Мерлин и его пес (джен)

— Мистер Снейп, почему вы не в постели? И одеты, словно куда-то собираетесь… Врач уже разрешил вам гулять в парке?

Интересно, если я скажу — нет, не разрешил, что предпримет эта хлопотливая, вечно сверх меры озабоченная чем-то медсестра? Про себя я называю ее «мадам Помфри», и не только потому, что она излучает такое же ворчливое добродушие и так же туго повязывает голову накрахмаленной белоснежной косынкой. Хогвартской Помфри никогда не было дела, кто перед ней — зачинщик стычки или жертва нападения. И Поттеру, и мне, и Блэку доставалось поровну ее непреклонной заботы. А для здешней Помфри, кажется, не имеет значения, что в отличие от остальных — весьма обеспеченных — пациентов сего богоугодного заведения я не перевел на счет лечебницы ни пенса.

Обеспеченных?.. Если у остальных в палатах такое же золотисто-ореховое викторианское великолепие, а стены украшают китайские гобелены такого же качества, лечиться здесь должны по меньшей мере миллионеры. А у меня не то что миллиона, у меня и счета-то нет. Ни денег, ни документов — только то, что на мне было, когда меня нашли в больничном парке, судя по виду из моего окна, гораздо более похожем на лес. А судя по решительному виду местной Помфри, в ближайшие дни для меня этот лес под запретом. Правда, вглубь я особенно и не стремлюсь — все равно вряд ли получилось бы найти в этих бескрайних дебрях палочку. Если она вообще была при мне во время того невероятного… полета? Перемещения? Мне трудно подобрать слово, но это точно не аппарация — нельзя аппарировать в неизвестность, да и не в состоянии я был тогда аппарировать. Кажется, будто кто-то и впрямь переместил меня из Визжащей хижины, как шахматную фигурку, переместил не слишком осторожно — сломанные ребра еще болят при вдохе. Но ребра — это самое незначительное из того, что меня должно сейчас беспокоить — правда, почему-то совсем не беспокоит.

— И лекарства вы сегодня не принимали… Ну, это уж совсем никуда не годится! Ваш случай, конечно, очень сложный, тем более что вы не помните, откуда у вас эти страшные раны. Но наш врач, мистер Уильямс — вправду очень хороший, просто замечательный доктор, и он вас вылечит, хотите вы этого или нет — да-да, хотите вы этого или нет, мистер Снейп!

Вид у Помфри теперь такой расстроенный, что поневоле чувствую себя виноватым. Досадливо скашиваю глаза на прикроватный столик — действительно, совсем забыл про эти забавные пилюльки и кругляшки, которые моя благодетельница так оптимистично называет лекарствами. Ни она, ни ее замечательный доктор, разумеется, не знают, что именно разъело в моей трахее дырку размером, как говорит Уильямс, «с туннель под Ла-Маншем», и повредило связки. За месяц ткани кое-как срослись, но каркать и хрипеть, словно целая стая ворон, мне, видимо, суждено всю жизнь. То есть не так уж долго. Слава Мерлину, «Помфри» и ее патрон об этом не догадываются, а я, естественно, не стану читать маглам лекцию о губительном воздействии яда магического существа на человеческий организм.

Дело не в Статуте секретности — для волшебного мира я давно мертв, и уж точно не в том, что здесь меня сочли бы психом — как знать, может, отчасти и поверили бы. Верят же они в свое пресловутое «место Силы», хотя понятия не имеют, что это на самом деле за место. Нет, просто бессмысленно: антидот против яда Нагайны — впрочем, как и любого змеиного яда — действует только в течение нескольких часов после укуса. Так что сейчас мне не помогли бы даже в Мунго. Не знаю, почему я до сих пор жив — возможно, потому, что отравы во мне осталось ничтожно мало, а если верить магловским анализам, в крови вообще нет следов «каких-либо отравляющих веществ». Но и от той малости, что до сих пор бродит по жилам, сердце прыгает в грудной клетке точно взбесившийся пикси, руки трясутся, как у безнадежного пьяницы, а ноги кажутся ватными даже после пары минут ходьбы, если можно так назвать спотыкающиеся передвижения между кроватью и ванной. Правда, в дни, когда руки трясутся меньше, я спускаюсь в столовую и гостиную, но в парк не выходил еще ни разу, хотя Уильямс не против — наоборот, как раз сегодня предложил «полюбоваться прекрасным июньским утром». Даже трость предусмотрительно принес — вещица под стать интерьеру, Малфой бы обзавидовался. «Помфри» тоже замечает тускло поблескивающий костяной набалдашник и немного смягчается:

— Ну, раз доктор разрешил… Наверное, прогулка вам и в самом деле не помешает. Только сначала примите лекарство! И обязательно наденьте плащ или хотя бы эту вашу жуткую черную хламиду! И ни в коем случае не заходите далеко — если станет хуже, вы ведь даже крикнуть толком не сможете! Хотя вот, погодите… Приготовила для мистера Соммерсби, но раз уж вам так приспичило пройтись…

Она достает что-то маленькое, блестящее тем же тусклым костяным блеском, — резную свистульку на витом шелковом шнурке. Вроде бы неприметная вещица, но даже на мой неискушенный взгляд не менее редкая и ценная, чем трость. Должно быть, прежний хозяин поместья с помощью этой штуки подзывал своих призовых гончих, или кого там подзывают аристократы, когда охотятся. Нынешний владелец к охоте, насколько я могу судить, равнодушен. Я уже удостоился чести с ним беседовать — конечно, когда смог говорить, но и до того он несколько раз заглядывал в палату. Подсаживался к кровати, сосредоточенно выслушивал объяснения врача, внимательно и остро поглядывал на меня поверх очков-половинок — клянусь, если б не его гладко выбритые щеки, я вряд ли удержался бы от обращения «господин директор».

Здесь его все почему-то называют «господин попечитель», хотя, насколько я понял, в происходящее в поместье он не слишком вникает, странно даже, что его так заинтересовала моя особа. Впрочем, о моем прошлом он почти не расспрашивал, и не знаю, поверил ли, что я понятия не имею, каким образом очутился в его парке. Если не поверил — забавно, потому что это единственная чистая правда в той каше из полуправды, четвертьправды и откровенного вранья, которую пришлось скормить ему и остальным. Хотя нисколько не удивлюсь, если ему действительно безразлично, откуда я взялся, как жил до появления в поместье и как собираюсь жить дальше, хоть он и сказал в одно из первых посещений — вскользь, как о само собой разумеющемся: «Да, можете оставаться здесь столько, сколько сочтете необходимым». Подозреваю, что ему просто нужен собеседник, который больше слушал бы, чем говорил, и был бы достаточно умен, чтобы понимать его рассуждения, и я со своим больным горлом и прошлым «преподавателя, внезапно оказавшегося в бедственном положении» подхожу для этой роли идеально.

Что движет человеком, который не только отдал собственное поместье под лечебницу, но и позволяет пациентам пользоваться доставшимися в наследство ценными вещами — филантропия, равнодушие ко всему материальному или какие-то иные мотивы, — я, правда, так пока и не понял и, скорее всего, вряд ли успею. Внезапные сердцебиения и обморочная слабость случаются все чаще, и оптимистичный доктор Уильямс может сколько угодно считать это «последствиями сильнейшего стресса, вызванного… ах да, очень досадно, что вы не помните, чем именно». Да, впрочем, и неважно. Мне все равно хорошо здесь, хорошо и спокойно — несравнимо лучше и спокойнее, чем было бы в Мунго под присмотром самых квалифицированных колодомедиков. Я благодарен и Помфри, и Уильямсу, и господину попечителю за то, что не отправили неизвестно откуда взявшегося типа в какую-нибудь из муниципальных клиник, лечат безденежного пациента и заботятся о нем. Но гораздо важнее, что «Северус Снейп» — здесь просто имя и фамилия, без черно-белого шлейфа прошлого, без привкуса упреков и личных пристрастий, вины и стыда.

Я здесь никто, просто некий мистер Снейп, кашляющий и хрипящий как стая ворон, неулыбчивый тип с непонятной болезнью, всегда обедающий поодаль от остальных. «Еще бы, бедняжка, у него так трясутся руки», — конечно, откуда бы здешним кумушкам знать, что я всегда терпеть не мог трапезы за общим столом, особенно в последний хогвартский год, и я киваю примолкшим шептуньям без раздражения. Как ни странно, я им всем не безразличен — но Уильямс сочувствует мне не потому, что я жертва Темного лорда, герой войны и так далее, а Помфри я вывожу из себя не тем, что я бывший Упивающийся, злобный профессор и прочее, и это устраивает меня как нельзя больше. Не то чтобы я хотел убежать от прошлого — оно по-прежнему со мной, машет мне верхушками деревьев в парке, так похожем на Запретный лес, поблескивает очками-половинками «господина попечителя». Наоборот, несказанно радует, что мой нынешний мирок так напоминает Хогвартс — только меня настоящего в этом Хогвартсе нет, я здесь просто мистер Снейп, и эта хлопотливая ворчунья в туго повязанной белоснежной косынке, глядя на меня, никогда не подумает: я помню, как он бесновался, когда сбежал Блэк.

Я не бегу от прошлого, просто не хочется, чтобы оно напоследок догоняло меня и предъявляло счеты — любые счеты, а со своими я давно покончил. Вообще никуда уже не бегу, просто иду гулять в парк — не беспокойтесь, мадам… то есть, Кларисса, конечно, Кларисса. Не беспокойтесь, только по главной аллее и недалеко, и свисток возьму, и плащ надену, и трость не забуду. Я беру с ее ладони свистульку — положить в карман, а может, повесить на шею и стать похожим на квиддичного судью? Оборачиваюсь к окну — ветра почти нет, обойдусь без плаща, надену только мантию…

И вздрагиваю так, что ладонь разжимается и свисток падает на пол с глухим костяным стуком.

Сегодня прошлое не только машет мне еловыми верхушками, вдруг потерявшими четкость. Сегодня оно сидит на посыпанной гравием дорожке, почти у крыльца, тяжело дышит, вывалив язык — даже отсюда видно, как вздымаются худые бока, — и смотрит прямо на мои окна, прямо на меня. Черное, всклокоченное, тощее прошлое, которое я предпочел бы не называть по имени. Потому что сходство Клариссы с Помфри все-таки большей частью выдуманное, и выдуманное как раз потому, что это радует, а не тревожит. А этот пес слишком похож на Блэка. Настолько, что, не знай я об Арке, даже сомнений не возникло бы — это он, Блэк, или как там его называли Поттер-старший и его компания — Бродяга. Сидит под моими окнами и смотрит прямо на меня, прямо мне в душу, и я для него — не просто мистер Снейп, а Северус Снейп, тот самый, только шлейф, который вьется за этим именем, тут исключительно черный. Да какое там «Северус» — просто Снейп, «этот ублюдок Снейп», или вообще просто… просто…

— Что такое? — Медсестра обеспокоенно глядит на меня, и усилившееся сходство с Помфри сейчас совершенно не радует, потому что хогвартская Помфри тоже помнила, не могла не помнить мое ненавистное школьное прозвище. Выглядывает в окно и снова восклицает, уже рассерженно: — Ну вот, я так знала, что кого-нибудь он обязательно напугает, этот паршивец!

— Что… что это за пес, откуда он тут? — Кажется, я побил все собственные рекорды по хрипу. Надо бы глотнуть воды, но руки трясутся так, что стакан вот-вот последует за свистулькой. По счастью, Кларисса успевает его перехватить и, поддерживая донышко, рассказывает быстро-быстро, словно опасаясь, что я вот-вот повалюсь без чувств и не успею дослушать:

— Не знаю, откуда он, приблудный какой-то… Приходит, уходит, когда вздумается. К себе не подпускает, кормится неизвестно где — протягиваешь еду, так не берет, может, боится, что отравят? Наверное, охотится на зайцев или водяных крыс — сами видите, какой тут парк, настоящий лес. Вообще-то он не так давно здесь появился — с месяц или около того, дайте-ка вспомнить… Ну да, вроде бы в тот самый день, когда вас нашли в парке. А может, днем позже… Помню, что пару ночей выл под окнами, как банши, потом исчез надолго — недели две его видно не было, потом снова явился и с тех пор уж надолго не пропадает.

Абсурд, но именно эти слова немного меня успокаивают. Кем бы ни было это черное страшилище, это точно не Блэк. Если бы он каким-то чудом выкарабкался с того света и — невероятнейшее совпадение, но допустим — оказался там же, где и я, зачем ему возвращаться, да еще торчать здесь две недели? Не сомневаюсь, что я последний человек в мире, которого выживший Блэк захотел бы видеть. Выживший Блэк красовался бы сейчас на первых полосах всех магических СМИ в обнимку с выжившим Поттером, нацепив на себя все ордена, которые ему тут же навешали бы, и думать бы забыл о мести.

Хотя за что мне мстить?.. За то, что в тот день, когда мир — впрочем, как обычно — вращался вокруг Поттера, я велел самонадеянному придурку оставаться на Гриммо? Да, велел, не выбирая выражений, — а он, он выбирал выражения, когда при всех поливал меня дерьмом?!..

— Мистер Снейп, ну успокойтесь же! — Кларисса ловко сует мне в рот таблетку, и я судорожно сглатываю, злясь на себя, что так распсиховался. Еще истерики из-за блохастой скотины, выжившей или мертвой, мне сейчас не хватало. — Жалко пса, но вот, ей-богу, знала бы, что он вас так напугает, давно уговорила бы господина попечителя позвонить в собачий приют! Другие пациенты тоже ведь его побаиваются, очень уж вид у него дикий, приблуда он и есть приблуда, а Уизи — наш завхоз, вы его, наверное, уже видели — вообще терпеть его не может, так и гоняет…

— Что, пес охотится на его кошку?

Выговариваю это машинально, хоть и не знаю, есть ли у здешнего завхоза кошка, да и не хотел бы знать. Видел я уже этого Уизи, и тут хогвартские ассоциации тоже нисколько не порадовали. Тем более что в его случае эти ассоциации были не то что неизбежными, а прямо-таки бросались в глаза, напрашивались, вопили — точнее, шептали осторожным заговорщическим шепотком: «Мистер Снейп… я же не ошибаюсь, вы ведь действительно?..» Это был первый раз, когда я спустился в гостиную и она оказалась пустой. Я сидел там, наслаждаясь неожиданным одиночеством, — невысокого лысоватого человечка, точно присыпанного пылью, которую он усердно вытирал со всех горизонтальных поверхностей, я уже привык воспринимать как молчаливый движущийся предмет обстановки. И вдруг этот осторожный шепот, и так же ловко, как только что смахивал пыль с каминной полки, он вытащил из-за лацкана уже изрядно измятый «Пророк», и с первой же страницы, из-под заголовка «Он сделал это снова — выжил и победил» на меня серьезно, без улыбки взглянул Поттер — боюсь, что после этого изображать недоумение и непонимание получилось неважно.

Не знаю, чего хотел от меня этот припорошенный пылью сквиб, как большинство сквибов, считающий свой удел невезением, если не проклятьем, — подозреваю, что не просто удовлетворить любопытство, слишком уж многословно он пытался меня убедить, что ни одна живая душа в магловском и магическом мире, только он… и уж ему-то я могу доверять всецело… Кажется, он думает, что я и вправду ему доверяю — вряд ли Уизи проницательнее, чем его двойник, который был так убежден в моей лояльности в мой последний хогвартский год. Надеюсь, здешний Филч не замечает, как неприятно мне ловить его сообщнические подмигивания и выслушивать дурацкие намеки, что я могу раскрыть секрет этого их загадочного «места Силы» — сэр, вы наверняка что-то почувствуете, это место прямо создано для вас… Отчего-то при этих словах меня пробирает озноб, будто за его намеками в самом деле кроется некий артефакт, подлинная тайна, а не клубок уэльских баек и суеверий. Правда, в здешней библиотеке я вычитал парочку занятных магловских легенд, которые во многом противоречат магическим преданиям, но тем не менее наводят на интересные мысли… Хочется надеяться, что у меня осталось достаточно времени, чтобы проверить, насколько я прав.

— Кошка? — хихикает Кларисса, довольная, что я уже не дергаюсь, как мартовский заяц. — У него мышка, точнее, крыса — мальчик, Рикки, черно-белый, знаете, как корова, и жирный как поросенок.

Крыса?.. Мерлин милосердный, вот только Петтигрю мне здесь не хватало. Хорошо, что хотя бы этот подох еще в марте, подох неопровержимо и бесповоротно. Но симпатии к завхозу новое воспоминание не добавляет.

— Забавный такой, совсем ручной, — продолжает Кларисса, улыбнувшись, — видимо, пятнистая жирная крыса и впрямь кажется ей милой. Удивительно, к каким несимпатичным тварям иногда привязываются женщины. — Уизи раньше постоянно таскал его то на плече, то в кармане, но этот самый пес однажды так гавкнул, что Рикки перепугался и сбежал, искали чуть ли не всей больницей… Теперь держит своего поросенка в клетке, а пса с тех пор прямо ненавидит.

Боюсь, что в этом неблагородном деле мы с Уизи теперь конкуренты, хмуро думаю я, облачаясь в мантию, — наверное, Уильямс специально распорядился оставить мне эту «жуткую черную хламиду», чтобы я попытался хоть что-то вспомнить. Может, они и от пса поэтому пока не избавляются — считают, что раз мы появились тут в одно время, то как-то связаны, и его присутствие тоже подтолкнет память?.. Ничем и никак мы не можем быть связаны, и много чести для этого шелудивого страшилища — ненавидеть его. Он просто… просто не должен для меня существовать, как уже два года не существует Блэк, навсегда сгинувший в Арке вместе со своим идиотским выпендрежем, самоуверенная скотина… Как он рассмеялся мне в лицо тогда, на Гриммо, расслабленно свесившись в узкий лестничный пролет — значит, велишь мне сидеть дома, Сопливчик?..

Все-таки оно застряло во мне навечно, это мерзкое словцо, и теперь отдается в висках, вторя неровному стуку трости и моим спотыкающимся шагам, когда лестница в бесчисленное количество ступеней наконец позади, а впереди — кажущееся таким же бесконечным пространство двора, вымощенное местным серым песчаником. И черное пятно, притягивающее взгляд, хоть я и пытаюсь смотреть на манящую зелень парка, засасывающее, точно черная дыра. Парк?.. Сердце колотится так, что я вряд ли дойду даже до главной аллеи. Хватит с меня природы, лучше всего было бы развернуться и уйти в дом. Лечь в постель, призв… попросить, чтобы из библиотеки принесли какого-нибудь Диккенса, и на сегодня запретить себе любые хогвартские ассоциации.

А самая ненавистная из них будет так же неподвижно сидеть на сером камне и не сводить взгляда с моих окон.

И думать, что я струсил.

И я разворачиваюсь к этому черному пятну, изо всех сил опираясь на трость, чтобы не упасть, как, наверное, упал Блэк в черный провал Арки, которую я никогда не видел.

— Я тебя не боюсь. — Хотелось сказать это тихо, но карканье выходит таким оглушительным, что все окрестные вороны, кажется, вот-вот слетятся, чтобы поприветствовать собрата. Но пока мы здесь одни — я и огромный пес, глядящий на меня так, словно услышал имя, которое в последнюю секунду все-таки застряло в глотке, закупорило горло пробкой, напрочь перекрывшей воздух.

Кажется, в глазах у меня снова двоится — только этим я могу объяснить, что пес, в одно мгновение оказавшийся рядом, едва заметно машет хвостом. А потом происходит то, что уже не спишешь на предобморочный морок — в мою свободную ладонь тычется шершавый холодный нос, и дрожащие пальцы облизывает горячий, мокрый от слюны язык.

Морок спадает, и я снова могу дышать. Это совершенно точно не Блэк. Это просто собака, чей-то потерявшийся пес, вот и все. Может, я напомнил ему прежнего хозяина, а может, от моей ладони еще пахнет утренними тостами с беконом… Трудно сказать, только Блэк — в любом обличье — никогда не дотронулся бы до моей руки по собственной воле, и пес немедленно подкрепляет этот вывод новым размашистым движением влажного языка. Теперь его взгляд уже не кажется чересчур проницательным или слишком разумным — наверное, так пристально смотрят на людей все собаки, если хотят пищи, внимания или ласки. Хотя не уверен, у меня никогда не было собаки.

И, признаться, нет никакого желания заводить ее напоследок. Через пару недель я и сам о себе толком не смогу позаботиться, не говоря уж о том, чтобы заботиться о ком-то еще, пусть даже этот кто-то так дружелюбно помахивает хвостом и так жарко дышит мне в ладонь. Я вообще никогда не держал никаких домашних животных, я привык быть один, и сейчас дело совершенно не в том, что этот большой, неухоженный, но все-таки чертовски красивый пес, несмотря на все свое дружелюбие, до ужаса похож на того, другого.

— Отстань, Блэк, у меня ничего для тебя нет. — Я легонько отталкиваю пса кончиком трости, и непроизносимое минуту назад имя теперь выговаривается легко и свободно — ведь вполне естественно назвать черного пса Блэком, особенно если с другим Блэком его роднит только масть. И, может быть, порода, если у того Блэка была какая-то порода… Этот, возможно, ньюфаундленд, хотя уже не уверен — ньюфаундленды вроде бы считаются умными собаками, а этот будто и не понял, что мне он не нужен.

Ну что ж, тогда уйду я.

Лестница снова кажется бесконечной, но я могу сколько угодно себя убеждать, что это из-за собственного тяжелого дыхания я не слышу, как он уходит. Он наверняка еще сидит на залитых солнцем плитах — хоть бы в тень убрался, что ли, сидит и смотрит мне в спину своим пристальным собачьим взглядом, свесив язык и помахивая хвостом. У самых дверей не выдерживаю и оборачиваюсь — сидит, черт бы его побрал.