Пастух и пастушка (джен)

А здесь мало что изменилось. Разве что светильники — вычурные лилии матового стекла вместо слащавых бронзовых ангелочков со свечами в пухлых кулачках. Да дорожки — теперь они цвета болотного мха с тускло серебрящимися краями, словно новый хозяин прилежно чтит слизеринские традиции.

Нет, конечно нет. "Золотой фазан" до сих пор магловская гостиница, как в те годы, воспоминания о которых так же ярки, как прежние алые дорожки. Почтенное заведение, сменившее свечи на электричество, но и теперь, как раньше, добропорядочных старцев здесь, верно, встречают гораздо приветливей, чем ветреных юнцов. Он улыбается, вспомнив, как хмурился им вслед портье, когда они взбегали на второй этаж, на бегу с хохотом срывая промокшие плащи, и как однажды ключ заело и Геллерт, не таясь, выкрикнул заклинание, втянул его за собой и стер негодование быстрым горячим поцелуем. Да, вот сюда, в эту комнату. А ему сейчас в соседнюю. Но сначала надо бы поздороваться со старым знакомым.

Он осторожно проводит высохшим пальцем по гладким перьям, блеснувшим в тускловатом свете плафона, серьезно вглядывается в темные немигающие бусинки. Здравствуй, бедная жертва магловской пули, ты еще помнишь двух юнцов, воображавших себя поэтами и слагавших пространные дурашливые оды твоей нетленной красе? А ты до сих пор красив, куда как краше двух старых чучел, доживающих свой век слишком далеко друг от друга и от разлучивших их юношеских безумств. Впрочем, почтенным старцам тоже свойственны безумные мальчишеские порывы, что бы об этом ни думало новое поколение портье в магловских гостиницах.

Тихонько рассмеявшись, он убирает руку, на прощание еще раз пощекотав гладкие перышки. Странная нерешительность, он давно такого за собой не замечал. Разве ему не хочется увидеть того, кто, должно быть, уже извелся в ожидании — за дверью, в которую он никак не войдет, слышны шорохи, скрип и неразборчивое бормотание. Должно быть, клянет Англию с ее сыростью, провинциальные гостиницы с их скрипучими полами и Альбуса Дамблдора с его непунктуальностью. Посмеиваясь, он кладет ладонь на дверную ручку, отгоняя новый приступ сентиментальности. Эта ручка их не помнит, они касались соседней. Сплетаясь пальцами, отпихивали друг друга — каждый рвался войти первым, а потом столкновение превращалось в церемонный фарс: "О прекрасная дама... Только после вас..."

Последние полгода твоей прекрасной даме приходится открывать двери левой рукой, и без палочки это не слишком-то удобно. Впрочем, ты, должно быть, вообще забыл, как это делается, с палочкой и без... Но меня ты забыть не смог. Знает ли об этом мальчик?

Без магии действительно неловко, поэтому, быстро оглянувшись и подмигнув нелюбопытному чучелу, — не выдашь меня, приятель? — он достает палочку из внутреннего кармана непривычно узкого магловского плаща — хотя одеяние удобное, грех жаловаться, — и не прячет, когда дверь открывается с предсказуемым скрипом. И так же, как этот унылый скрип, предсказуема унылая безнадежная зависть в прозрачных голубых глазах того, кто поднимается навстречу из низкого кресла.

Похож и не похож — словно отражение в мутноватой луже. Так же высок, широкоплеч и, кажется, довольно гибок, но ни грана неуловимого Геллертова изящества. Геллерт был как ожившая мейсенская статуэтка, гармоничная и совершенная, сияющая дерзкой белизной кожи и позолотой прядей. А этот — словно неискусная подделка провинциального гончара, вылепленная из сероватого фаянса. Как та пепельница, что он сейчас вертит в пальцах и, словно стыдясь, что его застукали за чем-то неподобающим, быстро пристраивает обратно на столик. Дамблдор улыбается — но не жесту, жесты юнца предсказуемы еще больше, чем выражение глаз, — а еще одной старой знакомой... вернее, старым знакомым.

Вроде бы такой нехитрый предмет, всего лишь пепельница, а поди ж ты — целая скульптурная композиция. Пастух и пастушка у пруда. Цыплячья желтизна волос, синева наивно распахнутых глаз, у ног несоразмерно крошечные овцы. Значит, они с Геллертом угадали — эти образчики сельской идиллии были в каждом номере, призванные, верно, придать домашности безликому гостиничному уюту. Интересно, сколько их уцелело?.. Он улыбается славной парочке, и пастух с пастушкой отвечают ему одинаковыми розовыми улыбками. Должно быть, так же мечтательно и победно и они с Геллертом улыбались друг другу, воображая себя пастырями, а овцами представляя...

Знал бы ты, кого разглядываешь с такой откровенной завистью. Каково пастырю, когда и его, и овечьи судьбы предрешены, и предрешены не им, а слепцу, возомнившему себя провидцем, остается на ощупь брести от события к событию, цепляясь за что придется... за кого придется. Вот ты, например, подвернулся очень кстати.

— Чему обязан приглашением, мистер?.. — От прохладной вежливой заминки во впившемся в него взгляде отчетливо проступает уже не зависть, а злость — впрочем, тусклое подобие веселой Геллертовой злости.

— Гриндельвальд, мистер Гриндельвальд, — раздраженно выговаривает юнец. — Вы прекрасно знаете, кто я. Говорите, приглашение?.. Разве не вы меня сюда пригласили, правда, подписавшись лишь инициалами? Возможно, мой английский не слишком хорош, но в письме была названа именно эта гостиница, назначены дата и время. А теперь вы пытаетесь меня убедить, будто это я настаивал на встрече!..

Пальцы с обкусанными ногтями так стискивают подлокотники, что на потертом коричневом плюше проступают светлые полосы. Нервный мальчик, весьма нервный, что и неудивительно — но отчаянно пытается сдерживаться, и это так непохоже на Геллерта, щедрого на смех и слезы, воспламенявшегося мгновенно... Но это не страшно. Ему нет нужды растравлять себя воспоминаниями, чтобы сказать и сделать, что должно.

— Признаться, я действительно предпочитаю подписываться инициалами. Но никакой встречи я здесь никому сегодня не назначал. Это мне неделю назад доставили письмо странного и весьма запутанного содержания — кстати, тоже подписанное инициалами — из которого я уяснил лишь время и место встречи и то, что некий А.Г. умоляет сдержать обещание. Мне стало любопытно, что же я мог такого наобещать неизвестно кому, и вот я здесь.

Что ж, теперь ваш ход, мистер А.Г. Он привычно складывает ладони домиком и морщится — нет, любимого жеста теперь лучше избегать, не слишком эстетичное зрелище. Сидящий напротив тоже морщит губы в странной усмешке:

— Значит, простое любопытство. Кажется, понимаю, почему вы сейчас лукавите — пообещали помощь, а потом сочли, что несколько переоценили свои... эээ... физические возможности?.. Что ж, я благодарен, что хотя бы пришли, мистер А.Д. — впрочем, я уже расшифровал загадочные инициалы. — Усмешка становится довольной. — Сами понимаете, крайне редко удается увидеть магическую прессу, но ваши колдографии прошлым летом были на первых полосах всех выпусков наших газет, профессор Дамблдор.

— У вас отличная зрительная память, мистер Гриндельвальд. — Он тоже позволяет себе одобрительную усмешку. — И явная авантюрная жилка — не каждый решится бросить все дела и отправиться в чужую страну на встречу с человеком, которого даже не знает. Как добирались — воспользовались порталом?

Вот теперь полыхнуло всерьез — юнец вскакивает, чуть не смахнув пепельницу на пол, и пришепетывающий акцент в низком яростном голосе становится заметнее:

— При чем тут авантюрная жилка? Вы бы тоже отправились к кому угодно, будь вы сквибом и понадейся на чудо! Портал!.. Будто вам не известно, что сквибы обречены всю жизнь задыхаться в магловском транспорте, пользоваться магловской почтой, жить в магловских гостиницах! Не думал, что вам свойственна такая... такое равнодушие, способность походя унизить человека — или сквибы в вашем понимании не вполне люди?..

Он мечется по комнате, натыкаясь на мебель, нелепо взмахивая руками и что-то еще выкрикивая — Дамблдор почти не вслушивается: неважно, ничего принципиально нового ему сейчас не сообщат. Значит, сквиб. Он вспоминает, как, опешив, дважды перечитал строки из того письма, но смысл написанного не изменился — внучатый племянник Геллерта "от рождения лишен магической силы".

Разумеется, он знал, что такое достаточно часто встречается даже в семьях чистокровных волшебников, но родственник — точнее, единственный, насколько ему известно, наследник Гриндельвальда по мужской линии?.. Представить, что огненная, обжигавшая через кожу, выплескивавшаяся бурным потоком магия Геллерта иссякла в его потомке, оказалось почти невозможным — словно мощный фонтан, бьющий ввысь и достающий, казалось, до звезд, вдруг заглох навсегда. Не то чтобы это причиняло боль — уже очень немногое могло его по-настоящему задеть, не то чтобы он действительно сопереживал мальчику — он давно запретил себе сочувствие… Потому что это означало бы чувствовать, а позволить себе прислушиваться к своим и чужим чувствам было слишком большой роскошью в его положении. Но целую минуту он тогда боролся с желанием взять мальчика в штат Хогвартса в помощники Филчу или мадам Пинс. Впрочем, для этого сквиба возможность быть хоть как-то причастным к жизни магов оказалась бы не благодеянием, а пыткой, если судить по прерывистым, полным едкой горечи фразам:

— Знаю, вы скажете, что у меня есть выбор, что магический мир нас не отвергает, что порталом я могу воспользоваться, ухватившись за руку доброго самаритянина!.. Что в отеле принесут свечи, гостиничные эльфы обслужат меня с тем же рвением и охотой, что и любого постояльца... Что на взгляды и усмешки обращать внимание глупо... Что работу в магическом мире сквибу найти несложно, да хоть помощником зельевара — толочь жуков и нарезать корни, не слишком престижное занятие, но ничуть не хуже отсиживания часов в офисе!.. Будто я тысячу раз не говорил себе то же самое и будто в этом дело!..

Конечно, он, Дамблдор, прекрасно понимает, в чем дело, достаточно было того голодного жадного взгляда на его палочку. Казалось, еще миг — и мальчишка присосется к острому кончику, чтобы высосать, выкачать хоть каплю магии, чтобы...

— ... не казаться себе пустым, жалкой бесполезной оболочкой! Вам, магам, не понять, каково это — жить бок о бок с Силой и не ощущать ее в себе, чувствуя себя недоразумением, уродом, ошибкой!..

Юнец, задыхаясь, сглатывает, и глаза вдруг вспыхивают злым блеском:

— А знаете, что больнее всего? Видеть, как Силой, предназначенной тебе по праву рождения, играючи пользуются грязнокровки — забавляются бесценным даром, доставшимся им по прихоти природы... или по чьему-то умыслу.

Блеск в глазах становится фанатичным. Дамблдора это забавляет.

— Вот как? Значит, вы считаете, что кто-то сознательно лишил вас магии и наделил ею тех, кто, по вашему мнению, недостоин ей пользоваться? И кто бы это мог быть? — хмыкнув, интересуется он, но бестолково кружащий по комнате юнец, не заметив иронии, останавливается, словно его стреножили, и страстно кивает:

— Да, сэр, вот именно — кто? Есть предположения... догадки... Заинтересованными лицами давно ведутся подсчеты — представьте, количество сквибов в семьях волшебников почти совпадает с числом магов, рождающихся у маглов! Но с тех пор, как я понял, что за всем этим кто-то стоит, мне не дает покоя другое — ведь возможен и обратный процесс, вы меня понимаете, сэр?

Зависть и злость в умоляющем взгляде сменяются чем-то непонятным — надеждой?.. Он порывисто подается к Дамблдору — ладно, хоть и грубовато скроенный мальчишка в добротной магловской одежде, явно получивший неплохое образование. Мог бы найти себе занятие по душе, развивать то, чем достаточно щедро одарила природа — быть собой в том мире, где миллионы ведать не ведают ни о какой магии — и счастливы. А этого все влекут химеры... Еще один из сонма глупцов, отбрасывающих, как ненужную безделку, то, чем уже владеют, ради призрачных мечтаний — о магии, бессмертии, мировом господстве, какая, в сущности, разница... Еще один — и теперь гораздо проще увидеть Геллерта в склонившемся над креслом, жарко шепчущем безумце:

— Я верю, вы смогли бы помочь, если бы захотели — вам хочется верить... Вашей магической мощи глупо завидовать — но мне не нужно столько, мне бы сотую... тысячную долю, а дальше я справился бы сам — я способный ученик, сэр!.. Цвета, звуки, запахи, предметы — я изменял бы мир вокруг мановением руки, я... я летал бы!.. — зажмурившись, шепчет мальчишка. Черты будто бы даже утончаются, освещенные мечтой и знакомой одержимостью, прошлое возвращается мощной волной, и у Дамблдора перехватывает дыхание. Чем он рискует?.. Что если представить... только представить, как он попробовал бы поддаться иллюзии?..

— Пожалуй, я попробовал бы помочь, но как?.. — выговаривает он тише, чем собирался.

Мальчишка, запнувшись, удивленно приоткрывает рот, отчего внезапно проступившее сходство странным образом усиливается, — и вдруг быстрым гибким движением опускается на колени. Неповрежденную кисть стискивают сильные пальцы, и Дамблдор, прикрыв глаза, отдается забытому ощущению и горячему, нервному, задыхающемуся потоку:

— Значит, согласны... Значит, я не ошибся — вы всё еще его помните, я ведь понимаю, вы не ради меня согласились... Вы ведь поняли, что я — не однофамилец? Так вот, многое у нас конфисковали... но кое-что осталось — в том числе и книги, дедовы книги. Там есть нужные заклинания — вы же знаете, что они существуют, правда, вы и это в свое время с ним обсуждали?.. И совсем не обязательно делиться со мной собственной магией — маленького грязнокровку найти будет несложно, все произойдет быстро и — я знаю, это для вас важно — магл не пострадает, он даже не поймет, чего лишился. Так вы сделаете это — ради деда?

— Да. — Выговорить это оказывается очень легко. — Но почему ты решил, что я соглашусь ради... твоего родственника, а не потому, что посочувствовал тебе?

— А вы умеете сочувствовать?

А вот это неожиданно и совсем некстати, и ему хочется выдернуть руку, но сильные пальцы держат крепко.

— Впрочем, в жалости я не нуждаюсь, тем более что слишком мало для вас значу, чтобы вы смогли испытать ко мне что-то подобное. И я, пожалуй, ошибся — вначале подумал, что решили помочь мне в память о прошлом, но теперь понимаю — скорее, во искупление. Вы же лишили его всего, и не только палочки и свободы, вы отобрали у него гораздо больше — надежду, что когда-нибудь вернетесь.

Надежду... Геллерт действительно надеялся?..

А что бы ты сказал, мальчик, если понял бы, чего я лишил себя? Что сказали бы все, кто считает меня жизнелюбом, узнав, что доброжелательная жизнерадостность — лишь оболочка, как для иного — угрюмое злоязычие, а под ней — неспособность любить, и единственное исключение — как сверкающий драгоценный камень среди тлена. Улыбающаяся, знающая толк в каламбурах и хоровом пении оболочка, а под ней — истлевшие чувства, из которых выжили и язвят душу лишь вина и раскаяние. Что свет, и радость, и полнота жизни, словно во флаконе с Феликс Фелицисом, закупорены в двух золотистых летних месяцах, и я запретил себе раскупоривать этот флакон — а вот сегодня пришлось... Но это не помешает сделать, что должно — и сухая ладонь касается пылающей гладкой щеки, скользнув по мягким губам и поймав новую волну быстрого шепота:

— Вы не пожалеете, что согласились — у меня ведь есть что предложить взамен. Есть другие заклятия, я читал, я изучил их все — заклинания, чтобы вернуть жизненную силу, а она иссякает в вас, я чувствую, вытекает, как вода из треснувшего сосуда. Но и того, что ощущаешь рядом с вами, достаточно, чтобы потерять голову. Ваша мощь зачаровывала даже на колдографии, но въяве, вблизи она ослепляет — и было бы преступлением позволить этому свету погаснуть. Вы ведь могли бы еще пожить, зачем вам умирать так рано?

Пожалуй, это слишком далеко зашло, он не ожидал такой... ненаигранной искренности. И от себя не ждал, что сможет поверить этой искренности, поверить мольбе, плеснувшей в потемневших глазах:

— Я предлагаю вам себя — берете? — И ладонь щекочет горячее влажное дыхание, а губы — о, так нежно! — прихватывают запястье. — Мысли и душу, плоть и кровь — соглашайтесь!.. И не думайте, что я вот так запросто раздариваю себя, предлагая кому попало, — я выбрал вас, только вам доверился...

— Да, — отвечает он беззвучно, понимая, что это правда, и собственное желание — правда. И влажный шепот становится неразличимым, а губы скользят к основанию пальцев, водят по бугоркам, впадинкам и трещинкам, колдуют и околдовывают, и окружающее расплывается в сладостном тумане забвения. И когда большое овальное зеркало на стене вдруг исчезает, оставив после себя поющий звон и темное отверстие, это тоже кажется составляющей безумия — непонятной, но естественной.

Но в следующий миг иллюзия рассыпается окончательно — из отверстия неуклюже выбирается невысокий плотный маг, слишком земной и вещественный для миража.

— Тысяча извинений, что прервал ваш впечатляющий тет-а-тет, — произносит он насмешливым и странно довольным тоном. — Не стал, знаете ли, дожидаться момента, когда он стал бы еще более впечатляющим. Альбус, представите меня вашему юному другу, или мое появление ошеломило вас до потери дара речи? Что ж, представлюсь сам — Руфус Скримджер, министр магии. Сидите-сидите, джентльмены, нет необходимости вставать... тем более что вы так удобно устроились.