Дикая охота (джен)

Im Himmel finstere Krähen schwingen,

Die der Reiter mit sich zieht,

Und ihre heiseren Stimmen singen

Dir im Wind ihr Totenlied.

© Versengold

— Ти-ихо. Не рыпайся.

Марица Вашка уже привыкла ворковать эти слова в чужие уши и не сразу понимает, что схваченный со спины за горло крыс даже не думает сопротивляться, — сдирает со рта её озябшие пальцы, дёргает ушами, почти с укором косит глаз. Ну, оно и к лучшему: не твой день сегодня, нечего было на привал останавливаться. Охота будет удачной.

— Оружие, — одним свистом приказывает Марица. Марицу не проведёшь: имперским палец в рот не суй, у них любой отставной гвардеец арбалетный болт промеж глаз всадить может, других не водится. — Отдай.

— Оружие у сельского красильщика? — уточняет крыс, хрипя передавленным кадыком. — Откуда?

— Оттуда, что никто не ходит зимой через лес без оружия. И вообще.

— Ну, возьми там, на Кривой Ноге.

— Хорошо, — отвечает Марица, оттаскивает красильщика к дереву и, не мешкая, стягивает ремешком его запястья.

Крыс, — рослый, долговязый, жилисто-худой по зиме, провонявший кошенилью и чем-то зверино-грязным, — свистит, пока Марица тащит куропатку за повод, подрезает шею: не сильно, а так, для пригоршни, — и лижет кровь из подставленных ладоней. Пара глотков — и жизнь хороша, и воздух уже не такой морозный, и брюхо не крутит голод: Марица обсасывает каждый палец по очереди и, вытерев усы, заглядывает сначала в колчан с арбалетными болтами, а потом — в дорожную суму, где оказывается какое-то тряпьё, сушёные яблоки и кожаная винная фляга.

Марица нюхает флягу, но тут же закручивает: пиво, ещё и ячменное, ничего интересного.

— Итак, — делает вывод красильщик, кое-как сев на сломанный сук и поджав пятку, и его хвост дёргается туда-сюда, — если ты хотела просто пожрать, то почему просто не попросила?

— Потому что тебя не спрашивали. Заткнись, — отрезает Марица, сунув флягу на место.

— Разбойники всегда говорят, что им нужно, деньги или голова. Какая ж из тебя…

— Я кому сказала заткнуться?

Марица натягивает на ладонь перчатку без пальцев, сжимает кулак и бьёт наотмашь — прямо костяшками в зубы. Бельжета так учила делать, если кого-то надо приструнить за наглость: не положено всякой швали лезть к господину князю, пока им не позволят. Марица Вашка ни разу не подвела, старалась, самой лучшей телохранительницей была, — три с половиной года служила горностаевому князю. Жаль, что «служила»: Витлос Траккайский, конечно, не жалует имперских, но и не прощает, когда какая-то ласочья девка в обход княжьей воле берёт с них лишнюю мзду за хамство.

Ну, и пусть. Хуже тварей не сыскать, — никого не чтят, ни чужого господина, ни своего, рожают ворьё и потаскух, из собственной печени солонину едят. Крысу побить — святое дело.

— Ай-й, — харкает крыс сломанным зубом со слюной, ёрзает и смотрит почти с укором. — За что?

— За слишком длинный язык.

— А зачем тогда… ай!

Марица бьёт его ещё раз, потом — в третий, только получается как-то неловко: Марица хочет проучить этого крыса так, чтобы насовсем завязать его поганый язык, но красильщик сплёвывает кровью в снег, и Марица, согнувшись, чуть не начинает блевать. Проклятье, гадость, наваждение! — раньше никогда ведь от крысиной крови так не мутило. На днях прирезала парочку на тракте, — так, как любая ласка умеет, ножом по горлу, сразу насмерть, — а потом мылась полночи, вылизывалась, скреблась: везде запах въелся, от усов до нутра, не отмоешься.

Марица ходила к гаруспику, когда заподозрила под конец осени, что забеременела, — ещё в Траккае, перед визитом к барону, — и гаруспик, вшивый и глухой по старости, пожевал воробьиную селезёнку, выплюнул и сразу же определил: у Марицы будет сын. Может, это из-за беременности?

— Так, — помолчав, продолжает красильщик, — что тебе нужно?

— Сама разберусь.

— Деньги в поясе, бери всё.

— Щ-щас, — говорит Марица, жуёт снег, выдыхает, хрустнув поясницей, и лишь после всего этого, прикусив язык, развязывает с крыса поясную суму.

— Там восемьдесят четыре, — скучающе говорит тот, снова дёрнув ушами.

— Умный больно! Я и сама считать умею!

Ласка тычет его кулаком в живот: впрочем, не так сильно, как в зубы, — и, рванув ремешок, стягивает сапог: уж больно хорош.

Пёстро-белая с кровью куропатка, перестав ворковать, роет лапкой снег, — мох ищет, а крыс опять сплёвывает и немигающе смотрит, как Марица возится со вторым.

— Знаешь, мне эти сапоги жена подарила. Вернёшь, когда согреешься?

— М-гм, — лениво отвечает Марица, суёт пальцы в сапоги, прыгает и впервые за последнюю неделю блаженствует: какое же это счастье, когда не мёрзнут лапы.

— А у тебя есть муж? — не замолкает крыс: Марица морщится, а тот, принюхавшись, смотрит с ещё бóльшим интересом. — Или, может быть, потомство. Есть же? Ты ждёшь детёнышей?

Марица замахивается, но на этот раз одаривает обычной пощёчиной.

— Давай договоримся: если я тебя бью, это означает «заткнись». Понял?

— Соизволь сначала слова грызть поменьше, явла хора.

Крыс улыбается во все зубы: Марица раньше не думала, что без клыков они тоже бывают острыми, и из-за кровавой слюны эта улыбка похожа на оскал.

— Знаешь, ты мне окончательно надоел. Попрощайся с женой, — злится Марица, заламывает его поперёк глотки и вынимает кинжал, но чиркнуть по кадыку не успевает, — крыс, рванувшись, щёлкает зубами, и ласка еле-еле уворачивается, а пленник уже валит её в снег, садится на грудь, зажимает четвернёй рот.

Марица рычит, гнётся дугой и вгрызается в его пальцы: почему он свободен, если она накрепко стянула узлом эти запястья?

— А теперь, Вашка, — сухо, по-солдатски рубит крыс, — к Ольвару Троку, если будешь хорошей. Сержант Трок обрадуется.

— Сержант? — Вот уж куда Марица не собирается, так это в имперскую тюрьму: в империи с такими, как она, разговор короток.— Пш-шёл ты! Крыси крев!

— Хочешь, чтобы я привёз тебя мёртвой?

Марица спихивает его с себя: впервой, что ли, с крысами драться? — и, скрутив, слышит хруст сломанного сустава в щиколотке, и тут же забывает про кинжал, муть, тошноту — лишь бы разорвать, пока азарт стоит комом в горле, — и вгрызается пиявкой, но до крови догрызть не успевает, — ибо, задохнувшись, слышит хруст под рёбрами, разжимает хватку и, дрожа, нащупывает воткнутый под лёгкое нож.

Дура ты, Марица: поверила, что красильщик, поверила, что безоружный, не заметила, что заговаривал зубы, — никто не ведёт себя так, лишь отслужив в гвардии положенные годы. И ведь даже ухом не дёрнул, ждал!

— Убью!

Из чащобы упруго выпрыгивает серо-полосатая, будто вся подпаленная тень.

Выпрыгивает — и кидается на крысу.

Следопыт выворачивается, царапается всеми когтями, кусает, — так яростно, что лесной кот, весь полосатый и в подпалинах, вопит утробно-дурным мявом и поджимает на строптивую добычу хвост: в здешних лесах кошки редки, и оттого, наверное, они настолько злы, — и охромевшая добыча, прошмыгнув под ельник, ловко скатывается прямо в овраг, а Кривая Нога вопит, хлопая крыльями, — лишь затем, чтобы тут же задохнуться, но кот больше не оглядывается, — урчит, с хрустом дробя в кашу птичьи позвонки, и ныряет в чащу так же тихо, как выскочил.

— Кур-р-рва! — запоздало рычит обиженная до глубины души Марица, лишённая добычи.

Если бы в ней не торчал короткий, по самую рукоять загнанный нож, то она бы сразу по следу рванулась, — за обоими, по очереди, от неё не скроешься: Марица даже хорька однажды одолела, чего ей бояться? — но лес этот для Марицы совсем чужой, а чёрный разлом оврага слишком глубок: в слюне проступает привкус железа, и Марицу снова начинает мутить.

О-ох, проклятье.

* * *

Марица не оглядывается, — лишь бы подальше, лишь бы до посёлка добраться, плевать уже, как её встретят, плевать, что сержант Ольвар Трок не встретит её как сестру, когда узнает, кто она такова, — и глотает слюну: как же хорошо пахнет выпотрошенная птица! — а затем зачем-то суёт ладонь под ремень, трогая живот.

Эх, Марица, Марица, какая же ты дура. Детёныш лишь тогда детёныш, когда он родится, а иначе разве это считается?

— Кра! — кричит ворон в стылом небе. — Кр-р-о!

— Не зови, чёрный, — говорит Марица, шмыгает, трёт локтем мокрые глаза и, харкнув, покрепче зажимает нож в пробитой груди. — Дождись сначала, пока я сдохну.

—Кр-р-р-р-о-о! — кричит птица ещё протяжнее, растопырив пальцами крылья: говорят, в степях их приручают охотиться на змей, — и взлетает выше деревьев, увлекая за собой ещё несколько десятков ворон.

По лесу, — вслед за вороньей стаей, прямо по следам птичьей крови, — тенью приходит охота, чёрная со сталью разных веков, крысы и мелкое зверьё, — всё больше крысы, и там, где она ступает, в разворошенном снегу не остаётся липкого, по-звериному грязного запаха, а у командира разодрана хоругвь на древке.

— Джарлан, погляди-ка! — окриком зовёт его одна из крыс, рослая, без кирасы, с разрубленным горлом: другой, мелкий и чёрный, свистит, взваливая на плечо арбалет, а третий со смехом кладёт стрелу на жильную тетиву лука.

Марица, замерев, смотрит на дикую охоту немигающим взглядом: не в здешних ли краях до сих пор рассказывают о тех, кто шёл охотой за тысячу с лишним лет до неё, Марицы Вашки? — и плюёт под ноги, трёт щиколоткой об пятку сапога, выдыхает, прижимает к виску два сложенных пальца.

Сглаз это всё, наваждение. Крысиные байки.