Выздоровление Анны (по мюзиклу) (гет)

* * *

«Кто там сюда придёт вот-вот?»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Вот и всё. Она уже выбежала из театра, а я всё ещё смотрел ошеломлённо ей вслед. Это не надрыв. Это беда.

Страшная беда — вот всё, что я понимал в её состоянии. Всё остальное — вздор. И моё чувство оскорблённого достоинства, и задетая гордость, и обида. Те соображения, которые ранее казались мне столь здравыми, которые привели меня к тому месту в этой ситуации, где я сейчас находился, — все эти безусловно логичные соображения вылетели у меня из головы.

Я мог ненавидеть её, когда она была чем-то абстрактным. Неверной женой, бросившей мужа и сына и уехавшей с любовником. Да, такую Анну я мог ненавидеть. Созданное моим воображением чудовище.

Но не ту женщину, которую я увидел только что в театре. Не это забитое, измученное существо, в которое превратилась моя жена.

Она предала меня — да. Но перед Богом я по-прежнему муж ей.

С ней случилась беда, а я стою и лелею чувство оскорблённого достоинства — хорош.

Я растеряно огляделся в попытке определиться с ситуацией. Граф Вронский остался единственным, кто был в театре. Он сидел, глядя куда-то в пустоту, явно не собирался бежать за Анной. Отвратительная сцена их последней встречи, которую я только что наблюдал, кольнула мне сердце. Почему он так равнодушен к её страданиям? Почему он не ценит того, как сильно она его полюбила?

Я такой, как есть, и поэтому она полюбила не меня. Но зачем она полюбила этого человека, который всё равно ничего не может дать ей взамен?

Я решительно встал и отправился на поиски Анны.

Что бы там ни было, я не оставлю её одну в этой беде.

Логика и расчёт подсказывали мне, что назавтра будет гораздо проще найти её через брата. Приеду утром к Облонскому — и всё выясню. Заберу её к себе. Брат её человек легкомысленный, но любит Анну, он пойдёт мне навстречу. Вдвоём убедить её будет легче, чем мне одному. Меня она не послушает, как не послушала в театре.

Это было очень разумное соображение, но тревога в моём сердце не позволила мне со спокойной душой поехать домой. Мне требовалось действовать; я не мог ждать; я не мог быть спокоен с осознанием того, через что она продирается сейчас в одиночку. Да, удобнее, комфортнее для меня было бы приехать назавтра к Облонскому — но ей нужна помощь сегодня, сейчас.

Я расспрашивал швейцара, расспрашивал дворника, расспрашивал извозчиков, с отчаянием понимая, что теперь уже сложно понять, куда она отправилась. Я шёл почти наугад, спрашиваясь у каждого прохожего, не видел ли он женщину в красном платье. Так мне указали на вокзал; она была там.

Минуту я стоял в отдалении, не решаясь подойти. Моя решимость совсем оставила меня. Что я ей скажу? Она неоднократно отказывалась от моей помощи. Я вспомнил, как она вздрогнула от отвращения, когда я прикоснулся к ней сегодня в театре. Не сделаю ли я ещё хуже? Зачем я навязываю ей свою смешную, жалкую заботу? Не от меня она ждёт этой заботы; я не заменю ей её любовника.

Но что это я! Графа Вронского здесь нет и не будет; здесь и сейчас есть только я.

Решившись, я шагнул к ней. Она брела по перрону, с безумным видом бормоча что-то под нос и натыкаясь на прохожих.

— Анна! — от моего оклика она вздрогнула так, что, казалось, сейчас оступиться и упадёт на пути — так близко она была к краю.

Я инстинктивно подал ей руку — она неожиданно вцепилась в неё с неженской силой. Я почувствовал, что она дрожит — ночь ли холодная, страх ли, нервное перенапряжение? Кажется, я верно поступил, что нашёл её. В таком состоянии в ночном Петербурге! Бог весть, какая беда могла с нею случиться! Здесь, на вокзале, всегда полно нищих и бездомных — о чём она думала?

С потусторонней отрешённостью она брела за мной, всё так же вцепившись в руку, когда я отправился на поиски извозчика. Добре! По крайней мере, не вырывается. Дома разберёмся. Главное — добраться до дома.

Анна и не подумала отпускать мою руку, когда мы устраивались в карете извозчика, а я не решился высвободиться. Наоборот, другой рукой я сжал сверху её ледяную ладонь, пытаясь и согреть, и ободрить. Она посмотрела на меня как-то безумно и, кажется, хотела заговорить, но я предвосхитил её порыв:

— Дома. Всё — дома. — И прежде, чем она успела возразить, припечатал сверху своим главным козырем: — Серёжа будет рад тебе.

Это были удачные слова; в её глазах проснулась жизнь, она посветлела и согласно склонила голову.

Я искоса наблюдал за нею во время поездки. Чем больше вглядывался — тем страшнее и тяжелее на сердце мне становилось. Я не ожидал найти в её лице таких перемен. Явные следы измождения и частых слёз, похудевшая, словно истончившаяся, нервная, вся какая-то дёрганная и словно на последнем пределе. Где та уверенная, гордая женщина, которой я помнил свою жену? Что с ней стало за эти месяцы, что она провела вдали от дома? Я не знал, как себя вести с ней, я не знал, что говорить ей. Мною в который раз овладело чувство абсолютной беспомощности, которое сопутствовало всей этой кошмарной ситуации. Я постоянно был беспомощен — перед её любовью к другому мужчине, перед её предательством, перед её выбором, перед её отъездом. Я не мог запретить ей любить, не мог запретить ей изменить, не мог запретить уехать — я ничего, ничего не мог!

И сейчас — что я могу дать ей, чем я могу помочь ей?

Эта безнадёжная, сосущая беспомощность сводила меня с ума!

Наконец мы достигли дома. Было поздно, и я решил не будить Серёжу. Велел девушке подготовить комнату барыни, отвёл Анну пока в гостиную. Она всё не отпускала меня, и я сел рядом с нею на софу. К моей неожиданности и растерянности, она вдруг разрыдалась, уткнувшись мне в плечо и тонко, болезненно всхлипывая. Я оторопел; по уму, надо бы обнять её, но та рука, которой сподручно было бы это сделать, несвободна: Анна по-прежнему цепко держится за меня.

Я осторожно переменил положение, пытаясь неловко обнять её свободной рукой; она даже не заметила моих попыток утешить её.

Истерика её всё продолжалась и начала пугать меня. У меня не было никакого опыта подобных ситуаций; до этого психика моей жены никогда не была столь расстроена, чтобы ударяться в истерики, а чужие женщины не имели привычки истерить прилюдно. Сколько я помнил медицинские рекомендации на такой случай, следует либо дать человеку пощёчину, либо облить водой. Первый вариант мне показался слишком радикальным, поэтому я принялся аккуратно высвобождаться из её хватки, чтобы добраться до графина. Маневр мне удался, однако с графином в руках я понял, что обливать — тоже как-то радикально. Нет, в альтернативе с пощёчиной это казалось приемлемым, а само по себе тоже выглядело как-то...

В итоге я остановился на компромиссном варианте и попросту напоил её водой. Ничего, помогло. Успокоилась. Сидит, глаза вытирает рукавом — очень великосветски! Я предложил ей платок; она взяла, машинально поблагодарив по-французски.

Она вскинула на меня глаза — я стоял рядом, не решившись снова сесть к ней — и беспомощно пожаловалась:

— Я не могу так больше. Не могу!

Позже, возвращаясь в памяти к этому моменту, я отмечал и дрожь в голосе, и то, с какой отчаянной решимостью она вцепилась руками в мой платок, и какой-то совсем мятый, замученный локон, выбившийся из общей причёски. Но в этот момент, сейчас, я видел только пронзительную мольбу в её взгляде.

— Чем я могу помочь тебе? — мягко спросил я, пытаясь своим взглядом успокоить, ободрить, утишить эту отчаянную мольбу.

Не зная, куда деть руки — всё казалось неловко и неуместно! — я протянул к ней правую ладонь, чтобы она отдала платок. Она истолковала мой жест иначе, отложила платок и, опершись на мою руку, встала. Она стояла очень близко, глядя на меня странно и измученно и не отпуская руки.

— Очень больно. Очень устала. — Я не заметил тот момент, когда обнял её. — Так устала...

— Отдыхай, — велел я ей, — отдыхай, Анна. Теперь ты в безопасности.

Кажется, это были правильные слова.

* * *

«Это не может так продолжаться больше»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Я проснулась необычно рано и с удивительно ясной головой. Мне странно было вновь находиться в этой комнате, где я жила столько лет. Когда я вырвалась отсюда — мне казалось, я вырвалась из тюрьмы. Казалось, что меня ждут свобода и любовь.

Любовь!... сердце кольнуло болью.

Из вчерашнего вечера я помнила ясно только одно — непривычно-холодные, чужие глаза Алексея. Как он был зол на меня!

Даже дышать больно.

Где же ты? Почему тебя нет рядом? Почему ты не пришёл утешить меня?

Если бы только знать, если бы только знать наверняка, что то была усталость, минутная холодность!

Я вспомнила, каким страстным и нежным был его взгляд раньше. Нет, равнодушный мужчина никогда не смотрит так! Нет, мой Алексей меня любит, любит!

Всё это глупости. Как я глупа! Боже, как я глупа и навязчива! Я слишком много требую от него: неблагодарная, злая! Они правы — тварь, неблагодарная тварь! Он так любит меня, он на всё готов ради меня, а я не могу ему простить отлучки, а я требую так многого! Поделом мне! Он прав в своей холодности: я перехожу всякие границы. Я заслужила.

Нет, решено! Больше никаких глупостей! Я буду послушной и нежной впредь. Я ему и слова упрёка больше не скажу, я буду самою ласковой, самою любящей. Пусть видит, что я тоже на всё готова ради него. Пусть гордится мною! Я заслужу его прощение, я заслужу его любовь!

С этими мыслями я встретила новый день, радуясь, что сейчас увижу Серёженьку. Мой мальчик, родной мой, милый, драгоценность моя!

Я ощутила мимолётную благодарность к Алексею Александровичу — всё-таки вчера я и впрямь была в самом скверном состоянии, и он был очень великодушен, предоставив мне возможность прийти в себя и повидаться с сыном. Возможно, не всё потеряно? Возможно, он уже не так оскорблён моим поступком и даст мне право видеться с Серёжей чаще? Мне кажется, он смягчился и не так ненавидит меня, как сперва. Что же делать — просить его сегодня? Или подождать? Впрочем, лучше сегодня, да. Я буду чувствовать себя спокойнее, если буду знать наверное, что смогу видеться с Серёжей.

Это было очень счастливое утро — утро, которое я провела с сыном. Боже мой, как я безумно скучала по моему мальчику! Как мне не хватало его! Только сейчас, снова слыша его милый голосок, гладя его мягкие волосы, только сейчас я поняла, как же остро и пронзительно мне не хватало моего Серёженьки!

Ужас вчерашнего вечера отпустил меня. Тоска, которая крепла во мне последние месяцы, словно заполнилась. Я снова чувствовала себя цельной, счастливой. И лишь когда моего Серёжу увели на занятия, я опомнилась.

Надо было объясниться с Алексеем Александровичем, но я даже не знала, как с ним заговорить. Мне было и неловко, и стыдно. Мне было нестерпимо стыдно всего: и что он был свидетелем того приёма, которое оказало мне общество вчера в театре, и что он видел наш разговор с Алексеем, и что присутствовал при моей истерике. Всё это было слишком ужасно, нестерпимо. Мне было невыносимо, что он всё это видел. Я не могла представить, как теперь посмотреть ему в глаза.

Мне нужно, мне нужно было набраться сил и попросить о встречах с Серёжей. Я должна набраться сил и сделать это. Ради сына. Мне надо пойти к нему и попросить.

Невыносимо, невыносимо! Если бы только Алексей был рядом! Если бы только ободрил меня своей улыбкой, рукопожатием! Только б набраться немного сил и мужества!

Новой иглой кольнуло воспоминание: Алексей был даже рад, когда Алексей Александрович запретил мне видеться с сыном. Он видел в этом наше освобождение.

Освобождение… я хочу свободы!

Но не свободы от моего сына! Я люблю его, Господи, я слишком люблю его!

…я не знаю, сколько ещё продолжались бы мои терзания и на что в конце концов я бы решилась, но мои размышления и метания были прерваны Алексеем Александровичем.

— Анна, мне требуется объясниться с тобой, — с порога удивил меня он. — Ты выслушаешь меня?

Я удивлённо кивнула, недоумевая. Что ещё за объяснение? Или… он предвосхитил мою просьбу о Серёже и уже всё решил? И теперь хочет объясниться, почему мне нельзя с ним видеться? Но… я еле сдержала нервную дрожь от страха больше не увидеть сына. Не может же он быть так жесток?...

Последующая речь вызвала ещё большее моё недоумение: таких слов и такой твёрдости я не ждала.

— Анна, я пришёл к выводу, что совершил большую ошибку, — он неспешно прохаживался по комнате передо мной, заложив руки за спину. — Да, это была ошибка. Мне требовалось проявить твёрдость и употребить власть, данную мне законом, чтобы не допустить вашего отъезда с графом Вронским, — я была шокирована этим поворотом его мысли и не могла понять, что это ему в ум взбрело так говорить. — Тогда всё случилось так неожиданно, и я был оскорблён вашим поступком и думал не о вас, а о своём задетом самолюбии. Я хотел, чтобы вы исчезли из моей жизни, и я допустил ваш отъезд. Теперь мне несомненно видно, что это было ошибкой.

— Алексей Александрович…

Он оборвал меня нетерпеливым и одновременно решительным жестом:

— Постойте, я не договорил. — Затем продолжил: — Я действовал эгоистично, и с моего попустительства вы попали в то бедственное положение, в котором я обнаружил вас вчера. — От этого напоминания кровь от стыда прилила к моему лицу. — Однако положение моё незавидно: я мог бы употребить свою власть мужа, чтобы запретить вам дальнейшие сношения с графом Вронскими, но это было бы недопустимым насилием над вами. Я против такого насилия, но и оставить вас в беде не могу, — он остановился возле меня.

Мне стало очень страшно. К чему он ведёт? Он даст мне развод? Вызовет Алексея на дуэль? Или… отнимет Серёжу, да?

— Анна, — он прямо и твёрдо смотрел на меня, а мне почему-то было страшнее отвести взгляд, чем смотреть ему в глаза, — я прошу вас — да, не настаиваю, именно прошу, — принять мою помощь.

— Я... я не понимаю. О чём вы? — только и смогла выдавить из себя я в ответ на этот абсурд.

С ним точно всё в порядке? Почему он решил, что мне требуется помощь? С чего он взял, что я приму её от него? Или… или он задумал разлучить меня с Алексеем? Да, да! Стоит мне лишь согласиться на его заманчивые предложения помощи — и он запрёт меня здесь, снова в клетке!

— Анна, вы на грани, — ответил он. — Я хочу вам помочь, но согласитесь ли вы принять мою помощь?

— Это абсурд, — растерялась я, — я вас решительно не понимаю! Решительно не понимаю!

И я попросту сбежала от него, в ужасе от мысли, что, кажется, я бы приняла его помощь даже ценой отношений с Алексеем.

* * *

«Надо найти предел — он есть»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Все мои силы ушли на то, чтобы сохранять твёрдость в этой короткой сцене, поэтому, лишь только Анна выбежала, я в изнеможении рухнул на ближайшее сидение.

Сомнения роем терзали меня. Спасать можно человека, который не хочет погибать, а она? Я отнюдь не был уверен, что своим вмешательством не причинил ей ещё большего вреда. В исступлённой молитве я просил у Господа только одного: лишь бы мне не навредить ей. Я видел однозначно, что жена моя стоит на грани, что её психическое состояние критично, а нервы — на пределе уже давно. В одном я был уверен точно: отношения с графом Вронским только усугубляют эту ситуацию. Я не знаю, что он за человек, почему Анна доверила своё сердце ему — но по их короткому разговору в театре и по некоторым сведениям, полученным от Облонского, нечего было и надеяться, что граф способствует её успокоению. Чем бы ни было её чувство — истинной, Богом вдохновлённой любовью, или тёмной и душащей страстью, — в этих отношениях она обречена. Если отдать дело на волю ей — я гроша ломанного не дам ни за её психику, ни даже за самою жизнь.

Это надо прекратить любой ценой. Любой ценой. Я должен защитить её, даже от неё самой, даже от её собственных чувств. Я должен сделать это хотя бы и ради Серёжи, но и для неё. Я муж её... всё вздор, всё вздор! Она гибнет — и никто не хочет ей помочь. Я не умею, не знаю как — вразуми меня, Господи! Только бы не навредить ей...

Страх за неё не отпускал меня. Мне нужно было видеть её, говорить с ней, разобраться, что у неё творится, как ей помочь. Не сделаю ли я хуже... А! Я так буду сомневаться годами! Я не знаю, что правильно, я не знаю, куда идти, что делать, как справиться с этой бедой. От того, что я буду терзаться этими мыслями по кругу, лучше точно не станет.

Я решился и пошёл к ней. Она явно не ожидала моего визита и посмотрела на меня настороженно, недружелюбно. Она, кажется, за это короткое время после нашего разговора начала накручивать какими-то злыми, безнадёжными мыслями. Бог весть, до чего бы она довела себя, предавайся я дальше сомнениям.

Сложив руки на груди, я облокотился на косяк, обречённо ожидая взрыва.

Он не заставил себя ждать.

— А! — горько воскликнула она, некоторое время попрожигав меня злыми взглядами. — А! Это вы! Конечно же! — у неё начали дёргаться руки. — Я разгадала вас замысел! Вы хотите разлучить меня с Алексеем, с Серёжей, отнять у меня всё, всё! — это был какой-то страшный крик шёпотом. — Вольно вам пользоваться моей слабостью, чтобы обмануть меня!

Я отмёл абсурдность её обвинений, она совершенно точно не в себе. Меня испугало, что голос её начал срываться в крик, она ощутимо дрожала и была на грани обморока. Я шагнул к ней, чтобы поддержать, но она, видимо, не так восприняла мой порыв.

— Не смейте! Не смейте ко мне прикасаться! — и сама же бросилась на меня, колотя мне в грудь кулаками в столь злом исступлении, что я немного оторопел.

Пока я пытался сообразить, как реагировать на это неожиданное нападение, она обессилила и пошатнулась. Я успел подхватить её, с ужасом думая, что моя затея не привела ни к чему хорошему и я своими руками довожу свою жену до сумасшедшего дома.

Её настроение сменилось резко и непоследовательно. Минуту назад она бросалась на меня в ярости — сейчас прижималась и рыдала. Это было похоже на вчерашнее; я обнял её крепче, давая выплакаться.

— Не могу, не могу так больше, — снова жаловалась она тонким, дрожащим голосом, а я гладил её по волосам и не мог придумать, чем помочь ей.

— Анна, ты нездорова, — повторил я то, что уже говорил ей вчера. — Твои нервы совсем расстроены.

Она всхлипнула с интонацией согласия. Кажется, она немного пришла в себя. Я усадил её на софу, сел рядом и взял её руки — они дрожали и были холодны как снег. Она избегала смотреть на меня, но не отнимала рук. Я не знал, как начать разговор, но неожиданно первой заговорила она:

— Мне стыдно. Мне страшно. Мне больно.

Моё сердце преисполнилось нежной жалостью к ней. Я ободряюще сжал её руки.

— Анна, посмотри на меня, пожалуйста.

Она вся покраснела и дёрнулась, потом кинула беглый взгляд куда-то в область моего лба, совсем смутилась, смешалась и лихорадочно заскользила взглядом по обстановке комнаты, потом всё же решилась и настороженно взглянула на меня — казалось, в любой момент готовая испуганно вспорхнуть и отпрянуть. Я постарался выразить своё чувство к ней взглядом и голосом:

— Анна, я хочу помочь тебе.

Её огромные глаза теперь смотрела на меня в упор и удивлённо, словно не узнавая, не веря.

— Я хочу и могу помочь тебе, — твёрдо и уверенно повторил я, внутренне трепеща от сомнения в себе и своих силах, но несомненно чувствуя, что нужно поддержать её своей убеждённостью.

Она отвела взгляд, но ощутимо расслабилась. Наконец произнесла тихо:

— Это... очень великодушно с вашей стороны, Алексей Александрович. Я... я не могу принять вашей помощи.

Она отвела свои руки и не глядела на меня. Я молчал. Неужели всё бесполезно? Всё закончится так?

Она бросила на меня ещё один взгляд, потом уставилась на свои колени и извиняющимся тоном добавила:

— Я не могу, поймите, простите меня. Я люблю его. Я над этим не властна. Я не могу этого изменить. Я не смогу снова стать вашей женой. Я не смогу, Алексей Александрович. Простите меня. Я благодарна за ваше великодушие. За вашу помощь. За Серёжу. Но я не могу обманывать вас. Я вас не люблю и ничего здесь изменить не в силах.

Она совсем смешалась; кажется, опять плакала.

Я растеряно провёл рукой по лбу.

— Анна, а теперь послушай меня внимательно, пожалуйста, — я старался говорить медленно и мягко, чтобы не спугнуть её. — Я не враг тебе. Я не хочу причинять тебе ни боли, ни обиды. Я не собираюсь требовать от тебя того, что ты не в силах мне дать. Всё, чего я прошу у тебя — чтобы ты согласилась принять мою помощь. Я не жду от тебя, что наши отношения станут… станут прежними, — голос слегка изменил мне, но я постарался вернуться к ровному тону.

Она подняла на меня заплаканные изумлённые глаза.

— Нет, это невозможно! — воскликнула она. — Вы невозможно великодушны, просто невозможно! Это невыносимо, невыносимо! — она спрятала лицо в ладонях, а я совсем смешался.

Я осторожно протянул руку к ней, готовый в любой момент отказаться от намерения обнять, если она проявит агрессию; к моему удивлению, она первой рванулась ко мне навстречу и прижалась ко мне. С тревогой я в который раз отметил, насколько она похудела. Мне было невозможно, невыносимо жаль её.

* * *

«Анечка наша несчастна»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Если бы только ты был рядом... если бы только... хоть кричи, хоть волком вой…

Я не могла совладать со своими эмоциями. Слишком сильно. Слишком больно.

С ужасом я осознала, что опять жмусь к Алексею Александровичу — да что же это! Будто мало мне вчерашнего! У меня совсем нет гордости, а он бесстыдно пользуется моим тяжёлым состоянием. Ужасно, непереносимо!

Я отпрянула; он не удерживал меня. Смотрел как-то грустно, без гнева. Встал, поклонился:

— Если понадобится, я у себя в кабинете.

Вышел. Я облегчённо вздохнула, встала к зеркалу, чтобы привести себя в порядок. Какой позор! Вот перед кем я никогда не показала бы своей слабости! За что только мне это...

Алексей, Алёшенька, если бы ты был рядом... если бы поддержал...

Мне было непереносимо от мысли, что я столь нуждалась в поддержке, что почти согласилась принять её от Алексея Александровича. В этом было что-то унизительное, ужасное. Я люблю Алексея, Алексея! И лишь от того, что его нет сейчас рядом, я начинаю вешаться на других мужчин! Какой ужас!

Я не знаю, что там себе Алексей Александрович навоображал. Нет, я согласна, моё состояние сейчас отвратительно, я сама это чувствую и понимаю. Но это лишь от того, что я не могу вполне быть вместе с любимым. Я хочу всего лишь, чтобы он здесь, сейчас был со мной. Если бы Алексей Александрович только дал мне развод, я бы могла соединиться с любимым и быть счастливой!

Как я наивна была, когда думала, что вырвалась из своей тюрьмы. Отъезд ничего не изменил: я была связана по рукам и ногам этим ужасным, ошибочным браком. Глупо было ожидать, что я смогу быть счастливой, пока я замужем за Карениным.

Да, в этом выход, выход, в этом моё спасение! Надо потребовать развода; надо твёрдо потребовать развода. Стоять на своём до конца, но получить его. Тогда я смогу быть счастливой. Тогда уж никто не помешает моему счастью.

Раз решение принято — незачем откладывать. Я тотчас отправилась к Алексею Александровичу. Он занимался какими-то бумагами, но сразу встал при моём появлении, глядя на меня внимательно и сосредоточенно, словно я была теми самыми пресловутыми бумагами.

— Я хочу, чтобы вы дали мне развод, — сразу же объявила я. Ни к чему затягивать.

Он, кажется, не удивился. Предложил мне сесть, сел сам. Долго молчал, смотрел на меня внимательно, но без гнева или злости, что давало мне надежду на успех моего дела.

— Развод... — наконец медленно и мягко повторил он, и почему-то у меня мурашки по спине побежали от его тона, хотя в нём и не было ничего угрожающего. — Вы хотите развода...

— Да, — твёрдо повторила я, стойко и смело выдерживая его взгляд. — Я прошу, я требую развода!

Он вздохнул, отвёл взгляд, поперекладывал какие-то бумажки на своём столе, потёр лоб, снова посмотрел на меня:

— Положим, развод вам нужен, чтобы соединиться с графом Вронским? — уточнил он.

— Да, конечно, — я даже удивилась такому вопросу.

Что-то в его взгляде меня тревожило, но я была уверена в своей правоте.

Последовала ещё одна порция молчания, после чего он очень, очень мягким голосом заметил:

— Анна, если я не ошибаюсь, вы последние несколько месяцев жили так, как будто бы состояли в браке с графом.

— Да! — я с вызовом взглянула ему прямо в глаза, но увидела только спокойствие и мягкость, что несколько поколебало мой боевой настрой. — Да, нам эти формальности не нужны; но они нужны обществу, вы видели. Не мучайте меня; я всё равно уже его жена.

Вопреки моим ожиданиям, он не разгневался.

— Анна, вы несколько месяцев жили... жили с мужем, которого вы выбрали, — слегка запнулся он. — И к чему это вас привело?

Я была в полном недоумении. Он это заметил и пояснил свою мысль:

— Ваша нервная система расшатана, ваша психика на грани, вы ужасно несчастны — разве я не прав? — я не посмела соврать и кивнула, краснея от стыда. — Быть может, — продолжил он, — наш с вами брак был не слишком удачен, и я не смог дать вам всего, в чём вы нуждались. Но, согласитесь, я за все эти восемь лет никогда не доводил вас до столь плачевного состояния, до которого граф Вронский довёл вас всего за несколько месяцев.

Я вспыхнула от гнева и вскочила; он встал следом, не отводя от меня взгляда.

— Хороша любовь, — горько произнёс он, — которая доводит якобы любимую женщину до такого состояния!

— Это вы довели меня до такого состояния! — я была в гневе на его попытки очернить Алексея. — Это вы, вы, только вы! Вы, со своей жестокостью, со своими приличиями! Если бы вы сразу дали мне развод, отдали бы мне Серёжу, — ничего, ничего этого не было бы! Мы были бы счастливы! Это вы, из злобы, из зависти довели меня до такого состояния! Вы! И не смейте, не смейте чернить его имя! Он любит меня! В отличие от вас! Что вы вообще знаете о любви!

Я тяжело дышала, чувствуя себя на грани обморока. В ужасе я ждала его реакции. Ах, чего мне стоило быть спокойнее! Теперь я точно разозлила его, и не дождусь никакого развода... глупая, глупая, зачем я всё это произнесла вслух!

К моему недоумению, он не спешил с ответом. Молчал, сложив руки на груди, и глядя на меня всё так же внимательно.

— Сядьте, — наконец произнёс он. — Сядьте и успокойтесь.

Я села; он остался стоять.

— Ваши обвинения нелепы, Анна. — Наконец заговорил он, заставив меня вновь испытать жгучий стыд. Неумолимо он продолжил: — О разводе вы заговорили со мной впервые сегодня; до этого о нём и речи не шло. И, конечно же, я не стал предлагать столь оскорбительный и унизительный для вас выход первым. Я понимал, что дать вам развод — это оставить на вас клеймо на всю жизнь, поэтому я не рассматривал такую возможность, а вы не говорили о ней, просто взяли и уехали. Что касается Серёжи, то вы сами должны понимать, что я не могу отпустить своего сына, — сделал он акцент, — с женщиной, которая открыто живёт с любовником и не заботится о приличиях.

Он был прав, неумолимо прав во всём, и я думала, что умру от стыда прямо сейчас. Я не в силах была смотреть на него и прикрыла глаза.

Молчание длилось долго, и я была благодарна Алексею Александровичу, что он остановился в своих обличениях. Он мог бы произнести и более жёстокие и злые слова, но всё же пощадил меня; я это отметила.

— Нет, так мы не сдвинемся с мёртвой точки, — растеряно пробормотал он.

Я открыла глаза; он потирал лоб и бросал на меня взгляды, одновременно и неуверенные, и решительные. Не знала, что это можно совместить. Мне даже стало любопытно, что за мысль в нём привела к этим взглядам. Раньше мне не составляло труда угадывать, о чём он думает; теперь же он постоянно удивляет меня своими словами и поступками.

Он подошёл ближе ко мне и опёрся на свой стол, посмотрел серьёзно и грустно:

— Анна, полагаю, я знаю причину твоего состояния. Я знаю, где корень твоей беды, что так мучает тебя. Но, право, я в некоторой растерянности. Уверен, что, если я прямо назову тебе причину, ты в гневе разгромишь весь мой кабинет.

— Что? — возмутилась я и вдруг вспомнила недавнюю сцену в моей комнате, когда я бросилась на него с кулаками. Стыд снова затопил меня; что ж такое, я умру от стыда перед ним, точно умру!

Ужаснее всего, что он опять всё заметил и понял и поспешно добавил:

— Это не был упрёк. Прости. Я действительно не знаю, как подступить к этой проблеме.

Это было неожиданно откровенно. Алексей Александрович редко признавал свою неспособность с чем-либо справиться. Я была тронута, что он поделился со мной своим затруднением.

— Что ж, давайте попробуем, — осторожно предложила я, — я правда постараюсь не громить ваш кабинет, — неожиданно у меня вырвался смешок, когда я представила эту картину.

Он едва заметно улыбнулся мне в ответ и решился:

— Что ж. Рискнём. Только выслушайте прежде, чем возражать, — я кивнула, соглашаясь. — Я полагаю, в тех отношениях, которые были между нами в браке, вам постоянно чего-то не хватало — чего-то, что вы называете любовью. — Это было разумно. — В какой-то момент граф Вронский возник на вашем пути и какие-то его слова или действия привели вас к выводу, что именно он может дать вам то, чего вам так не хватало, — я вспомнила нашу встречу на перроне и кивнула, — того, что давали вам редкие встречи с графом, вам было мало, хотелось большего, — я снова кивнула, — наконец, вы решились на разрыв со мной — чтобы получить от отношений с графом всё, чего вам так хотелось. Однако, — продолжил он, — к неожиданности вашей в отношениях с графом вы этого не обрели. — Вот здесь я постаралась выразить своё возмущение взглядом — он явно начал что-то придумывать! — Да, Анна, — заметил он моё возмущение, — отношения вас разочаровали, хотя вы и находили и находите множество оправданий тому. Вам всё кажется, что счастье возможно, надо только что-то изменить, попробовать как-то по-другому. Сейчас вы вбили себе в голову, что счастье наступит, если вы разведётесь со мной и выйдите за него. Я не предсказатель, но мой жизненный опыт несколько превышает ваш, и я могу уверенно заявить: если мужчина обижал женщину до свадьбы, то после свадьбы он будет обижать её ещё сильнее.

— Но...

— Мы договорились, — не дал мне вставить слов он, — что вы помолчите. Я не закончил. Так вот, Анна. Вы всегда будете находить оправдания отсутствию счастья. Вы выйдете замуж за Вронского, но не станете счастливой, и тогда обвините во всём общество, которое вас не приняло. Вы уговорите графа уехать в другую страну, чтобы войти в общество на правах честной замужней дамы, но и там не найдёте счастья. Вы решите, что виновато отсутствие детей и постараетесь поскорее обзавестись ими. Но и это вас не успокоит. Вы так и будете бежать за счастьем и не находить его, попутно замучивая графа, пытаясь вырвать у него то, чего он вам дать не в состоянии. — Мне стало страшно, когда я подумала, что, быть может, он прав. — Анна, вы так и будете мучиться и мучить нас, пока не признаете, что ваши отношения с графом Вронским не были любовью, что вы ошиблись, приняв их за любовь. — От возмущения у меня перехватило дух. — Так, тише! — замахал он на меня руками. — Вы обещали постараться не громить кабинет!

— Я и не собираюсь, — я гордо встала и смерила его взглядом, — но ваши выдумки возмутительны! Что вы знаете о любви!

Что-то в его взгляде пронзило меня до глубины души, когда он тихо ответил:

— Побольше вашего, мадам. Побольше вашего.

Я надменно передёрнула плечом и ушла к себе, не прощаясь.

Кажется, уже должны закончиться занятия у Серёжи.

* * *

«Тревожусь я не о себе»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Визит Облонского был предсказуем: я ещё с вечера послал ему записку, что его сестра у меня. Анна, кажется, вовсе не озаботилась вопросом, что кто-то может её искать, волноваться о ней. Ладно, она не подумала о брате — это ещё можно понять. Но то, что ей и в голову не пришло как-то предупредить графа Вронского, говорит о многом в их отношениях. По видимости, она сама не верит, что граф хватится её так рано. Впрочем, они явно поссорились вчера; может, дело в этом.

Облонский выглядел, как и обыкновенно, жизнерадостным, и этим до боли напоминал мне Анну такой, какой она была раньше. Контраст её прежнего состояния с теперешним стал виден особенно ярко.

— Алексей! — с порога радостно воскликнул он. — Что за диво! Что это за история с моей сестрицей?

Я пригласил его сесть и велел подать кофе.

— Ты же был вчера в театре, — начал объяснение я. — Ты видел её состояние.

Стива разом помрачнел:

— Моя вина, моя вина, Алексей. — К моему удивлению, покаялся он. — Это я звал её в театр. Хотел, чтоб развлеклась…

— Развлеклась… — эхом повторил я.

— Она… позволишь откровенно?… — уточнил Облонский. — Она как больная в последнее время. Это уже не похоже ни на любовь, ни на страсть: форменная болезнь. Я думал, съездит в Петербург, посмотрит оперу, хоть оживёт, отвлечётся… Каюсь. Я не ожидал такого приёма. Лёвины приняли её тёпло; но ты знаешь их, удивительная пара! Обществу нашему, увы, далеко до них.

Я коротко объяснил, что состояние Анны меня напугало, и я увёз её домой, чтобы она оправилась. Облонский, кажется, был очень рад такому обстоятельству. Но радость быстро сменилась тревогой, и он нерешительно спросил:

— И теперь… что ты собираешься делать теперь?

Я задумчиво отпил кофе, потом решился. С кем ещё мне поделиться своими сомнениями? Я и Стива — вот семья Анны, и едва ли я найду другого советчика, столь искренне заинтересованного в судьбе моей жены.

— Стива, я не знаю, что делать, — честно ответил я. — Ты видишь её состояние. Она погибнет, она с ума сойдёт. Я был вчера свидетелем их разговора с графом — нечего и ожидать, что он её убережёт. Ты знаешь, как я любил твою сестру. Тогда я тотчас отпустил её, как узнал об их отношениях. Мне казалось, она имеет право на свободу, имеет право любить того, кого выбрала,- пусть это было горько для меня. Но ты видишь, куда это её привело. Я всё ещё муж ей; могу ли я оставаться в стороне? Я ответственен за неё. Но чем помочь? Не сделаю ли я хуже своим вмешательством? Она едва выносит меня.

Я со всех сторон чужой для неё.

— Однако ж, — заметил Облонский, — мне всегда казалось, что меж вами были весьма доверительные отношения раньше. И Анна ни разу не жаловалась. Почему ты считаешь, что к этому нет возврата?

— Стива, твой оптимизм доводит тебя до наивности! — раздражился я. — Между мной и Анной уже никогда не будет прежнего.

Облонский хмурился, стучал пальцами по столику, шевелил губами, потом сказал:

— И всё же ты вмешался. Почему?

— Я не мог оставить её одну в таком состоянии, — не раздумывая, ответил я.

— И она приняла твою помощь. Почему?

— Вопрос не ко мне. Да и приняла ли, Стива? Я днём объявил ей, что отношения с графом Вронским не принесут ей счастья, и поэтому я не дам ей развода; ты бы видел её реакцию.

Неожиданно Облонский расхохотался:

— Ты ей так и сказал? О! Алексей, ты неподражаем! Полутона не для тебя!

Я почувствовал, что обиженно нахохлился, и постарался расправить плечи.

— Впрочем, ты прав, — перешёл на серьёзный тон Стива. — Было бы лучше для неё прекратить отношения с графом, а сама она не в силах этого сделать. — Он о чём-то размышлял, нахмурившись. — А что, Алексей, мог бы ты её увезти на юг?

— На юг? — я мысленно прикинул возможность такого предприятия и огорченно вздохнул: — Нет, Стива. Отпускать её одну с такими настроениями, как сейчас, — полно, это опасно. А я поехать с ней не смогу.

— Жаль, — искренне огорчился Облонский. — Но и в Петербурге… ей здесь жизни не дадут. Может, мне забрать её в Москву? И под присмотром, и вдали от вас обоих — глядишь, оправится?

Облонский предложил неожиданно хороший выход. Отъезд Анны в Москву действительно мог если не разрешить ситуацию вполне, то дать столь необходимый ей отдых. К тому же, у Стивы большая семья.

— Ты меня очень обяжешь такой услугой, — заверил я. — Это на редкость удачный выход!

— Тогда пойду к ней тотчас же! — снова повеселел и заискрился радостью Облонский.

* * *

«Если бы только знать — было бы всё иначе»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Нашу с Серёжей игру неожиданно прервал брат. Нахально уведя меня из детской в кабинет, он радостно предложил поехать с ним в Москву, навестить Долли и детей. Идея эта вызвала у меня протест: я и так давно не общалась с Алексеем, а тут меня хотят и вовсе увезти в другой город!

Мысль о том, что это может быть сделано нарочно, чтобы разлучить меня с любимым, сразу пришла мне в голову, несмотря на привычно-легкомысленный вид Стивы. Я в лоб спросила его, верны ли мои подозрения.

— Анна, — вздохнул брат, — ты знаешь, я люблю тебя. — Такое вступление утвердило меня в моих подозрениях. — Я не могу смотреть больше, как ты мучаешься.

Я вспыхнула и раздражилась. Они сговорились, что ли! Ну конечно! Конечно, Стиве досталось место в присутствии по хлопотам моего мужа — вот он теперь и поддерживает его! Что за заговор!

— Мне казалось, — холодно заметила я, — что раньше ты был на моей стороне в этом вопросе.

— Да Анна же! — огорченно всплеснул он руками. — Дело не в твоей или не твоей стороне! Я тревожусь о тебе.

Что-то непривычно-серьёзное в его голосе заставило меня поверить в его искренность.

И всё же я не могла этого представить. Разлука с Алексеем? Никогда, никогда!

— Нет, Стива. — Твёрдо ответила я. — Я не еду. Я останусь с Алексеем. Я люблю его.

— Как же это вам, женщинам, охота губить себя! — сердито надулся он. — Как бабочки на огонёк! И что вы только нашил в этом Вронском? Сперва Кити…

— Он любит меня! — разозлили меня его тирады и напоминания о княжне.

— Да неужели? — горько и иронично переспросил брат. — Анна, положа руку на сердце: разве мужчина, который любит, так ведёт себя?

Ещё один! Они точно, точно сговорились! Каренин его подговорил, это ясно как день!

— Даже не пытайтесь очернить его в моих глазах, — холодно сказала я. — Я уверена в его чувствах.

Стива долго молчал, глядя на меня удивлённо и огорчённо, что очень раздражало, а после лишь сказал:

— Однако почему-то вчера на поиски тебя бросился твой муж, а не он. И нынче тоже не заметно, чтобы графа Вронского волновало, что с тобой. Как знаешь, Анна, как знаешь.

И вышел, оставив меня в смятении, потому что последняя фраза попала прямо в цель.

Я помнила вчерашний день слишком хорошо. Я помнила, как Алексей отговаривал меня от поездки в театр, как холоден и безразличен он был даже после того, как я заговорила о своей скорой смерти — казалось, это не тревожило его. Как зол он был на меня в театре. Как я припомнила все многочисленные обиды, которые терзали моё сердце последние месяцы — и его отъезды, и отсутствие ответов на мои письма, и его танцы с другими дамами, и многое другое. Вчера мне казалось, что всё кончено, что я потеряла его любовь. Я хотела умереть, потому что без его любви мне не было жизни. Тогда, в театре, его не было рядом со мной. Его не было рядом со мной и позже, на перроне, когда он был так нужен, так остро нужен мне.

Я помню, как мне подумалось, что всё моё желание — чтобы он сейчас здесь был со мной. Чтобы бросился мне вдогонку из этой проклятой оперы. Перехватил, сказал, что всё это недоразумение, глупость какая-то. Что он любит меня, что всё дурное закончилось, что всё теперь будет хорошо.

Но он не пришёл. Его не было, когда я так нуждалась в нём. Не было, не было. И я знала, что уже не будет. Что он и в будущем не придёт, когда будет нужен. Что он будет со мной только тогда, когда у него найдётся на меня время. Это страшное свободное время, которое бывает так редко между дворянскими съездами, балами и театрами. Только тогда, когда у него найдётся время, но не тогда, когда я буду нуждаться в нём.

Мне хотелось умереть тогда, очень хотелось, и я близко подошла к краю платформы, думая лишь о том, что всё закончится, если я сделаю этот шаг.

Я надеялась, что Алексей найдёт меня и остановит — но он не пришёл. Его не было рядом со мной.

Пришёл Каренин.

Почему он это сделал?

Я присела на софу, прикрыв лицо руками и не имея сил справиться с чувством стыда и униженности. В этом было что-то ужасно, несправедливо унизительное — когда вместо мужчины, которого я выбрала, мне на помощь пришёл мужчина, которого я отвергла.

Сейчас, когда я стала мыслить более или менее связно, я поняла, что это была совершенно бредовая надежда — что Алексей догонит меня и остановит. Прошло достаточно много времени, и найти меня было непросто, да он и не стал бы искать, подождал бы дня. Но Алексей Александрович не просто не стал ждать дня — он как-то нашёл меня.

Не говоря уж о том, что у него не было причин так поступать. Я предала его, оставила, уехала с другим. Я не понимаю, не могу понять, зачем он отправился за мной. Разве он не ненавидит меня? Конечно же, он должен ненавидеть меня! Зачем же он нашёл меня? Зачем увёз к себе?

Всё это были слишком страшные вопросы, чтобы думать о них.

Я была в смятении полнейшем, но один факт я не могла отрицать: в тот момент, когда я стояла на грани самоубийства, меня нашёл и удержал не Алексей. Я не знаю, хватило бы у меня духа прыгнуть под поезд. Мне всё же кажется, что нет. Это слишком страшно; я бы, наверное, не смогла и отступила. Но всё же — а если да? А если бы я покончила с собой? Ведь могло так случиться? Возможно, если бы не Каренин, меня бы уже не было?

Как ни ужасна казалась мне моя жизнь, мысль о смерти казалась ещё ужаснее. Вчера вечером смерть и впрямь манила меня и виделась единственной возможностью прекратить боль, остановить этот кошмар. Но сегодня встреча с Серёженькой вдохнула в меня жажду жизни, и сама мысль о том, что я могла умереть, казалась мне особенно ужасною и неправдоподобной.

Я попробовала упростить мои мысли. Алексей — боль, обида, любовь, страсть, нежность, страх, отчаяние. Серёжа — нежность, счастье, любовь, смысл жизни, солнце. Алексей Александрович — стыд, страх, благодарность…

Что? Благодарность? Я… благодарна ему?

С глубоким изумлением я осознала, что вчерашний поступок мужа и впрямь нашёл во мне отклик. Он очень утешил меня и ободрил, он увёз меня от этого кошмара, он пустил меня к сыну.

Я запуталась, я вконец запуталась в своих чувствах. Почему всё не может быть проще? Насколько всё проще, правильнее, логичнее было бы, если бы вчера меня забрал к себе Алексей! Как всё сложилось бы славно, хорошо!

Но было не так. Поступок, которого я ждала от Алексея, совершил Алексей Александрович.

Я чувствовала, что в этой мысли есть что-то очень, очень важное, но не имела сил сделать вывод.

У меня больше не было сил думать об этом. Как лучше поступить в этом ужасном положении? Мне нужен отдых, мне очень нужно отдохнуть, перестать думать об этом. Если бы я могла уехать, уехать подальше, чтобы не переживать больше, не нервничать, отдохнуть!

…и тут я вспомнила, что несколько минут назад Стива предложил мне поехать в Москву, к нему. Я отказалась; теперь мне кажется, что это было ошибкой.

Я встала и отправилась на поиски брата — возможно, он ещё не уехал?

И впрямь, они о чём-то разговаривали с Карениным, но оба тотчас замолчали при моём появление и посмотрели на меня с одинаковым выражением ожидания и тревоги на лице. В этот момент они были так похожи друг на друга, что в это было сложно поверить.

— Анна? — первым прервал молчание Алексей Александрович.

Я несколько покраснела от своего намерения — что за день, точно сгорю от стыда сегодня! — и скомкано выговорила:

— Я подумала… да, в Москву было бы хорошо, право. Я бы хотела поехать в Москву.

Они оба синхронно посветлели и разулыбались, и если бы мне не было так стыдно, я бы не отказала себе в удовольствии посмеяться над их схожестью.

— Вот так славно! — радостно воскликнул Стива. — Аня, как ты это здорово решила!

— Очень, очень рад, — подхватил Каренин. — Сейчас же распоряжусь собрать вас.

Почему-то мне стало радостно и светло на душе от их улыбок. Возможно, потому что они и впрямь старались позаботиться обо мне?

Поездка в Москву меня отвлекла от моих переживаний. Мне показалось, я словно бы оторвалась от них. Всё дурное осталось в Петербурге, этим мыслям за мною не угнаться! Вперёд, из тесных стен!

Я почувствовала оживление и воодушевление от встречи с Долли и детьми. Словно всё было по-старому, словно можно просто улыбаться и не заботиться, не терзаться, не переживать.

Спустя неделю ко мне неожиданно пришло письмо от Каренина. Я испугалась и долго не решалась открыть конверт, ожидая, что это послание вновь нарушит мирное течение моей жизни. Мне было страшно, и я даже решила не читать, отложила письмо, и лишь вечером того дня всё же осмелилась его открыть.

К моему удивлению, там не было ничего неприятного или личного. В суховатых, немного ироничных выражениях Алексей Александрович по-французски делился новостями о Серёже, передавал тёплые слова от Лёвиных и сообщал, что моя модистка принесла мне какую-то прелестную шляпку.

Я совсем не ожидала такого шага от него и была растеряна. Всё же письмо доставило мне большую радость, в особенности в своей части про Серёжу. Невежливым было бы оставить такой знак внимания без ответа, и я также написала ему письмо, в котором благодарила за новости и рассказывала о своём приезде в Москву.

Буквально через пару дней мне снова доставили почту, что сперва меня обескуражило полностью, но затем я увидела, что новое письмо пришло теперь уже от Алексея. Моё сердце гулко и радостно забилось. Я безмерно соскучилась по любимому, и мысль о том, что он тоже помнит обо мне и скучает, доставила мне много радости. Я поскорее уединилась с его письмом, немного растягивая предвкушение от чтения и поглаживая конверт, представляя, что бы он мог мне написать.

...письмо огорчило меня безмерно. В нём не было ничего, чего бы я ожидала. Ни слова нежности и любви! Он лишь удивлялся на мой отъезд в Москву и упрекал, что я не предупредила его. Единственная эмоциональная часть письма была посвящена его успехам на дворянском съезде — и ни слова о нас! Я сама не заметила, в какой момент у меня полились слёзы из глаз. Было и грустно, и горько. Вот, что для него важно: дворянский съезд! Никак не я!

К вечеру я всё же взяла себя в руки и написала ему длинное и нежное письмо, в надежде, что на мои слова он и ответит в таком же ключе. Не может быть, чтобы его не тронула моя любовь! Я неудержимо, самозабвенно подбирала самые тонкие фразы, чтобы выразить своё отношение к нему, жаловалась на одиночество и тоску по нему, рассказывала о своих мечтах о нашем будущем. Я была так счастлива, когда писала всё это. Мне казалось, счастье вот-вот настанет!

С нетерпением я ждала ответа на это романтическое послание. В мечтах моих я представляла, что, возможно, он будет столь тронут, что даже приедет сам. Я вспомнила, как он тогда бросился за мной в Петербург — это было так романтично и искренне! Кажется, ситуации схожие: почему бы ему ни приехать ко мне в Москву теперь? И всё будет по-прежнему, и всё будет так славно!

Моё настроение было совершенно приподнятым и лучезарным; я верила, что скоро буду наслаждаться любовью и покоем.

Однако же, время шло; от Каренина успело прийти ещё два письма, а ответа от Алексея всё не было. Я недоумевала и огорчалась, в конце концов испугалась, что моё письмо было потеряно на почте и не дошло до Алексея. В тревоге об этом я написала новое письмо, по объёму лишь чуть уступающее первому, в котором также осведомлялась о судьбе предыдущего письма — дошло ли?

В беспокойстве я всё ждала и ждала ответа; наконец он пришёл! Я убежала с конвертом к себе, проигнорировав письмо от Каренина, которое было в той же почте. Алексей написал! Наконец-то я дождалась утешения и радости!

...и каким ужасным грузом легло на мои плечи разочарование, когда я прочитала лишь несколько сухих строк о том, что он получил оба моих письма, но не имеет времени ответить подробно.

Вот как. У него больше нет времени на мои письма. У него больше нет времени на меня.

Я очень плакала, и всё никак не могла прийти в себя. Я не ждала от Алексея такой сухости и холодности, такого безразличия. Его сухие письма очень ранили меня, но я не смела жаловаться: он и так сердит на меня, что я много жалуюсь по этому поводу. Но я так устала, так устала...

Хоть я и гостила у Стивы уже второй месяц, я ни с кем не пересекалась, кроме его семьи. Редко на семейный обед приглашался кто-то из сослуживцев брата — я никого из них не знала и не старалась запомнить. Ничто не предвещало дурного, когда и сегодня кто-то из товарищей по службе пришёл к ужину вместе с женой. Я даже была рада познакомиться с кем-то и отвлечься от моих переживаний.

Скандал разразился неожиданно — лишь только меня представили супруге стивиного гостя.

— Что? Та самая Каренина? — визгливо и зло переспросила она, некрасиво дёргая мужа за рукав. — В хорошее же общество вы меня привели! Нет, я решительно отказываюсь находиться с ней за одним столом! — смерив меня презрительным взглядом, дама гордо направилась на выход.

Гость пролепетал Стиве какие-то извинения и отправился за ней.

Я не помню, как оказалась в своей комнате. Кажется, мне помогли брат и Долли. Они наперебой говорили мне что-то успокоительное, но я совсем не слышала их. Кровь шумела у меня в ушах, я была на грани обморока. О Господи, что делать мне теперь?

— Пожалуйста, оставьте меня, — только и смогла выдавить из себя я.

Когда они всё же ушли, я долго, долго сидела на одном месте и смотрела в пустоту, не имея сил думать и чувствовать.

Я была полностью опустошена.

Я могла только теребить в руках два письма — то самое, в котором Алексей написал, что не имеет времени на ответ, и последнее письмо от мужа, в котором он своим, как мне раньше казалось, сухим и безразличным тоном приглашал меня по возвращении в Петербург посетить музыкальный салон одного своего сослуживца, "который заверил меня, что он и его домашние будут рады нашем визиту и желают услышать наше мнение о новой музыкальной пьесе того француза..." и прочая.

Ощущение роковой, неисправимой ошибки накрыло меня с головой.

Как на скачках — я поставила не на ту лошадь и потеряла всё.

Когда я выбрала Вронского, я знала, что теряю всё, но это казалось мне неважным, ведь у меня была его любовь! Это всё окупало.

Теперь же я вижу, что любви его не надолго хватило. Я поставила на его любовь — и всё потеряла. Всё. Этого не исправить. Вся моя жизнь отныне разрушена. У меня не оставалось никого, кроме Алексея, а теперь и он оставил меня. Всё кончено. Всё проиграно.

Как я ошиблась. Как я обманулась. Как... как это невыносимо, невыносимо... Как хочется всё забыть!

Раскаянье больно сжало моё сердце, заставляя проплакать всю ночь. Я всё прижимала к себе эти несчастные письма — и плакала, плакала, и не могла остановиться. Забылась сном я только под утро, с ужасной, непереносимой тяжестью на сердце.

Я не выходила из своей комнаты, и днём меня навестила обеспокоенная Долли. На её некрасивом лице я читала искреннюю заботу, и даже это ранило меня: разве я заслужила её сочувствие?

— Долли, что же я натворила, что?! — я вцепилась в её руки, поливая их слезами. Мне казалось, она вправе судить меня и вправе вынести приговор, которого я боялась.

— Анна, ну что же ты, что ты... — она плакала вместе со мной, обнимала и баюкала меня, как ребёнка, пытаясь успокоить.

— Я пропала, я совсем пропала! — жаловалась ей я. — Долли, как же я ошиблась, как ошиблась! Я всё разрушила, всё сломала! Долли, ты не знаешь, ты просто не знаешь — прочти, прочти!

Она отнекивалась и отказывалась, но я так и дёргала письмом Алексея, пока не заставила её прочесть. Я по лицу её видела, что она всё поняла.

— Ох, Анна, бедная Анна! — только и проговорила она, глядя на меня полными слёз и сочувствия глазами.

— Ты понимаешь теперь моё положение? Понимаешь? — только и спрашивала я, а она кивала и жалела меня.

Мы много разговаривали в тот день; она, пытаясь утешить меня, говорила об обидах, которые чинил ей Стива. Я знала, какую боль ей принесла измена брата, и теперь в ней мне виделся справедливый судья — ведь она прошла через это, она справилась, она сохранила семью. Но ведь и общество не так строго смотрит на мужские измены, да и грехи Стивы не были преданы огласке...

— Долли, скажи мне честно, — всё цеплялась я за её руки, — это можно простить? Это можно простить?

Она посмотрела на меня очень серьёзно и грустно, затем медленно кивнула:

— Анна, это не забывается, но рана заживает со временем. Наши отношения со Стивой не сразу стали прежними, но я простила его, вполне простила. Сперва больше ради детей, но потом — вполне, вполне! — горячо заверила меня она.

Я крепко и благодарно обняла её и тотчас засобиралась в Петербург.

* * *

«Всё остальное — вздор!»

(из мюзикла «Анна Каренина»)

Мы снова ждали её на вокзале вдвоём: я и сын, как почти два года назад.

Сердце моё сжималось тревогой и дурными предчувствиями. Кажется, она успела отдохнуть в Москве, набраться сил. Я не сомневался, что теперь, чуть приехав, она побежит к этому своему Вронскому. Это соображение причиняло мне боль, ранило. Я знал, что впереди меня ждёт только новое предательство от неё — и всё же я не мог отступить от выбранной линии поведения. Пускай лучше она предаст меня, чем я не протяну руку помощи ей.

Ночь перед её приездом прошла для меня мучительно. Я пытался придумать, можно ли что-то сделать, как-то не допустить её возвращения к любовнику — но ничего толкового не пришло мне в голову. Мы с её братом вырвали ненадолго оттуда, она набралась сил — и теперь снова рванётся в эти изматывающие её отношения.

Безнадёжность, беспомощность и ожидание предательства — вот такой набор чувств обуревал меня, когда я стоял на платформе, держа руку сына.

Вот и она!

Удивительно, но сперва поздоровалась со мной, лишь потом склонилась к Серёже. Совсем не выглядит отдохнувшей — испугался я и почувствовал недовольство Облонским, который, очевидно, не сумел устроить её досуг.

— Как прошла поездка? — я предложил ей руку, она оперлась и взглянула на меня как-то робко, затем ответила:

— Ваши письма меня поддержали. Благодарю вас.

Такого ответа я не ждал и был удивлён; я писал ей больше в надежде занять чем-то её досуг, отвлечь от мыслей о графе, и ожидал, что мои письма скорее раздражали её.

— Я рад, — сдержанно сказал я.

О чём спросить ещё, я не знал, и разговора не вышло; к моему удивлению, она заговорила первой:

— Как ваш проект? Стива говорил, даже до Москвы дошёл шум о нём.

Сегодняшнее утро было богатым на сюрпризы! Вот уж не ждал от неё вопроса о моей работе: обычно ей это было неинтересно. Судьба иногда непостоянна! Не понимая, с чем связано её поведение, я всё же рассказал немного о моём проекте — там было, чем гордиться.

Дома она отправилась к себе, отдыхать после дороги. Серёжа был занят гостинцами из Москвы, а я расхаживал по кабинету и всё не мог успокоиться, пытаясь по первым впечатлением определить, как она. Наш следующий разговор состоялся только вечером.

— Алексей Александрович, мне нужно поговорить с тобой, — как-то робко скорее попросила, чем уведомила она.

Я пригласил её к себе в кабинет; она выглядела очень уставшей и, кажется, нервничала.

— Приказать чаю? — предложил я, чтобы завязать разговор.

Она отказалась, потом серьёзно посмотрела на меня:

— Алексей Александрович, — наконец начала она, — что вы планируете в отношении меня?

Вопрос несколько застал меня врасплох, потому что я не ждал, что она прямо задаст его. Видно, это оказалось важным для неё. Однако что я мог сообщить ей, если сам не знал, что предпринять? Я сказал то, что тревожило меня больше всего:

— Если вы о ваших отношениях с графом Вронским, то...

Она сделала отрицательный жест, и я замолк.

— Я помню ваше мнение по этому вопросу, — медленно проговорила она. — Предположим, я... — она замялась, закраснелась, потом с трудом выдавила из себя: — Предположим, я готова признать, что эти отношения были ошибкой... чудовищной ошибкой с моей стороны... что тогда?

Она смотрела куда-то поверх моего плеча, явно и боясь, и стыдясь встретиться со мной взглядом. Я не стал настаивать на зрительном контакте, лишь напомнил:

— Я по-прежнему готов оказать вам любую помощь.

Она решилась посмотреть на меня, и я увидел в её глазах полнейшее смятение; она тут же спрятала взгляд.

— Это очень... — она опять смешалась. — Я не... Мне не...

Я не вынес её смятения и прервал этот лепет:

— Анна, — она, кажется, покраснела ещё сильнее. — Анна, успокойся, пожалуйста.

Она послушно сложила руки на коленях и глубоко вздохнула.

— Я очень виновата перед тобой, — вдруг решилась и сказала она. — П-прости меня, — всё-таки запнулась под конец, встретившись со мною глазами.

— Прощаю, — ровно и по возможности с теплотой ответил я, с удивлением сам впервые замечая, что больше и впрямь не чувствую ни гнева, ни обиды. Её откровенно болезненное состояние не оставляло во мне места для личных эгоистичных счётов — были лишь сочувствие и желание помочь.

Она по-домашнему поджала под себя ноги — никогда раньше не видел от неё такого жеста, опёрлась подбородком о колени.

— Вы так добры ко мне, а я никогда, никогда этого не замечала, — горько сказала она.

Я подошёл, сел рядом; она доверчиво прижалась ко мне в ответ, и я обнял её.

— Отдыхай, Аня, — тихо сказал я ей. — Всё страшное закончилось.