Мерлин и его пес (джен)

— Мистер Снейп, почему вы не в постели? И одеты, словно куда-то собираетесь… Врач уже разрешил вам гулять в парке?

Интересно, если я скажу — нет, не разрешил, что предпримет эта хлопотливая, вечно сверх меры озабоченная чем-то медсестра? Про себя я называю ее «мадам Помфри», и не только потому, что она излучает такое же ворчливое добродушие и так же туго повязывает голову накрахмаленной белоснежной косынкой. Хогвартской Помфри никогда не было дела, кто перед ней — зачинщик стычки или жертва нападения. И Поттеру, и мне, и Блэку доставалось поровну ее непреклонной заботы. А для здешней Помфри, кажется, не имеет значения, что в отличие от остальных — весьма обеспеченных — пациентов сего богоугодного заведения я не перевел на счет лечебницы ни пенса.

Обеспеченных?.. Если у остальных в палатах такое же золотисто-ореховое викторианское великолепие, а стены украшают китайские гобелены такого же качества, лечиться здесь должны по меньшей мере миллионеры. А у меня не то что миллиона, у меня и счета-то нет. Ни денег, ни документов — только то, что на мне было, когда меня нашли в больничном парке, судя по виду из моего окна, гораздо более похожем на лес. А судя по решительному виду местной Помфри, в ближайшие дни для меня этот лес под запретом. Правда, вглубь я особенно и не стремлюсь — все равно вряд ли получилось бы найти в этих бескрайних дебрях палочку. Если она вообще была при мне во время того невероятного… полета? Перемещения? Мне трудно подобрать слово, но это точно не аппарация — нельзя аппарировать в неизвестность, да и не в состоянии я был тогда аппарировать. Кажется, будто кто-то и впрямь переместил меня из Визжащей хижины, как шахматную фигурку, переместил не слишком осторожно — сломанные ребра еще болят при вдохе. Но ребра — это самое незначительное из того, что меня должно сейчас беспокоить — правда, почему-то совсем не беспокоит.

— И лекарства вы сегодня не принимали… Ну, это уж совсем никуда не годится! Ваш случай, конечно, очень сложный, тем более что вы не помните, откуда у вас эти страшные раны. Но наш врач, мистер Уильямс — вправду очень хороший, просто замечательный доктор, и он вас вылечит, хотите вы этого или нет — да-да, хотите вы этого или нет, мистер Снейп!

Вид у Помфри теперь такой расстроенный, что поневоле чувствую себя виноватым. Досадливо скашиваю глаза на прикроватный столик — действительно, совсем забыл про эти забавные пилюльки и кругляшки, которые моя благодетельница так оптимистично называет лекарствами. Ни она, ни ее замечательный доктор, разумеется, не знают, что именно разъело в моей трахее дырку размером, как говорит Уильямс, «с туннель под Ла-Маншем», и повредило связки. За месяц ткани кое-как срослись, но каркать и хрипеть, словно целая стая ворон, мне, видимо, суждено всю жизнь. То есть не так уж долго. Слава Мерлину, «Помфри» и ее патрон об этом не догадываются, а я, естественно, не стану читать маглам лекцию о губительном воздействии яда магического существа на человеческий организм.

Дело не в Статуте секретности — для волшебного мира я давно мертв, и уж точно не в том, что здесь меня сочли бы психом — как знать, может, отчасти и поверили бы. Верят же они в свое пресловутое «место Силы», хотя понятия не имеют, что это на самом деле за место. Нет, просто бессмысленно: антидот против яда Нагайны — впрочем, как и любого змеиного яда — действует только в течение нескольких часов после укуса. Так что сейчас мне не помогли бы даже в Мунго. Не знаю, почему я до сих пор жив — возможно, потому, что отравы во мне осталось ничтожно мало, а если верить магловским анализам, в крови вообще нет следов «каких-либо отравляющих веществ». Но и от той малости, что до сих пор бродит по жилам, сердце прыгает в грудной клетке точно взбесившийся пикси, руки трясутся, как у безнадежного пьяницы, а ноги кажутся ватными даже после пары минут ходьбы, если можно так назвать спотыкающиеся передвижения между кроватью и ванной. Правда, в дни, когда руки трясутся меньше, я спускаюсь в столовую и гостиную, но в парк не выходил еще ни разу, хотя Уильямс не против — наоборот, как раз сегодня предложил «полюбоваться прекрасным июньским утром». Даже трость предусмотрительно принес — вещица под стать интерьеру, Малфой бы обзавидовался. «Помфри» тоже замечает тускло поблескивающий костяной набалдашник и немного смягчается:

— Ну, раз доктор разрешил… Наверное, прогулка вам и в самом деле не помешает. Только сначала примите лекарство! И обязательно наденьте плащ или хотя бы эту вашу жуткую черную хламиду! И ни в коем случае не заходите далеко — если станет хуже, вы ведь даже крикнуть толком не сможете! Хотя вот, погодите… Приготовила для мистера Соммерсби, но раз уж вам так приспичило пройтись…

Она достает что-то маленькое, блестящее тем же тусклым костяным блеском, — резную свистульку на витом шелковом шнурке. Вроде бы неприметная вещица, но даже на мой неискушенный взгляд не менее редкая и ценная, чем трость. Должно быть, прежний хозяин поместья с помощью этой штуки подзывал своих призовых гончих, или кого там подзывают аристократы, когда охотятся. Нынешний владелец к охоте, насколько я могу судить, равнодушен. Я уже удостоился чести с ним беседовать — конечно, когда смог говорить, но и до того он несколько раз заглядывал в палату. Подсаживался к кровати, сосредоточенно выслушивал объяснения врача, внимательно и остро поглядывал на меня поверх очков-половинок — клянусь, если б не его гладко выбритые щеки, я вряд ли удержался бы от обращения «господин директор».

Здесь его все почему-то называют «господин попечитель», хотя, насколько я понял, в происходящее в поместье он не слишком вникает, странно даже, что его так заинтересовала моя особа. Впрочем, о моем прошлом он почти не расспрашивал, и не знаю, поверил ли, что я понятия не имею, каким образом очутился в его парке. Если не поверил — забавно, потому что это единственная чистая правда в той каше из полуправды, четвертьправды и откровенного вранья, которую пришлось скормить ему и остальным. Хотя нисколько не удивлюсь, если ему действительно безразлично, откуда я взялся, как жил до появления в поместье и как собираюсь жить дальше, хоть он и сказал в одно из первых посещений — вскользь, как о само собой разумеющемся: «Да, можете оставаться здесь столько, сколько сочтете необходимым». Подозреваю, что ему просто нужен собеседник, который больше слушал бы, чем говорил, и был бы достаточно умен, чтобы понимать его рассуждения, и я со своим больным горлом и прошлым «преподавателя, внезапно оказавшегося в бедственном положении» подхожу для этой роли идеально.

Что движет человеком, который не только отдал собственное поместье под лечебницу, но и позволяет пациентам пользоваться доставшимися в наследство ценными вещами — филантропия, равнодушие ко всему материальному или какие-то иные мотивы, — я, правда, так пока и не понял и, скорее всего, вряд ли успею. Внезапные сердцебиения и обморочная слабость случаются все чаще, и оптимистичный доктор Уильямс может сколько угодно считать это «последствиями сильнейшего стресса, вызванного… ах да, очень досадно, что вы не помните, чем именно». Да, впрочем, и неважно. Мне все равно хорошо здесь, хорошо и спокойно — несравнимо лучше и спокойнее, чем было бы в Мунго под присмотром самых квалифицированных колодомедиков. Я благодарен и Помфри, и Уильямсу, и господину попечителю за то, что не отправили неизвестно откуда взявшегося типа в какую-нибудь из муниципальных клиник, лечат безденежного пациента и заботятся о нем. Но гораздо важнее, что «Северус Снейп» — здесь просто имя и фамилия, без черно-белого шлейфа прошлого, без привкуса упреков и личных пристрастий, вины и стыда.

Я здесь никто, просто некий мистер Снейп, кашляющий и хрипящий как стая ворон, неулыбчивый тип с непонятной болезнью, всегда обедающий поодаль от остальных. «Еще бы, бедняжка, у него так трясутся руки», — конечно, откуда бы здешним кумушкам знать, что я всегда терпеть не мог трапезы за общим столом, особенно в последний хогвартский год, и я киваю примолкшим шептуньям без раздражения. Как ни странно, я им всем не безразличен — но Уильямс сочувствует мне не потому, что я жертва Темного лорда, герой войны и так далее, а Помфри я вывожу из себя не тем, что я бывший Упивающийся, злобный профессор и прочее, и это устраивает меня как нельзя больше. Не то чтобы я хотел убежать от прошлого — оно по-прежнему со мной, машет мне верхушками деревьев в парке, так похожем на Запретный лес, поблескивает очками-половинками «господина попечителя». Наоборот, несказанно радует, что мой нынешний мирок так напоминает Хогвартс — только меня настоящего в этом Хогвартсе нет, я здесь просто мистер Снейп, и эта хлопотливая ворчунья в туго повязанной белоснежной косынке, глядя на меня, никогда не подумает: я помню, как он бесновался, когда сбежал Блэк.

Я не бегу от прошлого, просто не хочется, чтобы оно напоследок догоняло меня и предъявляло счеты — любые счеты, а со своими я давно покончил. Вообще никуда уже не бегу, просто иду гулять в парк — не беспокойтесь, мадам… то есть, Кларисса, конечно, Кларисса. Не беспокойтесь, только по главной аллее и недалеко, и свисток возьму, и плащ надену, и трость не забуду. Я беру с ее ладони свистульку — положить в карман, а может, повесить на шею и стать похожим на квиддичного судью? Оборачиваюсь к окну — ветра почти нет, обойдусь без плаща, надену только мантию…

И вздрагиваю так, что ладонь разжимается и свисток падает на пол с глухим костяным стуком.

Сегодня прошлое не только машет мне еловыми верхушками, вдруг потерявшими четкость. Сегодня оно сидит на посыпанной гравием дорожке, почти у крыльца, тяжело дышит, вывалив язык — даже отсюда видно, как вздымаются худые бока, — и смотрит прямо на мои окна, прямо на меня. Черное, всклокоченное, тощее прошлое, которое я предпочел бы не называть по имени. Потому что сходство Клариссы с Помфри все-таки большей частью выдуманное, и выдуманное как раз потому, что это радует, а не тревожит. А этот пес слишком похож на Блэка. Настолько, что, не знай я об Арке, даже сомнений не возникло бы — это он, Блэк, или как там его называли Поттер-старший и его компания — Бродяга. Сидит под моими окнами и смотрит прямо на меня, прямо мне в душу, и я для него — не просто мистер Снейп, а Северус Снейп, тот самый, только шлейф, который вьется за этим именем, тут исключительно черный. Да какое там «Северус» — просто Снейп, «этот ублюдок Снейп», или вообще просто… просто…

— Что такое? — Медсестра обеспокоенно глядит на меня, и усилившееся сходство с Помфри сейчас совершенно не радует, потому что хогвартская Помфри тоже помнила, не могла не помнить мое ненавистное школьное прозвище. Выглядывает в окно и снова восклицает, уже рассерженно: — Ну вот, я так знала, что кого-нибудь он обязательно напугает, этот паршивец!

— Что… что это за пес, откуда он тут? — Кажется, я побил все собственные рекорды по хрипу. Надо бы глотнуть воды, но руки трясутся так, что стакан вот-вот последует за свистулькой. По счастью, Кларисса успевает его перехватить и, поддерживая донышко, рассказывает быстро-быстро, словно опасаясь, что я вот-вот повалюсь без чувств и не успею дослушать:

— Не знаю, откуда он, приблудный какой-то… Приходит, уходит, когда вздумается. К себе не подпускает, кормится неизвестно где — протягиваешь еду, так не берет, может, боится, что отравят? Наверное, охотится на зайцев или водяных крыс — сами видите, какой тут парк, настоящий лес. Вообще-то он не так давно здесь появился — с месяц или около того, дайте-ка вспомнить… Ну да, вроде бы в тот самый день, когда вас нашли в парке. А может, днем позже… Помню, что пару ночей выл под окнами, как банши, потом исчез надолго — недели две его видно не было, потом снова явился и с тех пор уж надолго не пропадает.

Абсурд, но именно эти слова немного меня успокаивают. Кем бы ни было это черное страшилище, это точно не Блэк. Если бы он каким-то чудом выкарабкался с того света и — невероятнейшее совпадение, но допустим — оказался там же, где и я, зачем ему возвращаться, да еще торчать здесь две недели? Не сомневаюсь, что я последний человек в мире, которого выживший Блэк захотел бы видеть. Выживший Блэк красовался бы сейчас на первых полосах всех магических СМИ в обнимку с выжившим Поттером, нацепив на себя все ордена, которые ему тут же навешали бы, и думать бы забыл о мести.

Хотя за что мне мстить?.. За то, что в тот день, когда мир — впрочем, как обычно — вращался вокруг Поттера, я велел самонадеянному придурку оставаться на Гриммо? Да, велел, не выбирая выражений, — а он, он выбирал выражения, когда при всех поливал меня дерьмом?!..

— Мистер Снейп, ну успокойтесь же! — Кларисса ловко сует мне в рот таблетку, и я судорожно сглатываю, злясь на себя, что так распсиховался. Еще истерики из-за блохастой скотины, выжившей или мертвой, мне сейчас не хватало. — Жалко пса, но вот, ей-богу, знала бы, что он вас так напугает, давно уговорила бы господина попечителя позвонить в собачий приют! Другие пациенты тоже ведь его побаиваются, очень уж вид у него дикий, приблуда он и есть приблуда, а Уизи — наш завхоз, вы его, наверное, уже видели — вообще терпеть его не может, так и гоняет…

— Что, пес охотится на его кошку?

Выговариваю это машинально, хоть и не знаю, есть ли у здешнего завхоза кошка, да и не хотел бы знать. Видел я уже этого Уизи, и тут хогвартские ассоциации тоже нисколько не порадовали. Тем более что в его случае эти ассоциации были не то что неизбежными, а прямо-таки бросались в глаза, напрашивались, вопили — точнее, шептали осторожным заговорщическим шепотком: «Мистер Снейп… я же не ошибаюсь, вы ведь действительно?..» Это был первый раз, когда я спустился в гостиную и она оказалась пустой. Я сидел там, наслаждаясь неожиданным одиночеством, — невысокого лысоватого человечка, точно присыпанного пылью, которую он усердно вытирал со всех горизонтальных поверхностей, я уже привык воспринимать как молчаливый движущийся предмет обстановки. И вдруг этот осторожный шепот, и так же ловко, как только что смахивал пыль с каминной полки, он вытащил из-за лацкана уже изрядно измятый «Пророк», и с первой же страницы, из-под заголовка «Он сделал это снова — выжил и победил» на меня серьезно, без улыбки взглянул Поттер — боюсь, что после этого изображать недоумение и непонимание получилось неважно.

Не знаю, чего хотел от меня этот припорошенный пылью сквиб, как большинство сквибов, считающий свой удел невезением, если не проклятьем, — подозреваю, что не просто удовлетворить любопытство, слишком уж многословно он пытался меня убедить, что ни одна живая душа в магловском и магическом мире, только он… и уж ему-то я могу доверять всецело… Кажется, он думает, что я и вправду ему доверяю — вряд ли Уизи проницательнее, чем его двойник, который был так убежден в моей лояльности в мой последний хогвартский год. Надеюсь, здешний Филч не замечает, как неприятно мне ловить его сообщнические подмигивания и выслушивать дурацкие намеки, что я могу раскрыть секрет этого их загадочного «места Силы» — сэр, вы наверняка что-то почувствуете, это место прямо создано для вас… Отчего-то при этих словах меня пробирает озноб, будто за его намеками в самом деле кроется некий артефакт, подлинная тайна, а не клубок уэльских баек и суеверий. Правда, в здешней библиотеке я вычитал парочку занятных магловских легенд, которые во многом противоречат магическим преданиям, но тем не менее наводят на интересные мысли… Хочется надеяться, что у меня осталось достаточно времени, чтобы проверить, насколько я прав.

— Кошка? — хихикает Кларисса, довольная, что я уже не дергаюсь, как мартовский заяц. — У него мышка, точнее, крыса — мальчик, Рикки, черно-белый, знаете, как корова, и жирный как поросенок.

Крыса?.. Мерлин милосердный, вот только Петтигрю мне здесь не хватало. Хорошо, что хотя бы этот подох еще в марте, подох неопровержимо и бесповоротно. Но симпатии к завхозу новое воспоминание не добавляет.

— Забавный такой, совсем ручной, — продолжает Кларисса, улыбнувшись, — видимо, пятнистая жирная крыса и впрямь кажется ей милой. Удивительно, к каким несимпатичным тварям иногда привязываются женщины. — Уизи раньше постоянно таскал его то на плече, то в кармане, но этот самый пес однажды так гавкнул, что Рикки перепугался и сбежал, искали чуть ли не всей больницей… Теперь держит своего поросенка в клетке, а пса с тех пор прямо ненавидит.

Боюсь, что в этом неблагородном деле мы с Уизи теперь конкуренты, хмуро думаю я, облачаясь в мантию, — наверное, Уильямс специально распорядился оставить мне эту «жуткую черную хламиду», чтобы я попытался хоть что-то вспомнить. Может, они и от пса поэтому пока не избавляются — считают, что раз мы появились тут в одно время, то как-то связаны, и его присутствие тоже подтолкнет память?.. Ничем и никак мы не можем быть связаны, и много чести для этого шелудивого страшилища — ненавидеть его. Он просто… просто не должен для меня существовать, как уже два года не существует Блэк, навсегда сгинувший в Арке вместе со своим идиотским выпендрежем, самоуверенная скотина… Как он рассмеялся мне в лицо тогда, на Гриммо, расслабленно свесившись в узкий лестничный пролет — значит, велишь мне сидеть дома, Сопливчик?..

Все-таки оно застряло во мне навечно, это мерзкое словцо, и теперь отдается в висках, вторя неровному стуку трости и моим спотыкающимся шагам, когда лестница в бесчисленное количество ступеней наконец позади, а впереди — кажущееся таким же бесконечным пространство двора, вымощенное местным серым песчаником. И черное пятно, притягивающее взгляд, хоть я и пытаюсь смотреть на манящую зелень парка, засасывающее, точно черная дыра. Парк?.. Сердце колотится так, что я вряд ли дойду даже до главной аллеи. Хватит с меня природы, лучше всего было бы развернуться и уйти в дом. Лечь в постель, призв… попросить, чтобы из библиотеки принесли какого-нибудь Диккенса, и на сегодня запретить себе любые хогвартские ассоциации.

А самая ненавистная из них будет так же неподвижно сидеть на сером камне и не сводить взгляда с моих окон.

И думать, что я струсил.

И я разворачиваюсь к этому черному пятну, изо всех сил опираясь на трость, чтобы не упасть, как, наверное, упал Блэк в черный провал Арки, которую я никогда не видел.

— Я тебя не боюсь. — Хотелось сказать это тихо, но карканье выходит таким оглушительным, что все окрестные вороны, кажется, вот-вот слетятся, чтобы поприветствовать собрата. Но пока мы здесь одни — я и огромный пес, глядящий на меня так, словно услышал имя, которое в последнюю секунду все-таки застряло в глотке, закупорило горло пробкой, напрочь перекрывшей воздух.

Кажется, в глазах у меня снова двоится — только этим я могу объяснить, что пес, в одно мгновение оказавшийся рядом, едва заметно машет хвостом. А потом происходит то, что уже не спишешь на предобморочный морок — в мою свободную ладонь тычется шершавый холодный нос, и дрожащие пальцы облизывает горячий, мокрый от слюны язык.

Морок спадает, и я снова могу дышать. Это совершенно точно не Блэк. Это просто собака, чей-то потерявшийся пес, вот и все. Может, я напомнил ему прежнего хозяина, а может, от моей ладони еще пахнет утренними тостами с беконом… Трудно сказать, только Блэк — в любом обличье — никогда не дотронулся бы до моей руки по собственной воле, и пес немедленно подкрепляет этот вывод новым размашистым движением влажного языка. Теперь его взгляд уже не кажется чересчур проницательным или слишком разумным — наверное, так пристально смотрят на людей все собаки, если хотят пищи, внимания или ласки. Хотя не уверен, у меня никогда не было собаки.

И, признаться, нет никакого желания заводить ее напоследок. Через пару недель я и сам о себе толком не смогу позаботиться, не говоря уж о том, чтобы заботиться о ком-то еще, пусть даже этот кто-то так дружелюбно помахивает хвостом и так жарко дышит мне в ладонь. Я вообще никогда не держал никаких домашних животных, я привык быть один, и сейчас дело совершенно не в том, что этот большой, неухоженный, но все-таки чертовски красивый пес, несмотря на все свое дружелюбие, до ужаса похож на того, другого.

— Отстань, Блэк, у меня ничего для тебя нет. — Я легонько отталкиваю пса кончиком трости, и непроизносимое минуту назад имя теперь выговаривается легко и свободно — ведь вполне естественно назвать черного пса Блэком, особенно если с другим Блэком его роднит только масть. И, может быть, порода, если у того Блэка была какая-то порода… Этот, возможно, ньюфаундленд, хотя уже не уверен — ньюфаундленды вроде бы считаются умными собаками, а этот будто и не понял, что мне он не нужен.

Ну что ж, тогда уйду я.

Лестница снова кажется бесконечной, но я могу сколько угодно себя убеждать, что это из-за собственного тяжелого дыхания я не слышу, как он уходит. Он наверняка еще сидит на залитых солнцем плитах — хоть бы в тень убрался, что ли, сидит и смотрит мне в спину своим пристальным собачьим взглядом, свесив язык и помахивая хвостом. У самых дверей не выдерживаю и оборачиваюсь — сидит, черт бы его побрал.

Когда неделю назад я глядел в окно и думал, как здешний парк похож на лес, я и представить не мог, что окажусь настолько прав. Сейчас, когда я уже почти час бреду по едва заметной тропке, спотыкаясь о корни и все больше удаляясь от цивилизации, окружившая меня чаща кажется если не старшей сестрой Запретного леса, то уж точно его ровесницей. Стволы в желтовато-серых пятнах лишайника подступают к тропе почти вплотную, могучие, словно великаньи ноги, а я сегодня, увы, как-то совсем не тяну на победителя великанов. Перед выходом даже пришлось, уступая Клариссе, взять с собой пару ее пилюлек. Хотя, как ни удивительно, некоторые магловские лекарства и впрямь помогают — насколько мне вообще можно помочь, но хотя бы сердце меньше трепыхается, ну и на том спасибо.

Я впервые отважился забраться так далеко, да еще и свернуть с аллеи на неприметную тропу, и уже давно прошел расстояние, которое наметил себе для первой долгой прогулки. Но все-таки тащусь вперед, концом трости отпихивая с дороги сухие ветки и вытирая пот, — ну, еще немного, может быть, уже за тем камнем или за той сосной, или за следующей… Тащусь, хотя уже предчувствую, что возвращение может превратиться в пытку — ногу я натер, наверное, до волдырей. Но другое ощущение все-таки тянет вперед, пересиливая усталость и зуд в натертой коже. Если бы мог, я побежал бы, настолько остро и ярко испытываю то, чего не ощущал с тех пор, как лишился палочки.

Хорошо говорить о «глупом махании палочкой», когда есть чем махать, и теплое дерево в ладони кажется не инородным предметом, а родной и привычной частью собственного тела. И все-таки лишиться палочки — это не то же самое, что потерять руку или ногу. Это примерно то же, что отлежать или отсидеть эту самую ногу — ты ее просто не чувствуешь. То есть, конечно, перестаешь чувствовать не палочку, а магию, которая, спишь ты или бодрствуешь, бродит в твоем теле неслышно, как кровь по жилам, и все же ощутимо присутствует, покалывая нервные окончания легчайшим ознобом — и так напористо, так горячо, так нетерпеливо вырывается наружу при взмахе палочкой…

За этот месяц я ни разу не ощутил ее в себе, магия словно уснула — но вот теперь, в глубине этого древнего леса, который многие поколения владельцев поместья пытались приручить, называя парком, я снова почувствовал ее, свернувшуюся внутри тугой холодной змейкой, выжидающую. Но то, что ждет впереди и с каждым шагом подступает все ближе, чувствуется во сто крат сильнее, это оно зовет и будит дремлющую внутри магию. Что-то подобное я испытывал только в Хогвартсе, особенно в подземельях, где даже влага, казалось, выступала из стен под давлением магической мощи. Да, тут именно место Силы — хоть выражение и напоминает названия второразрядных магловских фэнтези, господин попечитель и все остальные правы, называя таящуюся в их лесу загадку именно так. И хорошо, что сегодня со мной не увязался Уизи — представляю, как он сейчас действовал бы на нервы, семеня то впереди, то сзади и поминутно допытываясь — ну что, что я чувствую? А когда дошли бы, извел бы вопросами, что я вижу там, где перед ним, к несчастью, только болото — да-да, сэр, просто лесное болото, с кочками и мхом, таким, знаете, ярко-зеленым, заманчивым, а под ним, ясное дело, трясина… В болото, конечно, никто не совался, но некоторые, хоть и не волшебники, говорят, что испытывают рядом что-то такое-этакое… Такое, знаете, необъяснимое и волнующее, но видеть, ясное дело, ничего, кроме кочек и мха, не видят, а…

… Еловая лапа, которую я пытаюсь отвести свободной рукой, вдруг сама подается в сторону — точно дверь, приоткрытая приветливым хозяином. И я вижу, как бугристая от древесных корней тропа сменяется гладкими плитками, замшелыми и искрошенными временем, но явно уложенными человеком. А ведет эта неширокая дорожка, очевидно, рассчитанная на одного, к небольшому домику из того же, что и плитки, плотного сероватого песчаника. Невысокий дверной проем, аккуратные окошки, потемневшие от времени стены, словно стремящиеся своей неприметностью укрыть жилье от любопытных глаз помимо магических чар… Да, не Хогвартс, гордо вздымающий к небу свое тысячелетнее величие, — но я и не ожидал увидеть здесь подобие Хогвартса. А то, чего я ждал…

Если этот неприметный серый домик — и впрямь то, что я надеялся увидеть, значит, древние магические хроники и магловские предания вопреки всей их противоречивости не врали. Значит, вот куда он уходил, на долгие месяцы покидая двор своего воспитанника и покровителя, вот где скрывался во время печальных скитаний в уэльских лесах, скитаний, наполненных тоской по зеленоглазой колдунье. Вот где он жил — разжигал очаг, склонялся над котлом, варил целебные зелья, рецептами которых маги, возможно, пользуются до сих пор, не подозревая об их авторстве… Для маглов он персонаж из мифов и легенд, в магическом мире его имя давно стало просто присловьем — а он и в самом деле существовал, и, наверное, бывал здесь и счастлив, и несчастен, как всякий смертный, пусть и такой великий.

— Знаете, мистер Мерлин, — задумчиво говорю я, разглядывая ладно сработанную камышовую крышу, сплошь поросшую пышным мхом и тонкими стебельками травы, но вполне целую, — защитные чары вам удались блестяще. Вот с маглоотталкивающими вы слегка перестарались — сквибы, как выяснилось, ваше жилище тоже не замечают. Хм, да и волшебники… В жизни не поверю, что за пару тысяч лет здесь не побывал ни один волшебник — и что, все они видели только болото? Чары абсолютной ненаходимости, да? Занятная штука, только чем же я-то, недостойный, заслужил лицезреть сие обиталище, о великий Мерлин?!..

М-мер… то есть боже милосердный, столько чуши я не нес, кажется, даже тогда, когда пытался делать комплименты Лили — но сейчас мне почему-то совсем не стыдно, точнее, не до того, чтобы стыдиться своего глупого паясничанья. Таким счастливым я не чувствовал себя с той минуты, когда узнал, что Поттер выжил — правда, тогда царапнула мысль, что знай я об этом в Хижине, уж как-нибудь удержался бы от патетического прощания. А сейчас я абсолютно, бездумно, бессмысленно счастлив, и не только потому, что хоть отчасти разгадал здешнюю тайну. Магия, наконец проснувшаяся во мне магия танцует и напевает внутри, кружит голову и требует выхода — и я вдруг вспоминаю всегда раздражавшую своей мнимой глубиной магловскую поговорку «Выход там же, где и вход». Да вот же он, выход, то есть вход — потемневшая, но тоже прекрасно сохранившаяся дверь в жилище величайшего волшебника всех времен и народов.

И если он оградил свое убежище столь мощными чарами, значит, на ключ он эту дверь, скорее всего, не запирал. А если и внутри все сохранилось так же хорошо, как снаружи, значит где-нибудь на полке или у изголовья вполне может храниться палочка.

Палочка Мерлина?.. Почему бы и нет. Если, конечно, ее удержат твои теперешние трясущиеся грабли, которые еле-еле управляются с ножом и вилкой, и после первого же заклятия на тебя не свалится ближайшая сосна. Да и к чему тебе возможность колдовать, если в магический мир ты возвращаться не собираешься, а в магловском это скорее прихоть, чем необходимость? Напоследок доказать, что ты еще на что-то годишься — только вот зачем?..

А вот представь, мне это зачем-то нужно, говорю я некстати проснувшемуся внутреннему голосу — оказывается, это он свернулся под ложечкой холодной саркастичной змейкой, чтобы, как у него это заведено, отравить мне всю радость. В сущности, он, как обычно, прав. Возможность наколдовать зонтик, если на прогулке вдруг застигнет дождь, или немного подправить память надоедливому завхозу — вещь, конечно, замечательная, но в свои последние недели без этого я как-нибудь обошелся бы.

Возможность выбора, вот что мне на самом деле нужно. Вроде бы такая несущественная в моем положении мелочь, но вот поди ж ты, такая необходимая. Возможность отправить патронуса Поттеру или Макгонагалл — вряд ли я ей воспользовался бы, хватит с меня патетических жестов, но как знать, может, и исполнил бы напоследок это глупое желание, не менее сентиментальное, чем патронус в Динском лесу. Возможность применить Дезиллюминацилонное заклятие — и я смог бы аппарировать в Хогвартс, пройтись по его коридорам и лестницам, спуститься в подземелья… И хотя никуда я, скорее всего, не аппарирую, сама мысль согревает лучше сливочного пива. Правда, его я уже, к сожалению, не выпью — хоть во внутреннем кармане мантии и завалялось несколько галлеонов, но Оборотного без нужных ингредиентов даже в Мерлиновом котле не сваришь… Хотя в хижине могли сохраниться и какие-то припасы, травы и прочее.

А что, отличная идея — к черту Оборотное, сливочное пиво подождет, но в хижине я вполне мог бы сварить что-нибудь подкрепляющее силы лучше магловских пилюлек, — даже если все внутри рассыпалось в прах, нужных трав вокруг растет достаточно. Вот, например, прекрасный экземпляр наперстянки, и вроде бы как раз правильное время для сбора…

Делаю шаг к прекрасному экземпляру — и тут же понимаю, что время я, возможно, угадал, но вот место для сбора выбрал исключительно неподходящее. Подошва скользит по замшелым плитам, нога уезжает вбок, трость проваливается в расщелину между камней и ломается — и в довершение я весьма чувствительно прикладываюсь затылком об один из булыжников, которыми великий Мерлин так некстати украсил края дорожки.

Ч-черт…

Сознания я не потерял, но боль прошивает тело наискосок — щиколотку я тоже ушиб и, кажется, растянул, и сердце, словно дождавшись подходящего момента, тоже пускается в обжигающий галоп. Кое-как приподнявшись, пытаюсь нашарить таблетки во внутреннем кармане, но пальцы слушаются плохо, да и нет там никаких пилюлек… Может, я их переложил? Чертыхаясь, лезу в другой карман — и натыкаюсь на что-то гладкое и продолговатое, но явно крупнее, чем таблетка.

Ах да, свисток, который я так и оставил в мантии и совсем о нем забыл. Да и сейчас мог бы не вытаскивать — в моем теперешнем положении бесполезная, в сущности, вещь, кто его услышит в чаще? Вот палочка сгодилась бы как нельзя кстати — починить сломанную трость, а еще лучше для старого доброго Мобиликорпуса — хотя бы дотащить себя до людных мест. Но разве у меня есть выбор?..

Ну, какой-нибудь выбор всегда есть. Например, свистеть и надеяться на чей-нибудь фантастически чуткий слух — или не ждать чуда и попробовать доползти до Мерлиновой хижины, все-таки поискать палочку. Но до хижины еще ярдов тридцать, а сил уже сейчас еле хватает, чтоб дотянуться до обломка трости — нет, бесполезно, застряла крепко… И потом, если все-таки дотащусь до хижины, но потеряю сознание внутри — там меня никто не найдет даже с собаками, просто не увидят. Да и здесь, на дорожке, не увидят — пока я в пространстве, защищенном чарами, даже кричать было бы бесполезно.

Но когда, обессиленный, я вновь оказываюсь на лесной тропе, даже поднести свистульку к губам удается с трудом, а свист выходит и вовсе жалким. Пробую еще раз… Бессмысленно, это хриплое сипение не услышали бы, даже если б я свистел на главной аллее. Кажется, в своей неудачливости я переплюнул сегодня даже Лонгботтома. Интересно, вспоминает ли он сейчас, как я застал их с Уизли и Лавгуд в своем кабинете, недоделанных героев? И понял ли, что, отправляя в Запретный лес, я спасал их, а не наказывал? Может, и сообразил, несмотря на свое тугодумство, только я сам лишил себя возможности это проверить.

Дую из всех сил, но свистулька снова отзывается тусклым сипением, и я не пытаюсь удержать бесполезную штуковину, когда она выскальзывает из слабеющих пальцев. Напрасно я вообще выполз из зачарованного круга. Лежал бы сейчас, глядел в вечереющее небо, уплывал бы туда потихоньку, не тратя душевных сил на глупую надежду, и вспоминал бы их всех, живых и мертвых, настоящих. Настоящую Помфри, директора, Макгонагалл, Поттера, Люпина, Филча — да, черт с ним, и Филча, Лонгботтома, Грейнджер…

Значил ли я для них хоть что-то? Стал ли я для выживших хотя бы теперь кем-то, о ком вспоминают не по необходимости, а просто так, пусть даже из жалости? Если кто-то испытывает ко мне сейчас благодарность, она такая же живая и настоящая, какой была их ненависть? Или холодная и плоская, как орден Мерлина, которым меня, возможно, наградили — из чувства долга, из чувства вины?.. Я не хотел этого знать, спрятавшись от живых людей и их настоящих чувств в придуманном подобии Хогвартса, а теперь, скорее всего, и не узнаю. Зато уже через пару часов, возможно, встречусь с… с вечно живыми. И там, по другую сторону Арки, мне будет уже негде укрыться от Люпина с его пониманием и прощением, от Лили с ее жалостью, от Поттера-старшего с его насмешливым презрением...

И от Блэка.

Вот у кого в его последний год не было выбора, вдруг понимаю я отчетливо. Это я спрятался тут от жизни по собственной воле, а он замуровал себя в своей многокомнатной конуре на Гриммо по собственной дурости. Как бы я ни прохаживался насчет его неслучайного появления на вокзале, трусом он никогда не был, это я точно знал. Потому, собственно, и прохаживался — забавляло, как, бесстрашно ощерившись, он принимает каждый мой выпад, как вскидывается на каждую реплику о его трусости, потому что не может ответить, выхватив палочку… Как открыто он радовался, когда удавалось хоть чем-то меня уязвить — а удавалось, надо признаться, часто, и не столько словами, сколько, как выражался когда-то его неразлучный дружок, самим фактом существования.

Я появлялся на Гриммо почти ежедневно — без моих донесений Ордену было не обойтись, но значил для них всех не больше, чем дверной молоток — предмет, безусловно, полезный, но кого интересует, что он там себе думает о жизни, а любить его уж точно никто не любит. Я переставал для них существовать в ту самую минуту, когда заканчивал очередной доклад, и никого не интересовало, чего мне стоило выцарапать из Лорда и его ближнего круга эту информацию и чего будет стоить новое задание. А Блэк был мало того что бесполезен — он вечно действовал всем на нервы, ныл, шатался по дому с мрачной рожей и на собраниях только мешал своими идиотскими комментариями в духе «да чего тут думать, подкараулить их и шарахнуть Ступефаем!». Но его охотно прощали, жалели, сочувствовали его вынужденному затворничеству, старались развеселить — его любили ни за что, вопреки всему, просто любили! И я страшно завидовал этому его природному свойству — без всяких усилий оставаться всеобщим любимцем, и эта зависть выцеживалась ядовитыми фразами, на которые Блэк так самозабвенно покупался.

Конечно, я и тогда понимал, что так же остро он завидует мне, той самой моей свободе выбора — еще бы, он и не догадывался, в какую клетку я тогда сам себя замуровал. Не догадывался, и изводился от мысли, что я живу, а он прозябает, что даже я, ничтожный Сопливус, могу приносить пользу, а он со всеми его талантами обречен на бездеятельность, и зависть плескалась в его серых глазах черной водой, тогда, в его последний день на Гриммо.

Тогда мы в последний раз померились остроумием, и в душном от ненависти пространстве пустого дома наши выпады взрывались, как фейерверки Уизли, и жалили, как Сектумсемпра. Но чтобы подтолкнуть его к Арке, наверное, хватило бы самой невинной фразы.

«Оставайся дома, Блэк, здесь ты в безопасности».

И он рванулся в Министерство и сгинул там, героический идиот. А скоро к нему присоединится еще один идиот, слишком трусливый, чтобы дожить свои дни с людьми, которые что-то для него значат — видите ли, потому, что боится узнать, что для них он все еще сволочь или того хуже — пустое место.

Ну что ж… Мерлин вон тоже предпочел затворничество, и кто знает, с какими собственными демонами приходилось ему бороться тут в одиночестве. Интересно, была у него хотя бы собака? Память предсказуемо подсовывает совсем недавнее воспоминание -косматая черная башка, внимательный взгляд, холодный нос, ткнувшийся мне в ладонь… Даже от этого так явно неравнодушного ко мне существа я отказался из трусости, боясь, что придется вспомнить другой взгляд, в котором под ненавистью и завистью плескалась тихая собачья тоска — вспомнить, и запоздало пожалеть, и раскаяться…

Прекрасно, вот наконец и предсмертный бред — мысли о раскаянии, и тяжелое собачье дыхание слышится так отчетливо, будто пес совсем рядом. Косматая черная морда, закрывшая полнеба, свесившийся из раззявленной пасти влажный язык…

Мерлин и все его чудеса, это не галлюцинации. Это он, приблуда, кошмар мистера Уизи, чей-то потерявшийся пес — правда, на этот раз потерялся я, он нашел меня в чаще — прибежал на свист или просто нашел по запаху.

— Блэк, — задыхаясь, каркаю я. — Блэк, скотина… Снова у тебя не было выбора, да?.. Человек в беде, человек зовет на помощь, пусть даже такое дерьмо, как я, но все равно надо спасать, да?.. Ты снова кому-то нужен, и ты доволен, доволен до смерти, да?.. Да убери ты морду, косматое ты страшилище…

Он и не думает убраться, и все тычется мне в лицо, лижет щеку, и влажное собачье тепло, кажется, просачивается прямо в сердце. И я обнимаю его косматую шею, всю в еловых хвоинках, и снова радуюсь тому, что это просто собака, которую можно обнять и зарыться лицом в теплую шерсть, и подышать, и еще немного подышать, успокаиваясь.

— Давай как-нибудь подниматься, что ли, — говорю я ему уже более человеческим голосом, когда сердце сменяет галоп на мерную иноходь. Правда, все, чем он может сейчас помочь — это подставить крепкую холку, но и этого немало, и все таки проходит добрых десять минут, прежде чем я наконец поднимаюсь на ноги, пошатываясь и вцепившись в еловую ветку. Тоскливо оглядываюсь на торчащий между плитами обломок трости — нет, он уже ни на что не годен. Ну и ладно, мне сейчас сгодится что угодно, любая крепкая коряга — но поблизости, как назло, ничего подходящего не видно.

Пес глядит на меня внимательно и выжидающе. Интересно, знает ли он значение слова «палка»? Кажется, собаки охотно бегают за палкой, или приносят палку… в общем, делают что-то такое с палкой, когда об этом их просит хозяин.

Хозяин…

Почему-то от этого невинного слова меня передергивает, будто его проскулил домашний эльф: хозя-аин… Если тебя зовет хозяином живое существо — или даже просто думает о тебе так — что-то есть в этом мерзкое, пакостное, волдемортовское. Когда-то я и сам смотрел обожающим собачьим взглядом на того, кого был счастлив считать хозяином. Потом чуть не сдох, с кровью выдирая это из себя — ведь даже после смерти Лили я не сразу, не сразу избавился от этой подлой зависимости…

Дамблдор и Поттер… Никуда не денешься, там тоже была зависимость, только иного свойства, и ее природу я вполне осознал, когда убивал одного и умирал на глазах у другого и поэтому позволил себе прощание. Я попрощался с мальчиком и умер, а потом ненадолго воскрес — как я искренне поверил, чтобы наконец насладиться душевным покоем, не приручаясь и не приручая, не изводя себя старыми воспоминаниями и новой зависимостью… Уютный чужой дом, милые чужие люди, заботящиеся обо мне, как принято у порядочных людей заботиться о любом попавшем в беду, и я им искренне благодарен — взаимная ни к чему не обязывающая, никого не связывающая слишком крепкими узами доброжелательность.

Но и здесь нашелся кто-то, подобравшийся слишком близко.

Всю неделю я отводил взгляд, когда в поле зрения оказывался лохматый черный силуэт. Сворачивал на другую дорожку, когда замечал, что пес трусит навстречу. Отодвигал его кончиком трости, когда встречи было не избежать. «Ты мне никто», — говорил я ему всеми способами, и поспешно отворачивался, чтобы не прочесть в его взгляде ответ, все равно какой.

И вот он терпеливо ждет, прижавшись к ноге, и больше нет никаких сил, чтобы его оттолкнуть. Чего бы мне это потом ни стоило, я не могу его оттолкнуть.

— Палка. Мне нужна палка, — выговариваю я как можно убедительней. — Палка, понятно тебе? Принеси палку!

Он срывается с места одним прыжком — удивительно красивым гибким движением — и очень скоро уже пятится обратно, волоча толстую сучковатую палку и смешно помогая себе пыхтением. Коряга кривовата, конец измочален, будто его жевал великан, но это именно то, что надо. Кажется, я обрел надежную опору — и я невольно улыбаюсь, поняв, что подумал не только о коряге. Непривычное ощущение для того, кто привык к одиночеству, но сейчас оно уже не пугает.

— Молодец, хорошая собака, — строго говорю я, а он машет хвостом так, что чуть не сшибает меня вместе с новообретенной опорой. — Только не воображай, что заимел хозяина. Просто можешь… можешь пока побыть рядом.

Это не команда, а ты мне не слуга, молча заканчиваю я, трогаясь в путь, и сквозь спутанную шерсть на меня глядят понимающие, почти человеческие глаза. Другое слово — короткое, в один слог, в один выдох не привыкшими к этому слову губами — выговорить еще труднее. Но оно связывает нас невидимой цепью, как бы далеко он ни отбегал — на узкой тропе ему трудно держаться рядом. Обгоняя меня, он поминутно оглядывается — как я там? Радостно взлаивает, когда свободной рукой я время от времени подбрасываю ему отломанные на ходу сухие еловые веточки, и ловит их в воздухе, смешно клацая зубами. Страшно обаятельный пес, при всей своей угловатой тяжеловесности удивительно гармонично сложенный, только вот худой до безобразия. Ничего, это поправить нетрудно, после здешних обильных трапез еды остается предостаточно, а от кормежки из моих рук он, наверное, не откажется.

— Хорошо, что ты просто собака, — договариваю я уже вслух, и если в ответном взгляде кроме восторженной радости существа, наконец обретшего смысл жизни, светится что-то еще, сквозь спутанную шерсть этого не видно.

— Давайте-ка еще раз послушаю сердце — результаты обследования и анализов обнадеживают, но и самому хотелось бы убедиться… Ну вот, всё как я и предполагал! Шумы практически исчезли, аритмия вас, видимо, тоже уже почти не беспокоит, я прав?

Уильямс сияет, как первокурсник, только что сваривший удачное зелье, и я улыбаюсь ему, как никогда не улыбался своим ученикам, хотя плоды их усердия были куда более существенными, чем результаты стараний бедняги эскулапа. Но он так доволен, что трудный пациент понемногу идет на поправку, так трогательно уверен, что происходит это благодаря его пилюлькам и, разумеется, воздействию «места Силы», что трудно не улыбнуться в ответ.

Да и как я стал бы его разубеждать? «Мистер Уильямс, причина моего чудесного исцеления — зелье из наперстянки, лунного камня, чешуи дракона и еще десятка ингредиентов, о половине которых вы никогда не слышали, сваренное в котле великого мага по одному из его рецептов»? В конце концов, в главном он прав, хоть и не подозревает об этом — не найди я жилище Мерлина, не было бы и зелья. И потом, может быть, именно сочетание магловских лекарств с магическим снадобьем дало вот такой поразительный результат. Две недели назад я был уверен, что медленно умираю. А сейчас начинаю надеяться, что смерть, уже державшая за горло, снова отпустила, и на этот раз надолго.

— И обязательно продолжайте ваши прогулки! — Врач снова напоминает мне школьника, с важностью повторяющего азбучные истины. — Пользу свежего воздуха и размеренной ходьбы трудно переоценить, а для вас это, наверное, одно удовольствие — гулять в сопровождении такого спутника! Знаете, как вас с ним называют пациенты?

Да знаю уж, знаю… Догадываюсь даже, кому пришло в голову это сравнение. Так и вижу господина попечителя, посматривающего в окно и невозмутимо комментирующего занимательное зрелище, блестя очками-половинками. Интересно, что он сказал бы, если бы понял, насколько близок к истине?.. Представляю, какой живописной парой мы были в тот вечер, когда наконец выбрались из леса, — два тощих страшилища, одно бегает вокруг другого и надсадно лает, другое цепляется за корявую палку, черный балахон в грязи, в волосах хвоя и паутина… Живая иллюстрация к магловским легендам о спятившем под конец жизни Мерлине, хоть бери из здешней библиотеки книгу и дорисовывай. В тех историях, правда, ничего не говорилось о собаке. Но к нам с Блэком это дивное прозвище — Мерлин и его пес — с тех пор приклеилось прочно.

Делая вид, будто тянусь за результатами анализов, привстаю и бросаю быстрый взгляд в окно. Нет, двор пустынен, не видно пса и у круглой чаши маленького фонтана, где он часто лежит, спасаясь от жары — лежит, вытянув вперед мощные лапы и чутко прислушиваясь к одному ему слышным звукам, этакий сельский вариант трафальгарского льва.

Когда я подхожу, он неторопливо встает навстречу, выгибая спину и радостно встряхиваясь, и моя мантия моментально покрывается влажными пятнами — лежать он любит с наветренной стороны. «Фу, отстань, животное», — привычно ворчу я, а он привычно подставляет свою лохматую башку, ни в грош не ставя мое ворчание. «Господи, и как вы только не боитесь его гладить, у него же вид такой, как будто руку готов откусить», — услышал я однажды от Клариссы. Наверное, в ту минуту и у меня самого вид был не слишком дружелюбный, а улыбка больше походила на оскал — и как ни странно, именно это реабилитировало пса в глазах моей мадам Помфри. «Два сапога пара», — фыркнула она, и уже на следующий день я увидел, как она бесстрашно чешет его за ухом — видимо, бедняга не успел увернуться. Я едва не расхохотался, глядя, как стоически он выдерживает чужие прикосновения с выражением терпеливой покорности на морде — должно быть, и у меня бывает точь-в-точь такой же вид, когда приходится принимать лекарства.

Два сапога пара, да. Судя по настороженной недоверчивости, с которой он относится к чужим, и по грубым рубцам под спутанной шерстью, жизнь его тоже особо не баловала. Может быть он тоже однажды доверился… не тому человеку, может, те, кого он любил, тоже его покинули — кто знает… Легилименция тут вряд ли поможет, да и не хочется мне лезть в его тайны.

Мне достаточно радости, которой искрятся его глаза, когда наши прогулки с каждым днем становятся немного длиннее, и вот я уже вполне в силах подолгу бродить в лесу без всякой палки. Ну, кроме той, которую время от времени кидаю ему, и он восторженно бросается следом, а я замечаю, что и руки стали дрожать меньше. Достаточно его молчаливого терпения, когда я часами вожусь с травами или вчитываюсь в Мерлиновы манускрипты, на удивление неплохо сохранившиеся, а он лежит у приоткрытой двери, иногда чуть слышно поскуливая, и это чертовски трогает. Тем более что в другие минуты он далеко не ангел. У него тоже бывают приступы дурного настроения — будь он человеком, я назвал бы это черной меланхолией, таким невыносимым он тогда становится. Тогда не действуют ни команды — хотя прямым приказам он вообще не подчиняется, — ни убедительный тон, ни просьбы — отворачивает морду, будто даже видеть меня тошно, а пару раз едва не цапнул. И если такие моменты совпадают с моим дурным настроением, он в буквальном смысле на собственной шкуре убеждается, что я тоже отнюдь не ангел, и каждый раз потом я боюсь, что он обиделся всерьез. Но он всегда возвращается, подходит, кладет башку на колени и дышит в ладони, и этого мне тоже более чем достаточно.

Два сапога пара?.. В остальном, может быть, и так, но не в этом. Я не умею мириться первым, никогда не умел — хотя когда-то попытался, но опыт оказался неудачным, — и вряд ли уже научусь. Хотя для собаки мир, наверное, устроен гораздо проще — при чем тут гордость и всякая психология, если ужасно соскучился по кому-то, без которого ты будто и не живешь, а так, прозябаешь в тоске и одиночестве. Прозябать вдвоем — оно как-то повеселее, правда? «Правда», — бормочу я, зарываясь лицом в теплую шерсть, и бессловесная собачья любовь, кажется, проникает прямо в сердце.

— Что?.. Извините, задумался и не расслышал. — Оказывается, я пропустил большую часть рассуждений Уильямса — какая-то новая теория о природе и проявлениях места Силы, уже пятая или шестая в дополнение к тем, которые я уже выслушал во время долгих бесед с господином попечителем. Стараюсь не улыбаться слишком уж скептически, потому что из тех же бесед узнал, что это именно Уильямс, когда-то лечивший прежнего владельца поместья, гулял в лесу, обнаружил, как он выражается, «мощнейшее энергетическое поле», и пару лет назад увлек-таки наследника идеей устроить здесь лечебницу…

— …Потому что влияние этого крайне необычного, хоть и не разгаданного до сих пор явления весьма, весьма благотворно, и уверен, что ваш случай — очередное тому подтверждение! Я уже собрал массу материала, достойного серьезнейшего научного исследования, и уверен, что если вы, как человек думающий и образованный, — вы ведь изучали естественные науки? — решите присоединиться ко мне в будущем, вместе мы могли бы прийти к ошеломляющим выводам!.. Вы ведь не станете отрицать, что…

Кажется, я снова упустил нить разговора, потому что двор по-прежнему пуст, не считая гуляющих пациентов. Странно, очень странно. В это время он уже давно ждет, когда я спущусь, если не у фонтана, то в другом своем излюбленном месте — под огромным буком чуть поодаль от главной аллеи. Но и там его не видно, и разбухающее во мне беспокойство окончательно лишает желания выслушивать оптимистичного доктора Уильямса.

Пробормотав что-то вроде «мне очень лестно, но давайте поговорим об этом попозже», тороплюсь вниз, быстро спускаюсь по лестнице, мимолетно усмехнувшись воспоминанию — всего две недели назад эта лестница казалась бесконечной. Да, за две недели многое изменилось… В том числе и отношения с мистером Уизи. Вот, кстати, и он, сметает с дорожки скошенную траву, и не сказать, чтобы мы оба были невероятно рады встрече.

— Дбрдн мстрснйп, — теперь он здоровается со мной так, будто выговаривает одно из Непростительных. Хорошо, что он по определению ими не владеет, а то припечатал бы меня в тот самый вечер, когда выяснилось, что его интерес к «месту Силы» совсем не бескорыстен. «Там же невероятные ценности, если место и правда связано с Мерлином — думаете, я не догадался?.. Берите все, в нашем мире это же может стоить… бог ты мой, сотни, тысячи галлеонов, а курс, вы знаете, какой сейчас выгодный курс галлеона к фунту!.. А здешние олухи все равно никогда не узнают, так и будут внушать себе всякие небылицы… Заберите оттуда все, что там есть!», — заливался он тогда соловьем, и было чертовски приятно удивленно заметить: «Да нет же, вы ошиблись, там только кочки, тина и болотный газ — наверное, это его испарения вызывают у некоторых странные ощущения». Конечно, он отлично понял, что болотный газ ни при чем — но и мое лицо тоже хорошо разглядел, и с тех пор больше не суется со своей идеей фикс, но ненавидит меня, кажется, еще больше, чем Блэка.

— Что, Мерлин ищет своего пса? — продолжает он с совершенно непередаваемой интонацией — ей-богу, если бы он владел магией, я бы поостерегся поворачиваться спиной. — Что ж, удачи… Кто ищет, то найдет… Правда, Рикки, правда, мой сладенький?

— Решили выгулять своего любимца? — отвечаю я машинально и только потом замечаю крысиную морду, высовывающуюся из-за воротника его рубашки. — Не боитесь, что пес его опять напугает?

Я не дал себе труда скрыть отвращение и угрозу — но боязливость в глазах завхоза тут же сменяется каким-то странным гаденьким превосходством.

— Ну, вы же его, можно сказать, приручили, а разве герой войны позволит своей собачке обидеть жалкого сквиба и его крысеныша? — Теперь он откровенно паясничает, и это почему-то пугает больше, чем исчезновение пса.

— Вы… вы его видели? — Боюсь, тревогу скрыть тоже не получилось.

— Нет, вы же с ним такие таинственные, такие загадочные, — отвечает он с той же гаденькой улыбкой. — Но думаю, он там… ну, вы понимаете, там, где кочки, тина и болотный газ.

— Я тебя уничтожу без всякой Авады, сволочь, если с ним что-то стряслось по твоей вине, — выговариваю я раздельно, и вот теперь он, кажется, перепугался — даже крыса, пискнув, юркнула под рубашку. Но я уже не слушаю, что он там выкрикивает вслед — беспокойство стало таким огромным, что впервые за последние дни я чувствую противную дрожь в коленях и чаще обычного спотыкаюсь о корни, когда парк постепенно сменяется лесом. Дурацкая слабость, как не вовремя… И мысли в голове крутятся тоже сбивчивые и дурацкие.

Очень похоже, что гаденыш не просто издевался, а действительно видел там Блэка… Нет, как же он мог его там видеть?.. Или он каким-то образом выследил пса, чем-то ему навредил, но пес успел скрыться под защиту чар — и… и что? Не представляю, что тогда мог увидеть Уизи — если он за нами и следил, то не рассказывал потом, что видит сквиб, когда на его глазах двое волшебников исчезают в зачарованном круге.

Я спотыкаюсь об очередной корень, колючая ветка больно щелкает по лбу, но ей не удается выбить из головы ошеломляющую своей логичностью мысль.

Ведь еще в первые дни совсем рядом с дорожкой я заметил кабаний помет, но следы острых копытцев обрывались как раз у границы зачарованного пространства. И еще тогда подумал: а ведь в древности здесь и медведи водились, и как предусмотрительно, что Мерлин зачаровал свое убежище и от всякой лесной живности крупнее цапли или ежа — в трясину даже медведь не полезет. Да что там, я сам однажды видел, как совсем близко подобралась лисица — поводила аккуратным носом буквально в паре шагов от растянувшегося на каменных плитах пса, явно не видя и не чуя его, и неторопливо удалилась!

Видел лисицу, видел спокойно — спокойно! — наблюдавшего за ней Блэка, и не спросил себя — как же это может быть, что чары скрывают хижину от лесного зверья, а собака — животное крупнее, сильнее и опаснее лисы, к тому же связанное с человеком, а значит, вдвойне опасное! — видит то же самое, что видит волшебник?!

Конечно, для одной собаки Мерлин сделал бы исключение — для собственной, если у него все-таки была собака. Но только для одной-единственной.

Новый корень, новый хлесткий щелчок по лбу, новая вспышка понимания. Уже думал об этом, но только сейчас вполне осознал — я ведь тоже единственный маг, на которого чары не подействовали, тут я никак не могу ошибаться. И дело даже не в том, что в магическом мире об этом месте никто никогда не слышал, — тот, кто случайно набрел бы на хижину и соблазнился бы чем-нибудь ценным, наверняка молчал бы о своем открытии. Но в сундуках сохранились редчайшие ингредиенты, уникальные настои и эликсиры — великий волшебник знал толк и в заклятиях вечного хранения. Я держал в руках его книги, его записи — любой маг отдал бы душу за собственноручные записи Мерлина с формулами заклятий и рецептами зелий, но все книги, все свитки лежали на полках в неприкосновенности. Нет, мы с Блэком — единственные, кто побывал в хижине после того, как Мерлин в последний раз притворил за собой дверь.

Мы с Блэком. Мерлин и его пес?.. Человек и собака, просто оказавшаяся в то же время в том же месте и по невероятному совпадению тоже ставшая исключением?

Или все же не просто случайность? И невероятное сходство этого пса и того, другого — тоже не просто совпадение?..

Лесная тропа заканчивается, и связные мысли тоже. Потому что кем бы ни был пес, неподвижно вытянувшийся на дорожке у самой границы зачарованного круга, он умирает — я понимаю это, едва опустившись рядом. Остекленевший взгляд, судорожно вздымающиеся ребра, тяжелое дыхание — и желтоватая пена, стекающая из полуоткрытой пасти. И что-то белое рядом с мордой — кажется, мой носовой платок, выпачканный чем-то красным… Или это перед глазами все багровеет, когда я ору на него и понимаю, что кричу, только услышав собственное надсадное карканье?.. Мать твою, безмозглая ты скотина, ну какого черта ты купился на чью-то подачку?!...

Просто это был твой платок, стучит в висках, твой, твой платок, и он подумал, что это ты, ты оставил ему лакомство. Сюрприз, так сказать, сделал. Просто ты снова виноват, и тогда был виноват, только тогда он купился на твою ненависть, а сейчас…

— Ладно, посмотрим, — хриплю я. — На этот раз ты у меня не сдохнешь, попробуй только у меня сдохнуть, нечеловеческий ты придурок.

Оттащить его к хижине?.. Не имеет смысла, а вот самому туда, туда… Чертов полумрак после яркого света, но я уже могу тут наощупь… Вот тут, правее и выше, в кованом ларце — да, это они, наощупь точь-в-точь как сухое собачье дерьмо. Черт, расшиб коленку, рассыпал какие-то книги — хрен с ними… Свет после полумрака ослепляет, и тоже почти наощупь сую в пасть сразу несколько сморщенных катышков. Просто суй им в глотки безоар, премного благодарен за цитату. Должно помочь, на людях проверено, помогало.

Он выгибается, скрученный жуткой судорогой боли, взгляд по-прежнему стеклянный, мощные лапы бьют по воздуху, царапают мох, из пасти обильно течет пена. Тише, тише, мой хороший, придурок ты недоделанный, я тут, рядом, все будет хорошо, смерть на этот раз перебьется.

Спустя несколько бесконечных минут он наконец затихает. Слава Мерлину и его благословенным чарам, это уже не страшное предсмертное оцепенение. Дыхание становится ровнее, глаза прикрыты — но это не смертный сон, это просто сон, Арке не удалось снова заполучить добычу.

Он спит, и я снова могу подумать — точнее, не могу не думать, просто не могу помешать безумной путанице мыслей, которые, несмотря на все их безумие, постепенно вытягиваются в стройную цепочку.

Почему за эти недели я больше не возвращался к мыслям о том, что Блэк все-таки не просто собака, а… а Блэк? Потому что главным аргументом против его блэковской сущности был горячий язык, вылизывающий мне щеки, и взгляд, полный бессловесной, но такой же горячей приязни, взгляд существа, для которого было счастьем и смыслом просто бежать рядом? Или потому, что для меня уже давно не имело значения, хоть в этом я себе так и не признался, кем на самом деле является единственное существо, которому я позволил себя приручить?

Или потому, что за эти недели я узнал в нем Блэка и принял его, понял и полюбил его настоящего, и был бы рад — хоть в этом трудно признаться даже сейчас — именно его, Сириуса Блэка, назвать другом, хоть так и не выговорил это слово ни про себя, ни вслух?

Безумие, безумие, и новая путаница «почему»… Если это действительно Блэк, каким-то чудом — понять бы еще, каким — выцарапавшийся из-за серой завесы и оказавшийся там же, где и я, то почему он тут же не убежал туда, где его все так любили, где его, сияя, встретил бы Поттер, где, даже если он почему-то застрял в собачьем обличье, достаточно было бы одного взмаха дружеской палочки? Почему остался с человеком, который предпочел бы подохнуть, чем подпустить его к себе?

Может, потому, что ты и впрямь подыхал в одиночестве, заперев себя в клетке из гордости и трусости, а он даже в посмертии не забыл, каково это — быть запертым и задыхаться от невозможности жить? И он, узнав, что Гарри выжил, вернулся к тебе, и был рядом, пока ты снова учился жить, приручаться и приручать, вдыхать его бессловесное тепло — собачье или человеческое, неважно…

— Спи, спи, животное, — тихо говорю я, поглаживая мерно вздымающийся бок. — Немного очухаешься, дам попить.

Вот наконец-то разумная мысль. Хорошо бы набрать воды прямо сейчас, чтобы была наготове… Эх, все-таки жаль, что в хижине так и не отыскалось палочки. Мерлину для «Агуаменти» палочка, может, и не требовалась, но я до его высот пока не дорос. К колодцу идти не хочется — оттуда Блэка почти не видно, но в хижине вроде бы еще оставался запас, вчера я не все истратил на зелье. На этот раз даю глазам привыкнуть к полумраку, но прямо у входа все равно обо что-то спотыкаюсь. Ах да, книги, которые я рассыпал, когда искал безоар... Ладно, это потом. Набрав воды в первое, что подвернулось под руку — гордись, Блэк, будешь пить из Мерлинова кубка — и пристроив посудину подальше от лап и хвоста, возвращаюсь к книгам и возвращаю их на полку. Мерлин точно проклял бы меня за этот алфавитный беспорядок… Так, а это что за фолиант, вроде бы раньше я его не видел. Хотя с фолиантом я основательно загнул. Тоненькая книжица — похоже, всего десяток листов пергамента, переплетенного в ссохшуюся от времени кожу, — больше всего смахивает на…

Ну да, это записная книжка, дневник, или как там в его времена назывались такие вещи. Даже вчитываться не надо — все понятно уже по первой странице, где целая четвертушка бесценного писчего материала занята не имеющим никакого отношения к магии рисунком. Надо сказать, к искусству рисунок тоже не имеет отношения — наверное, Лонгботтом и тот нарисовал бы своего питомца лучше. Зато теперь я точно знаю, была ли у Мерлина собака.

— Смотри-ка, даже похож, — бормочу я, посматривая на Блэка и переводя взгляд на существо, похожее скорее на медведя-шатуна с пририсованным хвостом. И вздрагиваю, разобрав руническую подпись под рисунком.

Бродяга.

Черт, руки давно так не дрожали — даже страница перелистывается с трудом. И это явно не от нового совпадения. Слишком много уже случилось совпадений, и я не надеюсь, я точно знаю, чувствую так же ярко и остро, как впервые почувствовал дремлющую здесь магию, — эта неприметная книжица и есть последнее звено, замыкающее нашу с Блэком цепочку.

А когда спустя довольно долгое время Сириус Блэк начинает возиться, сипеть и кашлять, и я, отложив дочитанный до конца дневник, даю ему попить, я понимаю и кое-что еще.

Да, дневник — замыкающее цепочку звено.

Но не последнее.

* * *

— Хорошо, что вы здесь и привели его, мистер Снейп. — Господин попечитель, как всегда, спокоен и безмятежен, но сейчас эта безмятежность заметно окрашена сожалением и, кажется, искренним. — Видите ли, мой кабинет расположен так, что… В общем, я расслышал, что кричал вам мистер Уизи, сделал соответствующие выводы и кое-что предпринял, сожалею только, что позже, чем это было необходимо сделать.

— Да? И что же? Уволили его?

— Ну не стану же я держать слугу, который травит собак — этак он и людей травить начнет… Хотя с газонокосилкой он управлялся превосходно. — Вздохнув, господин попечитель оглядывает безупречно подстриженную траву по обе стороны дорожки. — Да, пришлось уволить… Рад, что пес, кажется вполне оправился — видимо, нашел в лесу какие-то травки… Тебе ведь уже лучше, да, мальчик?

Он делает движение, будто хочет потрепать пса по загривку, но Блэк отстраняется, недвусмысленно оскалившись, и господин попечитель вздохнув, убирает руку.

— Я принял и другое решение — отправить пса в собачий приют, само собой, временно, пока вы еще не вполне в состоянии присматривать за ним должным образом. Вам могло показаться, что я совсем не вникаю в здешние заботы и проблемы, но, уверяю вас, это не так. Я чувствую ответственность за всех, кого каким-то образом притянуло это место — а значит, и за этого пса, и не в меньшей степени, чем за вас… И принял такое решение — поверьте, нелегкое, мне не по душе ограничивать свободу живого существа — для его же пользы…

— Да, разумеется, для его же пользы, — эхом повторяю я такие знакомые и такие ненавистные слова, и Блэк отзывается тихим согласным рычанием. Ничего, потерпи еще немного. Если у меня все получится, больше никто не будет распоряжаться твоей жизнью ради твоей или чьей-либо пользы. Сами как-нибудь распорядимся.

… Но потом понял, что это было бы ошибкой, — поспешно заканчивает человек, которого сегодня как никогда хочется назвать «господин директор». — Трудно не заметить, как вы с ним привязаны друг к другу, и я подумал, что и вы поспешили бы нас покинуть. А вам еще необходимо лечение и уход, да и к загадке этого места мы только-только начали подбираться… Заглянете ко мне сегодня вечером, побеседуем?

Хочется ответить резкостью, но раздражение вдруг уходит, и лохматый загривок под моей ладонью тоже расслабляется. В чем он, в сущности, виноват? В том, что в голову к месту и не к месту лезут воспоминания о прошлом, которое давно стало прошлым? У нас с Блэком теперь есть настоящее, общее и живое, и есть собственная загадка, последняя, которую осталось разгадать, чтобы окончательно оживить друг друга. Так что прошу прощения, господин попечитель, но на этот вечер у меня немного другие планы.

— Простите, но сегодня не смогу, никак не смогу — мы с моим псом должны завершить… некоторые собственные исследования. Но мы еще обязательно побеседуем, и очень скоро!

— Гораздо скорее, — добавляю я про себя, — чем вы решите, когда завтра утром вам сообщат, что мистер Снейп, кажется, не ночевал в своей комнате, и собаки тоже нигде не видно. Если все сейчас пройдет гладко, времени, чтобы аппарировать в Гринготтс, понадобится немного. За последний хогвартский год на моем счете накопилось достаточно, а деньги нужны даже альтруистам. И, надеюсь, вы не подумаете, что я пытаюсь откупиться, чтобы не быть ничем обязанным. Больше не хочется, знаете ли, откупаться от людей, которые тебе не чужие, и место, где снова почувствовал себя живым, я никогда больше не смогу считать тусклым отражением Хогвартса. Я вернусь, и мы побеседуем, прихлебывая чай — так и быть, согласен даже на мармелад в виде лимонных долек, — и я расскажу вам о вашем месте Силы нечто занимательное. Статут о секретности не пострадает, но вам понравится.

— Да, вот еще о чем все время забываю спросить… Вы не помните, где именно меня нашли?

— Конечно, помню — разве забудешь самое эффектное появление пациента за всю историю лечебницы. — Он улыбается, вскинув брови, и снова становится чертовски похож на Дамблдора. — Вон там, видите — под тем большим буком, где так любит лежать ваш пес.

— Вот спорим, ты ее специально там припрятал, — это я говорю уже Блэку, когда мы оставляем господина попечителя размышлять над свойствами места Силы, а может, над кандидатурой нового завхоза. Он отвечает невинным непонимающим взглядом и, если мог, пожал бы плечами — и надежда перерастает в уверенность. Наверняка он ее уже отыскал, давно или недавно! И ждал, подлец, пока догадаюсь сам, а ведь давно мог бы словно невзначай принести в зубах — вот, мол, гляди, какую нашел игрушку! Нет, видимо, некоторые качества не меняет даже посмертие — и замечательно, что бы я делал с Блэком-ангелом.

А Блэка-не-ангела я прихватываю за ухо, так, что он обиженно взвизгивает, и говорю:

— Ну вот. Мы на месте. Давай, принеси ее. Принеси… — Я чувствую, что голос срывается, и кое-как договариваю: — Принеси мою палочку.

И ошеломленно наблюдаю совсем не то, что ожидал увидеть. Я ждал, что он поворошит своим мокрым носом траву у корней или какую-нибудь кучку листьев, оставшихся с осени. А он — совсем как в тот день, когда я попросил его принести палку для опоры — вдруг срывается с места одним прыжком, красивым гибким движением. И только когда его уже почти не слышно, до меня наконец доходит, куда он отправился.

Он действительно спрятал палочку — там, где, как поэтично выразился мистер Уизи, только кочки, тина и болотный газ, там, где никто чужой ее не найдет, в нашем зачарованном месте. Жалко, что сейчас он отправился туда один и догнать его я не смогу при всем желании, а уносить оттуда дневник Мерлина я, конечно, не стал. Но когда-нибудь мы там еще окажемся, и я открою побуревшую от времени книжицу и переведу ему с кельтского — может быть, даже не напомнив при этом, что в Хогварсе по рунам у него было что-то среднее между «О» и «Т». А может, просто перескажу.

Понимаешь, скажу я, у Мерлина тоже был пес. Огромный, как маленький медведь, умный, как его хозяин, и верный как собака. Но однажды пропал. Мерлин долго искал его и нашел наконец на берегу реки — слишком быстрой и слишком бурной даже для сильной собаки. Может быть, пес пытался кого-то спасти, может быть, неосторожно ступил в воду и его унесло быстрым течением — этого Мерлин уже не узнал…

«…И он лежал там, израненный, с остановившимся взглядом, дыхание его прерывалось, и смерть уже незримо стояла рядом, готовая принять его в свое царство теней. Но я не мог позволить ей забрать моего дорогого друга, не мог потерять его, не мог представить, что никогда уже он не побежит рядом! И я умолял смерть оставить его мне, молил так, что камень, который я сжимал, обагрился кровью. И смерть усмехнулась и молвила: забирай его, этого я могу тебе отдать, он еще только на пороге моего царства. Жизнь твоя мне сейчас ни к чему, но твоя кровь скажется в свой час…»

— Ничего не напоминает, Блэк? — спрошу я его, и он недоуменно пожмет плечами, а потом вспомнит растрепанную книгу сказок, из-за которой они с братом дрались в детстве, и припомнит название одной из них, и кивнет.

«…Должно быть, я выронил этот камень там же, на берегу реки, слишком быстрой и слишком бурной для собаки. Кровь твоя скажется в свой час — не знаю, что это значит, но я ни о чем не жалею. В свой час так в свой час, а сегодня я вернул себе друга».

Знаешь, скажу я ему, я ведь тоже лежал однажды — как там у Мерлина? — израненный и с остановившимся взглядом. Ну и в тот момент, когда смерть уже готова была принять меня и так далее, кто-то захотел меня видеть, просто видеть рядом, просто увидеть в последний раз перед собственной смертью. Кто-то, для кого я, оказывается, был ближе, чем он до этого считал. Кто-то, кто сжимал в этот миг Воскрешающий камень. Кто-то, кто так же сильно захотел увидеть и тебя, Блэк — и тебя он, наверное, увидел, ты же был в этом, как его, царстве теней.

Но ты ведь не умирал, чтобы попасть в это серое царство, и поэтому не смог туда вернуться, когда мальчик выронил Воскрешающий камень! А я еще не умер, я тогда еще не умер, понимаешь! Я стоял, образно выражаясь, на пороге — поэтому меня он и не увидел. Но он вытащил, выдернул нас оттуда, из этого гребаного царства теней, не сознавая, что делает, и не представляя последствий — что, впрочем, всегда было свойственно Поттеру.

Тут Блэк хмыкнет и подпустит какую-нибудь шпильку в мой адрес, я с удовольствием отвечу, и за приятной беседой совсем забуду сказать: знаешь, раньше никогда бы не поверил, что перед смертью Поттер захочет меня увидеть. А вот после двух недель рядом с тобой — поверил.

Я не знаю, что ощущал ты, когда тебя тащили из смерти в жизнь, скажу я ему потом, — но, как ни удивительно, я наконец вспомнил, что испытывал сам. Знаешь, это в тысячу раз хуже, чем первая аппарация, боль такая, что не приведи Мерлин. Маглы всё пишут о каком-то тоннеле, а по мне так больше похоже на удава, который выплевывает тебя по кусочкам, и никакого гребаного света, только страх, и ты молишь все известных и неизвестных богов только об одном — чтобы это поскорее закончилось. И поскорее оказаться там, где это закончится.

Видимо, я молил добросовестно. Наверное, ты тоже, хоть и застрял при этом в собачьем обличье — может быть, тебе было еще больнее… Ничего, ничего. Вот оно все и закончилось. А мы живы.

Так я скажу ему, но когда-нибудь потом. А сейчас я молча гляжу, как черный силуэт стремительно приближается, и в оскаленной пасти — мои драгоценные одиннадцать с половиной дюймов. Теплое дерево, влажное от собачьей слюны, привычно ложится в ладонь, магия знакомо покалывает кончики пальцев, и я произношу первое заклятие, Дезиллюминационное.

А потом — второй взмах палочкой, и рука почти не дрожит, и сине-белая вспышка выходит образцовой, как на экзамене по чарам.

И пока он — угловатый, худой, но чертовски красивый, скотина, в любом обличье — еще не вполне пришел в себя, еще моргает и покачивается, пытаясь удержать равновесие, я обнимаю его, и аппарация тоже удается на славу. Мы летим, наконец-то летим на свет, и бессловесное тепло жизни, которая ждет нас в конце тоннеля, проникает прямо в сердце.