Перед рассветом (джен)

На востоке занимался рассвет. В этом городе из-за светового загрязнения этот момент было легко пропустить, но я нашел хорошее место: пригорок в большом парке, в массиве леса, вокруг которого годы назад построили спальные районы.

Этот город. Я больше не могу называть его “мой город”. Он таким не ощущается — ни он, ни какой-либо другой.

Лето — значит, светает около четырех утра. Получается, я гуляю уже почти двенадцать часов. Я видел узкие улицы в центре — те, куда ни разу не заходил за все годы жизни здесь, — незнакомые церкви, парки, облупившиеся фасады — словом, неодушевленные элементы архитектуры, которых принято называть безмолвными свидетелями истории. Но теперь я не согласен. Что толку с того, что какой-то дом простоял здесь пятьсот лет? Это я — свидетель истории. Это меня она колесует так, что мне не то, что пятьсот лет, — мне бы этот год дожить.

Когда начало смеркаться, цветастые плакаты на окнах магазинов подсветились, зажглись яркие вывески, соревнуясь с оранжевыми фонарями за то, кто сильнее испортит ночь. Я шел, лавируя среди сверкающих надписей, не читая ни одну из них. Я проходил по местам, которые пробуждали воспоминания; я ворошил эти воспоминания еще сильнее, пока они не начинали переполнять сознание и выходить через глаза. Тогда я притормаживал, промакивал глаза платком — почему-то я хотел, чтобы прохожие думали, что я что-то там вычищаю — и снова ускорялся.

Примерно к этому моменту телефон сел, и музыка закончилась. Я бы с радостью заменил батарейки, но, с другой стороны, какая уже разница? Я начал придумывать музыку в своей голове сам.

Места моего детства звучали весело и беззаботно — до тех пор, пока я не стал перебирать все то, что вылезло из этих воспоминаний годы спустя, как мусор из-под тающего снега, и отравляло мою взрослую жизнь. Тогда я добавил в эту музыку бас, медленный и очень низкочастотный, наваливающийся диссонансом в моменты, когда основная мелодия становилась особенно веселой. Результат превзошел мои собственные ожидания: словно рокочущие неотвратимые волны океанского прибоя, бас накрывал мелодию, подавлял ее и раскалывал на мелкие осколки. Я смотрел издалека на школу, в которой проучился одиннадцать лет, и, тяжело дыша, скармливал свои воспоминания ненасытному басу.

Когда продолжать эту фантазию уже не было сил, я поставил музыку на паузу и побрел дальше. Это были места, в которых не было настолько концентрированных воспоминаний — это просто был до неузнаваемости чужой мне город.

Темнело, жара сменялась вечерней летней прохладой. Яркие вывески центра остались далеко позади, а я шел по спальному району. Панельки, панельки, панельки — куда ни глянь, везде одни панельки. Продуктовые магазины, развалы с арбузами, детские площадки, пьяницы на лавочках, похожие друг на друга школы, закрытые на каникулы — и все это окружено зеленью, деревьями, выросшими во дворах между панельками за те годы, что они здесь стоят, невзрачными клумбами, поросшими сорняками, вяло цветущими кустами — и вся эта зелень освежает летний вечер, разбавляет уличный шум шелестом, добавляет жàру от остывающего асфальта порывов свежести — и все это вместе такое надоевшее, такое противное, но еще недавно именно это давало бы мне ощущение спокойствия, ощущение чего-то знакомого и стабильного, ощущение дома, в конце концов.

Я снова запустил музыкальную фантазию в голове. Она начиналась с медленного арпеджио на струнах, растянутых, словно бельевые веревки, между покосившимися и давно позабывшими свое предназначение металлическими столбами, натыканными во дворах. Следуя за невидимыми лифтами, поднимавшимися где-то внутри бесчисленных многоэтажек, подключались ударные: легкий перестук палочек друг об друга, направляющий струнные туда, наверх, на девятые и двадцатые этажи, откуда вместе с ударом тарелок и врывающимся скрипичным соло они прыгали в свободное падение, а оказывались в свободном полете на восходящих потоках от остывающего города внизу.

Они снова успокоились, когда стало еще темнее, а в домах зажигалось все больше огней. Теперь я снова чувствовал свою отчужденность от этой атмосферы всеобщей домашности.

Наверное, к полуночи или чуть позже я добрался до леса. Он встретил меня волной холода — именно тем, за чем я обычно ходил сюда летом. Он встретил меня темнотой — именно тем, за чем я пришел сюда сегодня, спасаясь от ярких огней города. Он встретил меня тишиной — полотном, на котором развернется моя финальная фантазия.

Я бродил в темноте, перешагивая узловатые корни деревьев, переступая через лужи, переходя ручьи. В моей голове изредка, не прерывая эту наполненную звуками тишину ночного леса, гулко били металлические ударные, и округлые низкие звуки плавно перетекали в перезвон колокольчиков.

У меня была жизнь. У меня были планы, мечты. У меня была целая плеяда мечтаний, спектр возможных веток будущего, которые я раз за разом проживал в своей голове. Наверное, это не самое здоровое поведение — с этим я не стал бы спорить. Уходя в мечты, я отдалялся от реальности — это раз. Два — многие бы сказали, что фантазия хороша до тех пор, пока действительно не начинаешь в ней жить. Что же. Я был бы не прочь попробовать. Теперь у меня нет ничего из этого, а продолжать жить мечтами, которые теперь точно никогда не сбудутся, я не хотел.

И вот я здесь — в точке, из которой я умею отличать рассветное зарево от светового фона города, над заросшей высокой травой поймой маленького ручейка, сижу на влажной от росы траве, ежась от холода, но не придавая этому большого значения. Как должна начаться музыка, которая ознаменует конец моей старой жизни и переход к бесконечной неизвестности? Музыка, которая зафиксирует этот город в моей памяти и которая будет не давать мне сюда возвращаться?

Мелодия из двух нот, повторяющихся по кругу, одна — справа, вторая — слева, два раза. Однообразность входит в унисон с предрассветной тишиной, вводит в транс, делает меня единым с сумерками. А потом музыка не выдерживает напряжения и выстреливает оглушительной нотой, которая проходит через меня насквозь, и я запрокидываю голову, издавая беззвучный крик, обращенный к кронам деревьев и к серому небу, а нота все звучит, слегка колеблясь, и к ней подключаются другие, и они все пытаются куда-то добраться, в точку разрешения, гармонии и катарсиса — но не могут, потому что ее нет, и не будет еще долго, еще неизвестно сколько — и они идут раз за разом по кругу, истошно крича, отталкиваясь от ударных, но не могут отправиться в полет, а, споткнувшись на полпути, падают и, набивая кровавые синяки, рвутся снова вверх.

Первые лучи солнца пробиваются сквозь листву. Стыдливо, словно стесняясь того, что какие-то безмолвные наблюдатели увидели момент их всплеска, ноты жмутся в уголок, что-то слабо напевая о том, как хорошо в лесу на рассвете — или о том, как хорошо думать только о мире вокруг, а не о мире внутри.

Земля начинает вибрировать от баса — того самого, из первой фантазии, который подминал под себя мелодии детства. Но сейчас и он — такой большой и грозный, грузный, страшный — не позволяет себе никаких вольностей, а просто смотрит и прислушивается.

Тихо, напевно, робко они переговариваются, чтобы не спугнуть, видя, что я уподобился росистой траве — на мне тоже выпадает влага.

Сегодняшний рассвет — это не короткое явление, которое можно отпраздновать фанфарами и пойти дальше. Это пугающая веха, которая приближает неизвестность — точнее, приближает меня к тому, чтобы к этой неизвестности прикоснуться. И вместо фанфар все, что я могу делать, это запустить бесконечную тревожную мелодию, которую то нашептывает стройный хор скрипок, то громко повторяет один сольный голос, то бубнит приподнимающийся для этого от земли бас, то просто отстукивают пальцы об колени.

Эта мелодия началась не сегодня, но вряд ли — вряд ли, если постараться посмотреть на вещи трезво — это действительно моя последняя фантазия. Что-то же там есть, внутри неизвестности. Что-то плохое или что-то хорошее — но что-то, о чем можно спеть. Пусть даже только у себя в голове.