Сон (джен)

Все было как во сне.

Горы мусора, застилавшие горизонт, по которым он вскарабкивался на этот ужасный обрыв, словно потеряли материальную оболочку и перестали существовать. Сейчас, как в идеалистической философии Платона, они были лишь идеей гор мусора, а это значило, что на самом деле они могли быть чем угодно. Наставленными друг на друга коробками с зефиром. Зелеными лугами. Ступенями, ведущими на эшафот.

Все было как во сне.

И одновременно все было совсем не так.

Потому что такие сны ему никогда не снились. Конечно, он множество раз видел во сне тех монстров, за которыми гнался и которых уничтожал в реальной жизни, но он всегда знал, пусть и находясь в бессознательном состоянии, что все это было не по-настоящему. Поэтому такие сны не способны были его напугать, как не способна была напугать его та работа, которой он посвятил свою жизнь. Если он и чувствовал страх, в запасе у него всегда было несколько разумных доводов, с помощью которых он неизменно с ним справлялся. Но сегодня, после того как мир из строго упорядоченной иерархической системы, к которой он привык в своей взрослой жизни, превратился в размытую кляксу неуклюжей поэзии его юности, Пеллинор Уортроп очутился в своем самом страшном ночном кошмаре.

Он не помнил, как вновь оказался на твердой земле. Единственным, что он видел, были два глаза — не желтые, порожденные нечеловеческой усталостью и расстройством ума, которые якобы видел перед смертью сержант Хок, а изумрудные. Ее глаза. Убийца срезал ей лицо, но он был не в силах забрать ее глаза. Они были ему неподвластны. Он вырвал ее сердце и изуродовал ее тело, но ее глаза оказались сильнее. Что ж, в этом не было ничего удивительного, если даже он сам, как ему казалось, не знавший любви, всю свою сознательную жизнь провел в их плену.

Где-то далеко, за тысячу миль от него, истошно закричал Уилл Генри. Если глаза убитой Мюриэл были единственным, что он видел, крик юного помощника был единственным, что он слышал. Странно — словно спусковой крючок, он вызвал единственную эмоцию в его отупевшем сердце, и этой эмоцией было легкое удивление. Почему мальчик кричит? Потому что он понял, что случилось с Мюриэл? Или потому что кто-то делает ему больно? Но как можно сделать больно Уиллу Генри? Уилл Генри убил столько монстров, что взрослым монстрологам и не снилось. Он сам убьет кого угодно. Его, например. Пеллинора. Уилл Генри убивал его по сто раз на дню. Чаще всего, своим невежеством или своей медлительностью, но нередко и своим взглядом. Своим особым, жалостливым уиллгенривским взглядом. И своим сочувствием. А сейчас он убивал его своим криком. Убивал как монстра. Потому что Пеллинор Уортроп монстром и был.

Горы мусора, будь они действительно горами мусора или всего лишь их идеей, вдруг куда-то исчезли. Уортроп понял это по запаху. А еще по тому, что крик Уилла Генри вдруг прекратился. Видимо, это произошло потому, что больше в нем не было надобности. Видимо, подумал Пеллинор Уортроп, я умер.

Это совершенно противоречащее логике и его собственному эмпирическому опыту суждение оказалось опровергнуто, когда Уортроп пришел в себя от жуткого грохота — будто кто-то молотил по куску железа чем-то тяжелым и металлическим. От этого звука голова Уортропа чуть не раскололась пополам, так что он обхватил ее руками, одновременно затыкая уши.

— Встать, суд идет! — раздался пронзительный вопль.

Этот неожиданный поворот событий настолько поразил Уортропа, что он опустил руки и выпрямился. То, что он увидел, противоречило всяким естественным законам — и людским, и монстрологическим.

Он оказался в зале суда. Такое в его жизни уже случалось, но этот зал суда был не похож ни на один из тех, где ему доводилось бывать. На самом деле, он мог бы отлично смотреться в аду. Кромешная тьма царила повсюду, и подсвечен ярким светом был лишь возвышающийся над ним судейский помост, на котором… восседала самка антропофага. Та самая, которую по приказу его отца много лет назад доставили в Новую Англию и которую Уилл Генри убил в кладбищенском подземелье несколько месяцев назад. Глаз, находящийся в ее левом плече, был выбит, а второй яростно смотрел прямо на Уортропа. На ее плечах (головы строение ее тела не предусматривало) красовался судейский парик, расположенные на ее груди легионы зубов злобно скалились, а в правой лапище она сжимала молоток, которым она яростно долбила по столешнице — этот звук и заставил Уортропа согнуться пополам от боли.

— Суд идет!! — заорала самка антропофага и снова заколотила молотком. — Пеллинор Уортроп! Вы обвиняетесь в том, что ваша вопиющая халатность и пренебрежение элементарными правилами предосторожности привели к нарушению естественного порядка вещей! Что вы можете сказать в свое оправдание?!

Уортроп, которого почти ослепила вызванная стуком головная боль, застонал, не в силах вымолвить ни звука.

— Слово предоставляется прокурору! — взревела самка антропофага.

Справа от Уортропа вспыхнул свет, и, подняв голову, он увидел, как в зале суда возник помост, на котором… стоял его отец.

— Господа присяжные! — Алистер Уортроп сверкнул глазами, и Пеллинор увидел в них столь знакомую смесь высокомерия, неправильно понятого чувства собственного достоинства и легкого презрения. — У меня нет слов, которые могли бы в полной мере описать глубину преступлений этого человека. Целую вечность я буду посыпать голову пеплом и сокрушенно бить себя в грудь, ибо как только мог я породить столь беспомощное и бесполезное создание! Я думал, что годы, проведенные вдали от дома, закалят его и привьют ему чувство долга и ответственности, но как жестоко я ошибался! Этот человек недостоин носить фамилию Уортроп! Он недостоин принадлежать к прославленной династии американских монстрологов! После того, что он сделал, ему остается лишь с позором умереть, и даже его смерть не смоет всей грязи его ужасных преступлений! Мне стыдно иметь такого сына, и поэтому я торжественно от него отрекаюсь!

Пеллинор в ужасе застыл, не в состоянии поверить собственным ушам, а самка антропофага снова застучала молотком.

— Благодарю вас, господин прокурор! Слово предоставляется свидетелю обвинения!

Алистер Уортроп куда-то исчез, и в следующую секунду на его месте появился сержант Джонатан Хок.

Он был таким, каким Пеллинор увидел его в последний раз. Грудная клетка вскрыта, внутренности торчат наружу, пустые глазницы уставились в черную пустоту. Отчего-то Пеллинору пришла в голову дикая мысль — сержант Хок напомнил ему Чудовище, созданное Франкенштейном и изуродованное кем-то в качестве злой шутки. Возможно, поэтому хриплый, гортанный голос сержанта Хока показался ему преисполненным обидой на жестоких, бессердечных анонимных шутников.

— Господа присяжные, — прохрипел труп. — Этот человек, — он махнул в сторону Уортропа искалеченной рукой, — когда-то был моим кумиром. Моя мать в детстве рассказывала мне о приключениях его отца, и я был так горд, когда встретил его сына. Знал бы я, к чему меня это приведет, — горечь забулькала в его распотрошенной утробе. — Это он привел нас в лапы вендиго, господа присяжные. Это его невежество и его упрямство стали причиной того, что за мной пришел Желтый Глаз. Если бы не он, я до сих пор был бы жив, — эти глухие, но в то же время странно живые слова прозвучали как приговор. — И скольких еще убьет доктор Пеллинор Уортроп, прежде чем его деяниям будет положен конец? — сержант Хок как на шарнирах повернул свою изуродованную голову, и его пустые глазницы вперились прямо в Уортропа. Не в силах вымолвить ни слова, тот лишь помотал головой, и в следующую секунду едва не закричал от боли — это самка антропофага снова начала долбить по дереву своим судейским молотком.

— Слово предоставляется защите! — возвестила она.

Сержант Хок исчез, и на помосте появился… Уилл Генри. Уортроп был столь сильно поражен этим обстоятельством, что даже позабыл о разрывающей его черепную коробку ужасной боли.

— Уилл Генри?.. — выдохнул он. Это был первые слова, что он произнес с тех пор, как спустился с кучи нечистот. Он заметил, что Уилл Генри сжимает в руках свою шапочку — ту самую, что он обронил на кладбище, когда они спасались бегством от стаи разъяренных антропофагов.

— Доктор Уортроп! — воскликнул мальчик. В его глазах стояли слезы, и Пеллинор подумал, что так, наверное, плачет о своем непутевом сыне измотанная попытками воспитать его мать. — Доктор Уортроп, я говорил им, что вы ни в чем не виноваты! Доктор Уортроп, я никогда вас не оставлю! Мне не нужно, чтобы вы меня хвалили, чтобы давали поспать и нормально кормили! Мне не нужно даже, чтобы вы меня замечали — только не оставляйте меня, пожалуйста, я умоляю вас! Вы ни в чем не виноваты, доктор Уортроп! Пожалуйста, не бросайте меня, доктор Уортроп!

— Я… — отчего-то Пеллинор совершенно растерялся. Он беспомощно посмотрел на самку антропофага, будто бы она могла как-то разрешить это неожиданное затруднение, но та лишь злобно скалилась тысячей своих острых зубов. Уортроп снова посмотрел на Уилла Генри, по лицу которого ручьем текли слезы, и сумел лишь развести руками.

— Нет, пожалуйста, доктор!.. — Уилл Генри зашелся рыданиями, но какая-то невидимая сила подхватила его сзади, и он исчез. Как бы подводя черту под выступлением адвоката, самка антропофага единожды стукнула молотком.

— Господа присяжные! — осклабилась она. — Прошу вас, огласите ваш вердикт!

Слева от Уортропа полыхнул белый свет, и, обернувшись, он увидел ложу присяжных. Все они были ему знакомы — это были другие монстрологи. С замиранием сердца Уортроп узнал Абрама фон Хельрунга, своего старого учителя. Пожилой монстролог сидел, понурив голову и печальными глазами глядя куда-то в пустоту. Отчего-то при взгляде на него Уортропу стало так стыдно, что он позабыл даже о жуткой головной боли, причиняемой адским молотком самки антропофага.

Однако стоило ему увидеть, кто должен был огласить вердикт, он перестал замечать даже это.

Джон Кернс, человеческий монстр в образе денди, одарил самку антропофага самой обворожительной улыбкой, на какую только был способен, и на безупречном английском проговорил:

— Ваша честь, жюри присяжных единогласно признало доктора Пеллинора Уортропа… — он сделал многозначительную паузу и игриво подмигнул обвиняемому, — виновным по всем пунктам обвинения! — лучезарно возвестил он.

Уортроп похолодел. Самка антропофага сурово стукнула молотком и посмотрела на него своим единственным черным глазом.

— Пеллинор Уортроп, вы признаетесь виновным по всем пунктам обвинения и приговариваетесь к лицезрению смерти своей возлюбленной от рук ее одержимого вендиго мужа!

От страха Уортроп не мог вымолвить ни слова. Судейская трибуна, как и ложа присяжных, куда-то исчезли, и вместо них возник эшафот, на котором не было ни виселицы, ни гильотины — только бесконечно прекрасная Мюриэл и ее муж, лучший друг Пеллинора Джон Чанлер.

Уортроп ожидал увидеть Чанлера таким, каким он видел его в последний раз, как это было с сержантом Хоком, но ожидания его обманули. Ни болезненной худобы, ни окровавленных губ, ни запавших глаз и серой потрескавшейся кожи. Чанлер, стоящий сейчас на эшафоте, был Чанлером, с которым они вместе учились в Австрии у профессора фон Хельрунга. Симпатичный, подтянутый, с яркой белоснежной улыбкой и приветливыми глазами, в которых нередко можно было разглядеть искорку озорства. Сегодня, однако, ее там не было. В глазах Чанлера была ярость. Не замечая Уортропа, он смотрел прямо на Мюриэл, которая под этим взглядом вся трепетала от страха. Несколько мучительных секунд он не двигался и ничего не говорил, а затем он сжал обеими ладонями ее голову и крепко сдавил.

— Вот как, значит, ты со мной поступила… — проскрежетал он, не отрывая от ее лица своего полного ненависти взгляда. — Вот как, значит, ты отплатила за мою любовь… Что бы я ни делал… Что бы я ни говорил… Ты продолжала любить его, верно?.. — он зашипел, сильнее сжимая ее голову. — Продолжала… любить… его… — с каждым словом он усиливал давление. — Но ничего, Мюриэл, ничего… Я выдавлю из тебя эту любовь… Выдавлю ее… по капле… Голыми… руками… И тогда ты больше не посмеешь любить его… И тогда ты… наконец-то… станешь… моей!

Мюриэл пронзительно закричала. Из-под пальцев Джона потекла кровь, послышался хруст костей. Уортроп в ужасе наблюдал за этим, не в силах пошевелиться. Где-то высоко над собой он снова услышал грохот. Видимо, это самка антропофага снова стучала своим адским молотком. Но как это было возможно? Она ведь была мертва. И Мюриэл была мертва. Это Джон сошел с ума и убил ее. А его, Пеллинора, обвинили в ее убийстве вместо него. И то, что он видел сейчас, это был всего лишь… это был… всего… лишь…

— Пеллинор… Пеллинор, мой мальчик, вы меня слышите?.. Бога ради, что они только с вами сотворили… Пеллинор… Пеллинор, просыпайтесь… Ну же…

Едкий запах нашатыря ударил ему в нос. Уортроп резко сел и тут же поморщился от боли. Все его тело болело так, будто бы по нему протанцевало стадо слонов, а нижней челюсти он вообще не чувствовал.

— Вот так, Пеллинор, осторожнее… — он почувствовал на своем плече мягкое прикосновение чей-то руки, а затем тот же голос вдруг наполнился яростью. — Я этого так не оставлю, слышите! Это противозаконно! — сейчас он говорил с кем-то другим. — Я забираю доктора Уортропа! И я вернусь за Уильямом Генри!

— Уилл… Генри… — прохрипел Уортроп. Почему-то он снова сказал именно это имя.

— С ним все будет в порядке, друг мой, — ласково обратился к нему голос, и Пеллинор понял, что он принадлежал Абраму фон Хельрунгу, его учителю. — Пойдем, мы едем домой… Что с вами только сотворили эти свиньи…

Так вот оно что, подумал Пеллинор. Сознание постепенно к нему возвращалось. Старший инспектор Бернс арестовал его по обвинению в убийстве Мюриэл и избил, пытаясь получить признание. Не было никакой самки антропофага с судейским молотком. Были всего лишь полицейские кулаки.

А все остальное? Может быть, его тоже не было? Изо всех сил Пеллинор напряг сознание, и кошмарная правда медленно вцепилась в его сердце своей холодной костлявой рукой. Нет, все остальное действительно было. Был плачущий Уилл Генри, по какой-то неизвестной причине не желающий с ним расставаться. Был надменный отец, всей своей жизнью отрекшийся от нелюбимого сына. Был растерзанный сержант Хок, и был Джон Кернс, охотник на монстров, лишившийся в процессе постижения азов своей профессии всего человеческого. И был Джон Чанлер, который, как уверял себя Уортроп, страдал психическим расстройством (и который, как уверяли Уортропа остальные, на самом деле был одержим вендиго). А еще была мертвая Мюриэл Чанлер с содранной кожей, и…

На этом доктор Пеллинор Уортроп изменил себе — он перестал думать.

Потому что иначе его мысли, словно монстры из рассказов матери сержанта Хока, растерзали бы его на куски.

* * *

Вечером, сидя на кровати в одной из спальней огромного дома доктора фон Хельрунга, измученный горем, побоями и нехваткой еды и сна Пеллинор Уортроп сквозь полуопущенные веки увидел, что на пороге его комнаты кто-то стоит.

— Уилл Генри… — он поморщился — нижняя челюсть немилосердно болела, и, кроме того, в полицейском участке ему, кажется, отбили почки. — Это ты?

— Да, сэр, — подтвердил мальчик и подошел ближе. Только тогда Уортроп заметил, что ему тоже досталось — видимо, подручные старшего инспектора Бернса не гнушались избиением детей.

— Уилл Генри, — со вздохом повторил он. — Где ты был, Уилл Генри?

На мгновение ему показалось, что мальчик потупит глаза и тихо признается: «В суде, доктор Уортроп. Меня допрашивала самка антропофага, которую я убил на кладбище в Новом Иерусалиме», но этого не произошло. Уилл Генри сказал всего лишь:

— В полицейском участке, сэр.

Уортроп внимательно на него посмотрел. «В полицейском участке, Уилл Генри? — хотелось сказать ему. — И как они только посмели засунуть тебя в полицейский участок, ты же еще совсем ребенок! Уилл Генри, это все моя вина. Прости меня. Если бы не я, ты бы никогда не подвергся этим ужасным издевательствам. Если бы не я…»

Здесь его мысль оборвалась, и доктор Пеллинор Уортроп сказал что-то совсем другое. Точнее, он начал говорить какую-то ерунду. Сначала упрекнул Уилла Генри в том, что тот «неточно» выразился, а потом принялся пересказывать события, предшествовавшие его спуску с горы нечистот. Он говорил о Мюриэл, о ее смерти, о том, что Джон Чанлер оставил ему зацепки, а он их не нашел и в итоге за это поплатился. И все, что он говорил, было совершенно неважно, потому что на самом деле он хотел выть от боли и отчаяния и просто прятался за бессмысленными словами, лишь бы только не иметь дела с жестокой правдой. В какой-то момент он взял Уилла Генри за руку, а потом начал вытирать слезы мальчика, оплакивавшего их общую потерю, и эти простые жесты были правдивее всех сказанных им слов.

«Я потерял ее, Уилл Генри. Я никогда не смогу простить себе то, что я ее отпустил».

«Нет, сэр, вы ни в чем не виноваты. И не бойтесь, доктор Уортроп — что бы ни случилось, я никогда не отпущу вас».