В августе каждого года (джен)

Впервые он слышит этот вопрос в августе восемьдесят второго, когда знойное жаркое лето опускается на плечи с неба Англии, обычно щедро дарящей дожди.

Этим летом Ремус задыхается — впрочем, он задыхается весь последний год.

Задыхается лишь сильнее, когда слышит короткий, предельно вежливый стук в дверь — и видит того, кто за этой дверью стоит. Проходит несколько минут неловкой тишины, прежде чем предельно спокойный, выверенный каждой свой интонацией голос эту тишину рушит.

— Здравствуй, Ремус.

Приходится пару раз моргнуть — на всякий случай, чтобы убедиться.

Нет, кажется, все же не галлюцинация.

— Позволишь войти? — вежливо интересуется Альбус Дамблдор, так и не получив реакции на свое приветствие — и только тогда Ремус наконец отмирает.

Молча отступает в сторону, открывая проход — но так и не находя слов.

Видеть Альбуса в своей захудалой конуре — зрелище какое-то ирреальное, абсурдное даже. Тот с любопытством и без тени осуждения осматривает обшарпанные стены, скользит взглядом по потрепанным корешкам книг, теснящихся на маленькой полке и сваленных на полу грудой — пусть и настолько аккуратной грудой, насколько возможно.

Потом этот взгляд останавливается на двух кружках — у одной из них скол на ободке. Вновь повернувшись к Ремусу, Альбус спрашивает — тем же раздражающе вежливым тоном:

— Чаю?

И вот так Ремус отмирает во второй раз, осознав наконец, что до сих пор ничего не сказал. А еще осознав, что именно он — хозяин этого, пусть и довольно жалкого, но все же дома, а значит сам должен чай предлагать.

— Здравствуйте, Альбус, — голос сбивается и хрипит, вздрагивает на гласных, и Ремус пытается вспомнить, когда вообще в последний раз говорил.

Вспомнить не выходит.

Но Альбус словно ничего не замечает — явно делает вид, что не замечает, — и лишь коротко мягко улыбается; от этого почему-то только хуже. Шагнув в сторону кухни, Ремус принимается готовить чай. Куда проще было бы, конечно, просто взмахнуть палочкой — но руки немного дрожат и ему нужно отвлечься, чтобы заставить это тяжелое страшное чувство внутри хотя бы немного притихнуть.

На то, что оно растворится окончательно, Ремус даже не надеется — это чувство с ним уже год.

Скорее всего, будет теперь с ним всегда.

Присутствие Альбуса же все обостряет — и дело не только в том, насколько он, в своей островерхой шляпе и расшитой звездами мантии, выбивается из нового мира Ремуса. Дело в том, что он приносит вместе с собой мир прошлого.

Дело в признаках, которые клубятся вокруг нет. Дело в яркой улыбке Джеймса, в веселом смехе Лили, в неловком бормотании Питера.

В стали глаз того, о ком Ремус не может думать.

Рука вздрагивает особенно сильно и немного почти кипятка проливается на пальцы — он едва это замечает.

Когда Альбус присаживается на единственный имеющийся здесь стул, Ремус ставит перед ним наполненную доверху кружку и тут же спрашивает без лишних предисловий — пока на это хватает хрупкого равновесия, обретенного в процессе готовки чая:

— Что вам нужно, Альбус?

Альбус же в ответ чуть склоняет голову набок, делает глоток из кружки и вновь осматривается вокруг себя. Еще несколько секунд тишины и вместо того, чтобы ответить прямо, — когда вообще Альбус Дамблдор отвечал прямо? — он произносит задумчиво:

— Кажется, твои дела идут не так хорошо, как можно было бы ожидать. Правда, Ремус?

В его голосе все еще нет осуждения — но челюсть Ремуса стискивается крепче, а пальцы плотнее сжимаются на керамике кружки. Он ощущает, как размывается первый шок, даже страх при виде этого ворвавшегося в его конуру прошлого — не то чтобы прошлое хотя бы на секунду Ремуса оставляет.

Просто оно слишком давно не принимало физический облик.

Зато на смену смеси шока и страха приходит злость. Злость острая. Злость, царапающая по изнанке грудной клетки когтями — там волк медленно просыпается, морду вскидывает. Начинает бесноваться.

Глубокий вдох.

Медленный выдох.

Ремус больше не тот одиннадцатилетний мальчик, который с восторженным благоговением смотрел на величайшего волшебника их времени, будучи каждой клеткой своего существа благодарным за предоставленный шанс. Теперь он за тот шанс почти готов проклинать.

Потому что, если бы однажды, годы назад, в его дом не постучался Альбус Дамблдор — Ремус бы не узнал, что это такое.

Когда собственная душа сгорает в теле заживо, теряя тех, кто этой душой стал.

— Что вам нужно, Альбус? — повторяет Ремус и получается резче, чем он рассчитывал — но сил на вину или раскаяние нет.

У него ни на что нет сил.

У него усталость пропитала дряхлые, готовые вот-вот рассыпаться кости — иногда Ремус не знает, как вообще все еще удается вставать по утрам.

Иногда — всегда — жалеет, что все еще удается.

Взгляд голубых глаз Альбуса наконец концентрируется на нем; взгляд внимательный и твердый; взгляд, в котором теперь нет и тени наигранного веселья или легкости — но Ремус отказывается вздрагивать. Сейчас ему нужен прямой ответ — чтобы не развалиться на куски там же, где стоит. Потому что они с Альбусом не виделись с того дня, когда…

Когда.

И это слишком. Слишком для Ремуса. Слишком для его дряхлых костей.

Слишком для дыры в его грудной клетке — кровоточащей и истекающей гноем из многочисленных нарывов. У этой дыры несколько имен — ее зовут Джеймс. Ее зовут Лили. Ее Питер. Ее зовут именем того, кто должен быть мертв для Ремуса — но кто все еще жив. Кто иногда смеется мрачным ликующим смехом в его голове, так, как должен смеяться в стенах Азкабана — а иногда смеется лающие и ласково, так, как смеялся в стенах Хогвартса.

Второе гораздо хуже.

Второе выламывает до самого основания — хуже, чем полнолуния.

И Ремус почти уверен — препарирующий взгляд Дамблдора может увидеть эту дыру. Может разложить ее на составляющие, проанализировать каждую часть и вывести диагноз — подписать приговор.

— В Хогвартсе свободна должность преподавателя ЗОТИ, — наконец, произносит Альбус, все так же внимательно глядя Ремусу в глаза, отслеживая ее реакции. — И я хотел бы отдать ее вам, мистер Люпин.

Что-то вспыхивает там, прямиком в центре дыры, оставшейся на месте грудной клетки.

Что-то яркое.

Что-то мощное.

Что-то, что гордо улыбается и весело произносит голосом Джеймса:

«Это будет твоя лучшая шалость, Лунатик!»

Что-то, что смотрит ласковым взглядом Лили и отзывается ее мягким голосом:

«Ты заслужил этого, дорогой».

Что-то, что нетерпеливо, пружинисто подпрыгивает, совсем, как Питер, и интересуется его чуть подрагивающим голосом:

«Ты же согласишься, правда?»

Что-то, что окатывает сталью и хмарью из серых глаз; что вонзается осколком короткой ухмылки в глотку и припечатывает с вызовом:

«Только посмей струсить, Люпин».

На секунду — всего на секунду, — но вот это, яркое и мощное, формируется в полузабытое, в нужное, в исцеляющее и ломающее. Формируется в надежду.

Но тут же, следом — Ремус задыхается.

Задыхается.

Задыхается.

— Нет, — слышит он как будто со стороны — отчаянное и дрожащее, и едва удерживается от того, чтобы отшатнуться.

Почти в омерзении.

Как Альбусу вообще пришла в голову эта мысль? Как?! Ремус не может. Он не заслуживает. Он не…

Там же дети. Сотни детей!

А Ремус ведь однажды уже чуть не…

Он не хочет думать о Снейпе — не сейчас. Не хочет думать о его отвращении и презрении, за которыми прятался оглушительный ужас, животный страх. Не хочет думать о том, насколько заслуженно это было — уж после того, как Ремус чуть его не убил.

Не хочет думать о серых, потемневших глазах без тени раскаяния в них; не хочет думать о голосе, который Ремус знал веселым, мягким, нежным — и который мрачно, зло выплевывал:

— Что, Нюнчик все же выжил? Жаль.

Раскаяние было потом. Потом, когда дошло, что он чуть не сделал Ремуса убийцей, рассказав Снейпу, как пробраться под Иву. Потом, после недель оглушительной тишины, напряженной и гнилостной. Потом.

Но тогда…

«Должен ли был я догадаться, что ты такое, еще тогда?» — думает Ремус — и думать об этом не хочет.

Сотни детей, которые окажутся в опасности, если он станет их преподавателем.

Сотни детей, которых будет учить кто-то настолько жалкий, беспомощный; иссохший старик в теле молодого мужчины — будто он способен чему-то научить.

Будто он вообще еще хоть на что-то способен.

— Нет, — повторяет Ремус тверже, заставляя себя вновь посмотреть Альбусу в глаза.

— Не думаю, что у меня есть варианты получ…

— Вам лучше уйти, — выдавливает из себя сквозь стиснутые зубы Ремус — и это, кажется, первый раз, когда он перебивает Альбуса.

Но он не может.

Не может.

Волк внутри скалится сильнее, вгрызается в глотку клыками, пытаясь продрать себе путь наружу раньше времени.

«Сидеть», — зло припечатывает ему Ремус.

«Место», — скалится приказом Ремус.

И снова этот внимательный взгляд Альбуса. Снова он препарирует — до самых костей. До самого основания. Дыра в грудной клетке Ремуса пульсирует и воет, там гнили столько, что она забивается ему в глотку, не давая дышать.

В конце концов, Альбус коротко кивает.

Произносит голосом, от мягкости которого тошно:

— До скорой встречи, мистер Люпин, — мимо внимания не проходит переход от простого «Ремус» к предельно официальному «мистер Люпин» — но это мало волнует Ремуса. Главное, что Альбус наконец уходит — в этот раз не через дверь. С коротким хлопком аппарации.

Призраки нависают над Ремусом, укутывая его собой — он тут же обрушивается на пол грудой костей.

И.

Задыхается.

* * *

В следующий раз Ремус видит его, когда приползает, окровавленный и едва ли живой, в свою хижину после полнолуния.

Опять август.

Теперь — дождливый и мрачный, плачущий грозами.

Прошел еще один год, и взгляд Альбуса — жалость к тому жалкому, во что Ремус превратился.

Он поджимает губы — даже это короткое движение требует больше сил, чем у него есть, — и проползает мимо Альбуса в хижину. Валится на кровать.

Палочка зажата в слабеющих пальцах — Ремус всегда оставляет ее в условном месте под деревом, вместе со своей одеждой. Эти леса находятся на отшибе мира и совершенно безлюдны — поначалу ему все равно было тревожно позволять волку беспрепятственно исследовать их в полнолуния.

Но постепенно тревожность притихла — за все время, что живет здесь, он людей не встречал. А волк требует. Требует назад свою стаю. Волк не понимает — их больше нет, и продолжает разрывать на куски и тело Ремуса, и его сознание, тоскливо по ним скуля.

Ремус готов скулить ему в унисон.

Безлюдные леса — единственный компромисс, к которому они с волком смогли прийти, чтобы друг друга не уничтожить.

Довольно жалкий компромисс, довольно жалкое существование — но Ремус держится как можно дальше от людей столько, сколько может, пока не появляется совсем острая потребность в деньгах, выгоняющая в маггловский мир на короткие подработки.

Подняв палочку, он пытается залечить самые глубокие раны — пока не истек кровью окончательно, но его руку осторожно перехватывают. Ремус поднимает мутнеющий взгляд, встречается с обеспокоенными глазами Альбуса — и крепче стискивает челюсть.

— Я сам справляюсь.

Голубой в глазах Альбуса наливается сталью. Его голос звучит сильнее и тверже. Бескомпромиссно.

— Справитесь. Но позвольте лучше мне.

Противостоять стали Альбуса Дамблдора мало кто смог бы — Ремус не уверен, что смог бы кто-нибудь вообще, а у него и вовсе сил на спор нет. Да и смысла в этом споре тоже нет — все равно давно уже не осталось гордости, которую стоило бы отстаивать.

Так что Ремус только машет безразлично рукой.

Пока Альбус водит волшебной палочкой над его телом — и раны на глазах затягиваются, Ремус ощущает, как под кожей прокатывается облегчение в то время, как вместе с отступающей болью отступает и адреналин. Веки тяжелеют.

Он не отлавливает тот момент, когда засыпает — хотя, скорее, проваливается в обморок.

Когда Ремус открывает глаза — в голове мутно, а во рту Сахара, но он все же физически чувствует себя лучше, чем после любого из полнолуний за последние два года. Все-таки, залечивать себя самому — занятие не самое надежное, особенно если учесть тот факт, что Ремус далеко не целитель и лечебные заклинания никогда не были его стезей, а на зелья денег попросту нет. Как и на ингредиенты для них приготовления.

Сознание рассыпается, мысли отказываются структурироваться.

Но потом Ремус наконец вспоминает, почему именно чувствует себя лучше обычного — и оглядывается вокруг. Альбус все еще здесь, сидит на стуле у окна с чашкой чая и смотрит этим своим препарирующим взглядом на Ремуса.

— Рад видеть, что вы очнулись, мистер Люпин.

Рот открывается — но Ремус и сам не знает, что именно собирается сказать. Наверное, нужно поблагодарить — пусть даже он ни о чем не просил. Или спросить, что Альбус здесь делает — спрашивать о том, как он узнал об этой хижине, смысла Ремус не видит.

Есть ли что-нибудь, о чем Альбус Дамблдор не знает?

Вот только в горле все еще перекатываются долгие-долгие мили песка и любые слова в них застревают. Но разум наконец начинает проясняться, мысленный поток начинает поддаваться Ремусу — и он вспоминает.

Вспоминает прошлый август.

— Нет, — тут же бесконтрольно рвется из горла — хриплое, ломкое. Голос распадается на песчинки.

Альбус смотрит на него.

Смотрит.

— Думаю, вам бы это пошло — называться «профессор Люпин», — Ремус в ответ на это фыркает — фырканье болью простреливает тело по касательной.

У Альбуса что-то смешливое теряется в морщинках у глаз, спрятанных за очками-половинками — и Ремус хочет спросить, почему.

Почему Альбус находит его — второй год подряд.

Почему Альбус думает, что он — хороший вариант.

Почему Альбус вообще решил, что эта затея может выгореть.

Профессор Ремус Люпин.

Но Ремус не спрашивает — он говорит себе, что это неважно, что все равно его ответ «нет», что эта идея заведомо обречена на провал, что не так уж и мечтал он когда-то стать преподавателем в Хогвартсе. Что его мечты больше в принципе не имеют значения или смысла.

Говорит себе — но обмануться так и не выходит.

На самом деле просто он слишком боится ответа.

Джеймс раздраженно цокает языком, Лили неодобрительно хмурится, Питер неловко жмется, переступая с ноги на ногу.

Серые глаза в осуждении сужаются.

Ремус сипло, с силой выдыхает — эти призраки не уходят, сколько их ни прогоняй.

Впрочем, не очень-то он и пытается.

Так что Ремус не спрашивает — а Альбус как-то очень уж понимающие сужает глаза. И ответа на свою реплику не дожидается.

— Что ж. До следующей встречи, мистер Люпин.

Хлопок аппарации.

Ремус откидывает голову на подлокотник дивана, жадно глотает задыхающимся ртом воздух. Они грустно улыбаются ему: мертвые, но остающиеся самым живым, что только есть у него внутри. Кровь его многочисленных, так и не зарубцевавшихся ран.

Глаза закрываются.

Кажется, Ремус знает, когда именно эта следующая встреча случится.

* * *

— Нет, — тут же припечатывает Ремус, как только открывает дверь.

Брови Альбуса чуть приподнимаются; он произносит голосом, от которого явственно фонит несдерживаемым весельем:

— И я тоже рад видеть вас, мистер Люпин.

— Здравствуйте, Альбус, — сдается Ремус со вздохом — все же, хотя бы немного вежливости не помешает.

Прошел очередной год, августовское небо хвастливо улыбается золотом солнца — а Ремус все такой же пустой и задыхающийся, в его грудной клетке сквозит все та же дыра, которая, кажется, с течением лет становится лишь больше.

Его призраки здесь, рядом — неодобрительно хмурятся на озвученное «нет». Бросают комментарии, варьирующиеся от насмешливых — Джеймс, до откровенно осуждающих — тот, кого среди этих призраков быть не должно.

Крохотная однокомнатная квартира в маггловском Лондоне обходится Ремусу дороже, чем хотелось бы — но до полнолуния еще несколько недель, а скудные припасы подходят к концу и ему нужны деньги. Аппарировать из хижины на работу каждый день весьма затруднительно — лес находится слишком далеко от Лондона, да и слабые социальные навыки Ремуса становятся совсем жалкими.

Как бы сильно ни хотелось избегать людей всеми возможными способами, даже он готов признать — мозгу нужен хотя бы минимум социальных контактов, чтобы окончательно не загнать себя в такую же хижину посреди леса и в собственной голове.

Пусть даже в конце дня от обилия лиц вокруг Ремус чувствует себя таким выжатым, что мог бы начать скучать по полнолуниям — если бы окончательно рехнулся.

Но долго продержаться на этом месте все равно не выйдет — его регулярные исчезновения каждый месяц всегда в конечном счете начинают вызывать вопросы. Ремус только надеется, что получится продержаться достаточно, чтобы скопить денег.

Много ему не нужно. Потрепанная, вся в заплатках одежда его вполне устраивает, как и собственные выпирающие кости — но даже Ремусу нужно иногда есть и где-то жить.

Отойдя чуть в сторону, он пропускает Альбуса внутрь и закрывает за ним дверь. Но вглубь квартиры тот не проходит, вместо этого говоря:

— Я хотел бы, чтобы вы пошли со мной, мистер Люпин.

Такое начало явно не предвещает ничего хорошего. Бросив полный подозрения взгляд на Альбуса, Ремус уже хочет отказать, но осекается.

— Вы ведь все равно заставите меня пойти с вами, правда?

— Ну что вы, мистер Люпин! — в голосе Альбуса появляется еще больше оттенков веселья. — Все исключительно на добровольных началах.

Ремус мрачно недоверчиво хмыкает — на добровольных, как же. Позволив себе чуть обреченный вздох, он коротко кивает — и замечает короткую вспышку триумфа, мелькнувшую за очками-половинками.

На что он подписался?

А если Ремус соглашается, потому что ему все же немного любопытно — то этого Альбусу знать совсем не обязательно. В следующую секунду морщинистая, но твердая и сильная рука сжимает его плечо, короткий хлопок — и Ремус сглатывает приступ тошноты, пытаясь прогнать легкое головокружение.

Даже спустя годы после своей первой удачной аппарации, еще на шестом курсе, к этому чувству он так до конца и не привык. Но потом ощущения начинают медленно сходить на нет, Ремус оглядывается по сторонам… и опять чувствует тошноту.

Только теперь эта тошнота — следствие скрутившего ему желудок ужаса.

Ремус резко оборачивается к Альбусу, перехватывает его показательно невинный взгляд и шипит сквозь стиснутые зубы:

— Я ведь сказал «нет», профессор Дамблдор, — делая при этом донельзя ядовитый акцент на обращении.

Но Альбус совершенно не выглядит впечатленным его вспышкой и только чуть разводит руки в примирительном жесте.

— Всего лишь хотел предложить выпить в «Трех метлах» по кружке сливочного пива. Разве можно отказать старому человеку в его маленький прихоти?

«Ну как же, старому человеку», — с едкой горечью думает Ремус, глядя на это представление.

«Ну как же, маленькая прихоть».

Отсюда нужно спешно убираться — понимает он, ощущая, как захлопываются клапаны где-то в глотке, перекрывая доступ кислороду. Потому что здесь, в Хогсмиде, призраки обитают не только в голове Ремуса — здесь они притаились за каждым углом, на каждом шагу.

Он знает, что если позволит себе по-настоящему оглянуться, по-настоящему всмотреться в эти улочки и дома — то тут же увидит их.

Увидит Джеймса, который со смехом отправляет коротким движением палочки охапку сухих листьев во взвизгнувшего Питера.

Увидит Лили, которая увлеченно разговаривает о чем-то с одной из своих подруг — пока стоящий неподалеку Джеймс едва не скулит, провожая ее тоскливым взглядом.

Увидит Питера, который от воодушевления чуть-чуть подпрыгивает и тащит их — немного ворчащих, но не упирающихся — за собой в Сладкое королевство.

Увидит его. Серые глаза — то сталь, то серебро. Контраст черных волос и бледной кожи. Острые, резкие черты абсурдно красивого лица — подчеркивающие остроту внутри.

И саркастичные реплики.

Адресованные то Джеймсу с его тоской, то Питеру с его воодушевлением, то самому Ремусу, ничем из этого не впечатленному.

Ремус увидит их всех, стоит лишь посмотреть — во множестве различных вариаций, тянущихся из прошлого; застывших там, в этом прошлом сцен.

Воспоминания, которые ломают Ремуса — которыми Ремус живет.

Ему нужно бежать отсюда. Бежать так быстро, как только возможно.

Ему нужно.

Нужно…

Но Альбус уже отворачивается, делая шаг по направлению к Трем метлам и даже не оборачиваясь, чтобы проверить, идет ли Ремус следом. Кажется, уже зная ответ. Ремус же…

Ремус ловит себя на том, что и впрямь идет.

Безвольно.

В приступе какого-то удушающего мазохизма.

Так долго он не был здесь, что кажется — прошла уже тысяча лет. И в то же время кажется, что не прошло и одного дня; будто еще вчера они вчетвером бродили этими улочками, под фейерверком из собственного смеха — ведь как иначе Ремус может помнить все настолько хорошо?

А потом они с Альбусом заходят в Три метлы, и…

И здесь еще хуже.

Потому что вон там, за угловым столиком сидит Джеймс — и широко ему улыбается. Но потом отвлекается, когда в его поле зрения появляется оглядывающаяся в поисках свободного столика Лили.

— Пойдешь со мной на свидание, Эванс? — отражается в каждом уголке паба громкий и твердый голос Джеймса, у которого за самодовольной ухмылкой скрывается крохотна доля неуверенности — невозможно заметить, если не знать, где искать. И Лили тут же находит его взглядом.

Смотрит яростно, испепеляюще — но Ремус видит легкий смущенный румянец у нее на щеках.

— Попробуй пригласить троллиху, хотя не уверена, что и она согласиться, — отбивает Лили, и половина паба взрывается смехом — но Джеймс не выглядит ни капли оскорбленным, только ошалело улыбаясь.

Сидящий по одну руку от него Питер тихонько хихикает, а потом находит взглядом Ремуса — и тайком от Джеймса закатывает глаза. Тот же, кто сидит по другую сторону от Джеймса — глаза закатывает, не скрываясь, и хмыкает ядовито.

— Ты похож на оглушенного дубинкой тролля, так что это редкий случай, когда я согласен с Эванс — троллиха тебе подойдет.

А потом ловит взгляд Ремуса, ловит его в капкан своих стальных глаз — и самодовольно ему подмигивает.

Ремус моргает — видение рассеивается.

Здесь теперь другие люди. Чужие улыбки и чужой смех. Паб почти не изменился — и ощущается он одновременно так же, как и раньше, но совершенно иначе. Раньше нахождение здесь не топило так болью и тоской, а те, кто теперь только видение — были реальностью, до которой рукой подать.

Когда именно они оказываются за столиком, Ремус не отлавливает — как не отлавливает и тот момент, когда рядом оказывается Розмерта. Только слышит ее пораженное аханье, которое вырывает из мира прошлого, разбивает осколками картинки перед глазами — и тогда наконец поднимает взгляд.

— Ох... Ремус, верно? Так рада тебя видеть, — и вдруг она улыбается, широко и искренне, а Ремус удивленно моргает — он не думал даже, что Розмерта его помнит. — Совсем изменился, не узнать! Только костлявый какой-то. Сейчас же принесу тебе еды. И не смей спорить, это за счет заведения!

И она уже уносится, а Ремус даже рта раскрыть не успевает.

Он поворачивается к Альбусу, смотрит на него пораженно — и тот совсем не приличествующе образу величественного старца хихикает.

А потом Ромерта заваливает их столик едой — куда больше, чем Ремус способен съесть, и никаких возражений не слушает, денег брать не желая.

А потом к ним начинают подходить люди — здороваются с Альбусом, поглядывают на Ремуса: кто с любопытством, кто равнодушно, а кто и с легким подозрением.

А потом Ремус чувствует, как тошнота возвращается — и дело вовсе не в обилии еды, которую приходится есть, а то Розмерта показательно дуется. И головокружение возвращается тоже, усиливаясь стократно, потому что они все еще здесь.

Джеймс. Лили. Питер.

Он.

Ремус видит их снова и снова. Вот они, еще совсем мелкие, сидят за столиком и пытаются делать вид, что все идет, как надо — но с такой очевидной нервозностью оглядываются по сторонам и неловко хихикают. Потому что впервые выбрались в Хогсмид под мантией-невидимой Джеймса, и тогда это представлялось величайшей шалостью в мире, а сами себе мальчишки казались героями.

А вот они взрослеют, вытягиваются, дурачатся, угловатые и нескладные — но такие, будто у них в руках весь мир. И эти стены должны помнить, как в них впитывались многочисленные приглашения на свидания от Джеймса — и многочисленные отказы Лили. Должны помнить и то, как взгляд Лили смягчался с каждым годом, становясь теплее, становясь ласковее, даже если ласка зачастую мешалась с раздражением. Должны помнить, как эти двое сидели за столиком, чуть отделенным от других посетителей, и как смотрели друг на друга теми взглядами, от которых становилось понятно — остального мира за пределами друг друга для них вовсе не существует.

Эти стены должны помнить их любовь.

Ту любовь, которая казалась вечной — и все еще кажется Ремусу вечной.

Он до сих пор уверен, что где-то там, в небытие, эта любовь продолжает жить и дышать — даже если в их мире жить и дышать не могут больше Джеймс и Лили.

Даже если последнее — самая большая чертова несправедливость.

Но также эти стены должны помнит и его взгляды.

Острые, стальные. Ощутимо смягчавшиеся рядом с ними, друзьями, ставшими семьей. Или Ремусу это только казалось? Может, он себе все придумал, наивный дурак — глупый мальчик-оборотень, который так нуждался в друзьях, что позволил слишком многое собственному воображению?

Позволил себе веру в то, чего не было?

Может, это лишь мираж, и не было их двоих за тем же столиком, где сидели когда-то Джеймс и Лили, и никто не упирался безнадежно Ремусу в плечо лбом и не просил хриплым усталым голосом посидеть вот так еще немного, совсем чуть-чуть. Или, может, это было — просто ничего не значило. Просто значение туда вписал сам Ремус — наивный дурак, глупый мальчик-оборотень.

И если память все еще хранит тепло, появлявшееся от короткой и кривоватой, но казавшейся искренней улыбки; от улыбки, которая ощущалась такой непохожей на ту, яркую и фальшивую, что предназначалась всему остальному миру, но только не друзьям — то, наверное, он себе это просто выдумал.

Выдумал…

Ремус резко вздрагивает, с силой — с корнем, до внутреннего кровотечения — вырывая самого себя из мыслей. Вскидывает взгляд.

Сидящий напротив Альбус смотрит с этим пониманием, от которого тошнота становится сильнее.

— Зачем все это, Альбус? — сипит Ремус совершенно бессильно, и несколько секунд глаза за очками-половинками внимательно его изучают, пока в конце концов их обладатель не сообщает доверительно:

— Из вас выйдет прекрасный преподаватель, Ремус.

«Детишки будут обожать тебя, Лунатик. Я обещаю», — хрипом отзывается эхо из прошлого, со сквозящей в обычно равнодушном голосе теплой, гордой улыбкой.

Ремус резко вскакивает на ноги.

— Нет, — сдавленно и грубо произносит он, и, больше на Альбуса не глядя, выносится из паба.

Аппарирует тут же, как только оказывается за порогом.

Стекая по стене в крохотной лондонской квартирке и пережидая приступ тошноты и головокружения, Ремус пытается заново научиться дышать сжимающимися легкими. И думает о том, что если где-то и может быть хуже, чем в Хогсмиде — то это определенно в Хогвартсе.

Что если где-то и может быть лучше, по-мазохистски упоительнее…

Да чтоб тебя, Хогвартс.

* * *

Когда в следующем году Ремус вновь видит Альбуса Дамблдора на своем пороге — из его рта тут же вырывается короткое:

— Нет, — а рука уже захлопывает дверь перед чужим носом.

Больше стучать Альбус не пытается, и чуть позже, когда удается сглотнуть приступ ярости и страха — Ремус ощущает, как в нем комом нарастает смесь из стыда и вины. Но исправить как-либо собственную грубость не пытается.

В этот раз даже в глазах Джеймса виднеется осуждение.

Ремус надеется, что после такого должность преподавателя ЗОТИ Альбус ему больше не предложит.

* * *

Ремус боится, что не предложит.

* * *

Но Альбус возвращается.

На следующий год.

На год после.

Один август сменяется другим, дыры на одеждах Ремуса становятся все больше, усталые, больные морщины въедаются в черты его лица все сильнее.

Все сложнее — и в то же время все проще, — говорить Альбусу свое «нет», когда он в очередной раз предлагает должность преподавателя ЗОТИ.

Проще — потому что к долгому, едва не бесконечному списку причин, почему Ремус должен говорить «нет», прибавляются все новые; потому что усугубляются старые. Потому что он не молодеет — зато с каждым прошедшим годом становится все более жалким, никчемным.

Потому что одновременно с этим Ремус не становится менее опасным.

— После небольших уговоров Северус согласился готовить для тебя ликантропное, — как бы между прочим вставляет Альбус однажды, августом восемьдесят седьмого — и Ремус запрещает себе вздрагивать на звуке этого имени.

Лишь чуть вздергивает бровь и переспрашивает иронично:

— Значит, после небольших уговоров, да, Альбус?

Альбус улыбается самыми уголками губ — загадочно и хитро, но без хоть какого-то намека на вину.

— Возможно, потребовались некоторые усилия, — Ремус фыркает, не желая даже представлять, что за усилия это были; а Альбус вдруг добавляет, уже без тени веселья, предельно серьезно глядя Ремусу в глаза: — Ты ведь не хочешь, чтобы мои усилия пошли прахом, правда, Ремус?

«Что ж, это было неплохо, хоть и не особенно изящно», - признает Ремус мысленно, даже чуть-чуть впечатленно, отдавая должное манипуляторским способностям Альбуса.

Дверь перед его носом Ремус больше не захлопывает и вдруг остро об этом жалеет.

А вот и причина, по которой говорить «нет» — все сложнее.

Потому что сам Хогвартс и должность преподавателя — уже самый большой страх и самое большое искушение Ремуса. Но ликантропное…

Он пробовал это зелье всего два раза — слишком дорогие ингредиенты, слишком сложное изготовление; сам процесс превращения, который оказался в два раза болезненнее и дольше обычного.

Но, пусть сознание Ремуса оставалось мутным, а головная боль настойчиво зудела в затылке — это определенно того стоило.

Ведь впервые — впервые — с четырех лет Ремус полностью осознавал себя в полнолуние, впервые мог себя контролировать. Он провел обе ночи, лежа на опушке возле своей хижины, победно скалясь персиковой луне — наконец у нее не было власти над ним.

Так что ликантропное — это больше, чем искушение.

Это потребность.

И Ремус не представляет себе, что именно Альбус должен был сказать или пообещать Снейпу, чтобы тот согласился. С другой стороны, может быть, Снейп планировал его отравить — и согласился только поэтому.

Такая мысль почему-то лишь веселит Ремуса вместо того, чтобы хоть сколько-то его напугать.

Но, пусть даже сегодня ему сильнее, чем когда-либо прежде хочется сказать «да» — он лишь качает головой.

— Вы знаете мой ответ, Альбус.

На секунду, всего на секунду — но в глазах Альбуса мелькает разочарование, будто в этот раз и впрямь был расчет на успех. И все-таки он не настаивает — никогда не настаивает. И уходит.

Ремус глушит желание отправиться за ним следом и изменить свой ответ, опрокидывая в себя стакан огневиски.

* * *

Они здесь.

Каждый раз здесь — не то чтобы они хоть когда-то оставляли его за все прошедшие годы.

Они шепчут ему:

«Согласись».

И:

«Ты ведь хочешь».

И:

«Ты заслуживаешь».

И:

«Мы хотели бы этого».

Последнее давит, оседает горечью и виной настойчивее всего.

Ремус все ждет, когда они начнут говорить иначе. Когда скажут, что он опасен и жалок; что Альбус совершает огромную ошибку, даже просто предлагая ему эту должность; что отказ — самый верный ответ.

Они ни разу такого не говорят.

Эти слова нашептывает Ремусу только его собственный внутренний голос.

Но они? Они никогда ни в чем не винят его. Не напоминают, что Ремуса не было рядом, когда все разрушилось, не называют его чудовищем, которым он и является — от этого становится лишь хуже. Вот только ничего подобного они никогда не произнесли бы и в жизни — Ремус знает слишком хорошо.

Наверное, именно поэтому они не винят его даже в его собственной голове.

И единственный, кто мог бы обвинить. Единственный, кто смотрит с явным, неприкрытым осуждением, когда Ремус выплевывает очередное «нет». Единственный, у кого в глазах — грозовые тучи вместо солнца и кого здесь быть вовсе не должно…

Даже он не соглашается с Ремусом, только глаза закатывает и называет идиотом с этой раздраженной мягкостью, которую так редко можно было от него услышать.

Даже он — и даже теперь, спустя годы, когда Ремус должен, обязан ненавидеть его; когда действительно ненавидит…

Даже теперь.

Ремус не знает, смеяться от этого или выть.

* * *

Когда Ремус наконец смиряется с тем, что он будет существовать в голове вместе с Джеймсом, Лили и Питером независимо от желания самого Ремуса — приходит понимание, что ему все же нужно имя.

Тогда он становится Бродягой.

Потому что Бродяга был другом; Бродяга бегал бок о бок с ним в полнолуния, дурашливо высунув язык и подставив морду ветру; Бродяга был верен, так верен, как никто другой.

Сириус Блэк — предатель и убийца. Сириуса Блэка ненавидит Ремус Люпин.

Но Бродяга?

Бродягу ненавидеть не умеет Лунатик.

* * *

В один из визитов Альбуса, когда август восемьдесят девятого за окном проливается дождем, Ремус не выдерживает и говорит задумчиво:

— Знаете, я начинаю думать, что одна из ходивших по Хогвартсу теорий о том, куда деваются преподаватели ЗОТИ, может оказаться правдой. Например, их приносит в жертву Мерлину весь остальной преподавательский состав.

Неожиданно — но Альбус вдруг тоже становится задумчивым. Несколько секунд он молчит, барабаня пальцами по столешнице, пока в конце концов не говорит:

— Если бы вся эта ситуация с ЗОТИ не началась гораздо раньше, я бы заподозрил Северуса. Он так настойчиво каждый год просит эту должность…

— А вы вместо этого предлагаете ее мне? — вздергивает бровь Ремус. — Снейп, должно быть, в ярости.

— Ты даже не представляешь, — невозмутимо отвечает Альбус. Несколько секунд они смотрят друг на друга — потом уголок губ Ремуса вздрагивает и, не выдержав, он запрокидывает голову и принимается хохотать.

Альбус напротив него вновь совершенно не величественно хихикает, а в голове Ремуса громче всех заходится абсолютно счастливым хохотом Бродяга.

* * *

Август девяносто первого проходит для Ремуса в особенном напряжении. Зной давит и душит, оседает жаром на дряхлых костях — и он все ждет приближения катастрофы.

Катастрофа стучит в его дверь привычно коротко и вежливо.

Катастрофа смотрит на него голубыми глазами из-за очков-половинок.

Ремус вздыхает. И без слов отходит в сторону, пропуская Альбуса внутрь.

Они молчат, пока готовится чай. Молчат и после того, как усаживаются за столом на кухне — хижина Ремуса не стала выглядеть лучше за прошедшие годы, но кое-какие удобства в ней появились. Например, теперь здесь есть два стула вместо одного.

Сомнительный прогресс.

Тишина начинает давить и душить, она становится плотнее, вязнет смолой — но Ремус не может заставить себя заговорить первым. Не может заставить себя сказать сразу свое привычное «нет» — только не в этот раз.

Молчание прерывает Альбус. В конце концов, именно он вновь появился на пороге Ремуса, пусть сам и отдувается, — мелькает в голове немного злорадная и чуть-чуть трусливая мысль.

Голос Альбуса звучит мягко, едва ли не ласково — так маггловские психологи со стажем разговаривают с проблемными детьми, — и Ремус чуть не вздрагивает то ли от неожиданности, хотя ждал этого момента, то ли от самих интонаций.

— Он совершенно не знаком с нашим миром. Оказывается, мальчику ничего не известно о магии. Ему понадобится кто-то, Ремус. Друг. Наставник. Кто-то, кто с магическим миром его познакомит. Кому он сможет доверять.

Ремус невидящим взглядом смотрит в свою кружку с чаем, пытаясь обработать сознанием только что услышанное — но предложения разваливаются на слова, слова на буквы, и до него очень запоздало доходит смысл.

Но когда доходит — Ремус резко вскидывает голову, вопрос застревает в песках горла, но Альбус, глядящий понятливо и непривычно грустно, сам отвечает.

— Кажется, Дурсли не посчитали нужным рассказать Гарри о магии, — голос его становится жестче, когда речь заходит о них — но Ремус замечает это только краем сознания, невольно дергаясь на родном имени. Гарри. Гарри. Гарри ГарриГарриГарри… — Вероятно, ему было там не так хорошо, как я надеялся. Как мы все надеялись, — исправляется он.

Пальцы сильнее обхватывают кружку, и Ремус вновь утыкается в нее взглядом, поджимая губы и ощущая, как беспокойство и вина нарастают вязким и душным клубком внутри.

Он думал — так будет лучше.

Он думал — Гарри будет счастливее там, с сестрой своей матери, в настоящей семье, которая присмотрит за ним, позаботится о нем.

Он думал — а что сам сможет мальчику дать? Оборотень, жалкий и опасный, который существует на какие-то гроши. Оборотень, который ничего не смог сделать, чтобы спасти его родителей. Оборотень, который не увидел предателя под собственным носом.

Просто — оборотень.

Одного этого более чем достаточно, чтобы понять — Гарри не нужна такая компания; такая, чтоб ее, семья. Гарри будет лучше с сестрой Лили — его кровной родственницей.

Да, у Лили с сестрой были напряженные отношения, Ремус наслышан об этом — но ведь Гарри всего лишь ребенок. Самый очаровательный, смешливый и добрый ребенок, которого он знал.

Разве перед таким устояло бы хоть одно сердце?

Разве его можно было не полюбить?

Ремус был там, у Дурслей, всего один раз — не смог удержаться, эгоистичный дурак. Дом оказался самый обычный, точно такой же — белый, с заборчиком, с зеленой лужайкой, — как и все остальные; обычный дом для обычного ребенка, пусть Гарри и не был обычным, но это уже детали. Может, в этом доме у него появится шанс стать счастливым, думал Ремус тогда; шанс, которого не было, останься ребенок с ним, с Ремусом.

В тот день он купил Гарри огромного плюшевого пса — в последний момент выбрал белого, а не черного, когда осознал, какую глупость творит.

Притащился туда, хотел еще раз его увидеть…

До этого они встречались с Петунией всего однажды — на свадьбе Лили и Джеймса, но та узнала его сразу. И тут же ее лицо исказилось отвращением.

Когда Петуния шипящим, злым шепотом принялась его прогонять, приказывая больше никогда на порог не являться, иначе она вызовет маггловскую полицию — Ремусу лишь с трудом удалось впихнуть ей в руки плюшевого пса, умоляя отдать его Гарри.

Петуния согласилась — но лишь в обмен на обещание, что больше никогда не увидит Ремуса и что он больше никогда не попытается связаться с Гарри. Ремус пообещал.

Конечно, пообещал.

Какой у него оставался выбор?

«Ну, даже не знаю. Не быть придурком?» — ядовито отзывается в его голове Бродяга, и Ремус сжимает губы плотнее, пытаясь отмахнуться от него — но ничего, конечно же, не выходит.

— Хагрид доставил ему письмо с приглашением в Хогвартс на день рождения, и он говорит, что мальчик растет точной копией отца, — вновь заговаривает Альбус, и Ремус вновь невольно вздрагивает — теперь уже от смысла услышанного. — Только глаза мамины. Но ты ведь помнишь об этом, правда?

Слова бьют.

Бьют точечно.

Бьют прицельно.

Конечно же, Ремус помнит. Как он может не помнить?

Ему хочется увидеть. Ему хочется заглянуть в знакомые зеленые глаза. Ему хочется взъерошить волосы — раз копия Джеймса, там точно его не поддающаяся никакому укрощению копна.

Тем более — уже в год Гарри был поразительно на Джеймса похож, а Лили постоянно ворчала из-за того, что теперь она не может ничего поделать с волосами уже двух Поттеров. Хотя ее ворчание было таким нежным и беззлобным, что воспринимать его всерьез становилось решительно невозможно.

Ремус ощущает почти физическую потребность в этом — увидеть Гарри. Посмотреть, каким тот вырос. Пообщаться с ним. Убедиться, что он порядке. И Ремус вдруг завидует Хагриду, которому такая возможность представилась. Который знает сейчас о Гарри куда больше, чем знает теперь о нем Ремус.

«Ничего не известно о магии».

«Ничего».

Неожиданную вспышку злости Ремус моментально гасит. Если задуматься — то это логично, конечно. Лили говорила, что ее сестра от магии не в восторге — но он почему-то был уверен, что такой очаровательный ребенок, как Гарри, смягчит абсолютное любое сердце.

Впрочем, даже если о магии Гарри не знает — это еще не значит, что все совсем плохо, правда? Ведь Альбус бы никогда не позволил…

Ремус поднимает на него взгляд и хмурится.

Альбус Дамблдор.

Всегда знает больше, чем говорит.

Каким было детство Гарри? Рос ли он тем счастливым и беззаботным ребенком, которым должен был? Любили ли его так, как должны были — вопреки тому, что ничего не рассказали ему о магии?

У Ремуса нет ответов.

Но он может их получить — не от Альбуса, конечно. Зато если согласится…

«Мы хотели бы этого», — мягко говорит Лили.

«Ты — один из тех, кому мы без вопросов доверяли своего ребенка», — непривычно строго добавляет Джеймс.

«У него должно было быть три безумных дядюшки — пусть останется хоть один», — пытается пошутить Питер.

«Не облажайся», — мрачно бросает Бродяга.

Ремус делает глубокий вдох…

— Нет, — выдыхает он.

Потому что не может.

Не может.

Не может.

Там, в Хогвартсе, Гарри найдет себе новых друзей — как это когда-то было с Ремусом. Там есть множество преподавателей, которые помогут Гарри открыть для себя новый мир — как это когда-то было с Ремусом. Там найдется уйма людей, которые куда больше этого заслуживают, которые принесут куда больше пользы.

А Ремус…

Ремус все еще оборотень. Он все еще беден, жалок и ничтожен. Он не нужен Гарри, совсем не нужен.

«Дурак», — едва не обиженно шепчет Лили.

«Мы думали, что втолкнули немного мозгов в твою бестолковую голову», — сокрушается Джеймс.

«Для кого-то такого умного ты бываешь поразительно тупым», — неожиданно серьезно говорит Питер.

Бродяга молчит.

Молчит.

Молчит.

Он только смотрит. Сталь глаз — жесткость. Осуждение. Обвинение. Но еще — какое-то страшное, тоскливое понимание.

«Ты пожалеешь об этом», — припечатывает он твердо, разочарованно.

И, конечно же, оказывается прав.

Ремус уже жалеет.

Когда он поднимает голову — в глазах Альбуса также виднеется тень разочарования и осуждения. Тот ничего не отвечает — только коротко кивает, после чего поднимается и аппарирует.

Волк внутри Ремуса заходится тоскливым воем — Ремус воет ему в такт.

* * *

Он представляет себе это.

Гарри, впервые видящий Хогвартс.

Гарри в Большом зале, восторженно оглядывающийся вокруг себя.

Гарри, голова которого утопает в Распределяющей шляпе.

Куда она отправит его? Будет ли это Гриффидор? Или какой-либо из других факультетов? Хотя это не так уж важно — понимает Ремус.

Да, Джеймс определенно несколько дней вел бы себя, как капризный ребенок, попади Гарри не в Гриффидор — но он принял бы любой факультет и не стал бы осуждать, пока речь идет о его сыне. Даже если бы в итоге все свелось к Слизерину. Последнее кажется невероятным — но Ремус знал Джеймса слишком хорошо и твердо уверен, что так и было бы.

Они все приняли бы, на самом деле. Без сомнений. Без колебаний.

Так что, да — это не так уж важно.

Но потом Ремус представляешь себе, в каком восторге был бы Снейп — декан Слизерина, насколько он знает, — попади Гарри на его факультет.

И сам на секунду действительно в восторге оказывается.

Вот только этот восторг быстро сходит на нет, когда Ремус в принципе всерьез об этом задумывается — о том, что Снейп будет преподавать у Гарри. Снейп. У Гарри.

Ремус хмурится.

Прошли годы, так много лет — Снейп ведь должен был перерасти ту детскую вражду, правда? Он ведь не станет срываться на ребенке, который абсолютно ни в чем не виноват?

«Наивный Лунатик», — ехидно хмыкает Бродяга, и Ремус тревожно жует щеку изнутри.

Совершил ли он ошибку?

Должен ли был он наконец согласиться?

Мог бы он присмотреть за Гарри — и не разрушить все?

Ответом ему служит лишь тишина.

* * *

«Ты так и не научился любить себя, правда?» — тоскливо шепчет ему однажды Бродяга в темноте ночи.

Ремус молчит.

Ремус делает вид, что голосов в его голове нет.

* * *

— Ты мог бы по крайней мере с ним встретиться.

Август девяносто второго тает дождями, барабанит частыми каплями по стеклу. Ремус отводит глаза, не выдержав проницательный взгляд Альбуса. Поджимает губы.

— Он замечательный ребенок. Спокойный и тихий. Характером скорее Лили, чем Джеймс, несмотря на внешнее сходство. Хотя склонность влипать в неприятности у него явно от отца. Стремление к справедливости — от них обоих.

Дыра в грудной клетке пульсирует и болит — не должно так болеть там, где давно уже ничего нет. Кажется, внутреннее кровотечение становится такой мощи, что кровь скоро должна сплошным потоком хлынуть наружу.

— У него появились чудесные друзья, мистер Уизли и мисс Грейнджер. Преданностью и сплоченностью они мне очень напоминают четырех гриффиндорских мальчишек, которых я когда-то знал.

Ремус задыхается.

Задыхается.

Задыхается.

— Но ему нужен кто-то, — продолжает прицельно бить Альбус.

Каждая фраза — как новый удар.

— Нужен взрослый, которому он сможет доверят — у мальчика явно с этим проблемы.

И…

— Нужна незыблемая опора, которая всегда поддержит, если он начнет падать — этого не смогут дать такие же дети, как он сам, как бы сильно они этого ни хотели.

И…

— Мальчику нужен тот, кто заменит ему отца, Ремус.

Этого достаточно. Это становится последней каплей.

Ремусу хочется рассмеяться — горько, больно и надрывно. Вместо этого он только хрипит бессильно:

— Хватит.

Потому что — заменит отца? Он?

Какая смешная шутка.

Джеймс, Лили, Питер, Си… Бродяга явно не согласны с ним в этом — но Ремус их не слушает.

Альбус молчит какое-то время, а потом спрашивает до странного грустно:

— Все еще нет?

— …все еще нет.

* * *

«Трус», - зло шипит Бродяга в его голове.

Ремус не спорит.

Ему нечем это оспаривать.

* * *

В девяносто третьем до августа дело так и не доходит. Ремус сам отправляется в Хогвартс, когда на улице воцаряется июнь — остро-холодный и хлесткий, бьющий туда, где давно уже ничего не осталось.

Он не был в этих стенах давно, так давно, и прекрасно знает — здесь каждый коридор кишит его личными призраками, но сейчас не обращает на это внимания. Сейчас его ярость пылает слишком ярко, чтобы Ремус мог заметить что-либо еще.

Время для призраков наступит позже.

Теперь для них, вероятно, будет очень много времени, если все пойдет так, как он рассчитывает. Не то чтобы у него был какой-то отчетливый план, когда отправлялся сюда; весь план — это последний выпуск Ежедневного Пророка, который Ремус судорожно сминает в кулаке.

Когда он врывается в кабинет директора, даже не постучав — горгулья почему-то пропустила его без вопросов, — то упирается руками в стол и нависает, сцепляясь взгляд с ни капли не удивленным Альбусом.

— Ваше предложение еще в силе? — спрашивает Ремус, не в состоянии сдержать пробивающееся в голос рычание.

Несколько секунд Альбус внимательно его рассматривает, потом медленно кивает. Ремус оскаливается, сильнее сжимая в руке выпуск Пророка.

Выплевывает короткое:

— Да.

В глазах Альбуса он замечает триумфальный блеск.

— С возвращением в Хогвартс, профессор Люпин.

* * *

Бродяга в его голове больше не отзывается.

Место Пророка в руке занимает крепко сжатая волшебная палочка. Место дыры в сердце — нежность к мальчику с зелеными глазами Лили и взъерошенными лохмами Джеймса. А там, бок о бок с этой нежностью — ненависть к человеку, который у этого мальчика Лили и Джеймса отобрал.

Когда встретится лицом к лицу с Сириусом Блэком.

Трусить Ремус больше не собирается.