Дождливые дни (джен)

Колокольный звон вновь созывал прихожан на вечернюю службу. Площадь перед дворцом на коротких полчаса превратилась в сплошное поле раскрытых зонтов всех оттенков синего и голубого, какие только можно себе представить. Люди спешили в церковь, несмотря на холодный частый дождь. Жители этой большой мирной страны и прежде были тверды и искренни в своей вере, а недавние события еще более сплотили верующих и укрепили в убеждениях тех, кто раньше имел какие-то сомнения... Каждый стремился быть ближе к своему богу, чтобы заслужить его любовь и благословение.

Ближе всех к двери церкви стояли две невысокие хрупкие фигурки под одним зонтом. Один из двоих подростков был одет вполне прилично, хотя и очень просто, второй же кутался в старый и очень потрепанный синий плащ явно с чужого плеча... Они держались за руки, будто были братьями, — однако никакого кровного родства между ними не было.

— Он точно примет меня? Не прогонит? Мой брат... — шептал мальчик в лохмотьях, сжимаясь то ли от холода, то ли от волнения.

— Не бойся, Эрик: Морион ни разу никого не прогонял, даже когда кто-то опаздывал на службу или прямо говорил об ужасных грехах... Твоего брата, когда уже вся страна знала о его преступлениях, он не выгонял. К тому же ты никак не можешь быть виновен в том, что твой брат совершил так много плохого, — отвечал второй уверенно и мягко. — Он обязательно поможет тебе так, как помог мне много лет назад.

Как только дверь была открыта — это было раньше, чем обычно, ведь священник не хотел заставлять прихожан ждать под проливным дождем, — поток людей тут же хлынул внутрь. Все быстро занимали места, пока продолжая тихо вести свои разговоры, кое-кто подходил к Первому Священнику, чтобы перекинуться с ним парой слов... Среди последних оказались и те мальчики с одним зонтом на двоих. Увидев старшего из них, Морион тепло улыбнулся и, договорив с одним из прежних собеседников, ласково обратился к нему:

— Рад тебя видеть, Армет! Как твои дела? Как продвигаются уроки чтения?

— О, у меня все прекрасно! Я выучил почти все буквы, но читать обычные книги пока не получается... Наверное, со временем я научусь. А сейчас я хотел поговорить с вами об одном деле. Вы помните Кулета Шарито? — ответил Армет с робкой улыбкой. Как бы он ни был уверен в том, что его благодетель не откажет в помощи его знакомому, ему было неловко просить его о чем-то после того, как он столько для него сделал... Однако оставить в беде Эрика, у которого больше никого не было, он тоже не мог.

— Кажется, его помнит вся страна... Он был жестоким преступником, не знающим жалости, но каялся перед смертью так искренне, что это тронуло бы даже человека с каменным сердцем. Поразительный человек, прозревший духовно, будто оттаявший и осознавший все свои грехи... Я уверен в том, что он получил второй шанс: он был этого достоин не менее, чем любой честный прихожанин этой церкви. Неужели ты хотел поговорить о нем?

— Я хотел поговорить с вами о том, кто очень тесно с ним связан... — тихо признался Армет. — О его младшем брате, у которого нет больше никого в этом мире. Ему нет и четырнадцати, его не возьмут ни на одну работу, и еще он, кажется, болен... Он просто в отчаянии! Если его бросить на произвол судьбы, он умрет или превратится в такого же черствого и жестокого негодяя, каким был большую часть жизни его брат. И к тому же я слышал, что у вас есть последнее письмо Кулета...

— Мой брат был далеко не лучшим примером для подражания, но мне хотелось бы иметь о нем хоть какую-то память... Наверное, я не имею права просить о помощи после всего что он сделал, но если вы прочтете мне это письмо, я буду очень вам благодарен! — прибавил Эрик, до этого лишь молча стоявший рядом.

— Теперь это письмо у меня, — раздался холодный летучий голос где-то за спинами двух подростков. Этот незнакомец говорил тихо, но в его интонации слышались твердость и решительность, которые сложно было бы не узнать любому, кто слышал его голос вблизи хоть раз... Мальчики одновременно обернулись и замерли, не зная, следует ли в таком случае пугаться или восхищаться.

Перед ними стоял человек огромного роста и очень тонкого телосложения, — такую фигуру сложно было с кем-то спутать. Лицо его скрывал глубокий капюшон длинного темно-синего плаща, но прихожане узнали его прежде чем он показал свое лицо... Почти каждый из подданных трепетал перед ним — кто-то боялся его, а кто-то бесконечно уважал, но ни один человек не решился бы заговорить с ним первым. Несколько секунд мальчики стояли молча, потрясенные такой встречей, а после старший из них набрался решимости и сказал почти шепотом:

— Здравствуйте... Для меня... то есть для нас... большая честь встретить вас, ваше... То есть... — голос его так дрожал, что на эту короткую фразу ушло несколько минут. Он не знал, как обратиться к Первому Министру и боялся показаться ему грубым, неучтивым или слишком глупым... Неловкое приветствие казалось ему полнейшим провалом, а улыбку, что скользнула по бледному лицу собеседника, он принял за насмешку. Видеть недовольство и презрение первого после самого правителя человека в государстве было тяжело, и юноша закрыл глаза, густо покраснев.

— Я также рад вас видеть, молодой человек... Не нужно так робеть: я не ожидаю от вас идеальных манер. Кроме того, даже я сам не знаю, как следует ко мне обращаться, — а ведь смутило вас именно это, не так ли? — произнес Алебард почти мягко, внимательно вглядываясь в лица мальчиков. — Недавно прозревший Армет и всеми брошенный младший брат Кулета Шарито, Эрик, верно? Признаться, я долго искал встречи с вами.

— Вы искали меня? Вы, величайший человек королевства, Старший Брат, искали простого оборванца с окраин, который в жизни не сделал ничего хорошего? — выпалил Эрик помимо своей воли. В отличие от своего товарища, выросшего в центре и воспитанного образованным священником, он понятия не имел о том, что к представителям высшей власти следует обращаться не совсем так, как к другим... Конечно, он старался быть настолько вежливым, насколько только мог, но его дурное прошлое играло ему на руку: он не так сильно боялся сказать что-нибудь неправильное или неуместное.

— Именно так, мой друг. Перед Великим Зонтиком все мы равны, и каждый заслуживает помощи, а ты явно в ней нуждаешься. Людям вроде Армета может помочь лишь чудо, и им наш великодушный создатель помогает сам и лично... Тебе же нужна совершенно иная помощь: чудеса для тебя были бы бессмысленны, ведь озолотив бедняка в один момент, ему можно лишь навредить. Именно по этой причине помочь тебе было поручено мне и Мориону.

В этот самый момент часы на башне начали бить шесть часов, а это означало, что пришло время начать службу. Двое помощников священника — совсем молодые юноша и девушка — быстро проверили все свечи на алтаре и у знамени и заняли свои места в первом ряду. В храме, где еще секунду назад стоял тихий гул множества голосов, моментально наступила полная тишина, в которой каждый шаг отдавался эхом под высокими сводами. Первый Священник уже стоял за своей кафедрой... Армет и Эрик встали там, где было место. Оба старались стоять неподвижно и тихо, но не могли удержаться от того, чтобы раз за разом обводить взглядом церковь. Первый еще не привык к тому, что знамя для него теперь не просто большое и мягкое, но и голубое с синим символом, а витраж не только гладкий, твердый и холодный, но и переливается множеством цветов, особенно на свету, и ему хотелось запомнить как можно больше цветов и форм, которые прежде он не мог даже вообразить. Второму же никогда прежде не выпадало шанса рассмотреть внутренне убранство храма: старший брат, когда бывал рядом, пристально следил за тем, чтобы младший не смотрел по сторонам и не отвлекался на посторонние мысли во время молитв, а без него он в церковь не ходил.

Эрик не обладал цепкой памятью, и потому молился очень тихо, исключительно повторяя за остальными и боясь сфальшивить или ошибиться в словах. Кулет не был заботливым братом даже в те времена, когда еще хотя бы делал вид, что заботится о последнем своем родственнике, да и последовательностью и терпением в его воспитании не отличался, и потому он, никогда не помогая младшему брату выучить молитвы, бил его за каждую ошибку... Его уже не было в живых, но воспоминания и привычки прежней, несчастливой жизни уничтожить куда сложнее, чем человека. Одинокий сирота не мог сказать, что был невыносимо несчастен или что его страх перед наказанием был смертельно сильным, но все же он и сейчас будто боялся, что за малейшую неточность его побьют прямо у дверей храма. И как же он восхищался Арметом, который не только знал все молитвы, но и прекрасно пел! Хотелось шепнуть ему, что его голос совершенен, но одну прописную истину о правилах поведения в храме брат в него вбил намертво: посторонние мысли во время службы недопустимы.

"А если я восхищаюсь одним из творений Великого Зонтика, которое так чудесно, что кажется, что он даже не земной человек, а нечто высшее? Разве грех думать о том, как прекрасны существа, созданные им и как должен быть прекрасен он, раз сделал столько всего? Сколько вокруг людей — и все разные... И именно он создал всех нас! Разве грех восторгаться им самим? Должно быть, он величайший гений из всех, кого видел мир... если, конечно, до него мир вообще был!" — думал теперь уже единственный Шарито, украдкой поднимая свои искристые лазурно-голубые глаза и встречаясь взглядом со священником. Тот, казалось, одобрительно улыбнулся ему, будто прочитав его мысли...

* * *

Сам же Великий Зонтик в этот момент сидел на широком подоконнике в своей спальне. Глядя на него, никто не подумал бы, что перед ним сам божественный правитель, ведь сейчас он был похож на обыкновенного юношу из знатной семьи, но не более. Он был одет в бархатную темно-синюю куртку, узкие черные брюки и черные же ботинки со старомодными серебристыми пряжками. На плечи его был наброшен, будто мантия, голубой клетчатый плед, и единственным атрибутом Того Самого Зонтика был съехавший набок бирюзовый берет с символом его масти... Он медленно перебирал своими тонкими фарфорово бледными пальцами струны мандолины, будто ловя ритм дождя за окном и молитвы своих подданных. Он никогда не играл на своем любимом инструменте без медиатора, ведь о тонкие струны можно было порезаться до крови, но сейчас он, можно сказать, и не играл — лишь тихо подбирал ритм. Новая песня никак не писалась, и он лишь задумчиво перебирал несколько нот, чтобы не оставаться наедине со своими мыслями. Грозовое небо, затянутое темными тучами, крупные капли, стучащие по стеклу и оставляющие на нем змейки своих мимолетных следов, мокрый сад, уже тронутый золотом ранней осени, и отдаленные звуки молитвы... Во всем этом он растворялся, в этом искал вдохновения.

Стройные голоса подданных заставили его невольно улыбнуться той самой сдержанной, но искренней и ласковой улыбкой, что была предназначена для тех, кого он действительно любил. Хотя недавно его ударил один из прихожан той церкви, откуда сейчас доносились молитвы, он продолжал любить каждого из жителей своей страны. Ради них он продолжал свой труд, который временами был для него непомерно тяжел. Их жизни он старался сделать как можно лучше... В конце концов, он твердо верил в то, что грубость, жестокость, алчность, равнодушие, лень, тщеславие и прочие пороки появляются в человеческих душах от несчастной жизни, а это означало, что счастливые люди будут добры друг к другу, честны и готовы помочь каждому, кто в этом нуждается, — нужно лишь научить их такими быть. Пока Зонтик думал о своих творениях, дождь прекратился, и мрачное до этого небо начало светлеть... Под конец проповеди, когда Морион заговорил о милосердии, отливающий медью луч клонящегося к закату солнца коснулся круглого витражного окна, заливая храм всеми оттенками небесной лазури и бледного золота. Правитель словно одаривал каждого из прихожан своей мягкой улыбкой.

Постепенно под эти светлые мысли юный король задремал прямо на подоконнике, успев лишь отложить мандолину. Он был спокоен и безмятежен, поверив в то, что все будет хорошо, так, как нужно...

* * *

После службы в церкви остались четверо — сам священник, Первый Министр и двое мальчиков, едва ставших юношами. Даже помощники священника, будущие семинаристы, были отпущены домой, чтобы им не пришлось возвращаться в холодных сумерках... Предстоящий разговор для самого младшего из присутствующих обещал быть судьбоносным, и потому тот не мог заставить себя перестать вертеть в руках медальон с маленькой иконой — самое драгоценное наследство старшего брата, какое у него осталось. Он был так взволнован, что не получалось успокоиться иначе, и даже когда его поставил перед собой тот, перед кем трепетал каждый из граждан этой большой мирной страны, он не мог стоять смирно.

— Искристый живой взгляд и вечное движение... Этим ты очень похож на Кулета, — задумчиво изрек вершитель судеб после минуты молчания, в течение которой он пристально вглядывался в его лицо. — Сколько тебе лет, Эрик?

— Тринадцать исполнилось в прошлом месяце, — ответил мальчик, стараясь придать своему звонкому, но уже немного огрубевшему голосу твердости.

— Выглядишь ты немного старше... Насколько я знаю, твой отец погиб или пропал без вести еще до твоего рождения, а мать умерла спустя год. Что ты знаешь о своих родителях? — и, заметив, что собеседник волнуется, Алебард прибавил чуть мягче: — Не нужно бояться меня: я жесток лишь с теми, кто этого заслуживает, а тебя наказывать не за что.

— Но я не ходил в церковь, если только брат не заставлял, а он делал это нечасто... Он вообще почти не появлялся рядом с тех пор как мне исполнилось семь или восемь лет, так что молился я редко. Разве это не грех?

— Он ходил в церковь дважды в день, и даже успел под конец жизни подраться за веру, но это не мешало ему быть убийцей и грабителем... Кроме того, грех перед церковью — не нарушение закона, а я представляю светскую власть.

— И потом, идеалы намного важнее внешнего соблюдения ритуалов, — вставил Морион спокойно и ласково. — Я наблюдал за тобой во время молитвы, и большую искренность сложно найти даже в священниках других храмов! Твоя душа светла, а это значит, что одна твоя тихая молитва стоит сотни громких, но пустых молитв святоши с черствой душой.

— Правда? Кулет говорил, что наши родители были отвратительными богохульниками, ведь они редко ходили в церковь... А еще он говорил, что я не должен брать то, что принадлежит ему, но я взял его старый плащ, потому что мне было очень холодно идти без него в центр. Разве это правильно?

— Вор говорит о неприкосновенности чужой собственности? Иронично! — по бледному худому лицу министра скользнула холодная усмешка. — Плащ можешь считать наследством от него, ведь ты последний его родственник. Что же до его слов, я полагаю, он столь искаженно понимал тогда идеалы морали и религии, что многими его напутствиями можно пренебречь... Впрочем, хватит лирических отступлений: нужно поговорить о твоей дальнейшей судьбе. Ты слишком юн, чтобы тебя приняли в училище, а в пока единственном приюте, где есть места для сотни детей, уже содержат почти сто пятьдесят воспитанников. Оставить тебя на улице недопустимо...

— Я жил сам по себе два года, когда Кулета посадили в тюрьму, — заметил подросток, немного смущаясь. — Я умею вырезать из дерева, и еще немного играю на домре, меня один добрый человек научил, чтобы прохожие давали больше милостыни... Мне иногда удавалось заработать себе на еду своим мастерством!

Мальчик хотел рассказать что-то еще о том, как он жил на улице сам по себе, но осекся, как только поймал на себе строгий взгляд собеседника... Алебард совершенно не горел желанием слушать о приключениях беспризорника. Как только он узнал, что Кулет один воспитывал младшего брата, его тайное проклятие — волнение, которое он всегда старался подавить, — вновь напомнило о себе. Он искал брошенного ребенка, но где-то на краю сознания неизменно присутствовала, будто высеченная в камне, одна неприятная мысль: "Если он окажется точной копией Кулета, это будет неудивительно. Кого мог вырастить такой человек? И, если его успели воспитать родители, кто мог вырасти в семье, породившей подобную личность? Может быть, пока он не раскрыл свою истинную сущность, но рано или поздно она может выйти на волю, и тогда Ужас Окраин вернется." Увидев перед собой вполне честного и искреннего ребенка, Первый Министр испытал изрядное облегчение, но все же он боялся в следующий миг услышать от него рассказ о преступлениях... "Как же нелеп этот страх перед словами, раскрывающими правду, на которую теперь повлиять невозможно! Вероятно, мне следовало бы выслушать его, но теперь он не решится рассказать мне то, что хотел. Что ж, раз я уже совершил ошибку, остается лишь исправлять ее," — подумал он, снова внимательно вглядываясь в лицо Эрика. Определенно, на преступника мальчик похож не был, однако и Кулет внешне не напоминал убийцу... Впрочем, младший брат во многом отличался от старшего: он не был столь зауряден и непримечателен, и живые подвижные глаза не были единственной выразительной деталью его внешности. Он был мал ростом и худощав, лицо его было болезненно бледным, а черты — до странного непропорциональными. Слишком большие для такого лица глаза, тонкий нос — явно когда-то сломанный, и оттого искривленный, бескровные губы, впалые щеки, придающие всему его облику неестественный, неживой вид, шрам от виска до основания челюсти, пересекающий бровь, и острые скулы... Отросшие и грязные темно-синие кудри, придающие ему особенно неухоженный вид. Это не было лицо ребенка, но и лицом преступника это было не назвать — намного больше он напоминал мученика. Однако в его ярких глазах не было ни вселенской печали, ни обреченной стойкости. Напротив, он казался открытым, решительным, предприимчивым и готовым ко всему... Его взгляд выдавал душу, чудом оставшуюся чистой среди грязи.

— Мне интересно, все ли члены семейства Шарито обладали этим парадоксальным внутренним светом, даже имея изломанную гнилую душу и темное прошлое?.. — произнес министр задумчиво. — Разумеется, я не говорю, что ты уже испорчен: ты явно сохранил чистоту и честность, несмотря на совершенно не располагающее к этому детство. Однако о том, чтобы оставить все так, как есть сейчас, не может быть и речи... Скажи мне, Эрик, крал ли ты хоть раз?

— Если честно, я один раз пытался... Я был так голоден, что хотел украсть несколько монет из кармана какого-то господина. Тогда мне от него досталось хлыстом по лицу — кажется, у меня и теперь есть шрам. И больше я никогда не воровал! А если бы я был вором, меня бы тоже посадили в тюрьму?

— Ты слишком молод, чтобы нести ответственность за подобные преступления, так что я спрашиваю тебя об этом только потому, что нужно понять, до какой степени ты подвергся дурному влиянию брата... Что ж, я могу лишь похвалить тебя за твои честность и смелость. Не каждый решился бы прямо признаться мне в попытке кражи, и лишь самые стойкие не превращаются в преступников, прожив всю жизнь в трущобах! У тебя сильная душа, и ты, похоже, от природы стремишься к свету. Это превосходно, мой юный друг... Это означает, что тебе можно помочь. Только вот где тебя поселить, чтобы ты был под присмотром?..

Пару минут все четверо молчали, пытаясь придумать решение... Оно будто бы было близко, но каждый раз ускользало, словно тень. Все идеи, что приходили в голову, казались нелепыми и бессмысленными, и потому никто не решался их озвучить. В конце концов молчание нарушил тот, о чьем присутствии в церкви все забыли. Армет не проронил ни слова за все это время и, когда понял, что речь идет не о нем, ушел вглубь помещения и спрятался под кафедрой, по привычке ощупывая огарок восковой свечи... И вдруг он вылез из своего убежища, незаметно подошел к остальным и произнес:

— А я могу помочь? Я живу в маленькой квартире, но на двоих места хватит точно... И я обещаю присматривать за Эриком, если он будет жить у меня! Правда, до этого я мог следить только за собакой, но я ведь был слепым... А теперь я все вижу, а Эрик — не хулиган, и, наверное, не принесет слишком много трудностей, — и этот тихий и робкий, но в то же время решительный голос, отдаваясь легким эхом, напоминал откровение свыше.

— Мальчик мой, это очень благородно! Но ты уверен, что справишься? Ты ведь сам совсем юн, и у тебя столько собственных забот... Труда, конечно, бояться не следует, но некоторые дела нам попросту не под силу, — заметил Морион потрясенно. Он знал, что его воспитанник всегда старается сделать все так хорошо, как только возможно, но не был уверен в его силах... В конце концов, юноше едва исполнилось шестнадцать, и он и без того делал больше, чем многие взрослые. Сам он никогда не жаловался, но его опекун знал, как тяжело ему бывало временами. Иногда у него не было и часа свободного времени за весь день, и, хотя он сам от этого не особенно страдал, его благодетель не мог не беспокоиться за него.

— Мне это под силу... Ну, так я чувствую. Теперь я намного быстрее справляюсь со всеми делами, и к тому же я хочу показать всем, что действительно достоин того великого дара, что получил! Не хотелось бы, чтобы Великий Зонтик был во мне разочарован и жалел о том, что дал мне зрение... Я должен помочь тому, кто в этом нуждается, понимаете? — отвечал юноша, излучая тот же необыкновенный внутренний свет, что и во время молитвы.

— Ты в высшей степени заслуживаешь этого благословения... С самой первой нашей встречи меня поражали твои чистота и душевная сила. Ты был слеп, но твои глаза будто отражали светлую незаурядную душу, и мне иногда казалось, что ты видишь не цвет и форму, но суть вещей, как сам Великий Зонтик... Ты был слеп физически, но твоя душа была намного более зоркой, чем многие другие, — говоря это, Морион внимательно смотрел в ясные бледно-голубые глаза своего подопечного. Он ни капли не сомневался в том, что поступил правильно, взяв к себе маленького и всеми брошенного слепого ребенка несколько лет назад.

— Взгляни на меня, Армет, — тихо произнес Алебард, будто очнувшись от короткого неглубокого сна. — Мы с тобой кое в чем похожи... Мы оба во многом отличаемся от других. Видел ли ты когда-нибудь человека с такими же светлыми глазами и волосами, как у тебя?

— До вас — ни разу. Но я видел не так много людей, так что, может быть, это просто совпадение... Или их и правда мало? Простите, если... — тут мальчик замялся и закрыл глаза.

— Не нужно извинений. Я скажу тебе одно: ты также являешься первым человеком с подобной внешностью, которого я вижу... Мы разделяем эту особенность. Похоже, Великий Зонтик с самого начала задумывал тебя особенным, и он дал тебе необыкновенную душу — столь же сильную, как моя, но куда светлее и мягче. Я полагаю, ты смог бы стать прекрасным священником, если бы захотел... Однако выбирать за тебя не может никто. Конечно, ты еще очень молод, но я точно знаю, что ты сможешь позаботиться об Эрике. Разумеется, ты не должен воспитывать его в одиночку, но то, чему ты сможешь его научить, будет важно и верно.

— И я, конечно же, буду вам помогать по мере необходимости, — прибавил Морион, встав со скамьи. — Уже темнеет, и вас не мешало бы проводить домой, чтобы вы не шли одни по темным холодным улицам. К тому же Эрик...

Но Эрик не слышал слов Первого Священника: он крепко заснул, сев на скамью, и его пришлось разбудить. Он был счастлив, услышав, что теперь сможет жить у Армета, ведь они успели сблизиться. Они подходили друг другу, нуждались друг в друге... Они будто бы стали братьями, родственными душами за время их недолгого знакомства.

— Я буду помогать и изо всех сил стараться быть хорошим! — горячо пообещал мальчик, когда ему рассказали о принятом решении.

— И все мы тебе верим, — ответил на это Первый Министр. — Я бы с радостью прошелся с вами, но Зонтик будет волноваться, если я задержусь еще дольше... О письме мы поговорим завтра после утренней службы: сейчас все вы явно утомлены.

* * *

Морион провожал своих подопечных до дома в густых прохладных сумерках. Светлые глаза старшего из мальчиков почти светились в полумраке, и он был похож на юного хрупкого ангела, излучающего свет всем своим существом... Младший же почти спал на ходу — так он был утомлен неспокойными ночами окраин. По дороге священник и недавно прозревший юноша обсуждали все, что их волновало, и лишь на крыльце дома молодой человек решился сказать:

— Знаете... я почему-то знал, что у вас именно такие глаза — темно-синие, глубокие и блестящие, как большое гладкое озеро, еще в то время, когда не знал, что такое цвета. Это и есть та самая зоркость души, верно?

— Я думаю, что да, мой друг... Во всяком случае, Алебард восемь лет назад тоже угадал мой цвет глаз, прежде чем увидел меня. Тогда он еще и выполнял обязанности священника, а я был простым прихожанином, всегда стоящим в последних рядах. Мы с ним впервые заговорили во время исповеди, но мне казалось, что он видит меня насквозь даже через перегородку... А вскоре после он назначил меня Первым Священником, но эту историю я расскажу вам в другой раз, — ответил экзарх с задумчивой полуулыбкой. — Теперь вам обоим пора спать... Доброй вам ночи.

* * *

В этот самый момент Первый Министр заглянул в спальню своего господина через приоткрытую дверь и удивился, не увидев его там... Несколько секунд он обводил взглядом комнату, пытаясь понять, куда он мог спрятаться, а после синяя штора зашевелилась, и все тут же стало ясно. Несколько тихих шагов — и первый приближенный короля медленно отодвинул тяжелый бархат, чтобы увидеть, что юноша крепко спит на широком подоконнике, завернувшись в плед.

— Спать здесь вам уж точно не следует... Хотя вы и не просили меня об этом, я перенесу вас на кровать, — прошептал министр с непривычным умилением в голосе. Он улыбался — тепло и ласково, без привычного всем холода... Зонтик был единственным, кто видел его таким, и он сейчас будто отвечал ему своей безмятежной улыбкой во сне. Он не проснулся, когда его осторожно переместили в более подходящее для сна место — лишь пробормотал что-то неразборчивое и крепко взял своего ближайшего друга за руку...

Примечания:

Получается ли у меня правильно продолжать первую работу?