Посторонний (гет)

Звук массивных шагов разносится по коридору, проникает в каждую камеру. Берцы останавливаются у решеток, в руках брякают связки ключей. Их перебирают и выискивают нужный. Какаши лениво поднимается с кушетки, разминает плечи и становится спиной к надзирателю, заводя руки за спину. На запястьях смыкаются наручники.

Ключ царапает внутренности замка, решетка открывается с лязгом. Каждый день одно и то же.

— Идем гулять и убирать птичье говно.

Какаши подталкивают к остальным заключенным, выстроенным в ряд. В толпе он ловит приветственный оскал Кисаме и почти незаметно кивает в ответ. Хоть этот ублюдок совсем не заслуживает какого-либо внимания.

День солнечный, тянет курить. Всегда тянет. В руках вместо сигареты скребок и ведро для уборки помета. Дно уже заполнено без просветов. Какаши оборачивается, выискивая Кисаме. Находит того, неспешно прогуливающегося между скамейками, со скребком в руке, без ведра и с сигаретой в зубах. Какаши жестом показывает дать закурить, прикладывая два пальца к губам.

Кисаме нарочно виляет между скамейками, увеличивает маршрут и тянет время. Курить дерьмо среди дерьма — прелесть жизни в стенах с проволокой. И даже это дерьмо не происходит по щелчку пальцев.

— Ну ты и гондон, — дождавшись, когда Кисаме подойдет, бросает Какаши.

— Я забочусь о твоих легких. — Протягивает сигарету и спички, Какаши забирает с облегченным вздохом, словно ему успели передать эстафету.

— Позаботься лучше о своей жопе. Если увидят, что отлыниваешь от работы, твое очко расширят до размера берц.

— Мне-то похуй, я здесь еще пару месяцев буду торчать. А тебе пару дней осталось, ты и веди себя примерно, как золушка. — Кисаме хмыкает и тычет пальцем на скамейку с пятном. — Ты там говно пропустил, не зли мачеху, — кивает в сторону надзирателя.

— В последнее время в камерах беспорядков мало. — Какаши с блаженством затягивается. — В моей тем более. Думаю, досижу спокойно.

Он запрокидывает голову к небу, выпуская струйку дыма. Прямо в рай. Голуби садятся на проволоку точно между колючек, мажут по стене пометом. Кисаме коротко провожает взглядом стекающую каплю, кривится.

— Тебе ебать как повезло, что твой сосед заболел. Такой пиздючий, что даже мне периодами слышно. Я бы сел ему на лицо… — пауза, затяжка, — подушкой.

— Тоже были такие мысли. У Обито всегда хорошее настроение и грустные истории. Оральный террорист.

Какаши пытается поднять уголок губ в улыбку, чтобы не звучало как осуждение. Попытка провалена, губы — прямая линия. При отсутствии эмоций на лице люди интерпретируют слова, как хотят. Да и похер.

— Мне с Какузу повезло. Правда, он даже во сне считает деньги. — Кисаме почесывает рубец на правой скуле, на левой такой же. Симметрично до перфекционизма, а вышло случайно. Акула — что внешне, что в бизнесе. Конечно, после Какузу.

— Хочешь сказать, тебе повезло сесть в одну камеру с человеком, который тебя же и подставил?

Оба одновременно смотрят в сторону Какузу. От него фонит властью, превосходством, контроль волнами расходится. Позвонки ровные без смещения, сидит прямо и играет в карты на сигареты — самая ценная валюта. Как он умудряется продолжать вести свои денежные дела за пределами этих стен — хрен знает. Может, через ублюдков голубей?

— Не без этого, конечно, у меня тогда очко сгорело до углей. Но и я ему по гроб жизни должен. Мы друзья, выяснили все дракой, разобрались, как-нибудь переживем. Да и я выйду раньше, чем он. Какузу сказал, что снимет мне хату. Буду жить на халяву. — В его голосе нет тоски, но есть надлом, куда вложил понятие потраченного времени в пустую.

Хата за вырезанный кусок жизни — вот это расценки. Хотя сам не лучше.

Если Какузу будет падать, Кисаме обязательно будет лететь рядом с ним. Та самая дружба, к которой все стремятся.

— Умоляю, только не снова в ту же квартиру, только не напротив моей. Я задолбался видеть твою рожу.

Кисаме подозрительно щурится с фирменным оскалом, шрамы натягиваются на скулах. Его улыбка — реклама прибора для нарезки овощей зубцами. Какаши гасит желание зажмуриться.

— Прости дружок, мы с тобой вечные соседи.

— Пиздец, — обреченно констатирует Какаши.

Пару дней и он свободен. Пару дней и ближайшие два месяца забудет об остром оскале.

До тюрьмы Какаши считал, что люди, попавшие в нее, полные идиоты с убитыми моральными ценностями. Кисаме считал, что некоторые заключенные в разы нормальнее, чем дохера правильные люди за стенами. Не исключено, что они оба правы.

Прикол жизни Какаши такой: отсидел за ничего. Вот умора. А тот, из-за кого это случилось, вальяжно пробирается через скамейки к Какузу за сигаретой. Какаши сплевывает, отдирая свеженасранный помет.

У Какузу какой-то бизнес с махинациями и прочими уловками. Кисаме человек участливый, друга в беде не бросит, и когда все накрылось, ему пришлось искать кого-то, чтобы прикрыть одну задницу. Какаши был соседом Кисаме и подошел на роль подставного идиота, причем уламывать особо не пришлось. Кисаме акула, но наживку заглотил почему-то Какаши.

Он познакомил с Какузу, тот пообещал приличную сумму за то, что Какаши отсидит год, возможно, меньше. Без подробностей. Аргументом было: «С тебя не убудет. Живешь один, никого нет, из дома не вылезаешь. Разницу не почувствуешь, а вернешься с деньгами».

Это был единственный раз, когда они общались, остальное через Кисаме. Даже на прогулках словами не перебрасывались, только взглядами. У Какузу — надменный, у Какаши — безразличный.

Все ясно без слов.

— Вместо кого я сижу? — как-то спросил Какаши в столовке у Кисаме на третий день заключения.

— Вместо Конан. Шлюшка Какузу, только при нем так не говори. — Кисаме рвет кусок хлеба пополам и макает в непонятную жижу. — Тебе бы всеми деталями стоило интересоваться до заключения, а не после. Совсем на свою жизнь похуй?

— Было б не похуй, не сидел бы здесь за какую-то шлюху.

Кисаме одобрительно хмыкает, а Какаши, кажется, находит ответ на свой вопрос о призвании. Видимо, быть подменой — его талант.

И что там по расценкам? Он недалеко ушел от бесплатной хаты.

Какаши неинтересно, как Конан выглядит, что из себя представляет. Он думает, насколько должен быть дорог человек, чтобы отгородить его и подставить чужую жизнь. Вспоминает Генму, друга с детства, поступил бы Какаши так же ради него? Сердце болезненно сжалось — поступил бы.

И когда Генма приходит его навещать, приносит передачи, Какаши почти не смотрит ему в глаза, чтобы не наткнуться на укоризненный и одновременно понимающий взгляд. Какаши на себя плевать — Генма в курсе, а деньги не особо и нужны были. Если он спас кому-то свободный год жизни, то отлично. Правда не знал, что шлюхе.

Он поехал крышей, когда сидел в камере, а в голове всплыл голос несуществующего психолога с вопросом «как вы себя чувствуете?».

Я себя не чувствую.

Вопрос всплывает до сих пор. Ответ не меняется.

В последний день заключения Какаши так и не натыкается на Обито. С ним выходит как-то без прощаний. Но успевает пожелать удачи Кисаме, чтобы рожа с очком остались целы и скорейшего выхода. Из тюремных стен, не окна — уточняет.

Каникулы строгого режима закончились. Какаши не испытывает радости или наподобие. Погода — что-то перевалочное между летом и осенью.

Какаши — между безразличием и жизненным обновлением.

К слову, Какузу прав. Разницу и правда почти не чувствует. Мир и после его смерти продолжит вертеться.

.

Первое время у Какаши рябит в глазах от рекламных вывесок, баннеров, людей. Всего слишком много, за год успел привыкнуть к минимализму. Ощущение, что попал в киберпанк. На него рухнул целый мир, а он роется в его обломках.

Какаши готовился к свободе, но готовым не оказался. Когда он переступает порог квартиры, одиночество обрушивается гильотиной, отрезает ожидания и мысли, что жизнь в своих стенах лучше. Что здесь вообще есть жизнь.

Здесь ничего. Как было до, как будет после.

Дом — гроб, город — его могила.

Слышно электричество по проводам, вода капает с крана. По температуре тепло, по атмосфере холод. Сам Какаши просачивается в пол, стены, фундамент, сливается с домом. Пугающе тихо.

Уже успел позабыть, как палец приятно проезжает по колесику зажигалки. Спички херня, но там это была единственная альтернатива.

На второй день свободы должен прийти Генма. У Генмы есть ключи от его дома и доверие. Судя по отсутствию паутины, он прибирался, но за цветами не уследил — два зеленых бойца из трех потеряны. Хорошо, что питомца не заводил. Не хотелось бы увидеть его удобрением.

До прихода Генмы Какаши успел привыкнуть к своему дому, но к нахождению в нем — нет. Комната достаточно минималистична, как камера, но в разы комфортнее ее.

Настолько привыкнуть к дерьму, что все хорошее начинает превращаться в ещё большее дерьмо. Какой абсурд.

Генма гремит посудой, просачивается из кухни в комнату с двумя кружками чая и застывает.

— Ебланишь?

— Медитирую.

Какаши лежит на полу в позе звезды. Правда упавшей. Слышит свист, с которым его жизнь летит на дно, и думает, что лучшее состояние — когда ничего не хочешь и ничего не можешь. Вот планеты и сошлись. Какаши празднует их парад равнодушием.

— Как на зоне отдохнул? — Генма ставит одну кружку на пол возле Какаши, сам садится в кресло, закидывая ноги на стол.

— Как дома. Только соседей много и меню так себе. Голубиного помета больше, чем в городе.

Какаши говорит буднично, точно вышел за хлебом, а нужного не оказалось. Немного грустно, но в целом не смертельно. Отвык от проявления эмоций, от себя, маска безразличия срослась с лицом и телом, там без нее никак.

Не так посмотрел — дубинка по лопаткам. А от таких же заключенных — удар под дых в лучшем случае.

В прошлом не отличался эмоциональностью, так еще с каждым годом она куда-то пропадает. Дементоры высасывают или возраст — хрен знает.

— Тяжело вам без девок было, наверно.

— Я не жаловался, — а себе признается, что соскучился по женским формам.

От физиологии не увернешься.

Какаши делится с Генмой, что возвращаться за стены не хочется. А кому хотелось бы? Даже если его жизнь что внутри них, что снаружи почти не изменилась. Там больше контроля, меньше выбора и длинные дни. Никакого случайного порядка, все по плану, регулярные действия топят в болоте монотонности. И к этому привыкаешь.

Тюрьма — новая тема для разговора, дополнительный снимок на затертой жизненной пленке, которым делиться не особо есть желание. Такое обычно скрывают, вырезают или накрывают кружевной салфеткой, как старый телек. Чуть приукрасить, чтобы не сразу была видна сущность уродливой вещи.

— Тебя еще что-то связывает с этими денежными магнатами? — Генма глушит волнение в голосе хлебком чая.

— Вроде нет. Кисаме вернется через месяца два в свою хату.

— Не думал сдать эту квартиру и перебраться в другую? Я бы на твоем месте не хотел жить рядом с этой хищной рыбехой.

— Пока не воняет, то все хорошо.

Генма заботливый. Он не говорит «я волнуюсь за тебя», он говорит «ты заебал быть бледным, поешь что-то кроме сигарет».

— А у тебя что нового произошло в открытом мире? — Какаши лениво поворачивает голову в сторону собеседника.

Генма робко улыбается, будто стеснительный подросток, и снова прячется за кружкой, делая глоток. Облизывает губы, закусывает нижнюю и говорит:

— Шизуне беременна.

Какаши слышит тиканье часов и как образовывается воронка жалости о своем упущенном времени. Он роется в полках, выбирая, какую положительную эмоцию показать Генме. Радость должна подойти. Чувствует ли он ее? Пока не осознает, но реакцию выдать нужно.

— Поздравляю. — Улыбается максимально, насколько способен, — уголки губ приподнимаются на пять миллиметров. — Значит, все серьезно? — зачем-то уточняет, хотя знает ответ.

— Да. — Генма смущенно чешет затылок. — Я когда узнал, то такой шок, наверно, никогда в жизни не ловил. А потом счастье ударило. И от ощущения счастья тоже шок словил. У нас и так все было хорошо и серьезно, взаимная любовь, все дела, но сейчас какой-то новый уровень — еще серьезнее.

— Теперь могу называть тебя папочка. — Какаши словно копирует эмоции Генмы и взаправду начинает медленно ощущать радость. Или что-то наподобие.

Этих чувств не хватало. Радоваться за других было всегда проще, чем за себя.

— Ты же понимаешь, что тоже будешь папочкой, только крестным?

И все снова схлопывается в мрак.

— Генма, я как человек никакой, а ты меня со своим ребенком связать хочешь?

— Да ты заебешь, — он говорит устало куда-то в потолок, руками проезжается по лицу. — Ты не «никакой», ты просто пассивный. В тебе нет ничего плохого. Походу в тюрьме еще больше мозги отбили.

Это Генма так заботится.

— А Шизуне не против?

— Ты ее знаешь. Она не дура и не против.

— Не дура, — подтверждает Какаши, — но то, что она сошлась с тобой, заставляет задуматься.

Генма корчит гримасу «как смешно», закатывая глаза. Какаши принимает сидячее положение и отхлебывает остывший чай.

— Родители для ребенка желают лучшего, а ты меня в крестные записал. Тебя уже можно лишать родительских прав.

Оба гыгыкают. Какаши расплескивает чай на штаны и проводит рукой по пятну. Жаль не кислота, чтобы разъело до кости.

— За такие шутки тебя Рин и бросила. — Генма точечно вытаскивает ее образ из памяти.

От упоминания Рин внутри ничего не екает. Повстречались и разошлись. Что-то переболело, успокоилось, и он даже выдавливает улыбку искренне. Было хорошо, но ей, видимо, недостаточно.

Она как-то сказала, что Какаши эмоциональный импотент. Какаши ответил, что она истерит по поводу и без. Кто-то из них был точно прав. Его лицо, к слову, было ровным и безразличным. Дементоры уже тогда начали свою деятельность, а он просто молча кивал на ее реплики и докивался до расставания.

Осадок после ухода Рин Какаши смыл виски со льдом и кучей заказов на удаленной работе. Стоило бы сейчас попытаться на нее вернуться.

— Ты, кстати, заходи к нам с Шизуне в гости. Она была бы рада тебя увидеть.

— Как-нибудь навещу.

— А мне пора возвращаться. — Генма неаккуратно сбрасывает ноги со стола, встает и семенит к выходу. — Если что, на связи. Не теряйся.

— Ага. — Какаши идет следом, упирается взглядом в его лопатки и шаркает по полу до входной двери. — И это… — слова сворачиваются в тугой ком, он чуть не давится им, — спасибо за поддержку и… за все.

Это оказывается сложнее, чем он проигрывал в мыслях. Оголенный провод по сравнению с ним не такой уязвимый, а током реально прошибает в затылок. Генма переступает порог, оборачивается, приподнимает брови и сканирует Какаши взглядом.

— Все же мозги не отбили, — оба давятся смешком. — Рад помочь, только следи за собой, и я почти никогда это не говорю, но, — долгая пауза, — пожалуйста.

Да, мольба от Генмы, как стрельнуть палкой раз в год.

— Сделаю что угодно, лишь бы не убирать голубиный помет.

Генма салютует на прощание, Какаши хлопает дверью.

Ужасно иметь некурящего друга, наверно, это единственный минус Генмы. Рывком вспоминается Кисаме, как они курили на лестничной клетке в без двух минут развалившееся окно, стряхивая пепел в железную банку. Кисаме здесь нет, а его бычки, выброшенные на козырек подъездной крыши, остались. Выкидывал, когда банка была заполнена и, скалясь, говорил «ты долетишь быстрее».

От воспоминаний аж слюна скопилась. Какаши тащится на балкон и блаженно закуривает. Затягивается медленно, с кайфом, цедит дым сквозь зубы. Взглядом прыгает по детям на площадке, переводит на соседний дом и цепляется за розовые волосы. Девушка закуривает. Балкон на том же этаже, что и его, прямо напротив. Их разделяет небольшая площадка, тротуары и припаркованные у подъездов машины.

Какаши не видит четко ее лицо, но с расстояния кажется милой. Майка по фигуре, что ниже не видно — балкон цензурит, по худощавым плечам представляет ее стройной. На него внимание не обращает, а он ею залюбовался — давно не смотрел на женское тело. Там же были одни мужские рожи и далеко не модельные. Каждый день.

Какаши щурится, помогая зрачкам сфокусироваться и увидеть ее в высоком качестве. Цвет глаз без бинокля не разобрать, кожа молочная, волосы длинные. Она красивая. Заправляет прядь за ухо, тушит сигарету, почесывая ключицу, и скрывается в своей квартире.

Все становится серее. Какаши мечется взглядом, словно отобрали лазерный прицел у кота, — пусто. Не заметил, как простоял минут пять с давно докуренной сигаретой, фильтр пальцы не греет. От вида напротив удовольствия получил больше, чем от никотина.

Раньше ее не замечал, за год многое могло измениться. А сам он? Вряд ли. Генма бы сразу оповестил о перемене.

Ощущение безразличия чуть уменьшается. Или ему так кажется. Вернуть бы Генму, чтобы расставил его эмоции по возрастанию и наличию, как в онлайн-магазинах. Самому разбирать сложно, нужен консультант.

«Как вы себя чувствуете?»

Я себя не чувствую. Все автоматическое.

Какаши вливается в комнату, с жалостью смотрит на последнего зеленого бойца. Если растение продолжает жить, то и он как-то сможет.