться и подумать. Как говорил Конфуций, самые умные мысли приходят к человеку в трех местах: в постели, в ванне и в туалете.

Захлопнув за собой дверь, я привалился к ней спиной и честно попытался подумать. Что это? Кто это? Откуда это взялось и что оно тут забыло?

Оборотка исключается, Он — не копия меня. Иллюзия? Нет, мороки бестелесны, а этот квалифицированно швыряется полотенцами.

Значит, я сплю. Это все мне снится. Может, я, сам того не замечая, сейчас переживаю первый опыт осознанного сновидения? Конечно, я никогда не занимался духовными практиками индейских шаманов — для этого нужна поистине дамблдоровская миросозерцательность, а не мой воинствующий антагонизм всему на свете. Но вдруг оно как-нибудь… само приползло? Впрочем, это легко проверить.

Я схватил с раковины опасную бритву, — чтоб без магии, чтоб наверняка! — собрал всю наличествующую дурость и с размаху полоснул себя по щеке. Вообще-то, боль я переношу хорошо, спасибо некоторым гневливым претендентам на мировое господство. Но в этот раз я натурально взвыл: все-таки терпеть боль, причиненную другими, и кромсать себя самому — две большие разницы.

Я не сплю. Заживляющее неприятно щиплет кожу, царапина исчезнет только к вечеру. Я точно не сплю, во сне бывает страшно, но не бывает больно…

Вот!

Я застыл, невидящим взглядом уставившись в зеркало.

Почему мне не страшно?

В мою спальню каким-то образом проникло нечто, похожее на меня, и командует! Раз это не оборотка, не чары и не сон, значит, я элементарно спятил — и уже одно это обстоятельство должно привести меня в ужас!

Так почему же мне абсолютно, совершенно, ну просто нисколечки не страшно? Есть злость, раздражение, недоумение, любопытство… а страха нет и в помине.

Я точно рехнулся.

Мой зазеркальный двойник — такой, как обычно, с холодными потухшими глазами и плотно сжатыми губами, — ехидно скривился и покрутил пальцем у виска. Еще и этот… Что-то много тут развелось Снейпов на единицу площади. Двоих двойников мой повредившийся рассудок не осилит. Двоих двойников… каламбур, мать его так…

Ладно. Хорошо. То есть плохо. У меня галлюцинации. Передоз Круцио. Или лимонных долек. Спокойно. Неважно. Истинная гипнопомпическая галлюцинация. Верный симптом шизофрении. Я сошел с ума. Какая досада…

Едва удержавшись, чтобы не треснуть в зеркало кулаком, я наскоро умылся ледяной водой и выскочил из ванной, сжимая в руках то самое полотенце. Бросил взгляд на часы и чуть не перевернулся от злости: шесть тридцать пять! Даже Лорд в такое время не вызывает!

Галлюцинация никуда не делась. Не обращая внимания на мое яростное шипение, Он деловито грохотал чашками, накрывая завтрак. А эльфа было не позвать?.. Посуда сердито звянькала в его руках, Он небрежно бросил на стол несколько салфеток, выпрямился, скрестив руки на груди.

— Ты кто?

Он посмотрел на меня, как на идиота, насмешливо приподняв бровь. Етить, я и представить не мог, что со стороны это выглядит почти гротескно! Надо срочно избавляться от этого жеста.

— Я — это ты, — произнес Он убийственно спокойно.

Вспомнилось дурацкое выражение откуда-то из детства: «Крыша едет, дом стоит».

— Новая версия, улучшенная и дополненная, — пояснил Он с коротким беззлобным смешком. — Да не сошел ты с ума, не паникуй.

— Что за… — я осекся, вдруг поймав его глаза.

В его угольно-черных зрачках ключом билось что-то неведомое мне, то, чего я никогда не видел в зеркале, ехидные искорки торжества и какого-то отчаянного, шального, тревожного счастья.

В глазах моего фантастического гостя была жизнь. Он, шутка моего расстроенного сознания, был живее меня самого, меня реального.

Одного этого было достаточно, чтобы осознать: Он — не я. Вернее, так: я не могу быть им. Не смог бы. Не с чего.

Он смотрел на меня, не скрывая иронии, даже демонстрируя ее. И расхохотался, когда я рефлекторно закрыл сознание под его пронизывающим взглядом.

Вот когда мой рационализм, до этого момента еще трепыхавшийся в попытках найти объяснение происходящему, позорно задал стрекача. Я успокоился и сел к столу. Что ж, если мое больное подсознание решило пообщаться с моим же сознанием столь экстравагантным способом, это может быть даже увлекательно. Раз Он — галлюцинация, то и я могу вести себя неадекватно; в бредовой ситуации лишь бредовое поведение будет правильным.

— Ну, спрашивай, — Он бухнулся в кресло напротив и с наслаждением вгрызся в кусок сыра, одной рукой наливая себе чай.

Я не смог сдержать гримасу отвращения: никогда не ем с утра, желудок долго просыпается. И, вообще-то, предпочитаю кофе.

— Что спрашивать?

— То, что ты хочешь спросить.

«Крыша едет…»

— Ты кто?

Он перестал жевать и снова воззрился на меня моим фирменным взглядом «для Лонгботтома». Хороший взгляд — самому жутковато стало.

— Для глухих и дебильных повторяю: я — это ты. Погоди, — он вскинул руку в предупреждающем жесте. — Дай договорить. Я не галлюцинация и не иллюзия. Я реален. Не спрашивай, как я здесь очутился, сам не до конца понимаю. Возможности человеческого мозга неограниченны. Теория параллельных вселенных неизучена. Подозреваю, сработало что-то из этой оперы, но я еще не разобрался толком в современной маггловской физике. Да это и не принципиально сейчас. Можешь воспринимать меня как сон, если тебе так удобнее.

«…дом стоит».

Я налил себе чаю, сделал глоток, скрывая действиями замешательство. Нормальный чай, кстати, а не те индийские веники, которые под видом чая заваривают эльфы.

Сон так сон. Тогда я вообще не обязан что-то понимать.

Словно услышав мои мысли, Он удовлетворенно кивнул и снова вцепился в сыр.

— И что тебе от меня надо?

Его бровь снова поползла вверх. Идиотизм. Впредь буду лучше контролировать свою мимику.

— Да это скорее тебе надо.

Остановить свою дернувшуюся бровь я не успел.

— Не планировал такого поворота событий, но раз уж все настолько удачно сложилось… Перестань метаться и сомневаться. Когда придет время, сделай то, что должен.

— Ты о чем?

— О просьбе Дамблдора.

Лоб окутало жаром. Вот в чем дело! Видимо, я так усердно переживал приказ Директора, что мое подсознание решило мне помочь в этом неблагодарном деле. Как мило с его стороны…

Вместе с жаром накатило неконтролируемое раздражение.

— Это все? Или будут еще ценные указания?

Он скептически покачал головой, стряхивая с ладоней сырные крошки. И только тут я увидел на безымянном пальце его левой руки тоненький серебряный ободок обручального кольца.

— Ты женат?..

В его глазах снова вспыхнули триумфальные искорки.

— Да.

Жар сменился обжигающим холодом. Дыхание сбилось, а сердце ухнуло куда-то в желудок и там замерло в мучительном спазме. Параллельные вселенные… Теория параллельных вселенных… Мерлин, неужели?! Иная реальность, где история пошла по-другому?! Где судьба не вымазала меня в дерьме, а подарила самое главное счастье — взаимную любовь?!

Против воли с губ слетело потрясенное:

— Лили…

Он резко изменился в лице.

— Нет.

Что?!

— А чему ты удивляешься? Лили — не единственная женщина волшебного мира.

Единственная. Для меня — единственная. Навсегда.

— Уууу… как все плохо-то… — Он лязгнул чашкой о блюдце и подался вперед, опершись локтями на колени. — Все еще носишь траур по серебряной лани?

Гнев затопил меня с головой, перед глазами замелькали черные точки. Я вскочил, готовый придушить его голыми руками, а Он лишь неприятно рассмеялся:

— Ну-ну, утихомирься. Ишь, развоевался…

— Ты… ты! Как ты мог?! — слова с трудом вылезали из горла, стиснутого клещами ненависти. — Предать единственное, чем я живу?! Единственное, что вообще было хорошего в моей жизни!

— В школьном театре играть не пробовал? Принц Гамлет… Сядь!

Он вскочил, схватил меня за плечо и швырнул обратно в кресло.

— И в чем же, по-твоему, состоит мое предательство? В том, что я отпустил женщину, которая мне никогда не принадлежала, и взял ту, которая была мне предназначена? Разрешил себе жить и дышать?

Гнев и силы покинули меня одновременно.

— Я люблю ее.

— Любишь… Конечно, любишь. А что толку? — удрученно вздохнул Он и уселся прямо на стол. — Думаешь, я не понимаю? Я — это ты. Ничего не изменить, Лили мертва. От того, что ты терзаешься виной, она не воскреснет. Пора прекращать этот мазохизм, он убьет тебя в конце концов.

— Хорошо бы.

— Идиот.

Он снова вскочил и заходил кругами по комнате.

— Я знаю, что был тупицей, но чтоб настолько… Зачем тебе эта боль? Давай, скажи честно, ты не можешь не понимать, что все это давно умерло. Ты цепляешься за иллюзию прошедшей любви, пытаясь найти оправдание своей жизни. Но признайся, ведь это не помогает. Ты двадцать четыре часа в сутки твердишь себе, что любишь Лили, что виноват в ее смерти, что тебе не искупить этой вины. Твердишь, потому что начинаешь забывать!

— Нет…

— Да! То, что забывается, должно быть забыто.

— Нет. Если я забуду Лили — что останется мне тогда?..

— А что у тебя есть сейчас? Труп несбывшейся мечты?

— Ты не смеешь…

— Я — это ты. Смею.

В груди заныло, застонало, захныкало.

Он был прав.

Прав. Но что с того?

Я не хочу. Если я вырежу из своей души Лили — на этом месте останется черная зияющая дыра. И как я буду жить? Во имя чего?

— Я знаю, чего ты боишься, — его голос прозвучал почти устало. — Пустоты.

Да. Я боюсь пустоты. Но это ничего не меняет.

— А ты никогда не думал о том, что пустота — это свободное место, которое можно заполнить чем-то другим?

Нет. Дико. Невозможно. Жестоко. Страшно.

Нет. Его слова — святотатство.

— Прекрати, — прошептал я в ужасе от того, как легко Он предлагал уничтожить смысл моего существования. — Прекрати этот жизнерадостный бред. Не вали на меня собственные грехи. Если ты предал то, чем жил, это твоя ответственность, и она безмерна. Я не желаю принимать ее на себя. У меня свой крест, и я буду его нести, пока хватит сил.

— Твой крест давно рассыпался прахом. А ты все еще идешь, согнувшись под несуществующей тяжестью.

— Поэт…

Он опять усмехнулся, но уже без иронии:

— Да, с тобой действительно нелегко… Но ты ведь всегда был самим собой. Врал всем вокруг, но с собой всегда был честен. А сейчас и себя обманываешь. Память об умершей мечте не спасает от пустоты. Как луна — светит, но не греет. Страшно прыгать в пропасть, чтобы найти новую точку опоры. Знаю.

— Найти нетрудно. Не терять прежнюю — в десятки раз сложнее.

Он молчал и улыбался.

Я рассеянно огляделся, на глаза попались часы. Шесть тридцать пять. Что за черт?..

— Время стоит, — пожал Он плечами. — По определению.

Я не понял. И не собирался понимать.

Я отчаянно хотел проснуться, если это все-таки сон.

Я страстно желал вырваться из этого сумасшествия, если это впрямь сумасшествие.

Я мечтал забыть этот странный разговор с самим собой, каждое слово которого рвало душу, и без того разодранную в окровавленные лохмотья.

— Ладно, — неожиданно вздохнул Он. — Раз ты так по-ослиному упрям, не буду тебя переубеждать. Только позволь показать тебе кое-что.

Он повернулся к камину, над которым висело большое зеркало в массивной бронзовой раме — от Слагхорна осталось. Сколько раз хотел выкинуть его к чертям, да все руки не доходили…

Темная глянцевая поверхность стекла зарябила, всколыхнулась, пошла кругами, как от брошенного в воду камня. Отражение комнаты в нем смазалось и пропало. Прежде, чем я успел напомнить себе, что это лишь сон, в зыбком тумане зазеркалья проступили неясные очертания женского лица. Оно терялось в клубящейся дымке, и я отчетливо видел только глаза: большие, бархатисто-карие, глубокие и теплые — такое тепло остается, когда из тела уходит долго терзавшая его боль. Этот удивительный взгляд лучился томительной нежностью, безграничным доверием и… любовью.

Я даже не сразу понял, что нашел в этих глазах.

Никто никогда не смотрел на меня так.

Никто никогда не смотрел так на меня.

Откуда мне было знать, как выглядит любовь в обращенном ко мне взоре.

И я замер, испугавшись, что эти невероятные глаза сейчас исчезнут, оставив меня медленно умирать в холодной пустоте, наедине с останками погибшей мечты — ведь теперь, когда я знаю, как легко и безумно делается от осознания себя любимым, я не смогу жить.

— Ну как? — раздался над ухом мой голос с явными нотками торжества. — Нравится?

Я не мог вымолвить ни слова. Карие глаза сияли в мутной полынье зеркала, почти ощутимо ласкали обещанием невозможного, согревали, как греют дыханием озябшие ладони.

Мысль о том, что все это — сон, или бред, или психоз, мелькнула на задворках сознания и потерялась в бушующем шквале эмоций, оставив лишь одинокое понимание: так не бывает. Не со мной. Не в этой жизни. Эта сказка о любви, рассказанная мне глазами цвета старого коньяка, останется сказкой. Такого не может случиться в реальности, потому что не может случиться никогда.

Нет на свете таких глаз, которые смотрели бы на меня с любовью и без жалости.

— Дебил, — удрученно вздохнул Он. — Она уже смотрит на тебя так.

Я вздрогнул и обернулся: видимо, высказал свою мысль вслух. А когда снова посмотрел на зеркало, в нем отражалась только мрачная предутренняя полутьма спальни.

— И не просто дебил, а слепой дебил, — констатировал Он, опять развалившись в кресле. — Может, хватит глядеть на собственный нос и посмотреть чуть дальше?

— Кто она? — с трудом вымолвил я внезапно пересохшими губами.

Он выглядел искренне изумленным:

— Не узнал?

— Нет.

— Тяжелый случай. Впрочем, ничего удивительного… Не переживай, узнаешь. Она пока еще не владеет окклюменцией.

«Уже смотрит так…», «пока еще не владеет…» — догадка огрела обухом по голове:

— Студентка?!

— Ну ты еще меня педофилом назови! — расхохотался Он с каким-то заранее заготовленным восторгом, будто ждал, что я отреагирую именно так. — Не стесняйся, я привык. Люди видят только то, что хотят видеть.

— А что они видеть должны?

— Никто никому ничего не должен.

У меня слегка «поплыла» голова, — бывает, от сильных потрясений или переутомления, — и я опустился прямо на пол, привалившись к стенке камина. Он уселся рядом, задумчиво покручивая кольцо на пальце.

Вопрос вырвался прежде, чем я успел подумать о нем:

— Ты любишь ее?

— Уже — да.

Все не так просто. Похоже, неизвестной кареглазке пришлось изрядно потрудиться, чтобы заполучить его — нет, мою! — любовь.

Голова кружилась все сильнее, я привалился к его плечу и закрыл глаза. Сейчас нужны глоток укрепляющего и полежать, но я думал не о том.

— Расскажи про нее…

— Что рассказать?

— Что-нибудь…

Он тихо хмыкнул:

— Это все равно что описывать слепому красоту радуги.

— Она красивая?

— Она прекрасна.

Да. Женщина с такими глазами не может быть уродиной.

— Она… какая?

— Она? — я услышал его улыбку. — Самая лучшая. Неповторимая. Непостижимая.

— Еще…

— Она — живое счастье. Мой личный ангел-хранитель.

— Еще…

— Она любит капуччино и яблочное пюре. Любит Трансфигурацию и Нумерологию.

Как странно… творческое и рационалистическое уживаются в одном человеке?

— Любит своих друзей, хотя я считаю, с такими друзьями и врагов не надо. Терпеть не может, когда ею пытаются командовать. Периодически устраивает феминистические шоу «Я сама!», потом долго злится, если что-то не получается. Ее шоколадными лягушками не корми, только дай поспорить. Очень упрямая, иногда слишком. Если ей придет в голову какая-нибудь идея, все поставит на уши, но своего добьется. Пользу причинять и ласкам подвергать — это у нее вообще синдром.

Как странно… Он говорит такие нелицеприятные вещи, но с такой нежной иронией, что я готов дать руку на отсечение (левую, ту, что с Меткой) — каждый ее недостаток Он считает достоинством.

— Она храбрая и верная.

Вероятно. Связаться со мной — для этого нужна изрядная храбрость.

— Она редкая умница.

А вот это вряд ли. Опять же — связаться со мной…

— Она безгранично терпеливая. Ее сложно вывести из себя. Но если назвать невыносимой всезнайкой, приласкает в лучшем случае Авадой. В худшем — даже думать не хочу.

Что-то кольнуло узнаванием, когда он сказал про «невыносимую всезнайку», но дурнота не позволила додумать мысль до конца.

— Она любит сложные задачи и простые решения.

Очевидно. Я — еще та задачка. И, судя по всему, она отыскала для нее простое решение…

— Любит поваляться в кровати утром и засиживаться библиотеке заполночь. Любит рассказы Селинджера и вальсы Штрауса. И меня.

— Еще…

— Она легкая и нежная. Берешь на руки — как будто воробьенка держишь.

— А?..

Он понял, что меня интересует, с полузвука.

— О, да.

Еще и в постели?.. Само совершенство. Таких женщин не бывает.

— Она — мое совершенство. Она создана для меня.

— А факультет?..

— Гриффиндор.

Вот когда мне окончательно сплохело.

Глаза заволокло черной пеленой — может, от фантастической невозможности его слов, а может, оттого, что сосуды резко сузились, уменьшив приток крови к голове.

— Что, хреново?

— Н-нет… Сейчас пройдет…

— Оно и видно…

Он помог мне подняться, довел до постели.

Проваливаясь в блаженный омут обморока, я еще слышал, как Он бурчал что-то про заказ, который не успел забрать, и зелье, которое должно быть готово к понедельнику, и начальника жены, который в этот самый понедельник отправлял ее в командировку на Крит…

* * *

…Я проснулся, как от пинка.

Сон? Просто сон? Всего лишь сон!

Значит, я все-таки не рехнулся. Отрадно.

Я сел в постели, растерянно оглядываясь.

Шесть тридцать пять.

Что за черт?

«Время стоит…»

Это же сон!

Но, Мерлин мой, какой реальный, какой болезненный, страшный сон…

Я непроизвольно взглянул на стену над камином. А где зеркало?

Ах да, я же выбросил его вчера…

Все как обычно: каменный пол, не застеленный ковром, голые стены, камин, кресло, журнальный столик…

…две чашки, чайник, сырные крошки.

«Она — живое счастье…»

Нет!!!

Да?

«Самая лучшая. Неповторимая. Непостижимая».

Я выпрыгнул из кровати, бросился к столу: чашки были настоящие, не иллюзионные, одна даже с трещинкой возле ручки.

«Она легкая и нежная».

«Она уже смотрит на тебя так».

Ну пусть я потерял разум! Его и потерять не жалко!

Я бросился в ванную — бритва лежала на краю раковины точно так, как я ее оставил во сне.

Во сне?

Мой двойник насмешливо щурился в зеркале, и в глазах его танцевали искры торжества.

«Она — мое совершенство».

«Она создана для меня».

Я найду ее.

Я сделаю все, чтобы найти и узнать ее.

Все, что угодно.