Абсурдно, но разумно? (джен)

— Это в высшей степени неразумно, — донеслась до Грелля резкая реплика Спирса. — Кроме того...

Шум разговоров в коридоре перекрыл остальные слова, но было ясно, что сейчас оппонента Спирса станут долго и упорно уничтожать скучнейшими аргументами.

Грелль поморщился так, как будто съел десяток лимонов. Какой разумный и правильный, можно подумать! Бесит до невозможности. И абсолютно не реагирует правильно ни на какие подначки, великолепные репризы и намеки за гранью приличия! Ну как так?

Спирс раздражал Грелля полным отсутствием искренней реакции — а уж Сатклифф, будучи прирожденным актером, всегда идеально считывал отклик аудитории.

Да, нормальной эмоцией для Сатклиффа была та, которую он желал получить от невольного зрителя. Злость, удивление, испуг, восхищение — все было хорошо, если к месту.

— Уил-л-ли, — издевательски пропел Грелль, подходя ближе, — ты снова унижаешь кого-то величием своего интеллекта? Ах, какое это великолепное зрелище.

И лишь разочарованно вздохнул. Вот, опять — секундное замешательство, пока Спирс хмурится.

Грелль чувствовал, как за это время отбрасываются версии: ничего столь же изощренно-невинно-оскорбительного не придумать, вспышка злости или удар прямо по нагло улыбающемуся лицу — слишком бурная реакция, глупо так бурно отзываться на в десятый раз повторенную издевку...

Спирс с досадой посмотрел на него, поправил очки и выдал, раздраженно кривя губы:

— Раз это великолепно, мог бы молча насладиться неповторимым зрелищем.

Скажи это так взбешенно любой другой жнец, Грелль был бы счастлив. Но Спирс, подлец, умело притворялся.

Грелль всплеснул руками:

— Я не сдержался, прости. Мое восхищение...

— Такое ничтожное, что недостойно упоминания, — перебил его Спирс и обратился к собеседникам: — Я поговорю с куратором, но не обещаю, что получу ответы.

Да, кстати, Спирс был единственным с курса, кто не боялся куратора, и это тоже раздражало Грелля. Этот лживый истукан еще и был намного смелее.

Надо было во что бы то ни стало добиться от него искренней реакции, нет, не «надо», а необходимо. Иначе Грелль рисковал потерять уважение к своим лицедейским навыкам и в итоге к себе. Но как задеть, чтобы достать толстокожего Спирса наверняка?

Грелль перепробовал все, что было в его силах — насмешки, издевки, иногда угрозы. Даже подрался пару раз. А Спирс отмахивался, как от назойливого комара, и выдавал ту реакцию, которую считал уместной или нужной Сатклиффу или окружающим. Так он бы кинул кость голодной собаке, мешавшей пройти или вцепившейся ему в ногу. И ничего не отразилось бы в его взгляде — ни жалости, ни страха... Ну, для приличия, может, заскрипел бы зубами от боли, если бы собака его укусила...

Выход нашелся сам собой — на скучной лекции о хранении пленок, которые жнецы обрезают при смерти человека.

Их привели в огромное хранилище, стеллажи с выставленными на них круглыми узкими коробками тянулись так далеко, что проходы казались бесконечными.

Лектор погрузился в подробное описание принципов классификации, вскользь упомянув:

— Пленки жнецов, точнее, копии, фиксирующие события их жизни вплоть до момента самоубийства, хранятся в секторе А, напротив которого мы стоим.

— Это не кажется вам неэтичным? — спросил кто-то из студентов.

— Отнюдь, вы все добровольно отказались от жизни и так же добровольно согласились стать жнецами, подписав договор, включавший и этот пункт.

— Да кто станет читать все пункты договора, только что умерев? — возмутился Грелль. — Может, у меня был шок, мне было не до ваших бумажек. Ах, как вспомню, так и...

Он картинно приложил тыльную сторону ладони ко лбу и удобно осел на пол в притворном обмороке.

— Напомните Сатклиффу перечитать договор, когда он придет в себя. , — хмыкнул лектор. — И дайте ему конспект лекции. Бежать за нашатырем не следует.

Еще один ничем не пробиваемый чурбан. Грелль улыбнулся, так как именно этого и ожидал — что его оставят в покое и даже не будут на него смотреть, боясь навлечь на себя гнев лектора.

Сквозь полусомкнутые ресницы он спокойно изучил подступы к сектору А, сокрытому за раздвижными дверями, и ему посчастливилось подглядеть пароль к кодовому замку, когда в хранилище зашел один из сотрудников архива.

Грелль «очнулся», когда студентам дали практическое задание на час — найти пленку по шифру, написанному на листочке.

«Они что — справедливо считают студентов тупицами? — возмутился он, глядя на растерянно бродящих между стеллажами жнецов, сверяющихся с записями. — Я обнаружил пленку за три минуты, прослушав треть лекции вполуха! Ну, тем хуже для них и для Спирса... Я сейчас узнаю все его грязные секреты».

Он задумчиво уткнулся в листок с заданием и побрел к двери в сектор А самым коротким путем, незаметно проскользнул в сумрак архива и почти бегом добрался до полки со светящимся ярлыком нужного года.

Пленку Спирса он нашел еще через две минуты, сверился с часами — да, он успеет просмотреть ее и вернуться к остальным студентам, не вызвав подозрений.

-

Все, что выяснил Грелль, показалось бы невыносимо скучным на первый взгляд. Ведь нет ничего неинтереснее и банальнее, чем детские травмы. Но Грелль сначала обрадовался им до экстаза — вот же перед ним все болевые точки, если бить по ним, то истукан точно перестанет притворяться!

Уильям Т. Спирс родился тихим занудой и паинькой — не плакал и не орал, тихо сидел в углу и играл или читал, всегда серьезный, почти всегда спокойный, не капризничал, вспышки эмоций и гнева бывали очень редки и с самого начала как будто просчитаны заранее: он в пять лет как-то сломал дорогую железную дорогу — и остался дома наказанный. Но дело в том, что он и хотел остаться и залезть на чердак, а не идти в цирк.

Иногда его «шалости» служили одной цели — показаться нормальным. Стоило его родителям задуматься, что сын потрясающе и ненормально идеален, как он успокаивал их страхи какой-то выходкой: воровал яблоки в соседском саду, потому что они вкуснее, пропадал на день в лесу, потому что там так здорово лазить по деревьям и можно встретить настоящего волка.

Грелль смотрел на эти сценки и ломал голову, почему родные видели в маленьком Уильяме чудовище, по какой-то случайности родившееся в семье владельца небольшого поместья.

Спирсу как будто вместо мозга достался калькулятор, который подсчитывал, что и когда следует сделать, насколько это будет разумно или уместно. Но ничего зловещего Грелль не замечал, как ни пытался.

Спирс не был гениален в своем притворстве лет до десяти — и это в итоге убило его. Самые близкие, кто знал его с младенчества, чувствовали фальшь в его поведении. Он внушал им страх и чувство вины одновременно — по крайней мере, матери — из-за того, что она никак не может его полюбить. Старшие братья и сестры его просто не любили, но никогда не выражали свою неприязнь открыто, словно чего-то опасаясь.

Уильям же их искренне любил и ничего не желал сильнее, чем чтобы его приняли таким, какой он есть. С остальными детьми Спирсов это работало, тупица Уолсен заслуживал почему-то сочувствия, даже когда потерял в городе карету. Тем более заслуживал сочувствия тогда, когда выяснилось, что он продал ее за бесценок и пропил деньги в тот же день.

«Он же дурачок, надо его пожалеть», — вот и вся история.

А Уильям не был достоин и крохи понимания, все, что с ним случалось плохого, было его виной. Нет, его не ругали, а всего лишь равнодушно заботились, «смиренно неся свой крест», — так выразилась его мать о нем и скорбно поджала губы.

— Ах, какая трагедия, — издевательски скривил губы Грелль, точнее, попытался это сделать, но получилась у него лишь искривленная от горя гримаса.

Он понимал, что это такое — чувствовать себя не таким, как все. Но он этим своим качеством наслаждался, а Уильям... Уильям просто смирился, что не в его силах сделать так, чтобы его любили или уважали, а не боялись.

Когда еще он умел плакать от несправедливости мира и от того, что он совсем один, всегда, хотя в этом нет его вины, он наверняка плакал ночами, комкая бок игрушечного зайца. Смысла в этом не было — Уильям был, как его убедили, непохож на остальных — внушили косыми взглядам, безразличием, маскирующим ужас, исключительной вежливостью.

Но ведь он тоже чувствовал и боль, и страх, и злость. Да, изредка немного не по тем поводам и не так, как им было надо — он бурно реагировал на чепуху и холодно — на то, что всех вокруг повергало в восторг или шок.

Он смирился, что всегда останется для них «бесчувственным истуканом» или «адским чудовищем» (так его один раз назвала маленькая Мэри, глядя с ужасом на то, как спокойно он убил лопатой непойми откуда выскочившую в сад крысу. Сам виноват, разумеется, это зрелище не для детей).

Все вздохнули с облегчением, когда он уехал навсегда в колледж изучать математику, да так там и остался, сперва устроившись ассистентом профессора.

Уильям в колледже понял, что все люди разные, что он не один такой — слишком логичный и бесстрастный, но беда в том, что любил он не этих людей, а свою семью. Безответная любовь к родным бывает намного злее, чем несчастная юношеская влюбленность в идеальное создание из мечт или романов.

А Уильям любил их именно так — безнадежно, сам понимая, что взаимности никогда не дождется, но постоянно делал все что мог, чтобы их жизнь была счастливее — спасал от разорения, вытаскивал из скандалов...

И эта одержимая нелогичная любовь к тем, кто был таким, каким ему хотелось бы быть, ломала его стройную картину мира, была уродливым рвущим бумагу росчерком на ровных строках черных формул.

Точку в его жизни поставил визит старшего брата, Джошуа.

Уильям был удивлен настолько, что потерял дар речи.

— Вот, был проездом, решил заглянуть, узнать, как дела, и завезти рождественские подарки, — бодро начал Джошуа. — Мэри и Лиз передают тебе привет. Лиз сама решила приготовить сладости, чтобы тебя порадовать, не доверила повару. Сказала, что лучший подарок — сделанный своими руками.

Уильям кивнул, принимая из рук брата аккуратно упакованный в блестящую бумагу сверток.

— Проходи, — он пригласил брата в гостиную и занял разговором, спросив: — Как у вас дела?

А сам пытался понять, почему в воздухе застыла ледяная и душная аура обмана.

Да, выглядело все правильно — он редко мог устоять перед цукатами, на Рождество он всегда присылал им подарки, а сам не приезжал... Но братья и сестры никогда до этого ничего ему не дарили.

Вдоволь наслушавшись про дела поместья, очередные эскапады Уолсена и женихов Мэри и наконец распрощавшись с Джошуа, Уильям отправился за ним следом, но так, чтобы его прибытия не заметили — сошел на следующей станции и лесом добрался до дома.

— Как раз успел к ужину, — прокомментировал Сатклифф, отчего-то не решаясь ускорить пленку.

Он наблюдал, как Спирс медленно и осторожно проник в дом через черный ход и обыскал комнаты родственников, мастерски избегая встречи со слугами.

Уильям обнаружил дневники сестер и бегло пролистал их, хмурясь все больше. А после того, как он нашел в кабинете кипу писем, его брови, казалось, свело судорогой.

Что-то сломалось в нем в тот момент, когда он проглядывал эти письма с абсолютно одинаковым текстом — написанную его почерком предсмертную записку. Вот только сам Уильям никакой записки не писал — тем более в десяти экземплярах — даже невнимательному Греллю это было очевидно.

Уильям, бледный, с дрожащими губами, остановился в коридоре у столовой, чтобы услышать именно те слова, которые не оставили ему ни малейшей надежды на спасение:

— Мэри, что с тобой, поешь хоть немного, нельзя же так, — увещевал девичий голос. — Третий день места себе не находишь.

— Как вы считаете, он уже умер? — глухо спросила Мэри и всхлипнула.

— Возможно, он никогда не мог устоять перед цукатами, — хмыкнул баритон, вероятно, принадлежащий Уолсену. — Но мы не узнаем, пока не получим письмо и поедем в город, чтобы удостовериться. Джошуа, ты его отправил?

— Конечно, бросил в ящик рядом с его домом.

— А если он все поймет? — подала голос Лиз.

— Мы ничего не теряем, кроме наследства, которое ему оставил профессор Нирборн, — оптимистично заявил Уолсен.

— Ну, он же может отомстить... — настаивала Лиз.

Джошуа стукнул кулаком по столу, что-то зазвенело:

— Если каким-то чудом он разгадает наш план, пойдем в полицию. Мы уверены, что убийство Энн Грин — его рук дело. Наш дед, на которого Уилл походит во всём, тоже отличился зверскими убийствами девиц. Всё, нечего обсуждать. Мы поступаем правильно — избавляем мир от убийцы.

— И деньги получим, ой, — хрюкнул Уолсен от затрещины и заканючил: — Ну ты что, ведь правда же, если его осудят за убийство этой несчастной, не видать нам от него наследства...

Уильям скривился, прищурился, сделал шаг в сторону столовой, словно собирался войти туда, а потом резко развернулся и вылетел из дома, никем не замеченный. Входную дверь он предусмотрительно придержал.

Грелль всматривался в его лицо, пытаясь понять, о чем Уильям думает. Постичь это было невозможно — если бы проводился конкурс на выразительность мимики и выражения глаз, то у Спирса выиграли бы восковые маски со стеклянными глазами.

Грелль в шоке и с неверием смотрел на последние секунды жизни Уильяма — Сатклифф напоминал себе недалекого зрителя, которому заранее известно полное содержание пьесы, но он не верит, что финал будет именно таким, как ему сказали, ведь второй раз герой вряд ли захочет повторить то же самое.

Уильям пришел домой, аккуратно развернул «подарок», отложил самодельную раскрашенную коробочку с цукатами на подлокотник кресла у давно потухшего камина, налил себе полный бокал виски, сделал глоток.

В голове у него не прояснилось, к огромному сожалению Сатклиффа.

Когда Уильям разжевал десятый цукат и опустошил бокал, тот выскользнул из ослабевших пальцев, глухо звякнув о ковер.

Из глаза Уильяма вытекла одна-единственная слезинка, как в драматичной пьесе, и пленка его жизни оборвалась.

— Нет, Уилли, лучше бы ты был изворотливым психопатом-маньяком, как дед, живее бы остался, — вздохнул Грелль, дрожащими пальцами сворачивая пленку. — Глупее ничего не придумаешь — умирать ради того, чтобы какие-то кретины были счастливы и богаты. Они же тебя даже не поблагодарили...

Раздавшийся за спиной голос Спирса заставил его вздрогнуть:

— Меня не развлекают мучения живых существ.

— Ты же не пробовал!

— Рекомендуешь начать с тебя? Я готов, — он закатил глаза, оценив произведенный эффект. — Сатклифф, это была шутка. Если я тебя убью, то никогда не узнаю, зачем ты сюда полез.

— Это главный вопрос? А как же волнение от того, что теперь я знаю все твои секреты? Такая глупая смерть...

— Не спорю — эмоциональные реакции меня никогда до добра не доводили, и не довели. Мне стоило хотя бы немного подумать, а не ужасаться тому, что я одинок и непонят, — он еле заметно улыбнулся. — Но моя смерть не глупее твоей. Знаешь ли, лететь, раскинув руки, с огромной люстры в проход зрительного зала — так себе идея. Чем думал режиссер, поместив тебя туда, даже обсуждать нечего. Но выглядело эффектно... Еще и после такой прочувствованной речи...

— Да, идея дурацкая. Больно, страшно и бесполезно, все забудут об ужасной трагедии уже через пару дней. К сожалению, я понял это слишком поздно. Я пытался удержаться, но поскользнулся, а там еще и кусок люстры меня проткнул в полете, — механически ответил Грелль и тут же вскочил, обвиняюще глядя на Уильяма: — Ты смотрел мою пленку?

— Очевидно. При таких раскладах, — он кивнул в сторону стеллажа, — мне нужно было уравнять наши позиции и не предоставить тебе преимущество.

— Хм-м-м, — протянул Грелль, прокручивая в памяти их короткий разговор.

Необходимо было за что-то уцепиться, чтобы избавиться от этого ужасающего сочувствия и жгучего сожаления, комком застрявших в горле.

Грелль о своей смерти так не печалился, хотя раскаивался, казалось, сильнее некуда.

Но Спирс! Со всем его умом и разумом — и все равно поддался нелепому порыву. Его просто не любили братья и сестры и подозревали в смертных грехах. Да Грелль бы гордился такой семьей!

— Не стоит притворно выказывать участие, — тихо заметил Спирс. — Прошлое не вернуть, вне зависимости от наших желаний.

— Я не притворяюсь, к твоему сведению, — резко бросил Грелль и расплылся в довольной улыбке, когда Уильям изумился.

О да, Грелль наконец нащупал ту точку, в которую можно бесконечно бить — если имитировать искреннее участие и симпатию, Спирсом можно манипулировать, потом предать и увидеть самое искреннее отчаяние, но...

— Беда в том, Спирс, что ты считаешь манипуляцией неподдельное сочувствие и не веришь в самую настоящую симпатию, тут тебя не задеть никак. Обидно, — Грелль нахмурился и тяжело вздохнул. — Нет, с тобой так и продолжу чувствовать себя бездарностью...

— Как это связано?

— Напрямую! Неужели не понятно?!

Грелль захлебнулся словами от возмущения и выдал Уильяму образную тираду, суть которой сводилась к следующему: гениальный актер может пробудить к жизни любое неотесанное полено с глазами, каким бы эмоционально калечным оно ни было.

— Чтобы оно стало монстром? — уточнил Уильям. — Хотя... если полено уже с глазами, оно вполне чудовищно.

— Стать оно должно тем, что нужно режиссеру и исполнителю, а чувства юмора у тебя нет.

Уильям задумался, поправил очки:

— То есть тебе совсем не нужно искреннее любопытство и неподдельный интерес? Тебе необходимы восторг, ненависть, злость?

— А где был интерес? — картинно заломил руки Сатклифф.

Уильям начал перечислять, загибая пальцы:

— Я тебя не убил и не избил, не сообщил о твоем преступлении куратору, дождался, пока ты закончишь, сам совершил преступление, спокойно разговариваю с тобой, мучась осознанием неотвратимости, глупости и ненужности своей смерти в прошлом, — этих доказательств недостаточно?

— О-о-о, — выдохнул с каким-то священным восторгом Грелль. — Так мной еще никто не интересовался.

— Это озарение или ты издеваешься?

— Озарение. Может быть, последнее в жизни, если нас тут обнаружат — он кивнул в сторону двери, за которой отчетливо слышались зовущие их голоса однокурсников. — Спирс, какого черта мы не заметили, сколько времени прошло?

— Иди за мной, тут есть проход в подсобку, выход из нее ведет к стеллажам, — он распахнул дверь в кладовку и перехватил швабры, летящие их поприветствовать. — Но... я никак не найду разумного объяснения, что нас сюда занесло. Тяга к чистоте?

Грелль оглядел ряды ведер, строй швабр и вделанный в стену кран и улыбнулся:

— Ты даже не представляешь, чем мне придется пожертвовать ради нашего спасения — своей неземной красотой.

Через минуту Грелль расположился на перевернутом дном вверх ведре, прижимая к лицу носовой платок, и имитировал последствия рыданий взахлеб.

Спирс, стоя в дверях, рассказывал примчавшемуся в архив куратору:

— Сатклиффу стало плохо, — он искоса взглянул на Грелля и одобрительно подмигнул. Грелль был похож на того, кто чувствует себя хуже всех. — Так плохо, как недавно чувствовал себя Джордж Пирнс, о судьбе которого мы с вами говорили — он решил, что бремя жнеца смерти для него невыносимо. Я смог образумить Сатклиффа, в отличие от Пирнса, вылив на него ведро ледяной воды и поговорив по душам. Счет шел на секунды, поэтому я не успел никого уведомить.

— Образумить? — удивился куратор, скользя по Греллю холодным взглядом.

Грелль кивнул, изображая самую обреченную обреченность и решимость продолжать влачить полное лишений и лишенное радости существование:

— Да, я в порядке. От наказания бессмертием не убежать так просто, как от жизни... — он прикусил дрогнувшую губу.

— Вы проследите за ним? — обратился куратор к Уильяму.

— Да, конечно, — Спирс всем видом показал, как его тяготит возложенная на него обязанность, но отказаться от нее он не может из чувства профессионального долга.

— Ах, Уил-л-ли-и-и, это так благородно, как настоящий рыцарь ты спас меня из объятий смерти, — с издевкой начал Грелль и прикусил язык.

Пожалуй, не стоило дразнить того, с кем можно искренне поговорить и кто, кажется, тебя хочет понять. Если его выводить из себя, то вряд ли Грелль узнает, что это значит — дружить... Опустим причины, по которым ему взбрело на ум подружиться со Спирсом, они совсем иррациональны.

— Я же говорил — Сатклифф в порядке, — со смирением опустил глаза Спирс и протянул ему руку, чтобы помочь встать.

А через несколько минут, когда они шли по коридору в сторону общежития студентов, сказал так же спокойно:

— Можешь издеваться, это позволяет мне сформировать перечень социально приемлемых реакций на экстренные ситуации и тренировать выдержку.

— Очень расчетливо, — фыркнул Грелль.

— Я рационален, потому что разум, в отличие от эмоций, меня еще никогда не подводил.

— Иногда он приводит тебя к парадоксальным решениям, как сегодня в архиве, — усмехнулся Грелль, но решил не спорить и не спугивать робкий призрак понимания и симпатии, пугливо трепещущий рядом с ними.

Это решение показалось Греллю абсурдным — но все равно крайне разумным.