Ржавчина (гет)

It feels like forsaking the dawn, —

We awaken and still we don't see,

But I'm secretly grateful

You're living this moment with me.

© Poets of the Fall

— Буду честен: сигареты дрянь, Ви, — с крайним неодобрением замечает Горо Такэмура, оперевшись бедром об капот, — воняют, как горелая труха.

Вечер нынче хороший: над городом дымкой плывёт лилово-неоновое зарево, а в небе кто-то разлил молоко, и оно смешалось с выпущенной под солнцем кровью. Порой Ви становится тоскливо, и асфальт под ногами обращается в труху с песком, — и тогда Ви, поцеловав мурчащую Кусаку в макушку, оставляет ей корм и воду, надевает пропахшую машинным маслом куртку и садится на мотоцикл.

Ви — кочевница, в волосах у Ви пыль, в жилах — кровь с молоком: разве такой женщине место в городе, в цветнике Санта Муэрты? — и Ви, как и положено кочевнице, идёт туда, куда хочет.

— Это не мои, — поясняет Ви, неизящно выдохнув напоследок, и тушит тлеющий окурок об дверь «Гремучника», — в гараже нашла, в Нортсайде, когда по делу ездила.

Такэмура намеревается что-то сказать, но, смолчав, лишь закатывает глаза, и Ви восхищается его выдержкой.

— Ты опять за своё? Тебе жалко отдать несколько эдди?

— Нет, но я посчитала: если я выкуриваю пачку в неделю, то это стоит как целая пицца за месяц.

— Ну, бросила бы. Неблаго… неблагая привычка, — говорит Такэмура, запнувшись на подзабытом слове, и его японский выговор становится ещё явнее.

— Табаком жальче от москитов окуривать, чем трухой. Индейский метод, — со знанием дела заявляет Ви, — меня бабушка научила.

— Индейский? Ты же рыжеволосая.

— А ты посмотри на меня, Горо, не на мою ржавчину и веснушки. На глаза посмотри, на нос, на губы. Разве не видно, что не очень-то я тяну на белую шваль из Арройо и Санто-Доминго?

Такэмура без спроса берёт у Ви сигареты, кивает, сунув одну в рот, и щёлкает зажигалкой: по его левому виску — там, где под кожей вживлен хром — пролегает рубец старого шрама, и Ви мысленно обводит этот шрам пальцем от уха до скулы. Горо Такэмура невысок, двумя дюймами ниже, и не очень-то молод, соль с перцем, и глазная оптика у него бесцветная, а горловые аугментации ничем не прикрыты, — всё это Ви подметила ещё в пентхаусе Йоринобу, но с недавних пор стала подмечать и другое. Интересно, курил ли Такэмура в юности, когда жил в Тибе?

— Кто-то ведь говорил о неблагих привычках?

— Можешь отругать, — сухо отвечает тот, подчёркнуто протяжно выдохнув в небо.

— Тебя-то? Сам разберёшься, не маленький.

— Тебе бабушка так говорила, когда ты делала очередную глупость?

— О-о, бабушка часто так говорила, — флегматично кивает Ви, опершись протезным локтем на колено и болтая ногой, — а потом она ушла в вечное кочевье. Через месяц после мамы.

Такэмура отводит взгляд, зажав сигарету меж пальцев, и выдыхает во второй раз, — но Ви двадцать семь с половиной лет, и она не глупа: Ви знает, что Горо Такэмура отводит взгляд, когда ему неловко.

— Я о чём спросить-то хотел… а-а, да. Почему ты называешь людей Арройо и Санто-Доминго белой швалью, Ви?

— Я же не всерьёз, правда. Я так… надо и их дразнить, за нутро звёздно-полосатое. Меня-то они дразнили, когда я развлекалась на их празднике, гондоны! А за что? За то, что четыреста лет назад Америка была землёй мохаве, навахо и оджибве?

— Может, ты украла у них что-нибудь?

— Только стопку пару раз налили, и всё!

Ви вытягивает ноги, скрестив их в лодыжках, — ноги у Ви длинные, крепкие, никаких мышечных усилителей вживлять нет нужды, — и ворошит ботинком песок: когда закат впитает пролитую кровь, земля в Пустошах остынет на несколько дюймов вглубь, а на следующий день, когда солнце взойдёт в зенит, из-под камней выползут ящерицы. Вкусные, если скрутить им обе головы, выжать яд и поджарить до хруста.

— Выходит, ты с ними не только ругалась, — подмечает Такэмура, навалившись на капот уже локтем, и Ви вспоминает их первую невольную встречу: тогда он ненадолго вперился в неё сквозь полтора дюйма чёрного стекла, не зная об этом, а теперь, — изучающе, словно впервые, — рассматривает её бёдра.

Ви намекающе поводит коленом, так и не стряхнув с себя привычно-ленивого выражения.

«Да-а, как же, изучает он. Думаешь, сдалась ему? Знаешь, не переоценивай этого опёздола, — с присвистом шепчет в ухо Джонни Сильверхенд, пройдясь дрожью по хребту, — можно подумать, у него больше мозгов, чем у тебя».

«Спасибо на добром слове, старик», — отвечает Ви.

«Кто ж ещё будет с тобой честным, старуха?»

— Не со всеми же мне ругаться, Горо! С Густаво Ортой пили на офренде, с техником из «Мальстрёма» курили, когда я разбирала двигатель фуры. С целым городом не разругаешься.

— Ну-ну. И что, тебя не проклинает половина банд?

— А ещё я не в розыске, — язвит Ви.

— Потому что «Арасаке» ты пока не нужна. Вот почему.

— Э-э! Ладно, ладно, тут ты меня переиграл. Твоя взяла.

Ви ложится на сиденье, глядя в залитое молоком небо, и, вытянув руку, сосредоточенно водит по лобовому стеклу пальцем, — ищет созвездия, о которых рассказывала Панам во время бесед у костра Альдекальдо: у Баккеров, оджибве по крови, созвездия назывались иначе, чем у Альдекальдо.

Панам Палмер чем-то напоминает Ви одну из сестёр, своенравную смуглую Мэву, — та тоже вспыхивала из-за любого пустяка и спала, поджав к животу колени: сестра сбежала к мужчине, который сплавлял по Миссисипи стальную руду, и Ви до сих пор по ней скучает.

— Ви, зачем ты привела меня сюда?

— Помнишь наш разговор там, на стройке у промышленного парка, когда мы ели, и к нам пришёл бакэнэко? — Ви выводит ногтем круг, повторяя линию плетёного браслета на запястье. — Ты говоришь: иногда тебе хочется стать кочевником и сбежать от этого мира.

— На крыше, — поправляет Такэмура, — но сейчас же я об этом не говорю.

— Говоришь. Просто не вслух. Хочешь, угощу тебя жареными ящерицами?

— Опять ты надо мной смеёшься, — сварливо говорит Такэмура по-японски, смяв окурок об каблук ботинка, и Ви хохочет, запрокинув голову и запустив пальцы в обрезанные до ушей волосы.

«Гляжу, вы неплохо спелись, опёздолы, — констатирует Джонни, перевалившись через верх водительского сиденья, и армейский жетон на цепочке качается, как маятник. — Может, ещё и залезешь на него прямо здесь?»

«Ох, Джонни!»

«Ви, если меня будет трахать «Арасака», я собственными руками придушу этого обсоса».

«Глаза закрой, уши заткни. С кем хочу, с тем и…»

«Даже не смей, усекла?»

Ви, мокрая от слёз смеха, не глядя отпирает бардачок, роется в печенье, отвёртках, бумажных эдди, пачке презервативов для работы с техникой: Ви давно уже ни с кем не ложится, кроме двуствольной «Сатары», — и встряхивает банкой с омега-блокатором.

«Слышишь, Сильверхенд? Я — женщина, ты — девяностолетний еблан в моей голове. Я сама разберусь».

«И угораздило же мою энграмму оказаться на железе упрямой бабы», — жалуется Джонни, играя цепочкой с жетоном.

«Ты мои месячные пережил? Пережил. То, что у меня сиськи маловаты, пережил? Пережил. То, что я больше трёх месяцев вместо пары недель с тобой живу, пережил? Пережил. Значит, смиришься и с тем, что я всё-таки поцелую его, Сильверхенд. Я его поцелую».

«Тьф-фу, мать твою, Ви. Только потом не ной, если заимеешь из-за него кучу проблем. Слышишь? Помогать не стану!»

Ви закрывает глаза, вдыхает полной грудью и трёт горло под двумя нитями крашеных деревянных бус, купленных на рынке в Кабуки.

— Знаешь, мне нравятся твои аугментации.

— Хм-м?

— Горловые. Поверх органики. Ручные, я так понимаю, «Богомолы», а горловые я больше ни у кого не видела, только у Оды, — поясняет Ви, опираясь на обе ладони, живую и протезную, собранную под установку для разрывной гранаты. — Это для того, чтобы не сломать шею, или от остеохондроза?

— Да, — лаконично отвечает Такэмура, забираясь на сиденье рядом. — Хочешь посмотреть?

— Если ты не против, — соглашается Ви и, присвистнув, изучает переплетённые сетью шейные сочленения под хромом, пока их обладатель терпеливо подставляет горло. Когда Такэмура пьёт кофе и ест удон, он слегка запрокидывает голову, и Ви считает, что ему дóлжно запретить законом застёгивать воротник рубашки. — Получается, для такой красоты нужно пойти в телохранители?

— Тебе-то?

— А что, это проблема? Ты ведь тоже… гм-м, не очень-то благородный.

— Ви, я не об этом: ты кочевница, у тебя слишком много связей. Нельзя так. У телохранителя никого нет.

Ви трогает тыльной стороной пальцев шрам на его левом виске.

Такэмура, — не сразу, но всё-таки, — отдёргивается, и Ви кажется, что в её руках лопнула тугая струна: у Такэмуры напряжены все жилы, и вряд ли причина тому — выкуренная сигарета, выпитый в закусочной стакан чайного концентрата или всего-навсего её любопытство.

— Горо, в тебя как свинец вместо крови залили. Ты в порядке?

— Сама знаешь, что либо да, либо я бы здесь не сидел. Почему ты опять спрашиваешь?

— У нас же есть план, так? Аратама-мацури, я убираю снайперов, ты залезаешь на даси, Сандаю Ода не ссыт на наши трупы?

— Есть, но… лучше бы всему пойти так, как положено.

— Если всё пойдёт по пизде, то будем импровизировать, — философски пожимает плечами Ви, взвалив ноги в берцах на приборную панель, — мне не привыкать.

— Я запомню.

— Моё предложение об импровизации?

— Нет, выражение «пойти по пизде».

— А как же «старого учить — что мёртвого лечить»?

— Мне пятьдесят восемь, не настолько я старый, — морщит переносицу Такэмура и снимает резинку с пучка волос, намотав на ладонь, чтобы перевязать заново.

— О-о. А я-то думала, что тебе шестьдесят четыре.

— Иди-ка ты, Ви, — незло огрызается тот.

Ви скидывает ноги с приборной панели, поджимает их, скрестив в лодыжках, и наваливается на руль локтями, искоса глядя, как Такэмура встряхивает головой, хрустит шеей, оправляет пальцами волосы, привычно-небрежным движением обвязывает резинкой в узел. Почему она раньше не замечала, что у него такая крепкая спина?

«Блядь, Ви, а ты не могла запасть на какого-нибудь другого джапа?» — не без ревности интересуется Джонни.

— Как по мне, стриженой быть куда удобнее.

— Я почти тридцать лет ходил обритый, благодарю, — косится Такэмура, — до конца жизни хватит.

— Из-за вшей?

— Из-за службы в спецназе. А до того — в Тибе. Ты бы тоже после такого не стриглась.

— Кто знает? Та ещё морока, чесать их каждое утро, да и сохнут дольше, — размышляет вслух Ви, мотая на палец прядь: она вечно вылезает, если оправлять волосы за уши, но Ви уже давным-давно с этим смирилась. — А у вас есть какие-нибудь ёкаи с длинной волоснёй?

Такэмура трёт шрам на переносице, после чего молчит с полминуты, стуча ногтями по отопительной панели.

— Хм-м. Футакучи-онна, наверное. У неё второй рот на затылке, и она ест за троих. Ещё есть хари-онаго: отец однажды прятал у нас контрабандиста, и он рассказывал про женщину из префектуры Эхиме, которая рвала мужчин волосами до самых потрохов.

— Может, к ней приставали всякие придурки? — предполагает Ви.

— Думаю, она всего лишь… как это? — зверски голодала.

— Да, пожалуй, это больше похоже на ёкаев.

Ви снова задумывается, вспомнив о Кусаке: у подобранной в начале весны кошки оттопыренные уши, как и положено сфинксам, и круглые глаза, налитые бледным янтарём, и она любит залезать в душ без спроса, пока хозяйка моется, и Ви приходится смотреть под ноги, чтобы не наступить той на хвост.

— Как думаешь, Кусака — ёкай? Она странная, ей купаться нравится. Кошки не любят купаться.

— Ну, если она хочет сгрызть твои ноги…

— Горо, я же всерьёз, прекрати!

Впервые за вечер тот улыбается, и в животе Ви ослабевает туго стянутый узел.

— Ви.

— Хм-м?

— Я должен поблагодарить тебя и извиниться за прежнюю непочтительность, Ви, — со всей серьёзностью, без тени насмешки изрекает Такэмура и склоняет голову, сложив руки на коленях, и вся его торжественность выглядит вдвойне странно внутри «Гремучника»: Ви убеждена, что, копаясь в моторе этого шедевра технической мысли, проще выцепить столбняк, чем причину поломки. — За то, что ты помогаешь и слушаешь.

— Так ведь и должны поступать люди, верно? — со знающим видом поднимает палец Ви. — Люди должны помогать друг другу, чтобы им жилось легче.

— Должны, но в этом городе…

— Остынь, я тоже приезжая.

— Прошу прощения, Ви.

«А я утверждаю, — настаивает Джонни, нависая над ухом, — что этот пёс съебётся к хозяевам, как только его дёрнут за ошейник. Не-е-ет, Ви, я не заткнусь, запомни мои слова!»

— В общем, я это к чему: не за что меня благодарить, — подытоживает Ви, хлопнув его по плечу. — Или ты снова решил надо мной посмеяться?

— О чём ты? Я никогда над тобой не смеюсь.

— Да-да, скажешь тоже. А как же грузовик у промышленного парка «Арасаки»?

— Тот самый грузовик, из которого ты вытолкнула водителя?

— Мне не хотелось мокнуть под дождём, — честно поясняет Ви, — а ты предложил его угнать.

— Я не предлагал. Я сказал «может быть».

— Но ты ведь знал, с кем связался, так?

— С ко-чев-ни-цей, — с нарочитым акцентом произносит Такэмура.

— «Кочевницей»! Выходит, я уже не «ворюга»?

— Ворюга, но получше, чем та, которая подняла шум при побеге из Компеки-плаза и скинула в лифте лоферы.

— Говном их надо называть, а не лоферами, — чешет Ви лодыжку: в тот день, когда Джеки истёк кровью у неё на руках, и вся жизнь оказалась разодрана на «до» и «после», Ви впервые пришлось надеть вместо удобных ботинок ту обувь, которую носят корпоративные служащие, и уже через час у неё заныли пальцы. — Никогда не носила ничего хуже. Зачем вообще таскать эту сбрую?

— Ты… кхм-м… много какую сбрую не носишь.

— Без сбруи проще. Нигде не жмёт, — жизнерадостно замечает Ви.

Такэмура смотрит на её деревянные бусы, и Ви расправляет плечи, будто бы невзначай прижавшись бедром к его бедру.

— Значит, так: я тоже должна тебя поблагодарить.

— За что?

— За то, что вышиб мозги тому сукину сыну, который подстрелил меня, — отвечает Ви, схватив его за отвороты потёртого бронированного пальто, и целует, после чего смотрит в глаза: пролитая под солнцем кровь почернела, и бесцветная оптика Такэмуры тоже кажется чёрной. — Слушай, Горо, я помню, что тогда тебе было плевать, хотя я просила о помощи. Я помню, что тогда ты влепил мне пощёчину, хотя я была вся в крови. Я помню, что тогда мне пришлось брать в руки твой сраный «Кэнсин», хотя даже безногая свинья обращается с пистолетом лучше, чем Ви из семьи Баккер. Я… тогда, у Виктора…

— Прекрати, — хрипло говорит Такэмура, взяв её лицо в сухие жёсткие ладони, и теперь вздрагивает уже сама Ви, — ты совсем разнервничалась. Поплачь.

Ви медлит, ища в его словах подвох, но не выдерживает, — всхлипывает и сутулится, уткнувшись лбом в его шею, так и не разжав хватки: может быть, на протяжении стольких лет службы телохранителя старика Сабуро спасало именно то, чем он был обделён?

— Горо, не называй меня так.

— Ви?

— Валери, — шмыгает носом Ви: от телохранителя пахнет улицей, пóтом и отваром из-под соевого удона, сваренного в Джапан-тауне. — Меня зовут Валери Баккер.

— Чем-то похоже на наше warui, — замечает Такэмура, — тебе подходит.

— И как же Валери будет по-вашему? «Ржавая», что ли?

— «Плохая». Ты… Ви, признайся честно: ты же на образец для подражания, так?

Ви толкает его локтем в бок, — о-о, нынче эта колкость была бы неуместна, отпусти её кто-нибудь другой, но не Горо Такэмура, — и бесцеремонно ерошит ногтями по голове:

— Ну, утешаешь ты, конечно, так себе!

— Вот об этом я и говорю, — устало констатирует взъерошенный Такэмура, пытаясь оправить волосы за ушами.

— Тебе хоть когда-нибудь женщина давала по своей воле, а не из жалости, старый ты хер?

— Шестьдесят второй год, Мацуяма.

— Да-а, давно дело было!

— Сучка, — говорит тот по-японски ещё сварливее, чем прежде.

— Слушай, твоё имя ведь означает «пятый», так? По-настоящему или от сглаза?

— По-настоящему. Нас было пятеро человек детей, но никто, кроме меня, не пережил четырнадцатую зиму.

— А в моей семье было восьмеро, — не без чувства превосходства сообщает Ви и вздыхает, снова вспомнив о младшей сестре: хорошо ли с Мэвой обращается муж, не обижает ли? — Думаю, твоя мать гордится, что ты вырос и дослужился до спецназа. Я бы гордилась, правда.

— Она умерла, Ви, — отвечает Такэмура недрогнувшим тоном, — на третий день после родов. Сепсис.

Ви обводит пальцем шрам на его виске: Такэмура всё ещё напряжён, однако уже не отдёргивается.

— Она бы гордилась, Горо, — повторяет Ви и, взяв его лицо в ладони, целует снова, на этот раз настойчивее, крепче, уже не в знак благодарности: ответит ли? — но вновь ощущает, как тот натягивается, словно жильная тетива. — Ты чего?

— Ви… Валери, прекрати, не надо.

— Боишься, что не хватит сил на молодую?

— Не те обстоятельства, — отрезает Такэмура. — Некогда.

— Обстоятельства, обязательства. Не ценишь ты своего счастья, — хмыкает Ви, улёгшись на его бёдра, и щёлкает бусами, как буддийскими чётками, — тебе и раздеваться-то не пришлось бы.

Выбившаяся прядь лезет в рот, а расстёгнутая куртка оголяет грудь и россыпь веснушек на ключицах: раньше Ви терпеть не могла свои веснушки, но её первый любовник, навахо из-под Оклахомы, пришёл в восторг, когда Ви разделась, — и на бёдрах Такэмуры так удобно лежать, что Ви лень даже пошевельнуться.

— Ви.

— Ва-ле-ри, — поёт Ви, глядя ему в глаза. — Ну?

— Ви, ты и на мотоцикле так ездишь? — подчёркнуто сухо интересуется Такэмура, оправив ей прядь за ухо. — Теперь понимаю, почему в городе столько аварий.

— Потому что у меня есть сиськи, да? Знаешь, если возничему нет дела до дороги, то он в любом случае будет представлять меня голой.

— Это ты очень тонко намекаешь на то, что я, как мужчина, хочу видеть тебя голой?

— Очень тонко намекаю на то, что ты не начнёшь ко мне приставать, даже если я попляшу вокруг с бубном, оседлаю тебя и свяжу по всем правилам этого вашего шибари, — злится Ви, хрустко потянувшись и встряхнув браслетами на запястье: Ви носит их на правой руке, чтобы не перетянуть раскладную установку на левой. — Иди-ка ты… с Йоринобу целуйся, толку от тебя никакого.

Такэмура, выразительно промолчав, ещё раз трогает её волосы.

— Слышал в вашем красном квартале поговорку про рыжеволосых женщин. Как это говорится: когда крыша ржавая, то в подвале мокро, верно?

— Ха! Знаешь, что-то в этом есть.

— Поэтому ты говоришь, что у тебя ржавые волосы?

— Потому что они ржавые, — вновь ведёт Ви коленом, — и в подвале у меня тоже всё заржавело: уже шесть лет ни с кем, кроме автомобильных двигателей, не ебусь.

— Снова смеёшься, — делает вывод Такэмура.

— Не смеюсь, — хрипло отвечает Ви, взяв его за подбородок, и ведёт большим пальцем по усам. — У тебя никогда не было такой женщины?

— Настолько же бесцеремонной? Определённо, Ви.

— Господи, Горо, я не об этом. Ты когда-нибудь целовался с рыжеволосой?

«Гос-с-споди, заткни мне уши и вырви глаза, Ви, дальше ебись с ним сама! Нашла ведь кривую козу, чтобы подъехать», — кричит Джонни, демонстративно уползая в багажник, пока Такэмура загребает Ви в объятия, уткнувшись носом в обрезанные рыжие волосы, и лишь после этого целует сначала в висок, а потом — в щеку.

— Что, подзабыл уже, куда надо целовать?

— Вечно ты пытаешься всё испортить, — говорит Такэмура, ища её губы своими: Ви слышит в его дрогнувшем голосе сильно проступивший акцент, будто он хочет распробовать её язык, и это возбуждает ещё сильнее.

— А как же обстоятельства, м-м?

— Обстоятельства подождут в городе.

— И что, забудешь про Сабуро, Йоринобу и свою клятву? Не заржавеет?

— Ещё хоть раз напомнишь мне о Йоринобу, и я, клянусь, пройду все три мили до города пешком.

«Ещё чего, как будто я тебя сегодня отпущу», — думает Ви и, успокоившись, подставляется горлом и грудью: Такэмура умело целуется, и у него крепкие руки, — лежать бы в его объятиях, пока смерть не заберёт, и Ви еле-еле заставляет себя оторваться, сесть, встряхнуть головой, наспех скинуть один ботинок, затем, наступив на пятку, — другой, затем — рывком сдёрнуть штаны с ремнями и бельём, оголяя ноги.

Такэмура смотрит на неё, кое-как высвобождаясь из бронированного пальто: Ви, ссутулившись в тесноте «Гремучника», намеревается сдёрнуть вслед за штанами куртку и бусы, — и, поймав за обвязанное браслетом запястье, сжимает её пальцы своими, жёсткими:

— Может, останешься в куртке?

— Предпочитаешь трахаться в одежде?

— Замёрзнешь, — коротко поясняет Такэмура, когда Ви седлает его, перекинув колено через бедро, и сам расстёгивает ворот рубашки, обнажая горловой хром.

— О-о, каков рыцарь. Может, ты просто заводишься с того, как я одеваюсь?

— Что, сорвать это всё с тебя?

— Порвёшь мою мотоциклетную куртку и мои милые бусы, которые я купила у сеньоры Габо, и я тебе врежу, — сообщает Ви, некрепко влепив ему пощёчину.

— А это ещё за что, Ви?

— За то, что ударил тогда на свалке.

Такэмура буднично расстёгивает ремень, штаны, ещё один крючок на рубашке, — Ви поклялась бы, что тот проделывает это каждый день в порядке самурайского долга, если бы не видела, как на его скулах перекатываются желваки.

— Слушай, да не парься ты, если не выйдет по высшему разряду. Ну, не продержишься долго, у мужиков такое бывает, — деловито рассуждает Ви без тени смущения, пока Такэмура закатывает глаза. — Я, знаешь, сама за пять минут кончить могу, когда…

— Я же говорю, что тебе вечно надо попытаться всё испортить.

— М-м. Мне что, заткнуться?

— На пять минут.

— Постараюсь, Горо, — выдыхает разгорячённая мокрая Ви, принимая его, и трётся щекой об горловые аугментации. — Гхм-м-м… не так резко… хочешь, чтоб я на железного коня сесть толком не могла?

— Kusou, Валери Баккер, ты невыносима, — хрипло говорит Такэмура, зарывшись ногтями в её волосы.

— Я знаю, — не менее хрипло отвечает Ви, целуя его за ухом.

Такэмура сосредоточен, Ви мастурбирует, в «Гремучнике» пахнет соевым рыночным удоном, специями и сигаретами, — всё это лишено какой-либо нежности, но Валери Баккер двадцать семь с половиной лет, а Горо Такэмуре — пятьдесят восемь, и они оба слишком устали и слишком напряжены, чтобы думать о чём-то ещё, кроме друг друга. Ви глубоко дышит, когда наконец-то сжимает бёдра, и внизу живота ослабевает тугой ком: может, всему виной голод, обострившийся ходьбой по лезвию бритвы, но Ви давно не была такой удовлетворённой и мокрой, — а Такэмура запрокидывает голову на выдохе: осёдланный, уязвимый, — и трёт ладонью ничем не защищённое горло.

— Хочу ещё, — отдышавшись, выносит вердикт Ви, обтирает руку об рубашку, вскрывает упаковку мятной жевательной резинки, суёт за щеку кусочек и протягивает остальную пачку Такэмуре.

— Хочу покурить, — флегматично резюмирует тот, крутя пачку в пальцах, и, помедлив, сплёвывает с губ грубое японское ругательство.

— Тебе что, мята не нравится? Нет уж, лучше так, чем курить. С мятой во рту приятнее.

— Я не об этом, Ви. Мы ведь не предохранялись?

— А-а. О, ясно. Насрать, — устало соглашается Ви, даже не собираясь с него слезать.

— Ви, у тебя же есть презервативы.

— Мгм-м. Есть. Я ими детали от сырости изолирую.

— Ви, твою ж мать.

Вместо ответа Ви красноречиво надувает пузырь, лопнув жевательной резинкой, наконец-то соизволяет слезть, щёлкает переключателем обогрева: ночь в Пустошах холодна, но Ви пока что неохота одеваться, — и, усевшись за руль, подключает одну из радиостанций.

— Я понятия не имею, что нам теперь друг с другом делать, — без обиняков говорит Такэмура, застегнув штаны с ремнём, и развязывает пучок волос.

— Жить дальше, — без колебаний отвечает Ви, берёт у него резинку и наматывает на запястье с браслетами.

— Ви… Валери, послушай, это важно.

— М-м?

— В следующий раз мы займёмся сексом по-человечески, не в «Гремучнике». Хорошо?

— Господи, «Гремучник» ему не нравится! Тепло, сухо, кошка не лезет, змеи не кусаются: чего ещё желать-то?

— Поясницу бы покрепче, — лаконично-ворчливо бросает Такэмура и, хрустнув шеей, с облегчением ерошит свою соль с перцем ногтями.

Ви коротко целует его в рассечённый рубцом висок: пожалуй, она заберёт эту резинку себе, чтобы тоже завязывать волосы во время работы.

— По «Вексельстрёму» передавали, что под утро до Пустошей дойдёт песчаная буря, — замечает Такэмура, обняв её за плечи. — Помнишь?

— Да, — говорит Ви, — будет буря.