Одна сатана (джен)

Dirty little animals, you cannibals, eat your supper,

One by one, all these vultures keep coming;

Pretty little lamb, don’t come down here,

You’re gone sucker,

But you’re mad if you thought I’d let you go.

© Marcus King

— Рози.

— Да-а?

— Как там зовут твою новую ткачиху? Ну, кудрявую эту, которая ребёнка нагуляла, родила и задушила, а где закопала — бог весть. Франсис?

— Франклин, дорогой, — поправляет Рози, скинув левый сапог и возясь со шнуровкой правого, — она валлийка. Молчунья и нос от требухи воротит, но толковая.

— Моя ты благодетельница, — зубасто улыбается Аластор, хрустнув когтями по резному стакану. — За то, чтобы Франклин прожила в здравом уме дольше, чем прежние помощницы?

— Не на меня ей жаловаться, Аластор, — снимает Рози второй сапог и кладёт ноги на подлокотник дивана, сложив их в лодыжках. — Тебе ли не знать? У меня грешники присмотрены, у них есть еда, ремесло и приют, никто их пальцем не тронет.

— Никто, кроме тебя, да?

Аластор, улыбнувшись ещё шире и зубастее, залпом выпивает треть забродившего виски.

Город каннибалов — владения Рози и черноглазых порождений подземного мира: владения Рози, любопытной ко всему людскому, — приют грешникам, малоразумным, оголодавшим, никому уже не нужным, пока их не коснётся милосердие Жатвы, и над ними разевает пасть Дит, разлёгшийся вширь от городских стен до леса самоубийц, — необъятный, надменный и почти столь же древний, как сам Шеол.

— Кого отдадим Адаму в этот раз?

— Маричку, Жозефа, Марселя, Сантьяго… ему сто шестнадцать, и он уже разлагается, бедняжка, — деловым тоном перечисляет Рози имя за именем, загибая пальцы и разгибая заново. — Пусть Адам и его доченьки их пожалеют.

— Можно подумать, тебе на этих дураков не плевать.

— Может, и не плевать, — дружелюбно замечает Рози, — зато после Жатвы сошью новое платье и шляпу. Как думаешь, может, в этот раз сделать с перьями, без вороньих черепов?

— А что бы ты хотела?

— Рёбра и зубы, и побольше. У Жозефа клыки отросли, едва ли не с мой мизинец, — показывает Рози их размер, — я их заберу, когда займусь разделкой.

— Ух-х, звучит как какой-то ужас, но мне нравится, — одобряет Аластор и отпивает ещё два глотка.

Рози берёт у него стакан, коснувшись когтей, — в её доме Аластор снимает перчатки и расстёгивает неизменный пиджак, истёртый на швах, крикливо-красный до чрезмерности, — и пьёт столько же, и скисшая жижа щиплет ей язык.

— Кстати говоря, мне можно прийти? — помолчав, интересуется Аластор, забирая выпивку обратно.

— Сам-то как думаешь?

Глаза Аластора темны, как у оленя, и давно уже не похожи на человечьи, запястья — чёрные, когтистые, и от него несёт зверем, потрохами и немытым потным телом, не тронутым разложением, — печать скверны. Порой Аластор спит в кресле рядом с ней, скинув ботинки и поджав ноги, — Рози слышит сквозь дрёму и расшитые покрывала, как тот скребётся из-за рогов и трогает себя, когда не может уснуть, и его запах остаётся с ней до очередного визита.

— Полагаю, что можно.

— Разве я когда-нибудь оставляла тебя голодать, сердце моё?

— Не припоминаю, ma femme, — очаровательно скалится Аластор во весь частокол клыков хищника, — жёлтых, с тёмными дёснами, совершенно не оленьих: они отросли после того, как Аластор, не проблевавшись, съел на обряде сырую печень и язык, которые Рози вырезала у барона Элиезера, плотоядного демона, — Элиезер отрастил всё наново и с тех пор не очень-то с ними приветлив, но Аластор всякий раз кричит ему «о-о, здравствуйте».

Рози садится ещё ближе, коснувшись лодыжкой щиколотки, и нежно кусает его за ушной хрящ; Аластор зажимает её без какой-либо нежности, навалившись всем телом, и сгребает когтями тугой корсаж.

— Порвёшь моё прелестное платье — украшу шляпу твоими зубами, — предупреждает Рози, упершись коленом в бедро: однажды Аластор прогрыз ей плечо до кости и разодрал ворот кружевной рубашки, и то был первый и последний раз, когда Рози, обидевшись, разбила ему нос до крови.

— Может, его стоило бы расстегнуть? — галантно предлагает Аластор, проведя пальцем по шву лифа.

— О-о, каков джентльмен!

Рози ловко сжимает его запястье, седлает и снова кусает за ухом, но Аластор, жёсткий и жилистый, не противится, — лишь подставляется: Рози, всем нутром чуя его невысказанное «хочу», впивается до горечи во рту, а потом, ослабив хватку, лижет укушенное место.

— Животное, — любя упрекает её Аластор.

— Сожрала бы тебя, — облизывает Рози губы.

— Только не увлекайся, хорошо? Уши прогрызёшь.

— Пф-ф. Зато мог бы носить серьги.

— Нет-нет-нет, нет уж, мне застёжки монокля хватает.

Рози кусает уши Аластора, впиваясь в хрящевую плоть, Аластор отмирает, и его жёсткая жилистая стать смягчается под её зубами, — Рози, поддавшись мягкости, возбуждённо урчит сквозь укус, ощущая в животе ком приязни, и трётся коленом об его крепкое бедро. Да, ей не раз доводилось заниматься сексом с мужчинами, — но то было никак, даже с женихом, Оливером, который сватался к ней четырежды и сердился, что Рози не смотрит ему в глаза, когда добился своего; Рози чрезмерно-нежно улыбнулась в ответ, с хрустом разорвала зубами его жилы, сожрав, как и всех прочих, сварила из внутренностей суп, закопала кости под кустом роз и не ощутила ничего, кроме мстительной радости с желанием помыться, а затем — нарядиться в праздничное платье с декольте, бусами и серьгами.

«Сколько у тебя их было, Розетта, моя прелестная?» — допытывается на губернаторской охоте Ситри, въедливая во всём, что касается плотских сношений, и играет с косой-шнурком. — Мужей, любовников, плевать, кого ты там жрала. Только честно скажи: сколько?»

«Один, ваше высочество, — любезно улыбается Рози, прижавшись щекой к ложу пищали, — я ему верна».

«О-ох, а этот грязный грешник знает, со сколькими ты трахалась? Ты же не была девственницей, когда встретила его на той охоте, детка! У тебя, говорят, почти что был муж! Не быть мне принцем Ситри, если он не спрашивал, перед сколькими ты раздвигала ноги».

«А с каких пор ему должно быть дело до того, что я не девственница? Это была пища, ваше высочество: мясо, кровь, потроха, свежая печень. Не мужчины».

Рози сжимает бёдра Аластора коленями, скручивает галстук, тут же ослабляет и перебирается ещё ниже, за ухо, — туда, где достаточно прикусить разок-другой, чтобы Аластор сдался, даже будь он застёгнут по самое горло, — и тот, не сдержавшись, начинает неприкрыто стонать.

— Хороший мальчик. Нравится?

— Мгм-м. Ты мне сейчас всю рубашку обслюнявишь.

— Недотрога, — выдыхает Рози, кусает и снова лижет: совсем ли уж недотрога, если он, такой самоуверенный и гордый, млеет от её ласк, берёт под локоть, когда Рози выходит из повозки и придерживает юбки, и куртуазно кладёт ладонь на пояс во время танца, не выше и не ниже, чем принято по правилам людского приличия?

— Роз… м-мгх-х…

«Дорогой мой принц-консорт! Мы уже ведём себя как муж и жена, — шутит Рози за трапезой, сплюнув в ладонь хрустнувший на зубах хрящ. — Вместе готовим, танцуем возле камина, когда выпьем, и ещё вы видели меня раздетой. И я вас — тоже. Так только женатые живут».

«Знаете, госпожа, — замечает полушутя, полувсерьёз Аластор, закинув ногу на ногу и сунув в рот мундштук, — можем считать друг друга мужем и женой, и всё тогда будет по-людски. Как вам такая идея?»

«По-людски, — произносит Рози, раскусывая эти короткие слова вместе с другим хрящом, и удивляется, какими чуждыми, но настоящими они ей кажутся: разве можно говорить «по-людски» о вечно голодной тощей каннибалке? — Ну, допустим, я согласна. Значит, я теперь могу представляться мадам?»

«Если вы не против, мадам Рози!»

Аластор, — рыжий, взъерошенный, взмокший, непристойно уязвимый в своём чрезмерно-красном пиджаке, — загребает Рози в объятия и жмётся, прильнув щекой к плечу.

— Ты ж мой оленёночек, — помолчав вместе с ним, воркует Рози, зарывшись носом в мокрую шерсть.

— Боже, прекрати так меня называть, — фыркает Аластор, слегка отстраняется и морщит переносицу, сбросив с себя шелуху прожитых десятилетий и на миг став собой прежним, — тридцати трёх лет от роду, неосквернённым, с крепкой спиной без поясного корсета, без корней рогов о семи ветвях, взросших на голове подобно венцу матёрого оленя. — Мне девятый десяток пошёл, ты забыла, что ли?

Рози гладит пальцем его усы, кусает чуть-чуть ощутимее, — не до крови, но для острастки, — и смеётся, обнажая клыки до самых дёсен:

— Аластор, mon bébé faon, не капризничай!

Аластор снова по-детски морщится, словно ребёнок, которого мать целует при всём народе, и, бесцеремонно подхватив Рози под бёдра, укладывает её на диван; Рози, расслабленная и чуть-чуть пьяная, ёрзает, — Аластор всё-таки залезает на неё, неловко оперевшись на локоть и хрустнув поясницей, так и не приведя в порядок пиджак, — трёт лодыжкой об лодыжку в кружевах нижней юбки и шмыгает носом из-за запаха алкоголя, когда Аластор, плюнув на ладонь, элегантным жестом оправляет себе волосы.

— Ну, полежи-ка теперь ты, ma femme.