Бегущий за Солнцем (джен)

У меня не было тела, но меня рвало на части. Душа металась в поисках покоя, но находила лишь боль. Терпеть было выше моих сил, я кричал, забыв о гордости, молил о пощаде. Молил о смерти. Но как умереть тому, кто уже мёртв?

Огонь злобы и ненависти, что был топливом для движения вперёд, потух быстро, и я рыдал от бессилия и отчаяния. Вокруг туман, пустота, тишина и, словно пытка, картины моей жизни перед глазами. Снова и снова. Со временем я научился игнорировать и прятаться от боли в пустоте. Ей взамен позволил пожрать мои мечты, цели и амбиции, эмоции, ничтожные крохи надежды — остатки себя самого. За всё приходится платить.

В те редкие мгновения, когда надежда всё же пробуждалась, исцеляла мою разодранную душу, я мечтал. Наивный глупец, я смел мечтать… нет, не о возвращении к былой жизни — о покое. О том, чтобы раствориться, не думать, не чувствовать — забыться. Забвение всегда пугало меня, меня воротило от одной только мысли: я умру, моё тело будут разъедать черви, а остальные продолжат жить. Эти идиоты без грамма мозгов в голове, животные, которым лишь бы жрать да совокупляться. Я ведь лучше, я ведь достойнее…

Однако стоило разок умереть, как взгляды на многие вещи поменялись. Я представляю реакцию моего раннего «я» на подобное, и мне становится даже немного забавно.

Том Риддл всегда боролся за место под солнцем. Наткнувшись в детстве в изорванной потрёпанной книжонке на картинку Колизея, он провёл аналогию арены с миром. У него, жалкого пыльного отброса общества, которого не считают за человека, был лишь один выбор: сражаться или позволить врагам втоптать себя в землю.

Лишь Сила приносит свободу — побеждай и станешь звездой, а проиграв, станешь пылью, обретёшь вечный покой.

И Риддл боролся с придурковатым злобным миром, который забавы ради пытался его раздавить. Пусть в ход шли грязные приёмы, но на кой чёрт ему благородство, если с рождения на него навесили ярлык «грязь», и что бы он ни сделал, его будут ненавидеть? Том был умён, он избежал этой западни: угодить всем, пресмыкаться, чтобы выслужить, как вшивая жалкая псина, каплю чьей-то никчёмной любви.

Но от одной ловушки всё же он спастись не смог.

Убей свой страх, дерись как лев, храни в себе голодный гнев. Пока ты жив — никто не справится с тобой.

Риддл боролся с самим собой. В его душе было много страхов — он убил их один за другим.

Способность трезво мыслить исчезала, а вместо мозга, казалось, блевота, тошнило и трясло от единственного взгляда вниз. Высота. Открытое пространство. Ветер продувает насквозь. Мурашки. Земля, далёкая, твёрдая. Мир качается. Потеря опоры под ногами. Ветви, камни врезаются и пронзают тело. Хруст. Свёрнутая шея, в пустом взгляде отражаются плывущие облака. Растёкшаяся лужа крови, которую жадно пьёт трава и почва. Примерно такие милые картины возникали, стоило оказаться на метле или взглянуть вниз с края Астрономической башни.

Но Том справился. Ему не нужно быть зависимым от непредсказуемой метлы или опасаться порыва сильного ветра, стоя на крыше высокого здания или на краю пропасти — он научился летать сам. Его судьба в его собственных руках.

Боль. Тут сложнее. Приходилось специально нарываться и терпеть пинки под рёбра от мразей-магглов. Повысить болевой порог, закалить дурацкую нежную кожу под ударами, боль нужно было приручить, пока она не сделала его своим рабом. Заискивающим и покорным мальчиком на побегушках у сильных мира сего.

Единственное, что оказалось сильнее: страх смерти. Том играл с ней, взял под знамена её эмблему, её цвет, он ходил по лезвию ножа, разорвал собственную душу… Смелее, вперёд во тьму, не оглядываясь. Он добровольно заключил себя в дневник. Крестражи не обозначили его победы, наоборот, положили начало безумию. Но даже сошедший с ума, Волан-де-Морт продолжал сражаться. По привычке, видимо.

И зачем? Для чего? Глупо бороться за то, чего он никогда не получит. Он выбил себе место под Солнцем, но какой прок, если оно не греет? Солнце не рассеивает тьму, только слепит своим тупым холодным светом и ждёт, когда же ты споткнёшься и упадёшь в пропасть, край которой постоянно где-то рядом. А затем Солнце кровожадно приветствует очередного героя.

А этот придурок Дамблдор без устали твердил о великой силе любви. Какая любовь, если весь мир против тебя?

Ненавижу, как же я не-на-ви-жу…

Тесно. Жарко. Раскат издевательского смеха вибрирует в мозгах, и я почти уверен, что вибрация проломит череп, расколет его надвое.

Нельзя предаваться воспоминаниям. Никаких эмоций, только пустота — тогда боль не достанет. Тише, тише. Но неведомая сила в ответ лишь громче рассмеялась над моими попытками спрятаться и продолжала с упоением терзать.

* * *

Не знаю, сколько времени прошло, — оно здесь течёт иначе — когда сознание прояснилось. Я обречён на муки, выпит до дна. Я сосуд с пробитым дном, ничто не удерживается во мне, вместо тела зияющая дыра. Я так устал.

Объятый сумерками Хогвартс зажёг огни. По ту сторону окон сидят студенты, сжав в руках перо, нахмурившись, в пергаментах черкают строки домашнего задания, эссе.

Когда-нибудь вы спрашивали себя: что есть такое ад? Для каждого он свой. Я расскажу вам о моём.

Когда туман, в котором я оказался, рассеялся, проступили очертания чего-то до слёз знакомого. Поначалу я обрадовался, думая, что самое плохое позади. Я стану призраком, как Кровавый Барон — не так уж это плохо. Хогвартс, место, которое я называл родным домом. Древний замок, пропитанный магией, в нём я всегда чувствовал себя уютно. Когда уничтожили дневник, выжгли меня ядом василиска из материального мира, я оказался привязан к Хогвартсу.

Я — глупец. Пора давно понять, что надеяться на что-то светлое бесполезно. Подлунный Хогвартс искажён, от стен веет холодом, а тёплые краски уюта потрескались и облезли. Серый замок, несмотря на снующих по коридорам студентов, безжизненный, равнодушный, до отвращения похожий на стены приюта Вула… Если бы Хогвартс был человеком, это был бы гордый, но безмерно усталый старик, со следами былой красоты и величия на благородном лице, он бы морщился при виде грязного оборванца, меня.

— Навозный червь, возомнивший себя богом, — прошептал бы он. — Никому не нужный кусок грязи, ты лишний здесь.

И ведь он прав: я лишний.

Призраки не слышат, смотрят сквозь меня… да что там призраки — я сам себя не вижу, ни рук, ни ног, лишь едва заметная грязно-серая дымка. О живых и говорить нечего. Даже зверьё, у которого нюх на потустороннее, ничего не замечает. Зато неодушевлённые предметы вдруг оказываются наполнены жизненной силой, разумны и наблюдательны.

Я слышал зловещее шипение листвы, скрип и треск, протяжный гул тысячи деревьев, раскаченных ветром. Чувствовал, как воздух трясся, когда они ожили и стали единым целым — Запретным лесом.

— Наши корни уходят глубоко в землю, — шелестели его листья-языки, — наши ветви достают до самых звёзд. Ты, презренный, больше не принадлежишь ни одному из миров. Душа твоя изувечена, рассечена на куски и отравляет смрадом всё вокруг. Покинь это место, ибо, если не сделаешь этого, мы достанем тебя. Ты будешь гнить во мраке подземного царства до скончания времён, пока твоя искалеченная душа не рассыплется в пыль.

Я чувствовал смертельный холод в груди, когда сквозь серые макушки леса, уставилось на меня расфокусированный взглядом солнце. Я был не в силах оторвать свой взгляд от его пустого, как у мертвеца, бордового зрачка. Солнце усмехалось и облизывалось, нашёптывало, что мне не скрыться.

Я бы давно убрался подальше, если бы мог. Но, к великому сожалению, куда бы ни пошёл, все дороги приводят в ад, в проклятый Хогвартс, который с каждым днём становился угрюмее, пронзал и жёг меня своим острым взглядом тёмных окон-глазниц.

Где-то глубоко внутри моя душа горько плачет. Кусок души. Изодранный, окровавленный. Я говорю: «Заткнись», потому что, если Он — бог или дьявол, властелин этого мира, мой мучитель — услышит, пытки не избежать. Выкидываю все мысли из головы, стараюсь исчезнуть, слиться с пустотой, но Он находит.

* * *

Перед глазами всё мелькают сцены из моей жизни.

Белые хлопья падают с неба цвета мокрого асфальта; рваное пальто, как бы я в него ни закутывался, не спасает от холода. Сумерки. Я стою, опираясь плечом о стену, и наблюдаю, как бездомные собаки накинулись на детей. Их крики и визг эхом звенят по всей округе, греют моё тёмное сердечко, и я улыбаюсь. Белый снег, красная кровь — красиво. В глазах всё расплывается, ноги ватные, но, не смотря на слабость, я счастлив. Это я натравил псов на приютских ублюдков.

Либо я их, либо они меня. Ядовитая змея толщиной с две моих руки покорно склонив массивную голову в мою сторону, ждёт приказа. Пальцы мелко дрожат, воодушевлением наполнено тело, при виде перекошенных чистокровных рож.

Липкая вишнёво-коричневая грязь на руках. Тёплая, но тепло противное. Это кровь. Тельце чёрного котёнка дёргается. Его звали Том, и я перерезал ему глотку. Я должен быть сильнее, не бояться чувствовать боль и не бояться её причинять. Я должен быть сильным.

Ярость затуманила мозг, декан снова отшутился в ответ на просьбу позволить остаться на каникулы в школе. Едва удержался, чтобы не вцепиться в его толстую шею и не придушить, чтобы не схватить нож, что зачарованно висел в воздухе, нарезая яблоко на тонкие дольки, чтобы не продырявить им жирное брюхо Слизнорта. Во рту привкус огневиски. Кто вообще сказал, что алкоголь расслабляет? Хочу спуститься в обитель моего предка, мрак Тайной Комнаты дарует успокоение. Василиск уже поджидает меня.

Вскрик позади — дура Миртл падает замертво.

Зверюга Хагрида — подарок судьбы. Я не чувствую ничего, подставляя его. Дальнейшее обучение вряд ли бы сделало из этого тугодума приличного человека.

Рунический круг; обнажённый, я сижу в центре. Тусклое золото свеч, жалкая пародия на солнечный свет подрагивает от неравномерного потока магической силы. Запястья перерезаны вдоль вен, кровь толчками льётся наружу, пачкая лежащий на коленях дневник. Заплетающимся языком читаю заклинание. Я убил себя, и в последний миг, когда точка невозврата уже была под носом, возвратился. Моя сила воли и самоконтроль колоссальны.

Ждёшь, что я покаюсь?

Из миллионов видов пыток, я всегда смогу отличить боль при создании крестража. Я вынужден испытывать её вновь и вновь. Конечно, ведь попытка достигнуть бессмертия и есть мой самый главный грех. Самоубийство путь к нему и оно непростительно.

Ещё ждёшь, что я раскаюсь? Не буду. Я делал всё, чтобы выжить. Быть сильным. Пусть мои поступки и были грешны и абсурдны.

Картинка ярче: рыжая девчонка прикрыла глаза, спиной прислоняясь к стене. Она часто дышит, прижимает дневник к сердцу, поглаживает чёрную обложку пальцами. Я влюбил её в себя, очаровал. Джинни Уизли — кукла, послушная только мне, хотя, стоит отдать должное, девочка волевая. Жаль ли мне, что ей придётся умереть?

Нет. Этот мир жесток и таков закон жизни: либо ты, либо тебя. Её жизнь послужит великой цели, её имя будет увековечено в веках. Мной — я буду его помнить до тех пор, пока буду жив. А я бессмертен.

Но если поставить вопрос иначе: что я чувствую, зная наперёд конец?

Раздражение, стыд. Великий Волан-де-Морт обхитрил ребёнка — сомнительный повод для гордости. Но выбирать не приходится. Нужно выжить.

Серебряный луч освещает её беспокойное лицо, Джинни хмурится во сне и что-то шепчет. Я достаточно силён, чтобы выйти за границы дневника в реальный мир, стою рядом. Остаётся немного времени, огонь жизни в ней с каждым днём всё больше затухает. Эти бледные руки, робкую улыбку, порой воодушевлённый блеск глаз, рыжие пряди волос — всё это скоро пожрёт Мать-земля. Конечно, я ведь не оставлю гнить её на каменном полу в Тайной Комнате, я умею быть благодарным. Возможно, стоит спросить, где бы она хотела, чтоб её похоронили.

Совсем каплю, это… грустно? Нет, скорее, отвратительно — чёрная земля, черви, смрад, гниль. Тянет блевать. Я не хочу такой судьбы для себя и не желаю для неё.

— Предатель, — шепчут её побледневшие губы.

Мокрая рыжая прядка прилипла к щеке, слёзы текут по лицу, в карих глазах смирение и разочарование. Она кусалась, брыкалась, плевала мне в лицо, но теперь угасает в моих объятиях.

— Ненавижу тебя.

Да мне, в общем-то, плевать, дорогая Джинни. Я должен выжить, ничего личного. Но, если хочешь, я могу рискнуть… тобой, разумеется. Быстро, безболезненно и наверняка — ты умрёшь, если я ничего не сделаю, но если я рискну… при наихудшем раскладе, смерть будет медленной и мучительной, уверен, будет плохо, но всех тонкостей поведать не могу. Однако, при наилучшем мы поменяемся с тобой местами, ты окажешься заключена в дневник. До лучших времён. Возможно, я тебя достану, если будешь хорошо себя вести.

Улыбаюсь. Джинни тратит последние силы, чтобы отвернуться.

Ну-ну, у каждого силён инстинкт самосохранения, и умирать никто не хочет. Полагаю, ты согласна. Верное решение: кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

— Ничего не бойся. Я ведь лучший студент Хогвартса, я шагнул туда, откуда нет возврата другим. И кто, если не я, способен вернуть тебя, Джинни. Милая Джиневра.

Прижимаюсь щекой к её щеке в приливе необъяснимой и несвойственной мне нежности.

…Мальчишка Поттер разбил мои планы. Удача выбрала нового любимчика. Солнце покровительствует своему герою, но однажды, Поттер, оно же тебя и сожжёт.

* * *

Одиночество всегда было моей второй натурой, но сейчас я готов выть.

«Поговори со мной», — не понимаю: подумал я или произнёс вслух.

Рядом какая-то когтевранка. Тёмные короткие волосы, бледные веснушки на носу, тоскливый взгляд направлен вдаль. В пальцах зажата газета с заголовком «Кто станет следующей жертвой Сириуса Блэка?». Блэки всегда были импульсивны, а сейчас, видимо, и вовсе сошли с ума: действовать в открытую, так грубо и прямо, когда ты в меньшинстве, неразумно.

Девчонка естественно меня не слышит.

Тогда слушать остаётся только мне.

Неприкаянный, я слоняюсь по замку, всматриваюсь в лица. Когда вижу худощавого взъерошенного гриффиндорца в очках, становится жарко. Вулкан ненависти, который, как я думал, затух, вновь пылает. Поттер. На мгновение даже кажется, что в груди бьётся сердце — но нет, это ярость.

Пронзительный смех, меня выбрасывает в туман. Вены, капилляры, нервы наливаются испепеляющим потоком лавы, будто кто-то даёт мне прочувствовать силу собственного гнева.

Думаешь, я раскаюсь? Поттер заслужил мою ненависть, заслужил!