Перемены (джен)

Примечания:

Что ж, добро пожаловать и приятного чтения!

Вечер был ясным, теплым и душным — такие в этих местах часто случались в конце лета. Солнечные лучи скользили по земле, окрашивая мелкую дорожную пыль в золотой цвет, и Мике казалось, что шуршащие в высокой подсохшей траве создания наверняка считают эту пыль золотом… Он вырос в городке, основанном золотоискателями — по крайней мере так говорил ему старший брат, — и одно время они оба мечтали найти золотой самородок и разбогатеть. Один раз они даже нашли в ручье какой-то желтый камень и были очень счастливы, — но мать сказала им, что это всего лишь булыжник, и отобрала; их мать вообще не любила, когда дети приносили в дом что-нибудь с улицы или приставали к ней с расспросами, и каждый раз начинала ворчать, что у нее и так хватает забот… Мика быстро понял, что мать не любит ни его, ни его отца, и даже гадал, зачем они тогда поженились и завели детей, если совсем друг друга не любили, но, не найдя ответа, оставил это занятие. Отвечать на его вопросы все равно было некому, так что он привык и не задавать их. В детстве, еще не зная, чем промышляла его семья, он пытался добиться расположения деда или кого-нибудь из соседей, но после того, как его деда повесили, а он впервые услышал о дурной крови и проклятом имени, эти попытки остались в прошлом; когда же его отец, в очередной раз напившись, убил мать, а Эймос сбежал из дома, Мика окончательно усвоил одно правило жизни: в этом мире каждый сам за себя. К своим восьми годам он превратился в грубого и замкнутого ребенка, и, хотя он знал, что таких никто не любит, его это ни капли не волновало. Его и так никто никогда не любил, и оттого все события последних двух дней казались ему странным сном: сначала он подслушал, как незнакомый дорого одетый господин пытается что-то продать одному из бывших друзей его отца, потом между ними завязалась драка, и Мика зачем-то — он все еще сам не понимал, зачем, — попытался застрелить отцовского приятеля из револьвера, который он прихватил с собой, уходя из дома, а затем, когда револьвер дал осечку, просто кинулся ему под ноги… Незнакомец после этого сказал, что Мика спас ему жизнь, и начал расспрашивать его о том, где и как он живет, — он не сказал всей правды, соврал, что отец просто пропал, в очередной раз уйдя на дело, а дом загорелся из-за упавшей свечи, хотя прекрасно знал, что произошло на самом деле, — и после этого рассказа незнакомец вдруг предложил ему поехать вместе с ним и жить в его доме… и Мика согласился, рассудив, что если он будет плохо с ним обращаться, то можно будет еще раз проделать то же, что он сделал с отцом. Такого желания, впрочем, за два дня так и не возникло.

У незнакомца были блестящие черные глаза, непонятый тягучий акцент — в родном городке Мики так не говорил никто — и самое странное имя из всех, что мальчик слышал в своей жизни. Строго говоря, он уже не был незнакомцем, поскольку представился в первом же их разговоре, но про себя Мика продолжал называть его именно так — отчасти потому, что никак не мог запомнить его непривычную фамилию и не привык называть взрослых просто по имени, отчасти — потому что почти ничего не знал о его характере. Он казался спокойным, до странного вежливым и обходительным, необычайно умным, по-своему веселым, а временами даже ласковым, — но огоньки в его глазах, мягкий глухой смех и теплые обманчиво холеные руки словно скрывали какие-то тайны. Возможно, будь Мика чуть любознательнее, он попытался бы раскрыть их, но, поскольку на его вопросы никто никогда не отвечал, он приучился не задавать их даже мысленно; тайны для него означали только то, что от этого человека можно ожидать чего угодно, и лучше с ним быть начеку. Весь первый день их знакомства, пока незнакомец улаживал какие-то дела в его родном городке, мальчик все ждал, когда он напьется и сделает что-нибудь такое, что раскроет его истинное лицо, но за весь день он выпил только пару бокалов вина. Мальчишка едва удержался, чтобы не спросить, почему он почти не пьет: все, кого он знал, напивались каждый вечер, а по праздникам могли начать пить уже с утра. В детстве он как-то раз спросил отца, зачем тот так много пьет, но в ответ получил только сильную оплеуху и поток бессвязной ругани, так что спрашивать взрослых про выпивку зарекся — это было еще одно правило жизни, которое он успел усвоить. Незнакомца же спрашивать он опасался вдвойне, потому что не знал, чего от него ожидать… Впрочем, тот так и оставался спокойным, обходительным и по-своему веселым, хотя временами, в разговорах с некоторыми людьми — все это были старые приятели отца Мики, от которых он предпочитал прятаться, поскольку все они при их прежних встречах обращались с ним грубо, — в его теплом голосе появлялись какие-то угрожающие жесткие нотки, но и в такие моменты он держался удивительно вежливо. С Микой же он говорил неизменно мягко, настолько, что не привыкшего к вниманию и ласке ребенка это почти пугало. Поначалу он при каждом удобном случае продолжал свои расспросы о жизни и прошлом мальчика — тот нехотя рассказал, что не умеет ни читать, ни писать, считает только до десяти и не знает, сколько ему полных лет и в какой день года он родился, что его мать давно умерла, а брат пропал вскоре после ее смерти, но все его ответы были такими краткими и неохотными, что незнакомец быстро оставил эту затею, пояснив, что видит его нежелание говорить об этом и «оставляет за ним право хранить молчание». Последнюю фразу Мика понял лишь отчасти, но испытал большое облегчение, когда расспросы сменились рассказами о прошлых приключениях незнакомца: так во всяком случае можно было не бояться сказать что-нибудь лишнее. Сами рассказы заинтересовали его не сразу, поскольку он привык слышать разные истории от пьяных и изрядно устал от них, — но рассказывал незнакомец совсем не так, как местные пьяницы, и к тому же искренне старался рассказать что-нибудь увлекательное… Вскоре мальчик оказался всецело поглощен его рассказами и даже начал несмело улыбаться в ответ на его смех и сам спрашивать о том, что было дальше — сначала робко, а потом, поняв, что незнакомец только рад его вопросам, все смелее и смелее. Под одну из этих историй — он уже почти не понимал слов от усталости, но все равно очень хотел услышать продолжение, — он и уснул. Впервые в своей жизни он засыпал с улыбкой…

А рано утром на следующий день они выехали из города. Мика впервые уезжал так далеко от родного дома, и все вокруг казалось ему каким-то сказочным сном: прежде он даже не думал о том, что через цепи гор, окружающих его родной городок, проложены такие длинные дороги, что за горами тоже есть города, и ни один из них не похож на его родной, что железная дорога местами ветвится и сворачивает, что где-то есть широкие поля без единого деревца, и густые леса с редкими полянками, и широкие спокойные реки с переброшенными через них мостами… Может быть, он мог бы прочесть обо всем этом в книгах, — но он не умел читать, да и в доме его родителей не было ни одной книги, кроме старого истрепанного молитвенника. Теперь же, когда он увидел мир таким, в нем, вероятно, впервые проснулись любопытство и незнакомая прежде радость от того, что он может это видеть. Прежде он жил в крошечном мирке, состоящем из грязных серых домов, гор, шахт и узких горных речушек, и ему казалось, что он знает об этом мирке все, что только можно знать, — а в тот момент он вдруг понял, что мир бесконечно огромен, и ему показалось, что он не знает о нем ничего: даже трава, растущая по обочинам дорог, казалась такой непривычно яркой, что ему впервые захотелось узнать, почему она зеленая. И он спрашивал. Спрашивал — и ему даже не верилось, что ему отвечают, и чем-то большим, чем «так уж задумано Богом» или «отстань от меня, я не знаю, и мне плевать». Сейчас ему казалось, что его новый друг — первый друг в его жизни — знает абсолютно все: на каждый вопрос у него находился ответ, о каждом новом месте — какая-нибудь увлекательная история… И Мика, даже не глядя на него, знал, что он улыбается, рассказывая все это. Он был самым странным взрослым из всех, кого мальчик встречал за свои восемь лет, и уже казался самым лучшим. Все утро они продолжали разговаривать обо всем на свете и даже не замечали, как летит время: день прошел так же быстро, как в родном городке Мики протекал час. Местность вокруг менялась до неузнаваемости: горы сменились холмами, а затем и абсолютно плоскими равнинами, поля и болота — лесами, а вскоре и земля под копытами коня — такого ослепительно-белоснежного, что на солнце на него было больно смотреть, — из коричневой стала сначала красной, а затем сероватой… К полудню мальчик уже не мог точно сказать, откуда они приехали, поскольку дорога вилась и петляла, а к вечеру, когда даже вершины гор скрылись за горизонтом, ему стало казаться, что его родного городка, может быть, и вовсе нет на свете. Последнее, впрочем, ничуть не пугало и даже не расстраивало: он никогда не был привязан ни к этому месту, ни к людям, его населявшим. Он был бы рад забыть обо всем, что видел там, ведь его ждала совсем другая жизнь. Это ему почти удавалось, — по крайней мере пока он был увлечен разговором и непривычными видами вокруг.

Последние несколько часов, впрочем, они ехали молча: оба были слишком утомлены, чтобы говорить. К вечеру тепло летнего дня перешло в удушливую жару, а редкие порывы ветра вместо прохлады приносили только облака мелкой дорожной пыли, из-за которой каждый глубокий вдох грозил приступом кашля; от усталости трудно было даже думать, а яркое закатное солнце слепило глаза… Мика уже не мог ни о чем спрашивать: перед его мысленным взором только хаотично всплывали едва знакомые образы. Пыль на дороге и золотая пыль в горных ручьях, о которой грезил Эймос в детстве, кашель от стоящей в воздухе пыли и жуткий хриплый кашель больного чахоткой соседа, просившего у его отца денег в долг, — за этот долг его отец потом избил его так, что он умер на следующее утро, — великолепный белый конь его нового друга и невзрачная больная кобыла, которую его отец заставлял его пристрелить, — когда он не смог выстрелить в нее, отец несколько раз ударил его кнутом по спине, — лица отца и деда, которые смотрели на него не иначе как с презрением или гневом, и теплая улыбка нового друга… Он не думал, ничего не пытался ни удержать в памяти, ни прогнать, даже не вполне чувствовал свое тело — только машинально кивал, когда ему передавали флягу с водой, пил и так же машинально передавал ее обратно. Только раз за все это время он нарушил молчание:

— Сэр…

— Меня никто не посвящал в рыцари, так что давай-ка без лишних церемоний… Не можешь выговорить фамилию — называй по имени: так даже лучше, — таков был ответ. В голосе отчетливо звучала усталость, но ни капли гнева, — однако Мике не хватило сил даже удивиться.

— Датч… — имя казалось таким же странным и непривычным, как и все в нем, но мальчик не смог отметить и это. — Мы скоро приедем?

— Скоро. Устал, верно? — в ответ Мика только кивнул и обессиленно выдохнул.

— И я тоже, да и Граф… Ну, да это не страшно: скоро будем дома, там сможем отдохнуть, — на несколько мгновений Датч замолчал, а после вдруг нервно усмехнулся: — Ты знаешь, мне даже непривычно это говорить — «возвращаться домой»… Я двенадцать лет жил вообще без дома: мы кочевали и разбивали лагерь в разных местах — где-то стояли так пару недель, где-то — несколько месяцев, но нигде не оставались дольше, чем на полгода. А теперь вот уже четвертый год на одном месте, и дом есть… Но знаешь, что я понял? Дом — это вообще не место. Дом — это в первую очередь твои чувства и отношения… Пока есть те, кто любит тебя и кого любишь ты, у тебя всегда есть дом, и он там, где эти люди. Понимаешь, о чем я говорю? — Мика не понимал, он не понимал даже, почему люди придают такое значение дому, поскольку дом отца никогда не был для него безопасным и приятным местом, и ни одно другое место не было для него безопасным, но он не стал говорить об этом; он просто кивнул в ответ, еще сильнее сдвигая набок шляпу, чтобы солнце не светило в глаза. — Вот… Я надеюсь, что ты обретешь дом с нами.

— Я не знаю, каково это. По-вашему выходит, что дом отца был… не домом, — флегматично отозвался мальчик. Это открытие ничуть не печалило его, да он и не думал о том, что кого-то это могло бы огорчить.

— Могу тебя понять: мне одно время тоже казалось, что дома в таком смысле у меня нет и быть не может — оказалось, что у меня просто еще все впереди. В детстве, когда я жил с матерью и братьями, мне было тесно — и в родительском доме, пусть он и был большим, и в отношениях с моей семьей, потому что отец, — а он один из моей кровной семьи хотя бы отчасти понимал меня, — погиб, когда мне было восемь, а мать и братья — совсем другие и принять то, чего не разделяют, не могут… А потом я ушел из дома и встретил своих ребят, свою настоящую семью, и почувствовал себя дома, хоть это и была палатка в лесу. Вот и у тебя тоже это впереди, я в этом уверен… Может, оно будет и к лучшему, если наш дом станет для тебя первым.

На несколько минут они снова замолчали. Дорога шла в гору, и из-за высокого пологого холма нельзя было разглядеть, что ждет впереди. Несколько часов назад Мика, вероятно, гадал бы, что за новый вид скрыт за холмом, или попробовал бы расспросить Датча о его семье и прошлом, но теперь он только рассеянно смотрел, как пылинки пляшут в солнечных лучах, и пытался понять то, что он только что услышал. Все это казалось ему странным, еще более странным, чем события прошедших двух дней, и ему даже начало казаться, что его друг просто родом из какого-то другого мира, в котором все устроено совсем иначе… Однако додумать эту мысль ему не дали. На вершине холма, когда вдалеке внизу показались какие-то темные постройки, Датч снова заговорил:

— Знаешь, Мика, я должен кое к чему тебя подготовить. Дело в том, что мои дети… очень разные — разного возраста, разного происхождения, росли до того, как попасть к нам, в разных обстоятельствах… Среди старших есть и те, кто успел набраться не самых лучших принципов и манер, — таких немного, я бы даже сказал, что могу ожидать этого всего от одного или двоих, но тебе лучше иметь это в виду: кто бы что ни говорил, нет никакого ритуала вступления или голосования за то, кому остаться, а кому уйти. Это решаю только я, и никто другой: если я привез тебя, ты уже принят. Некоторые — точнее, один из них, — могут попытаться убедить тебя в обратном, сказать, что право остаться с нами ты должен выиграть в какой-нибудь игре, заслужить, пройдя какое-нибудь испытание, или даже внести за это залог…

— Внести залог? Что это значит?

— В нашем случае это значит, что ты должен отдать деньги или что-то ценное якобы в пользу общего дела… На самом деле это просто способ забрать у новичка понравившуюся вещь в пользу особенно ушлых участников этого дела, не более того. Никто из них не вправе требовать от тебя этого, так что ничего не отдавай им! То же и с играми и испытаниями. Запрещать тебе я не могу и не собираюсь, если хочешь, то можешь попробовать, но помни, что это ни на что не повлияет — может, разве что Билл будет уважать тебя чуть больше, если ты решишься сыграть с ним в камушки или выполнить какое-нибудь его задание… Но он может и попытаться сыграть на интерес и выманить у тебя что-нибудь, победив в игре, или просто поразвлечься за твой счет. Я бы на твоем месте соглашался только на своих условиях: если уж играешь на интерес, свою ставку определяешь ты и только ты. Понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, понимаю… Нельзя играть на деньги, вещи и желания?

— На деньги вообще никогда не стоит, если только они не лишние, а лишними они не бывают, на вещи можно, если они тебе не нужны, на желания — бывает даже весело, если доверяешь всем причастным и не боишься опозориться… Я в свое время получил немало удовольствия от таких игр, но, проиграв, и лез в ледяную реку, и целовал лошадей, собак и других мужчин, и как-то раз добрых пятнадцать минут просидел на коленях у другого игрока — потом ему стало то ли неловко, то ли тяжело, и он меня согнал… и моя татуировка — тоже итог игры на желание. В общем, смотри, с кем играешь, и если хоть немного не доверяешь, — лучше не соглашайся… Биллу я бы на твоем месте не доверял: чувство юмора у него грубое, и он то ли не чувствует грани между смешным и неприятным, то ли намеренно ее переходит. Ах да, имей в виду: ты не имеешь права играть на еду, кроме разве что сладостей, одежду или другие необходимые вещи. Тебя могут уговаривать на это, но если я об этом узнаю, то наказаны будут все игроки! Жестокая мера, но иначе подобное не пресечь.

— Я постараюсь не попадаться на этом. — Мика неловко рассмеялся, но сам настороженно прислушивался: шутить со взрослыми он боялся, поскольку знал, что они могут и посмеяться над шуткой, и разозлиться, и не мог понять, от чего это зависит. Датч, впрочем, устало рассмеялся в ответ, и потрепал мальчика по голове — последнее поначалу заставило его насторожиться: отец, да и мать с братом, когда бывали не в духе, нередко таскали его за длинные волосы, но теперь ничего такого не последовало, и он облегченно выдохнул.

— Мыслишь как настоящий бандит: наказывают не за преступление, а за то, что скрываться не умеешь… Когда речь идет о законниках, это правда, но у нас все немного иначе, ведь я могу и не наказать вовсе, если признаешься и искупишь вину.

— А что это значит — «искупить вину»?

— Это значит «исправить»… Точнее, не только. «Исправить» — это значит сделать так, чтобы все было как раньше: починить сломанное, найти потерянное, вернуть украденное и так далее, а «искупить» — не только исправить, но и сделать что-то хорошее, если ты до этого сделал что-то плохое. Например, как-нибудь помочь человеку, с которым ты до этого поступил подло или жестоко. Ты понимаешь меня?

— А умереть, если ты до этого кого-то убил — это тоже искупить вину? — спросил вдруг Мика очень серьезно. Не то чтобы он чувствовал себя виноватым за то, что сделал со своим отцом — он боялся и ненавидел его всей душой, и эти чувства не прошли только от того, что его больше не было в живых, — но ему было любопытно, считается ли искупленной вина его отца… Кроме того, в глубине души он боялся, что правда каким-нибудь образом всплывет, его сочтут виноватым и заставят искупить эту вину смертью.

— Законники, наверное, сказали бы, что да… Но я считаю иначе, — задумчиво ответил Датч, стараясь не давать волю ни настороженности, ни снисходительной улыбке. — Суть ведь не в том, чтобы пострадать за свою вину, а в том, чтобы загладить свой плохой поступок, принести не меньше добра, чем до этого принес зла… Не буду лгать: я убивал людей. Не так много, как некоторые мои… коллеги, и определенно меньше, чем мог бы, если бы захотел, но, пожалуй, больше, чем было действительно необходимо. И я считаю себя не самым лучшим человеком, скажу прямо, а в прошлом был еще хуже, — но я стараюсь быть лучше и искупать вину помощью тем, кому я могу помочь.

— Вы… наемник, как мой отец, да? — тихо и горько спросил мальчик. Кто такие наемники, он знал не понаслышке, и все они казались ему законченными негодяями. Его друг не был похож на них ни в чем, — но что если он все же ошибся? Думать об этом было горько, но уж лучше было узнать сразу…

— Наемник? О нет, сынок! Ни за что в своей жизни я не стал бы наемником! Видишь ли, по своей природе я анархист, стою за свободу для всех и во всем, в чем только разумно ее давать, и в первую очередь не выношу ничьей власти надо мной... Наемники продают себя, — а я бы презирал себя за подобное решение, и никакие деньги не оправдали бы этого в моих глазах. И тех, кто все же вступил на этот путь, я также презираю! — неожиданно горячо отозвался Датч; на миг Мика даже испугался, подумав, что оскорбил его этим вопросом, но он, поняв, что напугал ребенка, поспешил добавить уже спокойнее: — Знаешь, тот факт, что твой отец был наемником, многое объясняет… Должно быть, он почти не обращал на тебя внимания, а когда у него появлялись деньги, то напивался и бил тебя?

— Он почти всегда пропадал на целые дни, а потом приходил домой пьяный и злой… и бил меня, да. Он и маму бил, и Эйми… и они меня тоже били, но иногда и только руками, а отец порол — розгами, прутьями, кнутом, ремнем, еще такой странной тонкой палкой, которой ружья чистят… всем, что под руку попадалось, и там кровь была. И еще он иногда грозился, что застрелит меня, если слушаться не буду, и как-то раз заставил застрелить лошадь — она больная была, но мне ее жалко было, а он меня бил за то, что я не хотел стрелять в нее… Я забрал его револьвер, когда он… пропал — это из него он хотел меня застрелить, — чем дальше Мика говорил, тем тише становился его голос, и это было даже странно: все это было для него обыденностью, и он даже не представлял, что может быть иначе, но почему-то сейчас глаза сами наполнялись слезами… ни за что на свете он не вернулся бы к отцу — лучше было умереть, чем жить с ним! Однако плакать тоже было страшно. От отца за слезы ему доставалось только сильнее, и отчего-то он был уверен, что и от Датча достанется… Но тот только приобнял его одной рукой, выпустив поводья, и мягко произнес:

— Никто не должен так обращаться с детьми, да и с людьми в целом… и никто больше с тобой так не поступит, вот увидишь. Я наказываю своих детей за проступки, изредка могу даже выпороть, если кто-то из них сделает что-нибудь совершенно вопиющее, но чтобы делать это так, нужно быть настоящим извергом. Я рад, что забрал тебя от него, если он еще жив, и я готов сражаться за тебя, если придется... Ничего не бойся, сынок, теперь ты под моей защитой, и я не дам тебя в обиду.

— Вы правда готовы были бы драться за меня с моим отцом? — удивленно спросил мальчик. Прежде он не мог и подумать ни о чем подобном: даже в детстве ни мать, ни брат никогда не пытались защитить его, и со всеми своими бедами он привык справляться сам — чаще всего, пытаясь убежать или спрятаться, или молча выдерживая побои и втайне мечтая однажды ответить и отомстить… Впрочем, в мечту о мести верилось с трудом: Мика Белл Второй был довольно рослым и крепким мужчиной, даже когда бывал так пьян, что еле стоял на ногах, а сам он — и он это сознавал — был мал и слаб для своих лет. И все же он рос, и понимал, что отец однажды состарится, — и мечтал однажды стать сильнее него. Теперь это в некотором смысле было так… однако мысль о том, что кто-то готов встать на его защиту почему-то была приятнее любой мечты о собственноручной жестокой расправе.

— Разумеется! По меньшей мере потому, что ты спас мне жизнь: не кинься ты под ноги тому бандиту в баре, он бы наверняка тяжело ранил меня, а может, и убил, — а вообще, конечно, и просто потому, что я терпеть не могу жестокое обращение с детьми, и потому что ты теперь мой друг, и… Да много есть причин, и любой из них было бы достаточно. Я хочу помочь тебе, понимаешь? Я хотел бы дать лучшую жизнь, чем та, что ждала тебя с отцом, и за это я действительно готов был бы драться и с десятком таких, как он.

— Вам и с одним не придется, — горько усмехнулся мальчик, пытаясь незаметно вытереть выступившие слезы рукавом рубашки.

— Думаешь, он уже мертв? — в голосе Датча будто бы послышалось удивление, и Мике показалось, что его подозревают в убийстве и вот-вот раскроют. Поняв, что его друг не наемник, он с замирающим сердцем подумал о том, что он может быть одним из Пинкертонов… О них в его родном городке ходили жутковатые слухи, будто они могут заставить любого признаться в чем угодно. При одной мысли об этом, внутри все холодело, и он смог лишь растерянно выдавить первое, что пришло на ум:

— Да… О'Дрисколлы… я слышал, что они орудуют в тех местах, отец говорил, что денег у них занимал… или поссорился с ними… и еще я слышал, что они жестокие.

— О да, они те еще отморозки, и если они действительно схватили его, то он либо уже мертв, либо ожидает неминуемой смерти. От них милосердия ждать не приходится, я это знаю… — тут голос Датча дрогнул, — по собственному опыту. Лучше с ними вообще не связываться, — но я не оставляю надежды однажды поквитаться и с ними.

— Даже если отец не связался с ними, я думаю, вам все равно сражаться не придется: кажется, я ему просто не нужен, и он не придет за мной, — прибавил Мика, с облегчением поняв, что его не собираются допрашивать. Он сказал полуправду, почти солгал: об О'Дрисколлах он знал только из городских слухов — некоторые поговаривали, что они заняли несколько заброшенных домов на отшибе, и пересказывали друг другу истории о том, каким пыткам они подвергали тех, кто переходил им дорогу, — а его отец лишь однажды в пьяном угаре выкрикивал какие-то ругательства в их адрес. Если бы его расспросили обо всем этом подробнее, то он не смог бы ответить внятно ни на один вопрос, — но Датч после упоминания об О'Дрисколлах замолчал и только прижал его к себе покрепче, продолжая править одной рукой. Ехать оставалось совсем немного, и весь остаток пути мальчик задумчиво разглядывал тяжелые перстни и кольца на его пальцах: в отблесках закатного солнца на золоте он видел языки пламени, а в крупном темном рубине ему виделось пятно крови, стремительно окрашивающей светлые волосы отца.

Примечания:

Как вам? Все ли понятно? Насколько я попадаю в характеры?