Бабий змей (гет)

Чуть вечернею росою осыпается трава,

Чешет косу, моет шею чернобровая вдова.

И не сводит у окошка с неба темного очей,

И летит, свиваясь в кольца, в ярких искрах длинный змей.

И шумит всё ближе, ближе, и над вдовьиным двором,

Над соломенною крышей рассыпается огнём.

И окно тотчас затворит чернобровая вдова;

Только слышатся в светлице поцелуи да слова.

А. А. Фет. "Змей". 1847г.

Говорили ей — не плачь, не рыдай. Тоску свою в сердце схорони да не кажи никому.

Легко им за мужьями-то не тосковать. А каково Василине, девке молодой, что только разок мужнину ласку распочуяла, да и то не знает — было, не было ль? Стала ли бабой аль всё девка, может?

Сердце девичье билось заполошно в ту единую ночку их свадебную. Да всё так быстро было, что как будто сон али морок какой налетел. Вот он, мил друг Васенька, супружник долгожданный, за руку взял да в дом новый повёл. А вот уж и утро пришло да прощаться пора. Заждался её Васеньку княжич с дружиною. Всё воюет опять, покоя ему нет, окаянному.

А бабы всё твердят — не тоскуй, прилетит Огненный змей, наплачешься. Да и пусть бы прилетел. Год уж нету Васеньки. Вернётся ли? И не вдовица, и не мужняя жена. А сердечко-то слова ласкового ждёт, тело белое ласки просит. Только кто ж приласкает, коли муж всё не навоюется в дальнем краю?

Сказывают, воротились кои уж из того похода, а об Васеньке ни слуху ни духу. Хоть бы кто приехал да ответил жене, где сгинул он, её супружник молодой. Да, видно, и сами не ведают.

Повадилась свекровка на ночь к Василине в дом снох да племянниц подсылать. Боится, видать, как бы и вправду с тоски не попалась на глаза Огненному змею да не ссильничал поганый над ней тёмной ноченькой.

А уж Василина, кажись, и рада была бы тому змею. Ведь, сказывают, обликом он походит, что твой милый друг. Хоть бы вспомнила Всенькины глаза да улыбку, полюбовалась на стать да на вихры его белые.

Колечко в руки будто само прыгнуло. Вот только на дорожке лежало — а уж сжимает его Василина в кулаке. И язык словно к нёбу присох. Не сказала слов правильных, чтоб беду отвести, как мать учила, коли найдёшь чего. Знала, что от него подарочек, от змея. Прилетит, стало быть.

Ночь темна да тревожна. Звёзды в небе чёрном хороводятся, а луны нынче нет. Темень — хоть глаз коли. Малашка с ней нынче ночует. Семи годков девчонка. Уложила её Василина на печку да занавесочку прикрыла. Не услышит ничего, не увидит. А сама с неба глаз не сводит, знака ждёт, колечко на пальце вертит.

Загорелся хвост змеев огнем синим, засверкал. Одна она его видала али всем теперь известно, что к бабе какой-то наведывался нынче огненный прелестник? Рассыпался искрами да исчез, словно и не было. К ней ли? Ох, дышать боязно!

— Василинушка, любая моя. Жду тебя в горнице, — услыхала и обмерла. Всё правда, всё как сказывали. Пришёл. Василия голос слышит она и будто на аркане вперёд идёт.

— Что ж ты не встречаешь мужа любимого? Али не рада? — голосом ласковым вопрошает.

Вот он — молодой, красивый, долгожданный. Стоит пред нею, улыбается, платок расписной протягивает да пряник сахарный, какие в городе только купить можно за чистое серебро.

Уж и взвидеть не успела, как обнял да в уста впился поцелуем страстным. Глаза прикрыла от стыда да застонала глухо, утробно, словно век ждала. Да и то, когда ждёшь милого, год веком кажется.

А он на руки берёт, несёт на постелю, да бережно так, что слёзы из глаз. Всё как мечталось, как во снах виделось. А в яви будет ли?

Вот уж и одёжи не осталось на ней. Даже исподнее снял да всё приговаривал, какая она красивая да ладная, и нету краше для него никого на целом свете. А сердечко трепетало, отзывалось, навстречу рвалось, верить хотело, глупое. То не муж ведь, не Васенька — змей проклятущий. Да ему всё едино теперь, сердечку-то.

Вот он грудь её в руках своих держит да всё гладит, любуется, словно ничего краше нет. Припадает губами к соскам — то к одному, то к другому. А она оттого выгибается да всё стонет. Жаром понизу так и крутит, уж мочи больше нету. А он всё не торопится, ласкает да на ушко шепчет, как любит её одну, как скучал да домой рвался.

Естество своё уж давно в руку её вложил, и не стыдно ей, а приятно даже ласкать его. Сама потянула его к себе ближе. Давай, мол, милый мой, пора, не могу больше. А он и рад. Как вошёл в неё, в самую глубину, — задохнулась от счастья, заскулила, забилась. Он только рассмеялся тихонько:

— Вижу, ждала меня. Тосковала. Что ж, принимай, коли так.

И она принимала, а он всё толкался сильней, да смеялся, да имя её шептал. Кричала ли, сама не знала, а только в горле будто суховей пролетел. Как уснула, не помнила.

Утром не было уж ни его, ни подарков дорогих. Черепки да труха да смятая постель — вот и всё, что от ночной любви осталося. Одно только колечко и не развеялось. Словно в палец вросло, не снять. Да тоска её будто больше стала. А только не жалела Василина. Коли придёт ещё, всю себя ему к ногам бросит, лишь бы был с ней, любил да ласкал.

— Тётка Василина, ночью, что ли, приходил кто? Я будто голос чей слыхала, — глядит на неё сонная Малашка.

— Показалось тебе, милая. Сон то был. Морок.