Жизнь идет дальше (своим диким путем) (гет)

Нас направляет судьба, которой мы не в силах противиться.

Рита Хейворт

В этой, на первый взгляд, доброй истории, Каз Ритвельд заполучил свою первую колоду карт в десять лет. Брат ночью вложил подарок в его маленькую ладонь и прошептал: с днем рождения, Каззи. Карты были дешевыми, из коричневого картона, который расклеивался от влажности. Отец не одобрил бы такого подарка («карты — для шулеров, бродяг и бездельников, которые дни и ночи просиживают в пабах Лижа, вместо того, чтобы честно трудиться в полях, как завещал Гезен»). Но, как бы Каз не любил отца, устоять перед искушением он был не в силах.

Поначалу карты так и норовили выпасть из рук. Потребовалась пара месяцев упорных тренировок, чтобы фокусы начали получаться. Вскоре на каждой перемене вокруг Каза собирались дети, чтобы с восторгом понаблюдать за тем, как, словно по волшебству, исчезают тузы, а в их карманах обнаруживаются дамы и короли. И хотя Казу льстило внимание, он уже тогда знал разницу между настоящей магией и дешевыми трюками.

Исчезающие карты — всего лишь трюк, такой же, как тот с голубями, которых он прятал в потайном дне старой папиной шляпы, чтобы затем выпустить на волю, когда симпатичные соседские девчонки проходили мимо дома. Обычные фокусы, чтобы на мгновение ошеломить зрителя. Магия — совсем другое дело. Магия занимала мысли Каза по ночам, приняв облик сулийской девочки, которую он увидел в бродячем цирке прошлым летом — она шла высоко над землей по проволоке, тонкой, как паутина.

Каз месяцами мыл посуду после ужина, чтобы заслужить право пойти на цирковое представление, а затем столь упорно приставал к отцу и Джорди, что в итоге они всей семьей неделю ходили на выступления сулийских акробатов, которые выступали каждый вечер. И девочка тоже была там — миниатюрная и совершенная, как фарфоровая куколка на каминной полке у них дома. Каз не мог оторвать от нее взгляда и страстно желал, чтобы она улыбалась лишь ему одному. Фестиваль закончился, караван уехал, но Каз не забыл тот единственный миг, когда их взгляды встретились. Она — в центре внимания, он — в тени. Маленькая акробатка слегка нахмурилась, а затем рассмеялась, легко и свободно, и сделала сальто назад.

Это была самая настоящая магия, тогда как карты — всего лишь трюком.

* * *

Когда на следующий год караван вернулся, Казу исполнилось одиннадцать, но он чувствовал себя взрослым. Его карманы были набиты крюге — доля от урожая тюльпанов, за которыми он ухаживал в душной теплице. Казу даже удалось убедить отца отпустить их с Джорди на фестиваль одних. Они отправились сразу после ужина, и всю дорогу через сладко благоухающие поля Джорди дразнил его, но Каз не обращал на брата внимания. На место они пришли незадолго до наступления сумерек. Каза не волновали ни глотатели огня, ни метатели ножей, ни гадалки, ни музыканты: едва найдя взглядом высокую синюю палатку, он поспешил внутрь, чтобы занять лучшее место, забыв про брата.

Створки палатки приоткрылись. Девочка тоже выступала там: крутилась в обруче, парила на трапеции, грациозно ходила по проволоке с зонтиком в руках. Она немного подросла, а в ее волосы были вплетены цветы. Улыбка акробатки все так же согревала Каза, как украдкой сделанный глоток самогона.

На этот раз, когда фестиваль закончился, сулийцы остались.

В школе дети сплетничали об их лагере у реки к северу от Лижа, совсем недалеко от забора, огораживавшего поля Ритвельдов. Шептались, что женщины носят волосы распущенными, а дети бегают полуголыми, как язычники. Некоторые горожане, которые еще несколько дней назад с удовольствием ходили на представления сулийских акробатов, теперь не хотели иметь с ними ничего общего.

«Они разносят болезни, все об этом знают, — с умным видом заявил на перемене сын проповедника. — Лучше с ними не общаться, а то подхватишь хворь, и у тебя выпадут зубы».

Каз, отчетливо помнивший гибкую фигурку, показал всезнайке, что не обязательно общаться с сулийцами, чтобы лишиться зубов.

Каза отправили домой с суровой запиской отцу, но даже мрачная перспектива наказания не испортила его настроения. День был серым, нехарактерно облачным для времени года, но все еще теплым. Мягкий ветерок трепал волосы, пока Каз шел через поля. В целом, прогуляться было куда приятнее, чем сидеть в классе и чахнуть над учебниками.

Было легко не заметить ее. Она сидела в траве, как испуганная лань; макушка едва виднелась над трепещущимися колосьями. Любой другой прошел бы мимо, не обратив внимания.

Но Каз не был «кем-то другим».

Он резко затормозил, едва не споткнувшись от неожиданности, и покраснел, как свекла. Их взгляды встретились, и мгновение они, затаив дыхание, молча смотрели друг на друга.

Затем темные глаза девочки заискрились любопытством, как драгоценные камни.

— Привет. Кажется, я потерялась? — медленно спросила она.

Керчийские слова, странные и мягкие на слух, лились с ее языка, как река. Каз, сын своих родителей — урожденных керчийцев — никогда не слышал ничего красивее, чем эти несколько слов, произнесенных с сильным акцентом.

— Привет. Не волнуйся, я могу тебе помочь.

Судьба редко бывает изощренной и имеет свойство повторяться; присмотритесь, и вы заметите знакомый узор, который она вплетает в каждую новую историю.

Каз предложил девочке руку, и она приняла ее.

По пути в лагерь сулийцев они общались больше с помощью языка жестов, нежели слов. Девочка рассказала, как из-за травмы дяди во время выступления им пришлось отложить поездку в Зирфорт (в следующие годы оба будут молиться своим богам за дядю Диму). Каз поведал, что живет с отцом и братом неподалеку. После минутного колебания он вытащил из школьной сумки потрепанную колоду и показал пару карточных фокусов, чем привел девочку в восторг. К тому времени, как они вышли к поляне, заставленной деревянными повозками, Каз набрался достаточно смелости, чтобы похвалить выступление Инеж, и они оба смеялись над какой-то ерундой.

— Дальше мне лучше идти одной, — сказала Инеж, заправляя выбившуюся прядь волос за ухо. — Спасибо, что довел. Ты придешь еще? — застенчиво спросила она, и ее ресницы затрепетали.

Каз и думать забыть об урожае, неминуемом наказании, насмешках Джорди и записке в заднем кармане.

— Я приду, — горячо пообещал он. — Я обязательно приду! Только скажи мне свое имя?

Девочка ослепительно улыбнулась, и сердце Каза пропустило удар.

— Меня зовут Инеж Гафа. А тебя?

«Инеж. Инеж. Инеж Гафа». Даже ее имя звучало, как заклинание.

— Каз Ритвельд, — Каз по привычке протянул руку.

Инеж на миг нахмурилась, а потом радостно сжала его ладонь двумя руками.

— Приятно познакомится, Каз.

* * *

Повзрослевшему Казу тот чудесный солнечный летний месяц будет вспоминаться часто. Инеж сидит рядом с ним на крыльце; Инеж учит его делать «колесо»; Инеж краснеет, когда Джорди галантно попытался поцеловать ее руку; Инеж с заплетенными косами и начищенных до блеска туфлях робко знакомится с его отцом.

(В тот день, когда Инеж впервые посетила ферму Ритвельдов, отец перестал красить забор и задумчиво проследил за удаляющейся в поля маленькой фигуркой. Затем взглянул на Каза, держащего банку с краской).

— Почему бы тебе не проводить ее домой, сынок?

Каз еще помнил строгий выговор, который получил накануне за то, что улизнул от своих обязанностей, чтобы встретиться с Инеж, но решил промолчать. Он согласно кивнул, поставил банку с краской на траву и побежал за Инеж.

Антон Ритвельд смотрел детям вслед, пока они не исчезли из виду.

— О небеса, помогите влюбленному глупцу, — прошептал он, и ветер унес его слова на холм, к серому надгробию.

Они носились по ферме, купались в реке, плели венки из маргариток на опушке леса. Инеж ела гюцпот вместе с семьей Каза, а он лепешки с ее родней. Керчийский Инеж с каждым днем становился все лучше и лучше, но не утратил своей певучести. Казу нравилось, как смягчалось резкое «з», когда она произносила его имя.

Это была настоящая сказка, но, как и любая сказка, она должна была закончиться.

Они попрощались перед приходом осени. Каз потерял аппетит, плохо спал и целый месяц ходил такой унылый, что даже Джорди перестал отпускать шуточки о «щенячьей любви». Но это была самая что ни на есть настоящая щенячья любовь, и, возможно, в другой истории на этом бы все и закончилось, оставив Казу лишь светлую печаль.

Но некоторые события просто невозможно остановить.

Первое письмо Инеж пришло в день, когда с каштана, растущего за окнами спальни Каза и Джорди, начали опадать листья.

* * *

С тех пор Каз измерял жизнь летней порой.

Осень, зима и весна проходили как в тумане: тяжелая работа, скучная школа и лишь изредка небольшие события разбавляли монотонные серые будни. Подарки в виде колоды карт и книги на День рождения; Джорди закончил школу и уехал учиться. Разродившаяся в сарае кошка, наводнения и засухи. И письма Инеж, приходившие из разных уголков земли, когда она начала делать себе имя.

«Ты влюбился в правильную девушку, Каззи, — написал ему Джорди, после посещения выступления Инеж в Белендте. — Она слишком хороша для тебя. Спроси у нее каково это: ходить по воздуху?»

На самом деле Каз спрашивал и много раз. И Инеж всегда отвечала одинаково.

«Я была рождена для этого, Каз. Разве это может быть трудным?»

В некоторым смысле Каз понимал. Он чувствовал, что рожден, чтобы любить Инеж; что жил только ради нескольких недель, когда семейство Гафа приезжало в Лиж. Казу нравилась ферма, животные, запах полей после дождя, жжение в мышцах после долгого рабочего дня… но любовь, которую он чувствовал к Инеж, оказалась больше его сердца. Не было ничего проще, чем любить ее.

На второе лето отец надел свою лучшую шляпу, взял Джорди и Каза и вместе с ними отправился в лагерь сулийцев, чтобы официально пригласить Инеж и ее семью на ужин. Казалось, он не обращал внимания на некоторых соседей, которые перестали с ним после этого здороваться. Так или иначе, но совместные ужины скоро стали традицией — мать Инеж приносила кушанья, отец Инеж — вино, папа Каза срезал самые красивые лилии, чтобы украсить ими стол и приносил мед из ульев. Инеж с Казом сидели рядышком и держались за руки. Умиротворение, дружеское общение — все это превосходило любые богатства, которые Каз мог заполучить в другой жизни.

— Ты думаешь обо мне, когда меня нет рядом? — спросила Инеж — ей было пятнадцать, а Казу только исполнилось шестнадцать — они лежали у кустов малины, а над ними простиралось усыпанное звездами небо. Каз слегка повернул голову; лампы на крыльце освещала лицо Инеж.

— Глупый вопрос. Ты же знаешь, что думаю, — Каз нежно толкнул ее плечом. — Воспоминание о твоем ужасом пении не дает мне спать по ночам.

Каз ждал, что Инеж рассмеется, но она задумчиво смотрела в небо.

— Потому что я думаю о тебе. Я вижу твое лицо в толпе, хотя знаю, что тебя там нет, — Инеж со вздохом перевернулась на бок и застенчиво улыбнулась. — И каждый раз, когда такое случалось, я думала, что должна сделать это, когда мы снова увидимся.

В более захватывающей истории их первый поцелуй случится дождливым днем, когда им обоим будем по двадцать два, и шрамов у каждого будет больше, чем совместных лет жизни. Но в этой раз они поцеловались в тишине сада, а их пальцы были испачканы малиновым соком, а не кровью.

Инеж с легким сердцем подарила Казу свой первый поцелуй, и он принял его без страха. Таков был закон всемирного равновесия: на каждую жизнь, в которой он не мог коснуться ее, приходилась та, где они не могли друг от друга оторваться.

* * *

— У тебя есть кольцо, сынок?

Вопрос прозвучал неожиданно, как летняя гроза: Каз, шедший на кухню, так и замер на месте с ящиком, полным пустых банок. Не веря в то, что услышал, он медленно повернулся к отцу, который спокойно курил трубку, читая газету.

— Какое кольцо, пап?

— Ну, — отец выдохнул идеальное кольцо дыма, — мне подумалось, что время пришло. Они вернутся примерно через месяц. Итак, у тебя есть кольцо?

Каз медленно поставил ящик и со вздохом опустился на стул перед отцом. Не было смысла разыгрывать изумление, когда они оба прекрасно понимали, о чем речь. Каз солгал бы, сказав, что не думал о женитьбе. В прошлом году он пригласил Инеж на танцы в ратушу — она тогда заколола волосы и надела летящее шелковое платье — а после они разделили совсем не невинный поцелуй у реки.

Каз ничего так сильно не хотел, как жениться на Инеж.

— Она не выйдет за меня замуж, папа.

— Что за глупости, — отец отложил газету и посмотрел ему в глаза. — Она влюблена в тебя с детства, как и ты в нее. Другой такой девушки ты не найдешь.

Прошлым летом Джорди на неделю приезжал домой. Он следил за Инеж, которая учила деревенских девчонок стоять на голове и делать сальто с таким странным выражением желания на лице, что Каз едва подавил обжигающую ревность. Инеж не была его вещью, которую можно упрятать подальше ото всех, чтобы любоваться самому; она преуспевала на выступлениях, любила быть в центре внимания — она была рождена для того, чтобы ею восхищались. А Каз был рожден, чтобы любоваться ею с трибуны, несмотря на все поцелуи под луной.

— Я знаю, что не найду никого лучше нее. Просто… ты же знаешь, Джорди…

— Не вернется.

Каз кивнул. Все знали, что Джорди не вернется в Лиж, но признать это вслух было тяжело.

— Так что я останусь здесь. Но просить Инеж об этом я не могу.

К удивлению Каза, в уголках глаз отца собрались смешливые морщинки. Он наклонился ближе, уперев локти в колени.

— Почему это? Просить ты можешь, о чем угодно, а вот решение Инеж примет сама, но Каз, позволь кое-что мне сказать. Я тебя знаю. У тебя упрямое сердце. Тебе будет достаточно просто наблюдать за ней издалека? Думаешь, Инеж этого от тебя ждет? — к шоку Каза его суровый набожный отец подмигнул ему. — Ты сможешь спокойно спать по ночам, зная, что все могло сложится по-другому, если бы ты тогда просто спросил?

Ответ был ясен. В тот миг сердце Каза наполнилось диким желанием и тоской.

Будет ли этого достаточно? Нет.

Каз вспомнил письма, которыми они обменивались на протяжении года.

«Я так хочу увидеть твое лицо, услышать твой голос. Ты распустишь свои волосы ради меня? Ты возьмешь меня поплавать? Ужасно так долго находиться вдали от тебя, Каз. Я скучаю по тебе».

Прежде чем он успел что-либо сказать, отец кивнул.

— Я так и подумал, — отец выпрямился и вновь потянулся за газетой. — Я знаю, что ты скопил немного денег от продажи ирисов. Прибереги их для свадьбы, а кольцо возьмешь мамино, если хочешь.

Каз действительно хотел.

И как оказалось, Инеж тоже.

* * *

За день до свадьбы Инеж ускользнула из-под пристального наблюдения кузенов, тетушек и матери, чтобы встретиться вечером с Казом.

Должно быть, она бежала всю дорогу до фермы, потому что, когда она упала в его объятия — дыхание у нее сбилось, коса растрепалась, а на щеках алел румянец.

— Они скоро заметят, что я ушла. Что ты хотел сказать?

Каз медленно провел рукой по ее спине. Он все гадал, как Инеж будет выглядеть с распущенными волосами под красной вуалью. Каково будет зарыться пальцами в копну волос после всех торжественных церемоний, когда они останутся наедине?

— Как тебе вообще удалось улизнуть? Разве твоя злая кузина из Равки не должна была тебя охранять?

— Не говори так. Она прекрасная женщина, тебе просто стоит узнать ее получше. Кроме того, ты меня знаешь — я хотела прийти и пришла.

Инеж умела находить укромные уголки и всегда выигрывала в прятки. Она двигалась, как тень, и только Каз был способен заметить ее. С того момента на пшеничном поле Инеж так и удалось застать его врасплох.

(И в другой жизни — в переполненной гостиной дома удовольствий, в сыром вонючем чреве Кеттердама — тоже).

— Знаю. Но от меня ты ускользнуть не сможешь, — пробормотал Каз, прижимаясь губами к ее макушке. Волосы Инеж пахли миндальным маслом.

— Зачем мне прятаться от тебя? — Инеж прижалась губами к его ключице.

Каз глубоко вздохнул. Они могли бы простоять в объятиях друг друга до утра, и тогда Казу пришлось бы выслушать причитания матери Инеж, но он должен был сделать кое-что важное сегодня ночью, а не откладывать дело из-за трусости.

— Пойдем, дорогая. Я тебе кое-что покажу, — Каз игриво потянул Инеж за кончик косы. — Что ты знаешь о свадебных традициях Керчии?

— Не слишком ли поздно спрашивать об этом? — рассмеялась Инеж и взяла Каза за руку, позволяя вести себя через сад.

— Это касается только нас, — Каз и в темноте мог найти дорогу, но этой ночью полная луна, висящая в небе, озаряла серебристым сиянием им путь. Идеально. — Знаю, ты любишь высмеивать керчийскую бережливость…

— То есть скупердяйство теперь так называется?

— … но есть случай, ради которого ни один уважающий себя керчиец не пожалеет средств.

Они вышли на окраину сада, где росли фруктовые деревья. Каз остановился и повернулся к Инеж. Она молчала смотрела на него, и в ее глазах, похожих на темные озерца, плескалась нежность.

— Каждая керчийская невеста получает подарок перед подписанием брачного контракта. Этот дар всецело становится ее. Конечно, городские купцы дарят невестам особняки и корабли, но я не торговец, Инеж, а простой фермер. Я лишь знаю, как выращивать урожай.

Каз осторожно взял Инеж за подбородок и повернул ее голову вправо.

— Это мой подарок тебе, Инеж. И я обещаю, что никогда не позволю ему увянуть.

Рядом с деревьями стояла высокая аккуратная стеклянная теплица. Свет, исходящий изнутри от развешанных на балках масляных фонарей, преломлялся в радугу.

Инеж шагнула вперед и прижала руки к сердцу.

— Каз, я не знаю, что сказать.

— Иди, глянь, что там внутри.

У Каза кружилась голова от облегчения, когда он вел радостную Инеж в оранжерею — Инеж понравился подарок, действительно понравился! Каз до последнего момента сомневался в своей затее: что может подарить такой женщине, как Инеж, обычный фермер? Что Каз мог предложить ей, кроме результата своих трудов и своего сердца?

Они открыли дверь, и Инеж ахнула, войдя внутрь.

— Как ты узнал? — выдохнула она, потрясенно оглядывая оранжерею.

— Никак, — усмехнулся Каз. — Удачная догадка.

Крыша оранжереи была выполнена в форме купола, землю укрывал керамзит и толченые ракушки. А вдоль периметра пестрели кусты камелий: нежно розовые, щегольски красные, скромные белые, от запаха которых кружилась голова.

Каз знал, что камелии — любимые цветы Инеж с тех пор, когда она впервые пригласила его в семейную палатку и перечислила все высушенные цветы, висящие на стенах, но не стал ей об этом напоминать. Ему нравилось думать, что он все равно выбрал бы эти цветы, если не за красоту, то за их значение. В отличии от сулийцев, керчийцы придавали огромное значение языку цветов. В гостиной лежал потрепанный экземпляр цветочного словаря, и Каз не сомневался, что скоро тот попадет в руки Инеж.

— Ты можешь приготовить чай из камелий, — пролепетала Инеж, крутясь на месте, словно не могла насмотреться. — Моя мама заваривает такой чай.

— Я знаю.

— Завтра я украшу прическу камелиями, не могу поверить, что ты…

— Я знаю.

— Ты всегда знаешь, — смеясь, Инеж, влетела в его объятия. — Спасибо! Спасибо! Это прекрасный подарок.

Каз улыбнулся ей плечо и крепче прижал к себе.

— Это всего-навсего цветы. Тебя, жену фермера, скоро от них мутить начнет, вот увидишь.

Жена. По телу Инеж пробежали мурашки.

— Ошибаешься. Мне никогда не надоест любоваться ими.

Инеж прижалась губами к пульсу Каза.

—Ты никогда мне не надоешь.

Может, момент был подходящим, а может, отец был прав, говоря, что у него упрямое сердце, но Казу срочно потребовались ответы на все вопросы.

— Ты уверена, что не будешь скучать по выступлениям со своей семьей? Что тебе не опостылеет жить в одном месте?

— Я все гадала, когда ты об этом спросишь, — тяжело вздохнула Инеж. Она положила руки Казу на грудь и слегка отстранилась, чтобы взглянуть в его лицо. — Я выступала всю свою жизнь, Каз. И если бы не встретила тебя, то продолжила бы работать в цирке.

— Выступай и дальше, оставайся с караваном, выйди за хорошенького сулийца, как и хотели твои родители.

— Мои родителя хотят видеть меня счастливой. И ты делаешь меня счастливой, — Инеж коснулась его щеки. — Знаю, ты беспокоишься, что мне приходиться от чего-то отказаться, чтобы быть с тобой. Но я считаю, что получаю взамен намного больше. Разве ты не любишь меня достаточно сильно, чтобы поверить, что выйти за тебя замуж — мой собственный выбор?

Горло Каза сдавило от эмоций.

— Прости. Просто мне кажется, будто я обманом втянул тебя в авантюру, — беспомощно признался он, на что Инеж рассмеялась.

— Ты не настолько хороший жулик, Каз.

— О, я попрошу: однажды одна очень известная сулийская акробатка сказала, что я мог бы зарабатывать на жизнь своими фокусами.

Инеж отняла руку от его лица и переплела их пальцы — мозолистые и покрытые шрамами. Каз никогда не встречал женщин с такими израненными руками, как у Инеж, и он любил ее за это. Он упорно трудился, чтобы достичь желаемого, и когда впервые взял Инеж за руку, то понял, что и она тоже.

— У меня нет подарка для тебя, — прошептала Инеж. Лунный свет серебрился на ее волосах, похожих на темные морские волны. — У меня нет подарка для тебя, кроме своего сердца. Оно твое, Каз, пока ты этого хочешь. Пока ты этого хочешь, я останусь с тобой.

Эхо этой простой честной клятвы, данной молодой влюбленной женщиной, прокатилось во времени и пространстве. Потому что в каждой из жизней Инеж делала это выбор.

Она останется с Казом. До самого конца.

* * *

Если бы Каз мог провести такое сравнение, то самое болезненное различие между двумя вариантами его жизни заключалось в том, насколько одна история казалась добрее другой. Как легко было стоять под цветущим навесом в первую неделю осени, держа руки Инеж в своих, пока они обменивались клятвами. Как легко было произнести свою часть обета, несмотря на то, что он с трудом заучил сулийские слова. Как легко было быть счастливым и не думать о том, что кто-то мог омрачить их жизнь.

Дальше все тоже произошло легко — вода не поднималась вокруг Каза, когда он целовал Инеж и заплетал ей волосы перед сном. Ничьи призраки не тревожили его. Ни перчаток, ни теней, ни ножа в рукаве. Вот Инеж карабкается на персиковое дерево, чтобы потом полакомиться в тени спелыми плодами; смеется, слизывая сладкий сок, и играет с его волосами. Каз просыпался и засыпал рядом с Инеж — и была в этой обыденной жизни своя особая магия. Как легко дышалось, когда счастье окружало тебя точно толстые виноградные лозы, что оплетали забор фермы.

Камелии, ирисы, розы и лилии отцветали и снова распускались каждый год. Цены на цветы взлетели до небес, когда в Кеттердаме пошла мода на пурпурные цветы. Джорди заключил удачную сделку с одним торговцем, который был готов заплатить астрономическую сумму за партию фиолетовых тюльпанов, которые Каз выращивал из чистого любопытства. Торговцу не нужны были саженцы: в столице практически не было земли для садоводства, не говоря уже о теплице, которая вместила бы в себя столько цветов.

Итак, Каз выращивал тюльпаны на отведенном под это дело участке. В погожий день, когда фиолетовые бутоны были готовы раскрыться, Инеж, стоя посреди цветов, дрожащим голосом сообщила ему, что ждет ребенка.

Кеттердам разоделся в синий, позабыв о пурпуре, когда Каз впервые взял на руки свою дочь. Зеленые глаза, как у дяди; темные волосики, как у него; шоколадная кожа, как у матери — и все же дочка без сомнений была идеальной и неповторимой. Любовь к дочери расцвела легко, Каз мог часами укачивать малышку, чтобы та уснула.

Вес Леи в его руках, точно острый нож, рассек жизнь Каза на «до» и «после». Но время, отведенное Казу и Инеж, начало истекать.

* * *

Так хочется поставить точку именно здесь. Тогда вышла бы трогательная и светлая, как прекрасное июньское утро, история со счастливым концом, в которой влюбленные жили долго и счастливо и умерли в один день.

Но история на этом не закончилась. История не закончилась рождением Леи и ее брата; не закончилась удачными инвестициями, благодаря которым семейство Ритвельдов стало очень состоятельным, перед тем, как разразился худший экономический кризис в истории Керчии, а затем Шу Хан вторгся на остров. История не закончилась, когда отец Каза упал на колени в поле одним жарким августовским днем, и его сердце остановилось.

Нет, эта история закончилась, когда Джордан Ритвельд, тридцатилетний успешный делец, мучимый надоедливым кашлем, приехал домой с мешком подарков на пятый день рождения своей обожаемой племянницы.

Болезнь не торопилась с Джорданом: она позволила ему забрать Лею из ее домика на дереве, обнять брата, поздороваться с его красивой женой и познакомится с племянником. Позволила ему (пусть и неохотно) подняться на близлежащий холм, где были похоронены отец с матерью. Съесть кусок праздничного торта и поболтать со школьными друзьями, прежде чем все разрушить.

Джорди радостно расспрашивал Елену Ван Дэйк о ее дочери, когда на его щеке открылась язва. Елена распахнула глаза и закричала.

Бедный Джорди и его неизбежная жестокая судьба. Разными путями она привела его к одному финалу.

* * *

Мина Янсен, жена пекаря, ложась спать, неизменно вспоминала лицо Инеж Ритвельд, отпечатавшееся под веками на всю оставшуюся жизнь. В тот роковой день, когда зазвонили церковные колокола, она принимала доски из рук мужа и прижимала их к оконной раме, пока муж вбивал в них гвозди. Из-за того, что ей приходилось стоять неподвижно, она прекрасно видела кухню изнутри. Видела, как с каждой приколоченной доской, кухня погружалась во мрак; видела застывшую Инеж, которая смотрела на нее немигающем взглядом.

Мине потребовалось много лет, чтобы понять, что ей напоминал этот взгляд: дикие глаза рыси, запертой в клетке. И в этом взгляде не было ни надежды, ни света. Но в тот миг все мысли вылетели у Мины из головы.

Мина знала Инеж. Все собравшиеся знали Инеж и Ритвельдов: они пили вино и ели медовые пирожные на ее свадьбе. Сестра Мины дважды принимала у Инеж роды.

Милая красавица Инеж Ритвельд, которая учила деревенских детей равкианскому и танцевала с мужем на ежегодном празднике урожая — стояла в темной кухне с безупречно чистой кожей, прижимая к груди новорожденного ребенка.

На мгновение у Мины возникло желание бросить доску, крикнуть мужу, чтобы он прекратил орудовать молотком, остановить это безумие. Но страх тисками сжал ее сердце, и тихий жесткий голос, который она не узнала, прошептал ей: «Они уже мертвы. А раненый зверь кусается больнее всего».

И она осталась стоять с доской снаружи, а Инеж с младенцем — внутри.

* * *

В темноте Каз молился.

Мечась в лихорадке, которая лишила его сил и ясности мысли, Каз молился всем богам. Какая-то часть его осознавала, что Инеж рядом — как прохладные пальцы касаются его лба и переплетаются с его. Поначалу Каз слышал, как плачут его дети: младенчик хныкал, Лея испуганно звала маму и папу. И, в конце концов, не Инеж, свернувшаяся калачиком рядом на кровати, чьи жизненные силы стремительно таяли, а гробовая тишина, наступившая после беспомощного плача детей, свела Каза с ума так, как господин Бреккер не мог себе представить в самом худшем кошмаре.

* * *

В один по-жестокому прекрасный день, единственный переживший вспышку оспы в Лиже, выбрался из заколоченного дома наружу.

Но это уже был совсем не тот человек, который жил здесь; на самом деле в нем почти не осталось ничего человеческого.

На мгновение он замер. Солнце било в глаза, жужжали пчелы. Дом позади был тих, как могила, и манил обратно: «вернись, вернись». Маленькие ладошки дочери вцепились в штанину брюк, брат положил руку на плечо, сын заплакал. «Вернись к нам, Каз. Не оставляй нас одних».

Инеж тенью стояла рядом — он видел ее краем глаза. Женщина, которая лучилась жизнью, стала призраком.

Собственный дом, обратился склепом, где упокоилось все, что было ему дорого. Он остался наедине с солнцем, пчелами и пустотой в груди. Почему он выжил? Почему? Что за жестокая шутка судьбы? Перед взором замелькали обрывки картин: карты выпадают из рук, камелии увядают, Инеж падает с проволоки.

«Инеж. Инеж».

Тишина.

Лица друзей и соседей, перекошенные от гнева.

От солнца перед глазами заплясали черные точки, но он все же заметил топор: каждую зиму он колол им дрова, так что деревянная рукоять кое-где истерлась. Его руки помнили его вес также отчетливо, как вес Леи.

Если бы Инеж была жива, она бы попросила его пощадить их. Но если бы Инеж была рядом, ей бы не пришлось просить о милосердии, потому что он все еще был бы Казом… а не кем-то другим. Тень рядом медленно кивнула.

Поэтому он поднял топор и зашагал вперед, оставляя дом позади.

* * *

Каз Ритвельд умирает. Даже если удача на его стороне, а в руках все козыри, его история просто не может закончиться по-другому.