Одна сатана (джен)

Dirty little animals, you cannibals, eat your supper,

One by one, all these vultures keep coming;

Pretty little lamb, don’t come down here,

You’re gone sucker,

But you’re mad if you thought I’d let you go.

© Marcus King

— Рози.

— Да-а?

— Как там зовут твою новую ткачиху? Ну, кудрявую эту, которая ребёнка нагуляла, родила и задушила, а где закопала — бог весть. Франсис?

— Франклин, дорогой, — поправляет Рози, скинув левый сапог и возясь со шнуровкой правого, — она валлийка. Молчунья и нос от требухи воротит, но толковая.

— Моя ты благодетельница, — зубасто улыбается Аластор, хрустнув когтями по резному стакану. — За то, чтобы Франклин прожила в здравом уме дольше, чем прежние помощницы?

— Не на меня ей жаловаться, Аластор, — снимает Рози второй сапог и кладёт ноги на подлокотник дивана, сложив их в лодыжках. — Тебе ли не знать? У меня грешники присмотрены, у них есть еда, ремесло и приют, никто их пальцем не тронет.

— Никто, кроме тебя, да?

Аластор, улыбнувшись ещё шире и зубастее, залпом выпивает треть забродившего виски.

Город каннибалов — владения Рози и черноглазых порождений подземного мира: владения Рози, любопытной ко всему людскому, — приют грешникам, малоразумным, оголодавшим, никому уже не нужным, пока их не коснётся милосердие Жатвы, и над ними разевает пасть Дит, разлёгшийся вширь от городских стен до леса самоубийц, — необъятный, надменный и почти столь же древний, как сам Шеол.

— Кого отдадим Адаму в этот раз?

— Маричку, Жозефа, Марселя, Сантьяго… ему сто шестнадцать, и он уже разлагается, бедняжка, — деловым тоном перечисляет Рози имя за именем, загибая пальцы и разгибая заново. — Пусть Адам и его доченьки их пожалеют.

— Можно подумать, тебе на этих дураков не плевать.

— Может, и не плевать, — дружелюбно замечает Рози, — зато после Жатвы сошью новое платье и шляпу. Как думаешь, может, в этот раз сделать с перьями, без вороньих черепов?

— А что бы ты хотела?

— Рёбра и зубы, и побольше. У Жозефа клыки отросли, едва ли не с мой мизинец, — показывает Рози их размер, — я их заберу, когда займусь разделкой.

— Ух-х, звучит как какой-то ужас, но мне нравится, — одобряет Аластор и отпивает ещё два глотка.

Рози берёт у него стакан, коснувшись когтей, — в её доме Аластор снимает перчатки и расстёгивает неизменный пиджак, истёртый на швах, крикливо-красный до чрезмерности, — и пьёт столько же, и скисшая жижа щиплет ей язык.

— Кстати говоря, мне можно прийти? — помолчав, интересуется Аластор, забирая выпивку обратно.

— Сам-то как думаешь?

Глаза Аластора темны, как у оленя, и давно уже не похожи на человечьи, запястья — чёрные, когтистые, и от него несёт зверем, потрохами и немытым потным телом, не тронутым разложением, — печать скверны. Порой Аластор спит в кресле рядом с ней, скинув ботинки и поджав ноги, — Рози слышит сквозь дрёму и расшитые покрывала, как тот скребётся из-за рогов и трогает себя, когда не может уснуть, и его запах остаётся с ней до очередного визита.

— Полагаю, что можно.

— Разве я когда-нибудь оставляла тебя голодать, сердце моё?

— Не припоминаю, ma femme, — очаровательно скалится Аластор во весь частокол клыков хищника, — жёлтых, с тёмными дёснами, совершенно не оленьих: они отросли после того, как Аластор, не проблевавшись, съел на обряде сырую печень и язык, которые Рози вырезала у барона Элиезера, плотоядного демона, — Элиезер отрастил всё наново и с тех пор не очень-то с ними приветлив, но Аластор всякий раз кричит ему «о-о, здравствуйте».

Рози садится ещё ближе, коснувшись лодыжкой щиколотки, и нежно кусает его за ушной хрящ; Аластор зажимает её без какой-либо нежности, навалившись всем телом, и сгребает когтями тугой корсаж.

— Порвёшь моё прелестное платье — украшу шляпу твоими зубами, — предупреждает Рози, упершись коленом в бедро: однажды Аластор прогрыз ей плечо до кости и разодрал ворот кружевной рубашки, и то был первый и последний раз, когда Рози разбила ему нос и рот до крови.

— Может, его стоило бы расстегнуть? — галантно предлагает Аластор, проведя пальцем по шву лифа.

— О-о, каков джентльмен!

Рози ловко сжимает его запястье, седлает и снова кусает за ухом, но Аластор, жёсткий и жилистый, не противится, — лишь подставляется: Рози, всем нутром чуя его невысказанное «хочу», впивается до горечи во рту, а потом, ослабив хватку, лижет укушенное место.

— Животное, — любя упрекает её Аластор.

— Сожрала бы тебя, — облизывает Рози губы.

— Только не увлекайся, хорошо? Уши прогрызёшь.

— Пф-ф. Зато мог бы носить серьги.

— Нет-нет-нет, нет уж, мне застёжки монокля хватает.

Рози кусает уши Аластора, впиваясь в хрящевую плоть, Аластор отмирает, и его жёсткая жилистая стать смягчается под её зубами, — Рози, поддавшись мягкости, возбуждённо урчит сквозь укус, ощущая в животе ком приязни, и трётся коленом об его крепкое бедро. Да, ей не раз доводилось заниматься сексом с мужчинами, — но то было никак, даже с тем застенчивым евреем, который принёс цветы: Рози с хрустом разрывала зубами его жилы, съедая заживо, как и всех прочих, копалась в потрохах и не ощущала ничего, кроме саднящей боли с желанием отмыться.

«Сколько у тебя их было, Розетта, моя прелестная?» — допытывается на губернаторской охоте Ситри, въедливая во всём, что касается плотских сношений, и играет с косой-шнурком. — Мужей, любовников, плевать, кого ты там жрала. Только честно скажи: сколько?»

«Один, ваше высочество, — любезно улыбается Рози, прижавшись щекой к ложу пищали, — я ему верна».

«О-ох, а этот грязный грешник знает, со сколькими ты трахалась? Ты же не была девственницей, когда встретила его на той охоте, детка! Не быть мне принцем Ситри, если он не спрашивал, перед сколькими ты раздвигала ноги».

«А с каких пор ему должно быть дело до того, что я не девственница? Это была пища, ваше высочество: мясо, кровь, потроха, свежая печень. Не мужчины».

Рози сжимает бёдра Аластора коленями, скручивает галстук, тут же ослабляет и перебирается ещё ниже, за ухо, — туда, где достаточно прикусить разок-другой, чтобы Аластор сдался, даже будь он застёгнут по самое горло, — и тот, не сдержавшись, начинает неприкрыто стонать.

— Хороший мальчик. Нравится?

— Мгм-м. Ты мне сейчас всю рубашку обслюнявишь.

— Недотрога, — выдыхает Рози, кусает и снова лижет: совсем ли уж недотрога, если он, такой самоуверенный и гордый, млеет от её ласк, берёт под локоть, когда Рози выходит из повозки и придерживает юбки, и куртуазно кладёт ладонь на пояс во время танца, не выше и не ниже, чем принято по правилам людского приличия?

— Роз… м-мгх-х…

«Дорогой мой принц-консорт! Мы уже ведём себя как муж и жена, — шутит Рози за трапезой, сплюнув в ладонь хрустнувший на зубах хрящ. — Вместе готовим, танцуем возле камина, когда выпьем, и ещё вы видели меня раздетой. И я вас — тоже. Так только женатые живут».

«Знаете, Рози, — замечает полушутя, полувсерьёз Аластор, закинув ногу на ногу и сунув в рот мундштук, — можем считать друг друга мужем и женой, и всё тогда будет по-людски. Как вам такая идея?»

«По-людски, — произносит Рози, раскусывая эти короткие слова вместе с другим хрящом, и удивляется, какими чуждыми, но настоящими они ей кажутся: разве можно говорить «по-людски» о вечно голодной тощей каннибалке? — Ну, допустим, я согласна. Значит, я теперь могу представляться мадам?»

«Если вы не против, мадам Рози!»

Аластор, — рыжий, взъерошенный, взмокший, непристойно уязвимый в своём чрезмерно-красном пиджаке, — загребает Рози в объятия и жмётся, прильнув щекой к плечу.

— Ты ж мой оленёночек, — помолчав вместе с ним, говорит Рози, зарывшись носом в мокрую шерсть.

— Боже, прекрати так меня называть, — фыркает Аластор, слегка отстраняется и морщит переносицу, сбросив с себя шелуху прожитых десятилетий и на миг став собой прежним, — тридцати трёх лет от роду, неосквернённым, с крепкой спиной без поясного корсета, без корней рогов о семи ветвях, взросших на голове подобно венцу матёрого оленя. — Мне девятый десяток пошёл, ты забыла, что ли?

Рози гладит пальцем его усы, кусает чуть-чуть ощутимее, — не до крови, но для острастки, — и смеётся, обнажая клыки до самых дёсен:

— Аластор, mon bébé faon, не капризничай!

Аластор снова по-детски морщится, словно ребёнок, которого мать целует при всём народе, и, бесцеремонно подхватив Рози под бёдра, укладывает её на диван; Рози, расслабленная и чуть-чуть пьяная, ёрзает, — Аластор всё-таки залезает на неё, неловко оперевшись на локоть и хрустнув поясницей, так и не приведя в порядок пиджак, — трёт лодыжкой об лодыжку в кружевах нижней юбки и шмыгает носом из-за запаха алкоголя, когда Аластор, плюнув на ладонь, элегантным жестом оправляет себе волосы.

— Ну, полежи-ка теперь ты, ma femme.