Немного светлой краски (джен)

В солнечном луче кружились и танцевали пылинки; длинная портретная галерея уходила в бесконечность прошлого, в далёкую темноту веков. Лионель Грэй ступал по мягкому ковру, новым — проснувшимся — взглядом окидывая старинные портреты дам и господ — его собственных предков. Все они были похожи друг на друга — и дело было не только и не столько в семейном сходстве, сколько в чинности и строгости парадных полотен. Мужчины при орденах, застёгнутые на все пуговицы; дамы в жёстких корсетах, в сиянии фамильных драгоценностей; что скрывалось за их блеском, за важностью поз и снисходительностью улыбок? Были ли все эти люди такими величественными, невозмутимыми и корректными, какими их запечатлела кисть художника?

Лионель Грэй точно знал, что в глубине души не был столь суровым и неприступным, каким выглядел на собственном портрете.

Где-то глубоко, под ворохом привычек, традиций, законов и приличий тлела искорка живого огня, та маленькая искра, которую он передал сыну и которая в его душе разгорелась в настоящий пожар. И в этом огне сгорело всё, что пытались взрастить в сердце юного Артура родители, наставники-гувернёры, общество и обычай — гордость, замкнутость, честолюбие и высокомерие аристократа, ответственность помещика и владельца собственности, обязательства светского человека, раба условностей и традиций.

Артуру Грэю недавно исполнилось четырнадцать лет, и он сбежал из дома — из прекрасного старинного замка, из родового гнезда знатного семейства. Четырнадцать лет! Неужели? Лионель был не совсем уверен — иногда он забывал, что детям положено расти и его сын не всегда будет маленьким и хрупким, ростом чуть повыше стула.

Лионель Грэй мало знал сына. Так уж было заведено. Его занимали очень важные дела — бесконечно важные. Фамильные судебные процессы, выезды парадных охот, государственные дела и дела поместий, мемуары, обширная переписка — всё это поглощало его время, мысли и силы; ничего не оставалось ни для величаво-замкнутой супруги, ни для странного мальчика с мечтательными глазами.

Его странность была родом откуда-то из дальней глубины галереи, не иначе — из тех времён, когда портреты ещё не писали, и замок являлся не роскошным поместьем, а хорошо укреплённой крепостью. Трудно было сказать в двух словах, в чём заключалась эта необычность, неправильность характера Артура, проявившаяся с самых ранних лет; причудливый полёт фантазии, несгибаемое упрямство, обострённое — порой своеобразное — чувство справедливости, пылкая доброта — всё это было в нём. Ему следовало родиться во времена странствующих рыцарей и менестрелей. Он был мечтателен, впечатлителен, но он был и упрям. Артур был из тех людей, что всегда будут поступать по своей воле, в согласии с таинственными движениями и порывами странной летящей души; таким он родился, таким и умрёт. Ни традиции, ни диктат общественного мнения, ни власть, ни сила — ничто не переменит его.

Лионель Грэй вздохнул, останавливаясь перед портретом собственной семьи; его лицо, ещё молодое, но уже превратившееся в маску; лицо его жены — красивое и бесстрастное. Лилиан Грэй, холодная и прекрасная, как статуя греческой богини, впервые ожила лишь рядом с колыбелью сына — в тот далёкий день, четырнадцать лет назад, Лионель впервые увидел, что она способна улыбаться.

Знала ли она, что её супруг переступил через зарождающуюся нежность к другой, чтобы жениться на ней — составить идеальную во всех отношениях партию? Знала ли она, как скоро понял он, что её собственное сердце принадлежало другому? Сердце Лилиан давным-давно сгорело в огне безответной страсти, когда она стояла перед алтарём в облаке белоснежной вуали и клялась в верности наследнику замка Грэй. Он знал об этом; знала ли она...

Одного она, безусловно, не знала. Не знала, не догадывалась, не имела представления, что собственными руками готовит себе верную гибель. Её сердце — целиком и полностью — принадлежало сыну; материнская нежность заставляла её баловать мальчишку — ему было разрешено всё, абсолютно всё. Он мог играть где угодно, ездить на любой лошади, брать в замок любую собаку, читать книги, какие ему только хотелось. Он мог вступиться за любого из слуг — и к его слову прислушивались; он бегал босиком, забирался на кухню, хоть ему это и было запрещено. Любое его пожелание выполнялось. Прежние поколения Грэев росли, точно деревья в парке — высаженные по линейке, безжалостно остриженные в определённой форме; Артур же рос, как молодой дубок на солнечной поляне — свободный, не знающий оков, оград и садовых ножниц.

Лионель Грэй узнавал эти ростки свободы, упорства и своеволия, что разрастались в сердце мальчика и цвели там пышным цветом; когда-то он и сам был таким же. Лионелю следовало стать столь же безжалостным и суровым, каким был его отец, покойный дед Артура — но у него не хватило на это силы. Он не мог запретить Лилиан баловать сына, не мог стать жестоким ни к нему, ни к ней. Возможно, это было бы бесполезно; Лилиан тоже была упряма — ледяной мрамор достаточно твёрд; возможно, он лишь усилил бы странности мальчика, воздвигая вокруг него новые и новые запреты, отравляя наказаниями, ломая волю. Согнулся ли бы Артур однажды, как согнулся юный Лионель? Или сбежал ещё раньше? А быть может, скончался бы в возрасте одиннадцати лет от мозговой горячки, как младший брат Лионеля — Чарльз? Мечтательный и добрый мальчик, он оказался слишком слаб здоровьем, чтобы следовать за собственной звездой. Неоконченные повести о приключениях и сентиментальные стихи — тонкие листочки, исписанные неровным мальчишеским почерком, — вот всё, что от него осталось. Как знать, что стало бы с Артуром?

И тогда, несколько лет назад, Лионель Грэй сложил оружие. Он распорядился удалить из замка детей прислуги — дабы низкое общество не оставило неизгладимого следа на характере наследника поместья — и перестал думать о сыне, смутно надеясь, что судьба будет милостива к ним.

Отвернувшись от портрета, Лионель вышел из галереи. На том самом месте, где и всегда, висела старинная картина, изображавшая сцену Распятия — жемчужина фамильной коллекции живописи эпохи Ренессанса. Великий художник не жалел красок и сил — страдание и боль на его полотне вышли столь благородными и одновременно живыми, что юный Артур Грэй однажды не выдержал этого. Он стащил у маляра ведро голубой краски, подставил к стене стул, забрался на него и просто-напросто замазал гвозди, торчащие из окровавленных рук Спасителя.

— Зачем ты испортил картину? — воскликнул Лионель, заставший сына за этим занятием.

— Я не испортил.

— Это работа знаменитого художника.

— Мне все равно, — сказал Грэй. — Я не могу допустить, чтобы при мне торчали из рук гвозди и текла кровь. Я этого не хочу⁽¹⁾.

В детстве Лионель и сам не любил смотреть на эту картину, как не любил смотреть на чужое страдание. Но у него никогда не хватило бы смелости закрасить кровь на полотне, как не хватало смелости вступиться за пострадавшего в настоящей жизни.

Он не наказал сына тогда; а пятна голубой краски так и остались на шедевре великого художника. Лилиан не позволила убрать их.

Лёгкие шаги послышались за спиной Лионеля. Он обернулся — и увидел жену: чёрный силуэт в золотой раме дверного проёма, белоснежный платок, прижатый к дрожащим губам. Стремительным шагом, совсем не похожим на её обычную величавую поступь, она пролетела через зал и остановилась перед картиной рядом с мужем.

— Артур всегда был таким добрым мальчиком, — прошептала она сдавленно, — он не мог покинуть нас по доброй воле... он не мог!

— Именно поэтому, — произнёс Лионель, — именно поэтому он и сбежал от нас.

Лилиан обратила на него непонимающий взор заплаканных глаз.

— Наша жизнь бледна и бедна, — продолжил хозяин обширных земель и немалых богатств, — только ничтожество может блистать в высшем свете. Выдающийся человек никогда не станет его частью...

Эти слова не принадлежали Лионелю — он прочёл их в дневнике собственного прадеда. Крамольные страницы были вырезаны и сожжены, но безжалостные и правдивые строки остались навеки в памяти потомка.

— Артур это понял. И он ушёл, чтобы быть добрым и счастливым, смелым и сильным — каким нельзя быть в этих стенах.

Лилиан покачала головой, прижимая к груди бледные руки. Она ничего не понимала.

— О Лионель, неужели...

"Неужели мы не найдём его? Неужели он исчез навсегда? Неужели..." — но разве мать может высказать такие вопросы вслух?

— Мы найдём его, Лилиан, обещаю, — произнёс он и впервые за много лет заключил жену в объятия. Её хрупкие плечи затряслись от рыданий под его рукой.

Лионель закрыл глаза, чтобы не дать пролиться собственным слезам.

* * *

Это было ужасно, но после нескольких лет поисков Лионель Грэй не узнал собственного сына. Не только потому, что давно не видел его — просто потому, что и прежде не смотрел в его сторону и не замечал, как тот рос.

Артур вырос и возмужал; он стал сильным и крепким, его движения утратили изысканную беспечность, став точными и быстрыми; но его загорелое лицо осталось красивым, а черты тонкими и правильными — неизбежно в нём чувствовалась порода. Артур и теперь походил на переодетого принца — из тех далёких времён, когда принцы носили блестящие латы и знавали тяжёлый ратный труд.

— Если бы ты видел, как я — ты бы понял, отец, — произнёс Артур, ученик капитана.

И Лионель, прикрыв глаза, произнёс слово в слово цитату из дневников прадеда-философа, печатавшего письма и памфлеты под псевдонимом сто лет назад — о том, что лишь ничтожество может блистать в свете, а чтобы быть добрым и счастливым, смелым и сильным, нужно бежать из раззолоченных дворцов.

— Откуда это? Кто это написал?

— Твой предок, Артур.

— Он слишком резок. Просто... я родился капитаном. Это моё призвание.

— Ты всегда был добрым мальчиком, Артур, — медленно произнёс Лионель, опустив глаза на свои тонкие руки, затянутые в светлые перчатки, — мать так и сказала о тебе, когда молилась перед тем Распятием, на котором ты закрасил кровь...

При упоминании матери Артур вздрогнул. Хорошо!

— Твой прадед не написал ещё кое-что важное в своём дневнике; я скажу это за него. Нельзя быть добрым к одним, будучи бессмысленно жестоким к другим — доброта теряет смысл в таком случае...

Артур поднял голову, встретив взгляд отца — прямо и бесстрашно:

— Ты прав, отец. Прости меня! Но... как?

— Мы не отнимем у тебя ни моря, ни кораблей, ни твоей мечты. Но ты должен встретиться с матерью. Должен писать. И хоть иногда появляться.

— Хорошо. Я еду с тобой.

— Не беспокойся: мать ждёт нас в гостинице. Насколько мне удалось узнать, твой капитан Гоп — хороший человек, и ты не потеряешь места, которое... заработал своим трудом, — произнёс Лионель и пробормотал чуть слышно: — Наследник Грэев! Заработал! О...

Лилиан — бледная тень в лиловом кружеве — метнулась к сыну, едва он перешагнул порог роскошного номера в лучшем отеле. Он хотел упасть к её ногам — но она заключила его в объятия, окутав ароматом роз.

Много позже Лионель спросил у сына:

— Отчего же ты не высказал своего желания? Мы могли дать тебе лучшее образование. Лилиан ни в чём не отказывала тебе — не отказала бы и в этом!

Артур покачал головой:

— Я должен был добиться всего сам.

Он не сказал — но по какому-то наитию Лионель Грэй понял, что сын не верил ему. Мальчику и в голову не приходило поделиться с отцом дерзкой мечтой или попросить, чтобы его отправили в специальную школу. О таких вещах не просят незнакомцев, которые носят — не совсем по праву — громкое звание отца и главы семейства; с ними не делятся мечтами и секретами.

— Ты и добился бы сам, — вздохнул Лионель. — Что ж... лети, сын, в свою жизнь. Но оставь для нас немного светлой краски.

— Что?

— Светлой краски... не рисуй нас чёрными красками, Артур.

Артур Грэй отправился в плавание, а в двадцать лет стал носить гордое звание капитана — заслуженное его собственными усилиями и трудами.

А в старинном поместье, где неподстриженные деревья с каждым годом разрастались всё пышнее, отбрасывая причудливые тени на фасад сурового замка, его отец и мать соединяли руки и сердца в тихой молитве перед великой картиной — Распятием с пятнами небесно-голубой краски.

1) Диалог отца и сына целиком взят из рассказа Грина.

Вернуться к тексту