Бегущий за Солнцем (джен)

У меня не было тела, но меня рвало на части. Душа металась в поисках покоя, но находила лишь боль. Терпеть было выше моих сил, я кричал, забыв о гордости, молил о пощаде. Молил о смерти. Но как умереть тому, кто уже мёртв?

Огонь злобы и ненависти, который был топливом для движения вперёд, потух быстро, и я рыдал от бессилия и отчаяния. Вокруг туман, пустота, тишина и, словно пытка, картины моей жизни перед глазами. Снова и снова. Со временем я научился игнорировать и прятаться от боли в пустоте. Ей взамен позволил пожрать мои мечты, цели и амбиции, эмоции, ничтожные крохи надежды — остатки себя самого. За всё приходится платить.

В те редкие мгновения, когда надежда всё же пробуждалась, исцеляла мою разодранную душу, я мечтал. Наивный глупец, я смел мечтать… нет, не о возвращении к былой жизни — о покое. О том, чтобы раствориться, не думать, не чувствовать — забыться. Забвение всегда пугало меня, меня воротило от одной только мысли: я умру, моё тело будут разъедать черви, а остальные продолжат жить. Эти идиоты без грамма мозгов в голове, животные, которым лишь бы жрать да совокупляться. Я ведь лучше, я ведь достойнее…

Однако стоило разок умереть, как взгляды на многие вещи поменялись. Я представляю реакцию моего раннего «я» на подобное, и мне становится даже немного забавно.

Том Риддл всегда боролся за место под солнцем. Наткнувшись в детстве в изорванной потрёпанной книжонке на картинку Колизея, он провёл аналогию арены с миром. У него, жалкого пыльного отброса общества, которого не считают за человека, был лишь один выбор: сражаться или позволить врагам втоптать себя в землю.

Лишь Сила приносит свободу — побеждай и станешь звездой, а проиграв, станешь пылью, обретёшь вечный покой, да, Том?

И Риддл боролся с придурковатым злобным миром, который забавы ради пытался его раздавить. Пусть в ход шли грязные приёмы, но на кой чёрт ему благородство, если с рождения на него навесили ярлык «грязь», и что бы он ни сделал, его будут ненавидеть? Том был умён, он избежал этой западни: угодить всем, пресмыкаться, чтобы выслужить, как вшивая жалкая псина, каплю чьей-то никчёмной любви.

Но от одной ловушки всё же он спастись не смог.

Риддл твердил себе: убей свой страх, дерись как лев, храни в себе голодный гнев. Пока ты жив — никто не справится с тобой.

И боролся. Он боролся с самим собой: в его душе было много страхов — он убил их один за другим.

Я помню, как способность трезво мыслить исчезала, а вместо мозга, казалось прокисшая каша из обрывков мыслей, его (меня?) тошнило и трясло от единственного взгляда вниз. Высота. Открытое пространство. Ветер продувает насквозь. Мурашки. Земля, далёкая, твёрдая. Мир качается. Потеря опоры под ногами. Ветви, камни врезаются и пронзают тело. Хруст. Свёрнутая шея, в пустом взгляде отражаются плывущие облака. Растёкшаяся лужа крови, которую жадно пьёт трава и почва. Примерно такие милые картины возникали, стоило оказаться на метле или взглянуть вниз с края Астрономической башни.

Но Том справился. Ему не нужно быть зависимым от непредсказуемой метлы или опасаться порыва сильного ветра, стоя на крыше высокого здания или на краю пропасти — он научился летать сам. Его судьба в его собственных руках.

Ещё была боль… Тут сложнее. Приходилось специально нарываться и терпеть пинки под рёбра от мразей-магглов. Повысить болевой порог, закалить дурацкую нежную кожу под ударами; боль нужно было приручить, пока она не сделала его своим рабом. Заискивающим и покорным мальчиком на побегушках у сильных мира сего.

Единственное, что оказалось сильнее: страх смерти. Том играл с ней, взял под знамена её эмблему, её цвет, он ходил по лезвию ножа, разорвал собственную душу… Смелее, вперёд во тьму, не оглядываясь — так он добровольно заключил себя в дневник. Крестражи не обозначили его победы, наоборот, положили начало безумию.

Но даже сошедший с ума Волдеморт продолжал сражаться. По привычке, видимо.

И зачем? Для чего? Глупо бороться за то, чего он никогда не получит. Он выбил себе место под Солнцем, но какой прок, если оно не греет? Солнце не рассеивает тьму, только слепит своим тупым холодным светом и ждёт, когда же ты споткнёшься и упадёшь в пропасть, край которой постоянно где-то рядом. А затем Солнце кровожадно приветствует очередного героя.

А этот придурок Дамблдор без устали твердил о великой силе любви. Какая любовь, если весь мир против тебя?

Ненавижу, как же я не-на-ви…

Тесно. Жарко. Раскат издевательского смеха вибрирует в мозгах, и я почти уверен, что вибрация проломит череп, расколет его надвое.

Здесь нельзя предаваться воспоминаниям, потому что у меня не должно быть никаких эмоций, только пустота — тогда боль не достанет. Тише, нужно быть тише.

Неведомая сила в ответ лишь громче рассмеялась над моими попытками спрятаться и продолжила с упоением терзать.

* * *

Не знаю, сколько времени прошло, — оно здесь течёт иначе, — когда сознание прояснилось. Я обречён на муки, выпит до дна. Раньше я знал, кто я — Волдеморт, — и чего я хочу. Теперь же мне не было дела до прошлых мечтаний, я хотел лишь одного: покоя.

Объятый сумерками Хогвартс зажигает огни. По ту сторону окон сидят студенты, сжав в руках перо, нахмурившись, в пергаментах черкают строки домашнего задания, эссе.

Когда-нибудь вы спрашивали себя: что есть такое ад? Для каждого он свой. Я расскажу вам о моём.

Когда разъедающий плоть туман, в котором я оказался по милости Поттера, рассеялся, проступили очертания чего-то до слёз знакомого. Поначалу я обрадовался, думая, что самое плохое позади. Я мог бы стать призраком, как Кровавый Барон — не так уж это плохо. Хогвартс, место, которое я называл родным домом; древний замок, пропитанный магией, в нём я всегда чувствовал себя уютно. Когда уничтожили дневник, выжгли меня ядом Василиска из материального мира, я оказался привязан к Хогвартсу.

Я — глупец. Пора давно понять, что надеяться на что-то светлое бесполезно. Подлунный Хогвартс искажён, от стен веет холодом, а тёплые краски уюта потрескались и облезли. Замок серый и, несмотря на снующих по коридорам студентов, безжизненный, равнодушный, до отвращения похожий на стены приюта Вула… Если бы Хогвартс был человеком, это был бы гордый, но безмерно усталый старик, со следами былой красоты и величия на благородном лице. Он бы морщился при виде грязного оборванца, меня.

— Навозный червь, возомнивший себя богом, — прошептал бы он. — Никому не нужный кусок грязи, ты лишний здесь.

Я начал слышать голоса. Голоса мира, который больше не был моим. Шёпот листвы, скрип древних деревьев, завывание ветра — они говорили со мной, но не как с равным. Они шептали, будто предупреждали: ты больше не принадлежишь ни одному из миров.

Призраки не слышат, смотрят сквозь меня… да что там призраки, я сам себя не вижу — ни рук, ни ног, лишь едва заметная грязно-серая дымка. О живых и говорить нечего. Даже зверьё, у которого нюх на потустороннее, ничего не замечает. Зато неодушевлённые предметы вдруг оказываются наполнены жизненной силой, разумны и наблюдательны.

Я слышал зловещее шипение листвы, скрип и треск, протяжный гул тысячи деревьев, раскаченных ветром. Чувствовал, как воздух трясся, когда они ожили и стали единым целым — Запретным лесом.

— Наши корни уходят глубоко в землю, — шелестели его листья-языки, — наши ветви достают до самых звёзд. Душа твоя изувечена, рассечена на куски и отравляет смрадом всё вокруг. — Покинь это место, или станешь гнилью, которая не найдёт даже могилы. Покинь это место, ибо, если не сделаешь этого, мы достанем тебя. Ты будешь гнить во мраке подземного царства до скончания времён, пока твоя искалеченная душа не рассыплется в пыль.

Я чувствовал смертельный холод в груди, когда сквозь серые макушки леса, уставилось на меня расфокусированный взглядом солнце. Я был не в силах оторвать свой взгляд от его пустого, как у мертвеца, бордового зрачка. Солнце усмехалось и облизывалось, нашёптывало, что мне не скрыться.

Я бы давно убрался подальше, если бы мог. Но, к великому сожалению, куда бы ни пошёл, все дороги приводят в ад, в проклятый Хогвартс, который с каждым днём становился угрюмее, пронзал и жёг меня своим острым взглядом тёмных окон-глазниц.

Где-то глубоко внутри моя душа горько плачет. Точнее, кусок души: изодранный и окровавленный. Я говорю себе: «Заткнись», потому что, если Он — бог или дьявол, властелин этого мира, мой мучитель — услышит, пытки не избежать. Выкидываю все мысли из головы, стараюсь исчезнуть, слиться с пустотой, но Он находит.

* * *

Перед глазами всё мелькают сцены из моей жизни. Почему они всплывают в памяти так настойчиво?

Белые хлопья падают с неба цвета мокрого асфальта; рваное пальто, как бы я в него ни закутывался, не спасает от холода. Сумерки. Я стою, опираясь плечом о стену, и наблюдаю, как бездомные собаки накинулись на детей. Их крики и визг эхом звенят по всей округе, греют моё тёмное сердечко, и я улыбаюсь. Белый снег, красная кровь — красиво. В глазах всё расплывается, ноги ватные, но, не смотря на слабость, я счастлив. Это я натравил псов на приютских ублюдков.

Либо я их, либо они меня. Ядовитая змея толщиной с две моих руки покорно склонив массивную голову в мою сторону, ждёт приказа. Пальцы мелко дрожат, воодушевлением наполнено тело, при виде перекошенных чистокровных рож.

Липкая вишнёво-коричневая грязь на руках. Тёплая, но тепло противное. Это кровь. Тельце чёрного котёнка дёргается. Его звали Том, и я перерезал ему глотку. Я должен быть сильнее, не бояться чувствовать боль и не бояться её причинять. Я должен быть сильным.

Ярость затуманила мозг, декан снова отшутился в ответ на просьбу позволить остаться на каникулы в школе. Едва удержался, чтобы не вцепиться в его толстую шею и не придушить, чтобы не схватить нож, что зачарованно висел в воздухе, нарезая яблоко на тонкие дольки, чтобы не продырявить им жирное брюхо Слизнорта. Во рту привкус огневиски. Кто вообще сказал, что алкоголь расслабляет? Хочу спуститься в обитель моего предка, мрак Тайной Комнаты дарует успокоение. Василиск уже поджидает меня.

Вскрик позади — дура Миртл падает замертво.

Зверюга Хагрида — подарок судьбы. Я не чувствую ничего, подставляя его. Дальнейшее обучение вряд ли бы сделало из этого тугодума приличного человека.

Рунический круг; обнажённый, я сижу в центре. Тусклое золото свеч, жалкая пародия на солнечный свет подрагивает от неравномерного потока магической силы. Запястья перерезаны вдоль вен, кровь толчками льётся наружу, пачкая лежащий на коленях дневник. Заплетающимся языком читаю заклинание. Я убил себя, и в последний миг, когда точка невозврата уже была под носом, возвратился. Моя сила воли и самоконтроль колоссальны.

Ждёшь, что я покаюсь?

Я разбираюсь в легиллименции , но не понимаю, что именно желаешь ты найти в моих бесполезных воспоминаниях. Из миллионов видов пыток, я всегда смогу отличить боль при создании крестража. По твоей милости я вынужден испытывать её вновь и вновь.

Когда я был ребёнком так я и представлял бога: как бессердечного ублюдка.

Что ж, попытка достигнуть бессмертия и есть, по-видимому, мой самый главный грех. Самоубийство путь к нему и оно непростительно.

Ещё ждёшь, что я раскаюсь? Не буду. Я делал всё, чтобы выжить. Быть сильным. Пусть мои поступки и были грешны.

В глазах темнеет и чернота поглощает меня, как вдруг вспыхивает картинка: рыжая девчонка, смущённо прикусив губу, что-то пискнула и спиной прислонилась к стене.

Она часто дышит, прижимает дневник к сердцу, поглаживает чёрную обложку пальцами. Я влюбил её в себя, очаровал. Джинни Уизли — кукла, послушная только мне, хотя, стоит отдать должное, девочка волевая. Жаль ли мне, что ей придётся умереть?

Нет. Этот мир жесток и таков закон жизни: либо ты, либо тебя. Её жизнь послужит великой цели, её имя будет увековечено в веках. Мной — я буду его помнить до тех пор, пока буду жив. А я бессмертен.

Но если поставить вопрос иначе: что я чувствую, зная наперёд конец?

Раздражение, стыд. Великий Волдеморт обхитрил ребёнка — сомнительный повод для гордости. Но выбирать не приходится, выжить нужно.

Вот серебряный луч освещает её беспокойное лицо, Джинни хмурится во сне и что-то шепчет. Я достаточно силён, чтобы выйти за границы дневника в реальный мир, стою рядом. Остаётся немного времени, огонь жизни в ней с каждым днём всё больше затухает. Эти бледные руки, робкую улыбку, порой воодушевлённый блеск глаз, рыжие пряди волос — всё это скоро пожрёт Мать-земля. Конечно, я ведь не оставлю гнить её на каменном полу в Тайной Комнате, я умею быть благодарным. Возможно, стоит спросить, где бы она хотела, чтоб её похоронили.

Совсем каплю, это… грустно? Нет, скорее, отвратительно — чёрная земля, черви, смрад, гниль. Тянет блевать. Я не хочу такой судьбы для себя и не желаю для неё.

— Предатель, — в конце концов шепчут её побледневшие губы.

Мокрая рыжая прядка прилипла к щеке, слёзы текут по лицу, в карих глазах смирение и разочарование. Она кусалась, брыкалась, плевала мне в лицо, но теперь угасает в моих объятиях.

— Ненавижу тебя.

Да мне, в общем-то, плевать, дорогая Джинни. Я должен выжить, ничего личного. Но, если хочешь, я могу рискнуть… тобой, разумеется. Быстро, безболезненно и наверняка — ты умрёшь, если я ничего не сделаю, но если я рискну… при наихудшем раскладе, смерть будет медленной и мучительной, уверен, будет плохо, но всех тонкостей поведать не могу. Однако, при наилучшем мы поменяемся с тобой местами, ты окажешься заключена в дневник. До лучших времён. Возможно, я тебя достану, если будешь хорошо себя вести.

Улыбаюсь. Джинни тратит последние силы, чтобы отвернуться.

Ну-ну, у каждого силён инстинкт самосохранения, и умирать никто не хочет. Полагаю, ты согласна. Верное решение: кто не рискует, тот не пьёт шампанское.

— Ничего не бойся. Я ведь лучший студент Хогвартса, я шагнул туда, откуда нет возврата другим. И кто, если не я, способен вернуть тебя, Джинни. Милая Джиневра.

Прижимаюсь щекой к её щеке в приливе необъяснимой и несвойственной мне нежности.

…Мальчишка Поттер разбил мои планы. Удача выбрала нового любимчика. Солнце покровительствует своему герою, но однажды, Поттер, оно же тебя и сожжёт.

* * *

Да, я не знаю, сколько времени прошло с момента моих скитаний; мне кажется, что прошла вечность. Я — Лорд Волдеморт, существо, шагнувшее за грань, недоступную простым смертным. Я думал, что приблизился к тому, чтобы стать богом. Что ж, истиной являлось то, что это был шаг в капкан, и теперь я — всего лишь эхо. Шум в стенах Хогвартса.

И никто меня не слышит.

«Поговори со мной», — не понимаю: подумал я или произнёс вслух.

Рядом какая-то когтевранка. У неё тёмные короткие волосы, бледные веснушки на носу, тоскливый взгляд направлен вдаль. В пальцах зажата газета с заголовком «Кто станет следующей жертвой Сириуса Блэка?». Блэки всегда были импульсивны, а сейчас, видимо, и вовсе сошли с ума: действовать в открытую, так грубо и прямо, когда ты в меньшинстве, неразумно.

Девчонка естественно меня не слышит.

Тогда слушать остаётся только мне.

Я слышу размеренный стук сердца Джинни, когда она забивается в укромный угол, чтобы почитать. Не знаю, почему я оказался рядом с ней, ноги привели меня сами. Я слышу то, как поздней ночью её слёзы капают на страницы учебников. Джинни молчалива, теперь она в разы тише, чем я её запомнил, — она изменилась. Всё живое меняется… А вот я мёртв.

И мне это не нравится; я стараюсь держаться подальше от Джинни, потому что рядом с ней отчётливо понимаю: для меня нет пути назад.

Неприкаянный, я слоняюсь по замку, всматриваюсь в лица. Когда вижу худощавого взъерошенного гриффиндорца в очках, становится жарко. Вулкан ненависти, который, как я думал, затух, вновь пылает. Поттер. На мгновение даже кажется, что в груди бьётся сердце — но нет, это ярость.

Пронзительный смех, меня выбрасывает в туман. Вены, капилляры, нервы наливаются испепеляющим потоком лавы, будто кто-то даёт мне прочувствовать силу собственного гнева.

Я не знаю, кто Ты, но явно какой-то глупец. Ты наивно полагаешь, что подобной «поркой» чему-то меня научишь? Думаешь, я раскаюсь? Поттер заслужил мою ненависть, за…с..лу…жил…

Я бросаю в Поттера всё, что у меня есть — остатки гнева, ярость, боль, но мир вокруг смывает ледяной водой, и в этом водовороте я перестаю быть.

Сколько времени прошло? Где я? Что есть я?

Нет тепла, нет цвета, нет движения. Я проклят? Заточен в какой-нибудь бутылке на дне Марианской впадины?

Нет: снаружи колет безысходностью серость замка, внутри его стен обжигает холод. Порой я видел, как по заледеневшим коридорам шныряют призраки. Может, я один из них? Новичок, что недавно умер?

Видимо, я даже ниже призрака — их хоть кто-то замечает, но меня… Но то, что я мёртв, высоковероятно: нет тепла, нет цвета, нет движения, нет эмоций, даже мысли ускользают.

Казалось бы, я пуст, значит, безмятежен — пустышке волноваться не о чем, но я — разбитый сосуд, через проломленное дно которого вытекли воспоминания. Потерянный. Я — запылённые осколки, которыми мир выковыривает грязь из-под ногтей, которыми мир меня и режет. Помнит ли кто-нибудь обо мне? Хранит в своей душе мой хотя бы выцветший, пусть тусклый образ? Кстати, интересно, как я выгляжу.

Сотни торопящихся тел проходят сквозь меня. Детские голоса приглушены, доносятся, как сквозь толщу воды — мне скучно удерживать внимание на них. Поток жизни проходит мимо.

Любопытство, гнев или счастье — не понимаю, что это, но помню названия и внешние проявления: радость — улыбка, ярость — оскал, любопытство — сияющие глаза. Чувства вместе с памятью атрофировались. Пустой. Бесполезный. Отрешённый… хотя… в глубине ещё осталось что-то: изъедающее чувство беспричинной тревоги (а может причина есть, но я просто её забыл?). Будто я кусок сухого дерева, и меня со смаком точат термиты. Щёлк-щёлк зубами…

Я гниющий кусок плоти. Его терзают стервятники.

Я ядовитый, отравленный.

Я на грани забвения. Скоро от меня не останется ничего. Порою это страшно, но больше — всё равно.

Смех, слёзы, воодушевление на лицах или же печаль — мне всё равно, всё чаще я смотрю сквозь них, хотя и говорю себе, что должен наблюдать. Быть здесь и сейчас, чтобы просто быть, иначе утону в тёмных водах безразличия, исчезну. Нужна зацепка, крючок, которым могу ухватиться за этот нерадостный, но живой мир, чтобы сохранить то, что от меня осталось.

А впрочем, зачем?

Так нужно.

Уроки. Тяжеловесные громоздкие парты из тёмного дерева, скрип перьевых ручек о пергамент, шелест книг. Монотонный голос преподавателя. «Пять баллов Гриффиндору». Скука на лицах учеников. Их скука не в силах отвлечь меня от терзаний.

Нужно найти что-нибудь, хотя бы льдинку, брёвнышко, которое поможет выплыть. Ничего нет.

Мир угрожающе потемнел и тут же вспыхнул светом. Поразительная перемена в стабильном царстве серости: она окрасилась в голубой, яркий и чистый, с разводами зелёного. А затем цвет обмакнули в грязь. Грязь покрылась коркой режущего синего. Тело окаменело, ни пошевелиться, лёгкие залило ледяной водой. Меня потянуло вниз, ко дну в глубины мрака.

…Ну и что?

…Нет. Я не хочу туда. Не хочу.

Я попытался дёрнуться, приподняться хоть на сантиметр вверх, но нет точки опоры. Тело неповоротливое, не слушается, его тяжесть играет против меня. Вниз тянет, как магнитом, мне не всплыть. Кто-нибудь, протяните руку, пожалуйста, помогите.

* * *

Мне постоянно холодно. Ненавижу холод, воду и синий цвет.

Периодически меня перекручивает в водовороте, я тону, я умираю и снова возвращаюсь сюда. Поиски зацепок продолжаются.

— Ты? Ты тренируешься? Надеешься попасть в команду? Чтобы быть поближе к Поттеру, а? — девчонка с проколотым носом захихикала, прикрыв рот ладонью. Все пальцы в кольцах, ногти выкрашены в чёрный. Очередная бунтарка. — Как смело. И наивно.

Бледная худышка — едва ли не белее меня — прикусив губу, нахмурилась. Она силилась что-то сказать, но останавливалась, ещё сильнее прикусывая, едва ли не вгрызаясь в губу — что ты делаешь, ты скоро так совсем её прокусишь.

Ну чего ты мнёшься? Закатываю глаза — нервы щиплет, будто на них пролили кислоту. Вот, значит, какое ты, раздражение. А я, оказывается, не люблю, когда мямлят. Подхожу вплотную, тыкаю пальцем. Шевелись, соображай быстрее и отвечай. Или хотя бы сделай равнодушный вид и игнорируй, раз ответить не можешь.

— Это… не должно волновать тебя. И Гарри Поттер тут ни при чём. Я просто буду сильнее.

Девичья драка. Столкновение лидера группы и её отщепенца — частое явление. Что ж, Джинни, хватит ли тебе смелости не прогнуться под кулаками идиота-вожака?

Замкнутая серая букашка Джинни, которая общалась только с одной другой букашкой — слабохарактерным пухляшом Невиллом — и которая при брошенном на неё взгляде выделялась лишь своими яркими рыжими волосами — я не различал цветов, но некоторые часто обращались к ней именно так, «Рыжая», — и которая при брошенном в неё слове вздрагивала и отвечала односложно, одержала победу.

И постепенно, выступ за выступом, сама вскарабкалась на позицию лидера. Лидера таких же отшельников-изгоев. Это была небольшая компания, в которой состояли ранее упомянутый неуклюжий Пухляш, раздражающий Фанат Фотографии, странная, если не сказать сумасшедшая, девочка Полумна.

И глядя на их обсуждение, как сделать мир лучше, я не мог удержать усмешки.

* * *

— Гарри, ты не можешь так безответственно относиться к учёбе!

Лежу около камина, пытаюсь сосредоточиться, убрать дрожь, которая бьёт меня, потому что я постоянно мёрзну, и рассматриваю учеников.

В углу, в одном из кресел с резными подлокотниками в форме львиных голов, сидит пухляш, как его там… А, Невилл. Неуклюжий тюфяк и робкий заика, чью гордость Джинни пытается взрастить с каким-то ненормальным упрямством. Разглядела в нём родственную душу?

Как по мне, так затея провальная, но пусть девочка тренируется в красноречии и умении убеждать — возможно, со временем она поумнеет и поймёт, что не нужно тянуть подобных к вершине. Вершина — она зыбкая, там и для одного маловато места, требуется много умений, чтобы соблюсти баланс на высоте и при этом не сорваться.

К несчастью для тебя, глупая наивная девчонка, подобные нити привязанностей нарушат твоё равновесие и потянут вниз. Впрочем, их можно обратить в марионеточные нити, тогда слабость станет силой.

Этот… как же его… Невилл, вчитывается в свиток, а на лице его мелькает то озадаченность, то потерянность и отчаяние. Надеюсь, плакать ты не будешь, хотя бы не здесь.

Вот мимо него пролетают, едва не сбивая шахматную доску с небольшого круглого столика, двое одинаковых мальчишек — близнецы или это искусные чары? — глаза сверкают энтузиазмом, ноздри расширились, в уголках губ притаилась улыбка. Навстречу им идёт юноша, аккуратный, опрятный, с ровной осанкой и цепким взглядом — вероятно, заучка-отличник. Он замирает на месте, обдумывает, к чему столь подозрительная активность, и, чуя неладное, разворачивается и выходит вслед за близнецами.

Недалеко от меня не перестаёт читать нравоучения — что-то о важности учёбы и формирования нейронных связей в голове — лохматая девчонка, с таким же цепким взглядом, как у того отличника.

Конопатый несуразный идиот закатывает глаза и фыркает на каждую реплику.

Вздыхаю — серо-белый огонь совсем не греет — и гляжу на глуповатую улыбку и то, как мальчишка в круглых заклеенных-переклеенных скотчем очках чешет затылок. Мне, конечно, всё равно, но всё-таки я не понимаю: как такая посредственность могла победить темнейшего волшебника своего времени? Или слухи врут?

Гарри Поттер. Безынициативный, не амбициозный, тусклый, обыкновенный, как миллионы других, ребёнок, в голове у которого ветер.

Но гордый и своенравный.

Смотрю за его перепалками с носатым зельеваром и качаю головой. Поначалу это было даже весело — Поттер, как маленький петушок, бесился и ярился, разве что не кидался на профессора, да и сам профессор оказался уморительным экземпляром: при всём своём опыте, грозности и интеллекте, порой его поведение умом не отличалось. Из взрослого волшебника он превращался в мелкого озлобленного пацана и я до сих пор не могу понять: развлекается он так или же серьёзно. Однако раз за разом одно и то же стало досаждать, и элемент забавности стёрся под слоем глухого раздражения.

Он провоцирует тебя. Про-во-ци-ру-ет. Это не делает ему чести — обыграть в словесной перепалке ребёнка сомнительный повод для гордости — но и ты постоянно ведёшься. Абсолютно каждый проклятый раз.

— Между прочим, я заметил интересную вещь: ваш зельевар, замещая профессора ЗоТИ, заставил вас выучить параграф про оборотней. А ведь профессор пропадает как раз по полнолуниям. Не думаю, что это совпадение, — порываюсь сказать, но сам себя останавливаю. Поттер меня не слышит. Да и мне это разве нужно: предостерегать кого-то — я что, ангел-хранитель? Но наблюдать продолжаю.

* * *

Нахождение на продуваемой всеми ветрами Астрономической башне леденит мою и без того замёрзшую кровь. Не очень приятное ощущение. Если бы кто-то был рядом, он бы спросил меня: так для чего же ты продолжаешь вновь и вновь забираться сюда?

«Чтобы посмотреть на то, как Солнце исчезает в закате и пожелать ему никогда не взойти снова», — ответил бы я. Но рядом никого.

Набухающее чернотой небо давит насмешкой, наблюдая за моей беспомощностью. Но ритуал я повторяю снова, и снова — насколько позволяет мне собственная сила воли.

Однако порой приходится мириться с компанией, весьма сомнительной, смею сказать. Уроки астрономии начинаются ближе к полуночи, но учёба не единственная цель посетителей Башни — желающие полюбоваться закатом влюблённые пылают раздражающим энтузиазмом. Должен признаться, кажется, от их присутствия меня начинает подташнивать, но не уверен… на серой людской массе едва получается сфокусировать внимание — возможно, приступ тошноты вызван вновь всколыхнувшимся злорадством со стороны Запретного Леса.

Будь моя воля, я бы выжег каждое проклятое дерево, обратил пеплом, не оставив и листочка. «Здесь у тебя нет на это власти», — насмешливо шелестят мне в ответ.

Небо затянуто чернотой, парочкам сегодня нечем любоваться — то, что солнце уже закатилось за горизонт, я скорее чувствую, а не вижу сквозь прогнившую перину туч. Но мрачные виды и холод привлекают другую часть сомнительного контингента посетителей Астрономической башни — любителей поплакать о своей нелёгкой жизни.

Невилл стоит, слегка перевесившись через ограду. Его пухлые пальцы вцепились в перила, а взгляд отчаянно искал что-то в сумерках внизу. О, неужели этот растяпа прыгнет?

Состояние чужого отчаяния всколыхнуло в душе нечто, что было довольно… волнующим. Вопросы, которые вызвало происходящее, вселяли в мёртвом сердце что-то острое, жгучее: интерес и надежду.

Можно ли повлиять на формирование призрака в момент смерти? А привязать к себе? Что будет, если… поглотить его? Стану ли я заметнее в глазах этого мира, обрету ли силу?

— Ты ведь не собираешься прыгать? — недовольно тянет девчонка. Сложив руки на груди, качая головой, она подходит ближе. Брови насуплены, рот сурово сжат.

Нет, нет, нет, ты только мешаешь, уходи скорее!

Джинни не показывает вида, но её страх для меня осязаем, даже больше — он проникает в нос, сквозь поры синевато-призрачной кожи куда-то вглубь меня. Та искра надежды стать сильнее, сверкнула и теперь растаяла, оставив тонкий слой пепла. От разочарования хотелось взвыть.

Девка, глупая настырная девка, которая постоянно лезет туда, куда не просят. Эти слезливые глаза, это сердце, которое бьётся слишком громко, эти эмоции, которые переливаются через край её души, заставляют меня захлёбываться… Ненавижу. Ненавижу так сильно, что становится больно от собственных чувств, грудь режет и давит.

— Разумеется, не собираюсь. Родители не для этого отдали за меня свои жизни, — угрюмо отвечает Невилл.

Краем глаза бросаю на него взгляд: он нахмурен, рот презрительно скривлён — вы только посмотрите, пухляш недоволен.

Боль ещё сильна, но потихоньку отступает, и повисшее неловкое молчание меня слегка веселит, хочется надеяться, что это будет для рыжей мисс хорошим уроком контроля её благих намерений, которые никому не нужны.

Где-то в темноте завыл ветер. Он подхватил мелкие острые снежинки, которые посыпались с неба, и принялся швыряться ими во всё подряд.

— Это всё они, дементоры, — отважилась продолжить разговор девчонка. — Они пробуждают в нашей голове плохие мысли, — она сделала шаг, — и подавляют всё хорошее, — ещё шаг. — Жизнь кажется бессмысленной и пустой, но это ложная картина, которую они пытаются внушить нам. Помимо плохого было ещё и много хорошего, помнишь?

— Воспоминания потускнели, Джинни, я… я не помню.

Да, Невилл, я тебя понимаю, у нас много общего, возможно, из тебя вышел бы отличный призрак, который бы принёс мне много пользы.

— Так создай новые, назло всем. Всю грусть, уныние и все страхи, — она уставилась прямо на меня, — преодолей.

Её пафосные речи смешны, но она смотрит не сквозь меня, а в мою душу. И, сделав шаг, встаёт рядом со мной. Насмешка застревает в горле комом, становится совершенно не смешно. Это, должно быть, ошибка, но я не могу задушить надежду, что воспрянула вновь.

Чувств слишком много, всего на мгновение, но, кажется, я был живее, чем когда-либо ещё. Усталость размывает контуры моего призрачного тела, доносится шум волн. Я рад, что ледяная вода не успевает до меня добраться.

* * *

Я позволил надежде ослепить себя. Она всё-таки не видит. Невидитневидитневидитневидитневидит!

* * *

Выплывая из черноты, я открыл глаза и снова предо мной оказался мир: такой изменчивый и неизменный одновременно. Его изменчивость я заметил по одной детали: золотая пыль едва уловимо переливалась в отросших волосах Джинни. Кажется, они были короче, а теперь она собирает их в косу и перевязывает лентой, расписанной магическими знаками…

Успела распуститься и пожухнуть листва.

Плеск волн Чёрного Озера набулькивает какую-то издёвку, однако, к счастью, у меня есть те, кого я могу слушать куда с большим интересом.

— Это… не должно происходить, — прошептала Джинни, не отрывая взгляда от посиневшей руки своего друга, — семья так не поступает.

Её друг… постоянно забываю его имя, неловко смеётся, натягивая рукав до самых кончиков пальцев, и прячет руку за спину.

— Дядя просто хотел как лучше. Никто не виноват в том, что я слабак.

Надо же, жертва домашнего насилия. Ты прав, мальчик, такова участь слабаков.

— Ты не слабак! — Конечно, эта дурочка с энтузиазмом принялась уверять его, что всё он сможет. — Я думаю, что тебе просто не дают раскрыться, ну знаешь, тебя будто пытаются засунуть в придуманный кем-то идеал, как в рыцарский доспех. Но ведь ты — это ты, человек, у которого свои таланты, а твоя главная задача их раскрыть. И я верю, свой путь ты найдёшь.

Невилл, опустив голову, смущённо её благодарит за поддержку. Его мягкость и покорность вызывают желание лишь поморщиться. Мне не жаль этого заику — раньше слабость можно было объяснить влиянием дементоров, но теперь этих тварей нет, а слабохарактерность осталась.

Доброта Джинни нелепа до зуда под моей уже несуществующей кожей. К слову, мне интересно, куда дели моё тело, но куда интереснее спросить у Джинни: «Ты действительно веришь, что наш пухленький дружочек ещё расцветёт? Прямо совсем как те растения, с которыми он возится. Может, тебе стоит подкормить наш ненаглядный цветочек удобрениями? Вряд ли драконий навоз поможет превратить одуванчик в мухоловку, но кто знает…», но что толку спрашивать, если она не слышит. Мне остаётся лишь чесаться и продолжать наблюдать.

Джинни срывает листочек со свисающих ветвей дерева, о ствол которого опирается плечом.

— Меня ведь тоже пытались ненавязчиво засунуть в подобного рода костюм, — решила поделиться она внезапно.

И я, кажется, начинаю понимать, почему Джинни прицепилась к этому неудачнику: она смотрит на всё происходящее через призму «Он такой же, как я». До чего же глупо. Дорогая Джинни, таких наивных, но строптивых дурашек как ты, больше нет.

Невилл вопросительно приподнимает брови и Джинни, тяжело вздохнув, присаживается рядом с ним и продолжает:

— Ну, ты ведь знаешь, кто такая Джиневра? Я имею в виду все те мифы о короле Артуре и его прекрасной жене, о Мерлине, рыцарях и великих героев прошлого… У моих родителей сомнительное чувство юмора, в детстве я даже обижалась из-за того, что нам всем дали эти нелепые королевские имена. Джиневра при этом самое отстойное. Эта традиция как насмешка, учитывая, что моя семья… — она запинается, с осторожностью подбирая слова: — далека от королевского сословия. Впрочем, принцесску из меня попытались, да: все эти дурацкие платья, туфли, причёски, девочка то, девочка это, никаких полётов на метле, никаких драк, ведь «ты должна быть умнее». И вдобавок ко всему имя той, что прославилась, как невероятно красивая жена великого короля и как коварная изменщица. Приходилось ли тебе слышать что-то более… нелепое?

Лицо Джинни забавным образом перекосилось от брезгливости.

Её откровения кажутся мне любопытными, однако то, что она решила открыть душу Невиллу настораживает: если так пойдёт дальше и они продолжат сближаться, я скоро увижу загорающиеся сердечки в глазах этого придурка. Впрочем, какое мне дело до влюблённостей какого-то мальчишки? Но… Что это за чувство? Такое гадкое и неприятное.

— Когда я услышала эту легенду, была жутко разочарована, — Джинни прикрывает глаза, будто предаваясь воспоминаниям, и затем, усмехнувшись, качает головой. — Потом я решила: если и примерять на себя образ кого-то из той тусовки, то только Артура Пендрагона; однажды я даже уговорила своего брата Билла трансфигурировать мне из палки меч. Он получился великоват, длиной едва ли не в мой рост, но всё равно было забавно. До тех пор пока меня не увидела мама.

Девушкам, а маленьким девочкам тем более, не положено размахивать мечами, но, если бы ты сейчас меня слышала, я бы сказал, что для твоих тонких рук, Джиневра, идеально подошёл бы кинжал.

— Что ж, — хлопнула себе по коленям Джинни, — теперь я думаю, что неплохо было бы прославить своё имя, и желательно чем-то большим, чем чья-то красивая жена. Подобное тянется к подобному, мне бы не хотелось иметь красивого мужа-пустышку, как и моему без сомнения доблестному мужу не хотелось бы иметь куклу-жену, — она смеётся легко и задорно.

Не могу не признать, что её представления о замужестве весьма… продуманы. Хотя казалось бы девчонке… сколько — лет тринадцать? Никак не могу понять: она влюбчивая дурочка или нет?

Единственное, что мне ясно — её цель себя прославить. Это разворошило во мне полуугасшие угли любопытства и уважение. Впрочем, юношеский максимализм во многих пробуждает большие амбиции, воплотятся ли они в жизнь — это уже другой вопрос.

Но мне нравится наблюдать за тобой, Джиневра, признаю.

— Если и проводить аналогии, то ты больше похожа на Персефону, — после недолгого молчания Невилл делает робкую попытку продолжить разговор.

В этом, пухляш, есть доля истины: Джинни была яркая, упрямая, полная сил и желания творить — пока только из всяких недотёп и мямлей адекватных людей, но буду надеяться, что вскоре она перейдёт на что-то более полезное — она была по-настоящему живой.

К моему удивлению, Джинни оказалась не сведущей в греческой мифологии.

— Она была богиней весны и царства мёртвых.

Джинни, хмыкнув, качает головой: «Одно с другим что-то не вяжется».

И тогда Невилл делает неловкую, но искреннюю попытку объяснить. Должен признать, это так смешно, ведь…

Возможно дело было в освещении — мир стал более серым, когда солнце затянуло тучами, — возможно из Невилла вышел отвратительный рассказчик: добрая насмешка, что таилась в уголках губ, исчезла, Джинни словно побледнела.

— Тогда Аид накормил её гранатовыми зёрнами, и Персефона оказалась привязана к нему. На веки вечные, — заканчивает историю Невилл.

Он оглядывается, чтобы увидеть реакцию Джинни на его рассказ, но та его будто бы не видит. Она прижимает ладонь к шее, будто бы сама наелась теми зёрнами грана и теперь задыхается. Я вижу, как под её пальцами запульсировало красноватое свечение — цвет, я впервые вижу цвет в этом проклятом мире.

Губы Джинни кривятся в неестественной улыбке, похожей скорее на оскал зверька, в глазах больше нет ни одной смешливой искры — её пустой невидящий взгляд останавливается на мне. Что ж, в этот раз я не позволю надежде себя обмануть.

— Какой забавный рассказ, — тихо говорит она, в конце концов. А потом моргает, с губ слетает смешок.

Её смех звучит как-то странно, не так, как обычно… В этот момент я мог бы сказать: он невообразимо прекрасен.

Ветер продолжает гнать тучи; несколько минут в неловкой тишине — и вскоре Джинни ссылается на задание по зельеварению и убегает. Глупыш Невилл так и остаётся сидеть у подножия дерева и растерянно смотреть ей в след.

Смотри внимательнее, Невилл, смотри и отныне знай, что такие, как она, не для тебя.

* * *

Затянутое пасмурностью небо, рёв трибун, пиликанье трубы. А внизу травянистый лабиринт, каждый листочек дышит тревогой. Кричалки и плакаты, флажки трепещут в руках — толпа на взводе. Разница между радостной взволнованностью трибун и напитанной угрозой зеленью лабиринта ощущается остро. Что-то это напоминает.

Точно, хлеба и зрелищ народу.

Идиотизм.

— Он вернулся! Вернулся! — вопит вслед какому-то коротышке Поттер.

Прошло… я не считаю дни, понятие времени для меня не существенно, просто после нескольких пересечений я выделил его, нашёл достаточно интересным. А мёртвого заинтересовать трудно. Среди сотен обитателей замка, он мой любимчик. Поттер делит этот титул вместе с Джинни.

Взъерошенный пацанёнок в круглых очках и рыжая конопатая девчонка выделяются на фоне других. Рядом с ними я чувствую… я чувствую. Что-то внутри меня меняется — среди снежных вершин на водной глади, где царит безмятежность и время будто застыло, разошлись круги. Мир пришёл в движение. В бесконечном штиле я, изнурённый моряк, почувствовал ветерок. Ветер перемен.

Когда я заметил это, смеялся до колик. Колик в сердце — его разрывало, а вот это уже было вовсе не смешно. Агония сжирала. Однако боль словно пробудила объедки доселе заснувших воспоминаний, два имени всплыло в затухающем сознании: Гарри Поттер, Джиневра Уизли. Два имени и два воспоминания. Лохматый мальчишка, смертельно усталый, но смотрящий на меня с триумфом. Маленький прохвост. «Давай всегда будем помогать друг другу» и вспоротая окровавленная ладонь — это девчонка.

Видимо, мы были прочно связаны. Видимо, это и есть те, кто хранят мой образ в душе. Кажется, таких называют… друзьями?

* * *

Они словно носители жизни, в то время, как я — сосуд для пустоты. Их внутренний свет противоположность моей серости, не знаю, хорошо это или нет. Теперь я могу видеть отголоски их внутренних переживаний. Это ещё одно отличие объектов моих наблюдений от остальных существ этого мира.

Мальчишка корчится во сне, порою плачет, скулит, как брошенный в дождь щенок. Грязно-фиолетовым туманом подсвечено его тело — это испускаемый душой свет безысходности. Часто, когда Поттер бодрствует, синий меняется на красный — это гнев и ненависть. Изредка светло-зелёный, исцеляющий сок подорожника, смешанный с молоком, показывает спокойствие или надежду — какое-то положительное чувство, я в этом пока не разобрался.

Это единственные цветные пятна, которые я могу видеть в своём чёрно-сером призрачном мире.

Джинни окутана таким же замызганным синим светом, но на лице её улыбка. Её лидерство уже распространяется не только на команду отщепенцев, но на роль вожака она не претендует. Подозреваю, просто не знает, как удерживать и направлять толпу в нужную сторону — а жаль, так бы цель сделать мир лучше была бы ближе.

Она смеётся с виду искренне, шутит, и этот диссонанс между внешним и внутренним меня с одной стороны раздражает — лицемерие Джинни явно не к лицу. Но с другой стороны, нельзя давать повода усомниться в своём авторитете, в этом я её понимаю. И потому прощаю.

Продолжая наблюдать, я понимаю, что наигранная весёлость — тот же самый крючок, которым она, как и я с помощью неё и Гарри, пытается зацепиться за остатки прежней жизни.

* * *

— Нет. Пожалуйста… Не трогай, прошу, — бормочет Поттер во сне.

Скачок мысли, импульс энергии острый. Внутри меня что-то заворочалось. Фантомный кровоток пришёл в движение, даже сердце, казалось, взволнованно забилось. От охватившего волнения я начал задыхаться.

Нет, это глупо.

Нет, не глупо. Почему это должно быть глупым? Это… способ убить скуку. Это, должно быть, забавно. Это ещё одна возможность почувствовать себя живым. Или дело в застенчивости: странное ощущение, когда хочется провалиться сквозь землю, она? Удивительное дело: я и подумать не мог, что смущение мне присуще.

Застенчивость, слащавость, нерешительность — отвратительные стороны полудохлого слабенького человечка. Эмоциональные отходы — всё, что я могу из себя выдавить. Убожество.

…Да, мерзость. Но эту мерзость нужно признать, опробовать, погрузиться в неё с головой, чтобы взглянуть на ситуацию под другим углом. Чтобы преобразовать слабость в силу. В конце концов, кто меня видит? …А ещё можно вспомнить, как звучит собственный голос.

Точно ведь: я не разговаривал. Давно. Никогда. Даже с самим собой. Мои размышления исключительно мысленные.

— Ну-ну. Спокойнее. — Хм, звучу чисто. Не гнусавлю. — Знаешь, тебе не мешало бы расширить кругозор. Мозг шокирован сценой убийства, не возьмёшься его тренировать — погрязнешь в болоте негативных впечатлений, — холодная и ровная интонация. Дикция чёткая, несмотря, что я весь трясусь, даже колени дрожат. Почему? От чего я так взволнован?

— Осознание кошмара может изменить этот кошмар или заставить силой воли проснуться. — кладу призрачную трясущуюся ладонь ему на лоб. Она проходит сквозь него, проваливается. — Но ты, разумеется, продолжишь жить с мировоззрением жертвы. Признание собственной слабости — заметь, не самобичевание — и шаги к исправлению даются нелегко. Нужна смелость. Ум. К сожалению, без пинка под зад сам ты сделать ничего не можешь, тебя нужно агитировать, направлять, вдохновлять. Ты как раб, Поттер. Раздражаешь. Сейчас хотел бы дёрнуть тебя за лохмы, чтобы мозг в твоей голове затрясся пришёл в движение —движение это ведь жизнь, то, что надо твоему полудохлому жильцу черепной коробки — да только прикоснуться ни к чему я не могу.

Снова тыкаю ему в лоб. Пальцы разрезают пространство как нож растопленное масло. Мягко. И не встречают опоры. Снова насквозь.

Я открылся. Постарался успокоить, поддержать, быть мягче — кто-нибудь вообще понимает, что значит для меня быть мягче? Глотку обжёг поток невысказанных бранных слов — я ведь не истерик, чтобы опускаться до такого — и пальцы затряслись. От гнева: я хочу этого Поттера придушить.

Змея попробовала примерить шкуру овечки и потерпела неудачу. До чего же никчёмная, уронившая в грязь гордость змея…

На миг я понадеялся, что, раз Поттер такой особенный, сейчас произойдёт что-то особенное. Каково это — прикасаться, ощущать ладонью шероховатость стены или тёплую кожу и биение чужого пульса под ней?

Какой же я ничтожный идиот. Что-то находит на меня, смеюсь.

Тоскливо. Забавно. Волна абсурда накатывает, я сползаю на пол. Кажется, живот сейчас порвётся, глаза жжёт — слёзы выступили. Ан нет, показалось. Откуда у заледеневшего недопризрака слёзы?

Поттер вскакивает, бледный, растрёпанный и перекошенный. Его рот исказился из-за застрявшего в глотке крика.

Смеюсь пуще прежнего.

— Ха-ха, Поттер, видел бы ты своё глупое лицо, — кривлюсь, парадируя его. — Впрочем, я и сам не менее глупый. Есть ли более бессмысленное занятие, чем то, что я сейчас делаю?

Поттер напяливает очки, прищуренным взглядом таращится в пространство.

— Кто здесь?

Смех застревает в горле. Наверное, сейчас я разделил с Поттером первенство самого глупого выражения лица на свете.

Неужели?.. Он заметил меня?

Вид по небу рассыпанных звёзд нагонял тоску. Время для меня не значило ничего — весна или осень, всё пусто — однако недавно я понял, что терпеть не могу лето. Особенно чёртов август, когда звёзды-пустышки режут глаза острым блеском, сверкают ярче обычного, бесстыже довольствуясь моим одиночеством.

Раньше я не обращал внимания, что летом мои маленькие друзья пропадали, потому что обычно я и сам часто проваливался куда-то в небытие, теперь же знаю, что поезд увозит их домой. Каникулы ведь. Мне стало интересно: каков их дом, какой вид открывается из их окон — на дремучий лес, цветочную поляну или может на речушку со скрипящим деревянным мостиком и Плакучей ивой на берегу? Какого цвета обои — спокойного однотонного зелёного, голубого, скучного белого или заклеенные плакатами так, что обоев не разглядеть? Быть может, вдали от Хогвартса вся грязь и серость останется позади. В самом деле — осознал я — необязательно наблюдать эти унылые стены и бродить среди корявых деревьев Запретного Леса, мир гораздо больше, можно ведь уйти. И почему я не додумался до этого раньше.

Так я решился последовать за Гарри и Джинни.

Меня откинуло назад до того, как я смог попасть в поезд. Выбросило на иной уровень мироздания, в холодную сырую тьму. Пришёл в себя я на каменном полу в коридоре. В настежь распахнутое окно задувал ветер, редкие факелы подрагивали под его порывами; деревья за окном глумливо зашелестели, с неба им вторило мерцание оскаленных звёзд. Провал. Хогвартс вцепился в меня мёртвой хваткой, как вырваться я не знал.

В груди осела тяжесть, лёгкие будто залили свинцом, я не находил себе места до тех пор, пока не вернулись они. Когда я завидел издали тощую фигурку, окутанную зеленовато-золотистой дымкой, а рядом с ней фигуру подлиннее, вытянутее, в голубо-сером цвете, по моей заледеневшей душе прошла тёплая волна благодарности. Спасибо, что не оставили меня.

* * *

Рядом с кем-то из них моя продрогшая, исколотая инеем оболочка перестаёт дрожать. Застываю, безмятежность клонит в дрёму. Самовнушение ли, но мне даже кажется, что внутри растекается отголосок тепла: на месте сердца уголёк, погасший, но который глубоко в себе сохранил дух костра.

На полноценный контакт выйти не получалось, но и того, что удалось сейчас, хватало с лихвой. Меня не видят, не слышат, но ощущают. Каким-то шестым чувством, интуицией, бессознательным. Я не один. Я так рад.

Девчонка сопит, лёжа на спине и отвернув от меня голову. В серебряном свете, проникающем из окна, вижу, как пульсирует жилка на шее. Она бьётся равномерно. Значит и сердце спокойно.

Веснушек на лице Джинни стало меньше, по-детски пухловатые щёки превратились в скулы, из очертаний фигуры исчезла угловатость. Теперь это уже не девчонка, а девушка. Поттер тоже подрос. Когда недавно я увидел их обоих, то изрядно удивился, и удивление то было отнюдь не радостным, потому что я осознал: они растут. Растут быстро. Что мне делать, когда они покинут эти стены навсегда?

Джинни мечтательно вздыхает и, перевернувшись на другой бок, что-то бормочет во сне.

— Вижу, тебе снится что-то хорошее, — присаживаюсь на подоконник, — хотел бы знать, что именно.

Перевожу взгляд на луну: круглый кусок обледеневшего сыра, презрительный, надменный. Ничего, и на тебя найдётся вселенская «мышь», которая собьёт всё чванство.

— Говорят, что сон маленькая смерть. Может быть то, что сейчас со мной происходит, иллюзия? Одним повезло: умирающий мозг генерирует сладкий сон, другим нет — им достались кошмары, но на деле оба лежат в луже крови, испуская дух?

Луна скалится. Серые пятна на её лике наверняка выжгло Солнце. Враг моего врага — мой друг, но не в этой ситуации: и Луна, и сволочное Солнце были бы не прочь меня растерзать. Рывком зашториваю окно. Точнее, подрываюсь это сделать, но вопреки моим порывам шторы остаются на месте, ни на миллиметр не шелохнувшись.

Пересаживаюсь в другое место. Затылок всё равно жжёт свет этой пучеглазой дряни.

— Тебе известно, что на протяжении многих эпох люди поклонялись небесным светилам? Они видели в них отражение своих богов. Быть может, в этой глупости и есть доля правды. Газообразные шары, обладающие сознанием… Чего только не подумаешь, когда с неба так отчётливо веет угрозой.

Теперь не только Луна светится насмешливым весельем, но и взор доселе перемигивающихся между собой звёзд дрогнул, обратился на меня. Застывший блеск. Мираж или всё же правда: на меня вытаращились мёртвые глаза сгнивающих божков.

Потянуло плесенью.

Они ведь не слышали меня, правда? В этом царстве злобы нельзя привлекать лишнее внимание.

Они услышали — понял я, когда мир растворился в чёрной мутной пелене, в лёгкие затолкало измельчённую кашу снега, воды, льда и я снова пошёл ко дну.

Чтоб я ещё раз раскрыл рот.

А нет, знаете, раскрою.

— Ублюдки вы, а не боги! — только в этом бульканье они, наверное, мало что поняли.

* * *

У Поттера фаза счастья. И новые очки — наконец-то он сменил недоразумение, которое даже «Репаро» больше не спасало, хотя новые лучше ненамного: преимущество лишь в свежести, а по внешнему виду такие же круглые и убогие, что без слёз не глянешь. Он укоротил свои лохмы в попытке выглядеть аккуратнее, только попытка тщетная, однако неудача его не смутила. Теперь Поттер блестит, как начищенный кожаный ботинок, и мерзко пускает слюни на девчонку из вороньего факультета — на это мне остаётся только закатить глаза.

В последнее время Поттер расслаблен, безмятежен и из этого можно сделать вывод, что и дела с его Отрядом идут неплохо. Но… не то, чтобы я вникал, но я наблюдаю и вижу кучку болванов, решивших поиграть в героев-защитничков. Хотя ради справедливости стоит отметить, остальные и того хуже — безвольные трусливые куски мяса.

— А ты, Поттер, расслабился непозволительно! — Стою напротив него. Скрестив на груди руки, сверлю его взглядом. — Такая великолепная идея и столь бездарное воплощение.

Улыбка на его лице застывает, сползает; Поттер растерянно оглядывается, а его конопатый дружок, обеспокоенный переменой, дёргает того за рукав. Поттер снова улыбается, возобновляет разговор, но краем глаза то и дело косится из стороны в сторону. Правильно, мой маленький друг, продолжай в том же духе.

Тру ладони — теперь вторая. Оборачиваюсь.

— Экспекто Патронум!

Лошадь яркая, искрящаяся, как разряд электричества, как молния, бежит на меня. Прожгла насквозь. Стою, не двигаюсь, пытаюсь понять ощущения: внутренности обкололо. Больно или приятно?

— Давай-ка ещё раз.

Но Джинни не слышит, уже отвернулась, со смущённой улыбкой принимая от других поздравления.

Лохматая подружка схватив Джинни за руку, потрясла её:

— Это просто замечательно! Теперь среди нас два волшебника, способных использовать заклинания такого уровня. Кто учил тебя?

Джинни кинула застенчивый взгляд на Поттера, тому, к слову, тоже было интересно.

— Я писала профессору Люпину в прошлом году.

— Мерлин Всемогущий! А наша малышка Джинни…

—…умеет удивлять! — братья в порыве гордости взлохматили ей волосы. Третий, тот, что лучший дружок Поттера, неловко почесав затылок, что-то промямлил.

Кто-то просто похлопал в ладоши, кто-то заулюлюкал. Ещё одна её подружка — странноватого вида блондинка — тоже тоненько пролепетала что-то о символизме и лошадях, прижав руки к груди в умилительном жесте.

Устроили Мордред знает что. Но я, пожалуй, тоже присоединюсь к поздравлениям:

— Что ж, молодец, — даже не стараюсь сделать голос дружелюбным, — не упустила момент и закрепила за собой позицию сильной фигуры. Теперь среди этого сброда впереди тебя только Поттер.

Джинни не слышит. Моего раздражения Джинни не чувствует. До Джинни вообще достучаться трудно, и моменты, когда бы она смотрела в мою сторону, легко пересчитать по пальцам. Я вижу: что-то в ней неуловимо меняется, когда пытаюсь наладить связь, но изменения эти ничтожны — едва заметные тёмные вкрапления в цветном тумане вокруг неё. Аура — так это называется — в задушенном беспокойстве едва-едва колышется, как шёлковый платок на вялом полу сдохшем ветру.

Её внимание сконцентрировано на Поттере, всё, что она делает, ради его одобрения — я понял это по осторожным взглядам, что она кидает на него, по загадочным мечтательным улыбкам, которые она позволяет себе, оставшись в одиночестве. И по любовно выведенным витиеватым буквам — инициалам его имени.

Порой она ходит с каким-то старшекурсником под ручку. По ночам зовёт некого Тома.

— Том, — имя жжёт на кончике языка, отдаёт чем-то… тупым. — Что за убожество. Это твой кот, сдохший, когда ты была маленькой? Или плюшевый медвежонок, которому оторвали голову жестокие старшие братья?

Девчонка плачет. Задыхаясь, рывком вскакивает с кровати, бледная, растрёпанная, с безумными сверкающими глазами. Нет, это не игрушка и не кот — слишком яркая реакция для обычного питомца.

У Джинни есть скромный румянец для Поттера, слёзы для этого Тома, вежливые улыбки для прочих… и ни одного озадаченного взгляда в пустоту, где притаился я.

Ты же должна ощущать, что я здесь. Что я есть.

— Раздражаешь, Джиневра Уизли, раздражаешь.

* * *

Кошмары Поттера продолжались.

В эту ночь его восприятие перескочило на новый уровень: стоило мне к нему приблизиться, как он подорвался, выпрыгнул из кровати. Я от неожиданности замер: со сжатой палочкой в руке он выглядел так грозно, что, казалось, был способен убить без заклинаний, просто проткнув глотку.

«А? Гарри? Чего ты тут… Ты чего задумал?!» — «Отстань, Симус. Я просто вставал попить воды» — «В боевой стойке и оружием в руке? Ты… хотел нас проклясть!» — «Чушь. Где бы я взял воду, если бы сам не наколдовал?» — «Вы чего орёте?» — «Он хотел нас убить!» — «Что за бред ты несёшь» — «Ребят…» — «Кто тебя, сумасшедшего знает! Ещё неизвестно что на самом деле произошло с Седриком, может ты сам его…» — «Закрой рот! Я никогда…» — «А ну замолчали! …Хорошо, а теперь спать. Погрызться ещё успеете, а завтра у нас контрольная по зельям» — «С каких пор ты так озабочен учёбой?..»

Я решил, что на сегодня с Поттера достаточно, и направился проверить вторую подопечную. Может порог и её восприятия наконец-то возрос?

Джинни не спала. Она отгородилась от остальных плотной красной шторой балдахина, но у изголовья кровати оставила полоску свободного пространства, в которую и направила свой любопытный взор луна. Я загородил ей обзор, зависнув в проёме между балдахином и окном. Да, я призрак, смотреть сквозь меня можно, но, надеюсь, изображение будет хоть капельку подмытым и нечётким.

Рядом с Джинни, в воздухе мерцал огарок свечи. Огонёк доживал последние мгновения, она затушила его, зажгла новую свечу. По кровати были разбросаны перья и карандаши; чернильница, как и свеча, оказалась подвешена в воздухе. Здесь были книжки, свитки, исписанные корявым почерком листки.

— Пишешь так себе. Разве у девочек почерк не должен быть красивее? — Джинни занята чтением. В руках у неё старенький потрёпанный учебник, с надписью «Нумерология» на обложке. — Хм. Ладно, в конце концов, главное не как, а что написано.

Я вчитался в пляшущие строки. Домашнее задание. Ску-у-учно, вот если бы это был дневник…

Скучно; слоняюсь из одного угла кровати в другой угол. Что, опять пойти потыкать в Поттера?

Вздыхаю. Заламываю руки и снова плыву из одного угла в другой.

Тяжёлый вздох — не мой на этот раз, её — в тоскливых глазах отражается блеск этих уродских звёзд. Тоже смотрю в окно.

— Ты только взгляни на них: размазанные запылённые тени самих себя, боги, чьи сила, красота, величие пришли в упадок. Остатки былого могущества тлеют в памяти людей полустёртыми легендами, а скоро и этого не останется, они сгинут навсегда. Жа-аль.

На самом деле нет — улыбаюсь. Пусть. Пусть погниют, как гнил я — не важно, бог или букашка, не одному же мне страдать. Вместе веселей.

Небо угрожающе набухает чернотой. Да, стоит признать, какими бы жалкими они не были, всё же этой силы хватит, чтобы вывернуть меня наизнанку. Злобные твари, о понятии «помощь» вам невдомёк? Впрочем, сейчас мне от вас ничего не нужно, но когда-то я, наверное, надеялся, молил…

Плевать. Не помню. Но если я увижу хоть одно падение, не упущу возможности позлорадствовать. Желаньице, быть может, загадаю — кажется, так принято, когда небесное светило корчится в агонии и падает.

И божок падает. Опираюсь локтями о перила, ограждающие край Астрономической башни (на самом деле просто зависаю в воздухе — я не могу ни к чему ни притронуться, ни тем более опереться) и гляжу на сверкающую болью линию в чёрном траурном небе. Хмыкаю.

Позади восторженно вопит ведьма в остроконечной шляпе — для звездопадов не сезон, — студенты, вылупив глаза, повыскакивали со своих мест и пытаются рассмотреть угасающий след.

— Что? Где? А? Ничего не вижу.

Так, желание, желание. Перевожу взгляд на Джинни. Замерев, она вглядывается в небо, в карих глазах океан задумчивости. В руках у неё книжка, указательный палец окровавлен — порезалась в неаккуратном движении об уголок страницы. Прекрасно. Скрепим моё желание твоей кровью.

— Давай, сдыхающий божок, постарайся: хочу, чтобы Джиневра Уизли увидела меня.

* * *

Прогуливаясь из угла в угол, я разглядывал лица учеников, выискивал в трещинках на стенах очертания знакомых предметов — одна из трещин под потолком напоминала шрам Поттера — приблизив ладонь к двери, пытался ощутить шероховатость волокон дерева. Как и ожидалось — ничего.

В воздухе витал травянистый запах. Тусклый приглушённый свет бликовал мягкими отблесками на банках с заспиртованной дрянью; кабинет зельеварения в чём-то был похож на камеру пыток. По крайней мере, уж для пухляша Невилла точно.

В котлах побулькивали зелья, пары над котлами мерцали, переливаясь всеми оттенками серого, по классу разносился равномерный стук ножей, которыми ученики нарезали ингредиенты. Нахмуренный Поттер сосредоточенно мешал своё варево, то и дело искоса поглядывая на Снейпа в ожидании некрасивого подлого хода. Его аура подрагивала от напряжения и неприязни.

— Минус пять баллов с гриффиндора… Минус десять баллов… Поттер, — наконец, и до него дошла очередь. — Ответьте: какой, по-вашему, цвет зелья, которое вы варите?

Поттер, опустив голову и поджав губы, убито произнёс: «Коричневого».

— Мистер Поттер, что из инструкции «…Помешивать по часовой стрелке вплоть до достижения веществом молочно-жёлтого цвета» вам не понятно? Или быть может стёкла ваших очков запотели, раз вы были не в силах разглядеть разницу?

Поттер сжал кулаки. Туман, окутывающий его тело, загустел, набух алым, короткие рванные огненные всполохи затрещали по расплывчатым краям — аура заискрилась. Поттер вдохнул, выдохнул, прикрыв глаза, кивнул чему-то. Кулаки разжал. Аура так и осталась полыхать.

Для Снейпа его кривляния и никчёмные попытки успокоиться не остались не замеченными. Уголок его губ дёрнулся в усмешке, но в глазах промелькнула усталость.

— Или здесь проблема иного характера: ваша голова опять забита не теми вещами, о которых полагается на уроке?

Звенящая тишина в ответ.

— Кажется, я задал вопрос, Поттер, так почему вы молчите? Снизойдите до нас, простых смертных, и извольте ответить на мой вопрос.

В классе кто-то громко фыркнул.

— Я делал всё точно по инструкции, — процедил он, поднимая взгляд на Снейпа. Аура пошла бурыми пятнами, как будто начала ржаветь.

— Надо же. У нашего особенного мистера Поттера особенное всё, и инструкция должно быть тоже. Дайте-ка взглянуть, — Снейп в один миг оказался около парты, взял учебник Поттера в откровенно брезгливой манере двумя пальцами, не забыв наморщить нос, и вчитался в текст. Фыркнул. Захлопнул книжку, небрежно бросив ту на стол. — Да нет, инструкция всё та же. Позволю себе крамольную мысль: возможно, проблема в вас? Минус десять баллов с гриффиндора. Переделайте. Отработка в субботу, Поттер. В семь вечера.

Стоило Снейпу развернуться к нему спиной, Поттер скривился, медленно, будто борясь с желанием подскочить к котлу с зельем и перевернуть его, сел за парту и остаток урока провёл тихо.

— Мерлин, ну что за дерьмовое начало дня, — вздохнул он, поправляя на ходу сумку с учебниками. — Надеюсь, оставшаяся часть пройдёт лучше.

— Не расстраивайся, дружище! — конопатый хлопнул приунывшего Поттера по спине. Они брели по коридору на очередное занятие. В окна царапал заледеневший дождь, несмотря на утро, пасмурная погода не давала Хогвартсу выбраться из сумерек, а потому факелы всё ещё горели. — Все знают, что Снейп козёл.

Висящие на стене портреты, услышав это, зашушукались, кидая на конопатого неодобрительные взгляды. Тот шёл как ни в чём не бывало.

— Я попрошу не выражаться, Рональд.

Рональд кинул на девчонку быстрый взгляд, закатил глаза и продолжил, подражая заумному тону своей подруги:

— Ах да. Мы должны быть терпимее и снисходительнее к людям, которые не могут жить полноценной жизнью, будучи лишёнными обычных человеческих радостей. У него ведь эмоциональный диапазон даже меньше, чем у зубочистки — жалкое зрелище.

Видимо, Поттеру пришлись по душе слова об убогости профессора: его нахмуренный лоб разгладился, а губы дрогнули в улыбке. Рыже-коричневая аура слой за слоем осветлела, выравнивая настроение.

* * *

Заброшенный кабинет отдраили от пыли, хотя менее серым от этого он не стал. Скамьи и парты расставили вдоль стен. Никому не нужные вещицы типа скелетов, тряпичных плакатов с наглядной демонстрацией принципа зачарования бытовых предметов — чайников, ламп, веников — заплесневевших свитков, самодельных пейжазиков, выложенных мозаикой, и при разном ракурсе, меняющих свою картинку с горного пейзажа до морского заката и ночной пустыни — всё это затолкали по шкафам, так же полным хлама. Свой уголок они выставили буквой L, сев спиной к окну (засохшие на этом окне кактусы весьма огорчили бедняжку Невилла), лицом к двери.

Зачарованные браслеты, вырезанные из дерева амулеты, ловцы снов — вот чем была занята Джинни в свободное от тренировок и учёбы время. Лепила побрякушки из грязи вместе с какой-то полоумной девицей.

Пустые глаза навыкате, на лице застыло мечтательное выражение, в пучок нечёсаных белых косм воткнута как свечка в торт волшебная палочка — Лавгуд прелестная девочка. Она подкармливает различное зверьё, от зубастых крольчат да фестралов, и те липнут к ней, как к проклятой Белоснежке. Она смотрит на мир открытым невинным взглядом, и как бы презрительно окружающие не относились к её странностям, мягко и понимающе улыбается. Ни разу не видел в её глазах даже намёка на ненависть. Она просто ангел, явно сумасшедший.

— Смотри, — Джинни, улыбаясь, протянула ей камешек. Очередное убожество, наверняка подобранное где-то на дороге, — Всё верно?

Бросив попытки поклацать челюстями лежащего на шкафу черепа, я встал позади Джинни, всё же мне было любопытно взглянуть на то, что она тут мастерит.

На камне был выцарапан какой-то знак. Три луча, выходящие из одной точки, свёрнутые в спираль — ах да, трикселион, бывший когда-то популярным у кельтов. Древний могущественный знак, значений у него много, одно из которых символизирование силы ублюдского солнца. Признаться, я разочарован.

Лавгуд оторвалась от созерцания железной чашки, в которой кипятился обрубок дерева, залитый каким-то травяным настоем, и взяла протянутый камень в руки. Покрутила.

— Да, неплохо… — её прервал скрип распахнувшейся двери.

В комнату влетел, споткнувшись о собственные ноги, Колин Криви. Сияя улыбкой, он с видом истинного победителя поставил на парту небольшую коробку.

— Ха, всё-таки достал. Эти чернила просто чудо! Теперь мы создадим такую историю, что сам Мерлин обхохочется, а ему будет вторить и Моргана, и Артур, радостно булькая со дна Авалона. Думаю, даже твои братья оценят, — едва ли не пританцовывая от нетерпения, он протянул руку к Джинни и потряс: — Где там твои наброски?

— Что вы там опять придумали? — шёпотом поинтересовался Невилл, забравшийся на скамью с ногами и баюкавший алоэ в горшке. Алоэ довольно урчало. Вместо ответа Колин показал им с Полумной листок с какими-то рисунками. Джинни смущённо почесала щёку, оставаясь в стороне.

За склонившимися головами этих болванов ничего было не видно, поэтому мне пришлось ждать, пока они всё рассмотрят, а после сползут под стол, смеясь как идиоты.

— Что ж, такая реакция настораживает, — сказал я сам себе.

На расчерченной на несколько прямоугольников белой бумаге — не пергаменте — был изображён холёный юноша: он надевал на руку часы, завязывал галстук, куда-то шёл с гордым видом, пока остальные перед ним падали ниц. Рисунки сопровождал текст:

«Я родился победителем. Вы, наверное, думаете, дело в магии? В таланте? Во внешности? О Мерлин, какая банальность! Что ж, я раскрою вам свой секрет: при рождении я получил силу куда более могущественную — бабло своего отца, конечно же!»

— Это… это что, Малфой? — вытирая слёзы, спросил Невилл.

— Это Дрейк МакКой, — поправила его Джинни и, переглянувшись с Криви, фыркнула: — все совпадения с реальными людьми случайны.

Малфой — звучало знакомо, но как ни пытался я вспомнить кто это, образ ускользал.

— Всего одна страница, — грустно проронила Лавгуд, — А что будет дальше?

— Это мы очень скоро решим. А теперь, сценарист, художники и редактор легендарного произведения «Дрейк МакКой и истинное Сокровище», улыбку! — Криви рывком поднялся, молниеносно подбирая нужный ракурс. Вспышка — на плёнке отпечатался он сам, а так же образы вечно полуудивлённой Лавгуд, Невилла, что от неожиданности уронил своё алоэ в кипящую чашу, и Джинни, которая, вытаращив глаза, вскочила, ошпаренная кипятком. И, надеюсь, что мой.

Я знаю, что были случаи, когда фотографии магглов порой запечатляли призраков. Возможно, это наивно, но хочется верить, что на этой колдографии проявлюсь и я тоже.

* * *

Последние ночи Поттер скулит сильнее обычного. Списал бы его состояние на волнение из-за результатов экзаменов, если бы не знал Поттера так близко. Днём он выглядит увереннее, днём есть друзья, что отвлекают от тягостных дум, но ночью он наедине со своими страхами, тёмным прошлым. И со мной.

Тучи закрыли обзор лишним взглядам, затянули небо. В окна заскрёб дождь.

Ладно. Когда я был жив, то и мне, наверное, было плохо, и я, наверное, хотел, чтобы…

Ладно, Поттер, я ведь не какой-то мразотный божок. Ты реагируешь на меня, слышишь, значит я, так уж и быть, поговорю с тобой.

— Ну-ну, не реви, — хлопаю по плечу, хотя и ожидаемо ладонь проходит сквозь него.— Герой магического мира, а плачешь как девчонка. Это огромное пятно на репутации, я бы сказал, целое озеро стыда.

Слабое утешение, согласен. Признаю, в подобных делах я не силён. Больше не знаю, что сказать, чувствую себя дураком.

— Хм… Проклятье. Трудно всё это.

Запрокидываю голову, пытаясь сосредоточиться и выдавить из себя ещё хотя бы пару слов. Под потолком летают наколдованные звёздочки.

…Какой придурок додумался их здесь подвесить?

Прикрываю глаза, чтобы не видеть этого убожества, чтобы сосредоточиться наконец.

— Но мы же с тобой не слабаки, так что я продолжаю монолог, а ты прекращаешь траур. Вижу, как ты гладишь ту фотографию — кто на ней, кстати? Родители, наверное.

А у меня были родители? Должны были быть… Тогда почему меня привязало к этому месту, к этим детям, но не к ним?

— Но ты всю жизнь прожил без них, так к чему внезапно горевать? Того мальчишку мы пережили… Выходит, опять убили кого-то из приятелей? Тогда бы весь Хогвартс жужжал как улей. — Чёрт, может и жужжит. Не знаю, не помню: до остальных мне нет дела, так что возможно, я что-то пропустил.

Поттер ворочается, кряхтит — его моё присутствие не успокоило ни капли. Вздыхаю.

— Неважно. Главное, двигаться вперёд, несмотря ни на что. Взгляни на меня, даже я в своей дурной ситуации стараюсь двигаться вперёд…

Что ж, я хотя бы попытался.

* * *

В мой живот будто вбили сотню ледяных копий. Холод проник в рану, поднимаясь выше, резал, тут же сковывал и снова резал. Насквозь пробивал каждую молекулу моей сущности кристаллами льда. Я превращаюсь в статую, как от взгляда Медузы Горгоны?

Моргание, вдох или колебание звука — на малейшее движение будто приходится кромсающий удар мясника.

— Гарри… Джин… — в лёгкие вогнали иглы, закашлялся. Где же вы? Вы нужны мне. Очень.

Они далеко. Моя беззвучная мольба о помощи остаётся неуслышанной. Никто не облегчит страданий. Снова один.

От боли не шевельнуться, замер, корчусь в муке молча. Раз, два, три… сто… тысяча. Как долго. Прекратите. Эта пытка отличается от тех, что были раннее — неужели это мой конец? Боже, я никогда больше не буду насмехаться над умирающими богами…

Как же я жалок.

Нет, от своих слов не откажусь и о сказанном не жалею. Не раскаиваюсь ни в чём. Раз, два, три — это не конец. Четыре, пять, шесть — мыслю, значит существую.

В следующий раз, когда я вижу их лица, моё первое желание им сделать побольнее. Хотел бы я не замечать их, гордо игнорировать, но они мой якорь к жизни.

* * *

— Сириус?.. — Поттер трёт глаза. Я снова у его кровати — куда ещё мне деться? Идти к Рыжей — что биться головой о стену, из них двоих Поттер предпочтительнее.

— При чём тут очередной божок? Ярчайший и наверняка самый заносчивый. Поттер, будь добр, не порть мне настроение и закрой рот.

То есть, я хотел сказать, не закрывай, а скажи что-нибудь другое.

— Сириус, — надломленным голосом зовёт мальчишка, на лице прорезалось осознание. Он судорожно вздыхает и падает спиной на кровать, прикрывая глаза тыльной стороной ладони.

Я отворачиваюсь, принципиально не говорю ни слова. Это моя месть.

Моя месть. Месть. Почему я чувствую себя жалким? Я смеялся над Снейпом за его обидчивость и мелочность, но сейчас…

Я не мелочный! Разве те муки, что я испытал, мелочь?

Слабак. Обиженный ребёнок, они не виноваты…

Они меня бросили.

Моё существование заключено в особой прослойке мира. Они не заметили…

А стоило. Я звал. Я просил. Молил.

Меня часто вырывает на иной уровень восприятия мироздания. Когда и сам не понимаю толком, что происходит, где я во время этих пыток и сколько они длятся. И то, как быстро растут эти дети… времени проходит много, прежде чем я приду в себя.

…Плевать.

Они ни в чём не виноваты.

Плевать.

Плевать — не аргумент.

Плевать!!!

Обидчив, как маленькая плакса. Мерзкое зрелище. Не хочу, не хочу быть жалким!

И прощать их я тоже не хочу.

— Знаешь, Поттер, вы с Джинни раздражаете меня невыносимо…

С тех пор, как я высказал накопленное Поттеру, стало легче. Разумеется, не настолько, чтобы всё простить. Я до сих пор зол.

День за днём сгорали, луна сменялась солнцем — я взял в привычку говорить с Поттером. Просто потому, что лицезреть его перекошенную физиономию мне надоело. Сначала я попытался его пристыдить, надавить, но такой тон и напор его только пугали. Он вскакивал, ошалелым взглядом осматривался и, если и засыпал, то снова проваливался в кошмар. Его аура потухла, запылилась слоем проклятого серого цвета; его полусдохший вид, стал раздражать ещё сильнее.

Тактику пришлось изменить кардинально.

Я ненавижу говорить слова утешений, да и просто говорить что-то хорошее, но человек развивается только тогда, когда выходит из зоны комфорта, — так, кажется, сказала Джинни их общая с Поттером лохматая подружка.

И всё же Поттер определённо мой любимчик. Ты, Джинни, увы, только на втором позорном месте.

Ночи текли сквозь пальцы, как чёрный вулканический песок, и вот он мой прогресс: Поттер слушал меня. Да, сначала вскакивал, блуждая в темноте, выискивал причину своего пробуждения, потом ложился обратно под одеяло и наблюдал уже оттуда. Его душа искрилась беловато-голубыми иглами опасения, он не спал до утра, глупый ребёнок.

— Гарри, что с тобой? — с беспокойством вглядывалась в его лицо отличница-подружка. Рыжий оболтус рядом окатил Поттера сочувственным взглядом. Он знал о ночных происшествиях (пару раз просыпался из-за поттеровских блужданий, про некого Сириуса тоже слышал, наверное) но промолчал, делая вид, что чрезвычайно увлечён бутербродом.

— Неважно выглядите, милый друг! Настоятельно рекомендую обратиться к лекарю, — хлопал по плечу пузатый зельевар. — Юность дана нам не для усталости!

— Минус пять баллов с Гриффиндора, Поттер, — кидал Снейп, лениво оглядывая класс, — вы демотивируете других своим ущербным кислым видом.

Потом Поттер всё так же вскакивал, подозрительно осматривал спальню, ложился обратно и вырубался, на этот раз без кошмаров.

Потом вздрагивал, распахивал глаза, оглядывался, засыпал. Относительно спокойно и до рассвета.

Подрывался — засыпал.

Слышал меня, вздрагивал, но не просыпался.

Слышал меня — успокаивался.

Молодец, Поттер, умница. Присаживаюсь на край подоконника и улыбаюсь. Я проделал хорошую работу.

* * *

Вокруг Джинни сильнее обычного вьётся стадо болванов, а она, не менее глупо, строит им глазки. Маленькая вертихвостка, лучше возьмись за учёбу.

Поттер взялся за ум. Так сказали бы все, кто не видел у него волшебную книжонку, благодаря которой тот и взлетел в рейтинг первых учеников класса зельеварения.

— Поразительно. — смотрю, как Поттер, считывая подсказки, нарезает ингредиенты и один за другим добавляет их в кипящий котелок.

В уголках его губ притаилась улыбка, глаза восторженно горели предвкушением: «Что же получится в итоге?». Аура Поттера мерцает спокойными оттенками бирюзового с переливом в сиреневый — как северное сияние.

Холёный блондин со слизеринской эмблемой на мантии изредка кидает на него подозрительные взгляды. Да-да, мальчик, ты прав в своих подозрениях.

— Гриффиндорец со слизеринской изюминкой, — говорю я ему. — Разве не иронично, м?

Меня изрядно забавляет тот факт, что «гриффиндорность» Поттера совершенно не мешает ему пожинать плоды нечестного труда.

— Мой дорогой Поттер, известно ли тебе, что такое совесть? — спрашиваю я его, когда мы идём на вечеринку Избранных к усатому толстяку, коллекционирующему таланты.

Рядом с нами шагает странная подружка Поттера. Не та лохматая девчонка, хотя она тоже будет на балу, как и Джинни, к слову, а… Я помню, она из команды ущербных Джиневры. Как же её зовут?

Безуминка этой странной девчонки выражена как во внешнем виде, так и в манере поведения. И, что озадачивает больше, казалось, на мне порой останавливается её расфокусированный пустой взгляд. Совпадение? К сожалению, как ни пытался я её разговорить — тщетно.

Странная девка внезапно остановилась посреди коридора, рыская в многочисленных карманах своего без сомнений оригинального платья.

— Что-то забыла? — обеспокоился Поттер.

— Заметила бледность лица и круги у тебя под глазами, — спокойно проговорила она. — Очевидно, ты подвергся атаке мозгошмыгов, они так и вьются вокруг тебя.

— Единственный, кто непрерывно находится с ним рядом, это я, и никаких мозгошмыгов, ну что за глупое, к слову, название, я не… заметил.

Это она ведь не на меня намекнула? Или… ещё одно совпадение?

Лавгуд с милейшей улыбкой участливо поинтересовалась:

— Неприятные ощущения, не так ли?

— Всё в порядке у него с ощущениями.

Наконец она вытащила…

— Что?

— Что это? — одновременно спросили мы.

— Это амулет.

Это было маленькое убогое нечто, сотканное из ниток, бусин и перьев в придачу. Единственный ориентир, отсылающий к нормальности, глазки в виде пришитых разноцветных пуговок. Или может это две ноздри?

— Если в твоих словах всё же был намёк на мою персону, я отвечу прямо: бесполезно.

Поттер взял подарок в руки, повертел. Перевёл взгляд на девку и неловко улыбнулся, поправляя очки.

— Спасибо.

Джинни тоже на приёме. Держится в стороне. Становлюсь рядом, наблюдаю, как она с наигранным спокойствием смотрит за людишками. Но душа не обманет — фиолетовую грязь уныния с коричневатыми всполохами гнева тебе от меня не скрыть. А ещё у тебя глаза зарёванные! Да, замаскировала под чарами ты их неплохо, но я-то вижу…

— Ну здравствуй, — впервые обратился к ней после того случая. — Как дела? — не удержавшись, фыркаю. — Вижу, что не очень. Иначе и быть не может. Знаешь почему? Потому что ты творишь нелепость. Твои амурные манипуляции заставляют меня содрогаться в приступе гомерического хохота. Живот уже скрутило фантомной болью, сжалься, умоляю.

Туча вокруг Джинни набухает сильнее. Интересно, я смогу сделать так, чтобы этот шквал эмоций прорвало во вне?

Если кого и прорвало, то меня — Джиневра к моим попыткам вывести её из себя осталась всё так же пассивна. А после и вовсе хладнокровно ответила сокрушительным ударом, не ведая ни жалости, ни пощады — переманила на свою сторону Поттера. Грязь ауры сменилась чистым блеском янтаря. Мои протеже теперь вместе, наверное, я должен порадоваться: они же счастливы, глаза сверкают теплотой, сердца горят золотом — прямо не люди, а два солнца.

Но я ненавижу солнце и их радости не разделяю.

Находиться рядом неприятно: смотреть, как они милуются — омерзительно. В своём увлечении друг другом, они деградировали, растеряли все мозги. Глупое хихиканье, нелепые ужимки… нет, это невыносимо!

Слоняюсь по замку. Снова один.

* * *

Я сижу на трибунах. Над головой сверкает золотая гадость, золотом поблёскивают железные поручни, буквы на форзаце учебника в руках какого-то очкарика, брекеты на зубах громко хохочущей толстушки. Небо чистое, покрашено в лазурный цвет, греет спокойствием; зелень напиталась соком. Природа цветёт, дышит и дышать вместе с ней так легко и приятно. Было бы. Картинка, которую я сейчас описал, всего лишь попытка представить, что видят другие, что видел бы я, будь жив. Мой мир — обесцвечен, пропитан убогой серостью, и это сводит с ума.

Шаги. Краем глаза замечаю Джинни. Она садится рядом.

— О, а где же ты потеряла нашего ненаглядного Поттера? — даже ухом не повела. Откинулась на спинку скамьи и стала разглядывать облака. — Дай угадаю, снова вызвал к себе тот старикашка-директор?

Приходилось мне пару раз наблюдать их собрания — зависнут над волшебной чашей, ничего от них не дождёшься. Все обсуждения проходили в том зачарованном пространстве, мне доставались лишь крохи информации. Что-то о непростом детстве великого и ужасного Волан-де-Морта, недавно узнал о его настоящем имени. Том — то самое плебейское имечко, которое бормочет во сне малютка Джинни.

Забавно.

— Почаще бы он это делал, а то вам от счастья мозг отрубило. Смотреть противно.

Она молчит, всё так же, запрокинув голову, разглядывает облака.

— Я давно хотел спросить. Как ты связана с Волан-де-Мортом?

Молчит.

— Ну же, давай поговорим о Томе.

Плечи вздрогнули. Глубокий вдох. И медленный выдох. Она прикрыла глаза.

Кажется, я нащупал почву под ногами для нашего взаимодействия.

— Ну так что, каким он был? Расскажи. Покажи — я прочту всё по твоему лицу без лишних слов.

Но Джинни, казалось, заснула.

— Ну же.

— Ну же!

— Глупая девка!

Солнце сменяет луна. Над замком висит метка, грязная, мерзкая, её вид дерёт мне глаза. Она воняет плесенью, смрадом, от неё тянет блевать. Этот Волан-де-Морт играется с устрашающими символами смерти, будто знает, что смерть такое.

Маленький глупенький человечек.

* * *

Снова он корчится. Что ж, время творить добро, мой выход.

Вопреки алгоритму, в этот раз Поттер не успокаивается. Смерть директора Хогвартса свела на нет все мои усилия, мы вернулись к изначальному результату.

— Мама? — прошептал он, разлепливая глаза. Приподнявшись на локтях, он нацепил очки.

Поттер полулежал, не шевелясь. Он будто выпал из реальности, провалился через неокрепший лёд в омут дум.

— Я похож на курицу-наседку? — стоило мне заговорить, он поднял взгляд. — Меня так ещё никто не унижал.

— Кто ты?

—… Гарри? — пухляш из команды фриков Джинни тоже проснулся. — С кем ты разговариваешь?

— …Ни с кем. Просто показалось.

А потом он исчез. Это была последняя точка пересечения с Поттером. У меня осталась только Джинни.

Школу наводнили отбросы. Хогвартс стонал и метался под каблуком Пожирателей Смерти; они, как паразиты, выпивали из него все соки, гнильё их душ источало лишь яд.

Их жестокость сеяла семена ненависти в юных сердцах, злоба выплёскивалась в нутро замка — больше не было никакого волшебного Хогвартса, доброй детской сказки.

Снейп предусмотрительно взял с обоих Кэрроу клятвы, ограничивающие их в причинении урона школе, но они нашли лазейку для удовлетворения своих садистских наклонностей. Хотя стоит признать, что без Снейпа последствия их «просветительской» деятельности были бы куда плачевнее.

Изменившаяся атмосфера повлияла на всех, кто-то сплачивался в группы — общая напасть сближала, — кто-то своих товарищей подставлял и предавал, доносами пытаясь выслужиться перед сильными мира сего. Медленно, но верно образовывался замкнутый порочный круг, где каждый ненавидит и подозревает друг друга.

Джиневра угасала, на мне это так же сказывалось не лучшим образом. Да, теперь я чувствовал себя более окрепшим, способным поднять голову и всмотреться в мир вокруг, что помогло осознать: я недостаточно силён, чтобы в увиденной картине изменить свою участь на что-то лучшее.

В этом мире полагаться следует только на себя. Ах, если бы могло это мне чем-либо помочь, так чего же мне не хватает — целеустремлённости, упорства? Увы, сколько бы я не искал окольных путей, каждая тропинка вела в заросшую мхом топь. Только и остаётся, что униженно надеяться на руку помощи, которая вытянула бы из трясины, в которой я увяз по горло. Эй, Джинни, может это будет твоя рука?

Как никчёмны все эти надежды. Быть настолько зависимым от какой-то девчонки. Это выглядит так нелепо, мерзость. Порой меня захлёстывала злоба на себя, на неё; всё ближе была черта, которую я был готов переступить, пагубное желание отыграться за все невзгоды росло.

А может ну его? Довольно попыток выстроить из обваленных стен хоть какую-то опору под ногами, я знаю, моей сутью всегда являлось разрушение. Финальным аккордом доломать себя, сломить Джинни, стереть всё в труху — пусть наша пыль развеется по свету.

От участи стать объектом моей мести Джинни спасало то, что она не знала ни о своём превосходстве, ни о том, какую власть надо мной имеет. Ей и в голову не приходило упиваться своим положением, потому что едва ли она его осознавала — ей не было никакого дела до того, кто меньше, чем даже просто тень. Свидетелем собственных неудач был только я сам. Надо же, какое счастье.

Хотя, возможно, мне стоит поискать золотую середину? Изменить слегка линию поведения, ведь отрицательные эмоции воспринимаются ярче, и немного Джинни попугать, а страх сделает её восприимчивее и тогда…

И всё же страхом был пропитан целый Хогвартс, нет, это явно не тот путь…

Внешне Джиневра горела. Нет, не тем глупым фальшивым пламенем — клоунада и прочие шуточки остались там, позади, на квиддичном поле: то наигранное веселье, повышенная дружелюбность, горячие заверения за всё отомстить. Нет, на удивление её пламя было спокойным, непоколебимым. Она была знаменем надежды, и не потому, что когда-то вращалась в кругу Поттера, а потому что после очередного Круциатуса находила в себе силы встать с колен, отряхнуться, и тем же вечером на занятиях Отряда с мягкой улыбкой поприветствовать очередного слабохарактерного обалдуя, понимающе похлопывая его по плечу.

В тёмный час особенно удобно переложить ответственность за свою жизнь на кого-то другого, этим кем-то Джинни и стала. Маленьким людям маленькие цели — она давала им такие, что-то вроде дотянуть до следующего занятия их подпольного кружка, хлипким рохлям приказывала элементарно поесть, преодолевая всякое «не хочу», пострадавшим после Непростительных напоминала, как для восстановления важно удержаться наплаву и не рухнуть в бездну жалости к себе, всем остальным советовала поразмышлять перед сном, как использовать очевидные заклинания неочевидным способом. Последнее моё любимое.

Да, Джиневра активно поощряла в юных умах ход мыслей о том, как можно убить человека чем-то элементарным вроде Вингардиум Лавиосы.

— У-у-убить? — заикаясь, переспросил однажды какой-то очередной тюфяк.

Ему вторил Невилл чем-то вроде «зачем же убивать, давайте просто свяжем», что отчётливо отдавало на кончике языка привкусом горьковатой тупости. Джинни, казалось, и сама была ошеломлена идиотизмом человека, с которым делила ношу лидера Отряда.

— Мне очень жаль, — Джинни взяла себя в руки, — но мы все понимаем, к чему идёт ситуация. Если против тебя выступит Пожиратель, не рассчитывай на пощаду. Если ты растеряешься на поле битвы, проиграешь, у тебя нет времени мешкать, поэтому к тому моменту ты должен быть готов. Решай свои моральные дилеммы уже сейчас.

Браво.

— Пожиратели, — в толпе раздался голос ещё одного невротика, — жизнь положили на то, чтобы научиться убивать, они профи. Что может сделать школьник против взрослого опытного тёмного мага? Они сильнее. Мы сколько угодно можем делать вид, что то, чем мы занимается, невообразимо важно, но все присутствующие в глубине души знают: это возня в песочнице. Я не приуменьшаю твоих заслуг и говорю всё это не для того, чтобы подорвать твой авторитет, но какова вероятность, что в схватке мы выживем? Что, если всё это лишь… самообман?

На удивление, дельная мысль здесь проскочила. Собственными ушами слышал, как пара самонадеянных глупцов бахвалились, уверяя один другого, что с радостью «всех порвёт», очевидно до сих пор не осознавая с чем столкнулись.

— Они так же будут уверены в своих силах, — монотонно проговорила Джинни, скрестив руки на груди. Неуютно, не так ли? Но пытаться закрыться не стоит, это не располагает к доверию. Это явно не тот жест, который стоит демонстрировать публике, будем надеяться, что разбирающихся в невербальных сигналах тела здесь нет. —Даже не так: они будут самоуверенны. Однако здесь важна не сила, а реакция. У тебя будет лишь миг, чтобы нанести удар тогда, когда они этого не ожидают.

— Это лотерея удачи.

— Можешь опустить руки, но тогда даже этот мизерный шанс будет упущен. В наших силах совершенствовать навыки, чтобы повысить свои шансы на выживание. О, кстати, — она улыбнулась, раскинув руки в стороны, будто готовая обнять весь мир, — метать ножи кто-нибудь умеет?

Своим примером она вселяла в однокурсниках и младших крохи надежды.

А изнутри её жрало фиолетово-чёрное месиво, оно проросло в её душе пагубными спорами плесени.

Джинни видела несправедливость, предпочитала не замечать собственную усталость. Усталость копилась. Не смотря на весь свой потенциал, она по-прежнему оставалась неопытной и наивной девчонкой.

В её картине мира не было прописано того, что порой полезнее приумолкнуть, хотя бы временно засесть на дно и там зализать раны, хладнокровно оценивая ситуацию со стороны. А ситуация была такой, что со дна Джинни вылезать и вовсе не следовало. Увы, имея в качестве жизненного ориентира Гарри Поттера и чуть менее проблемных, но всё же достаточно бедовых старших братьев, маленькая дурочка не смогла тихонечко отсидеться. О, нет, она не выпячивала напоказ свою непокорность, как делал Поттер с той неприятной женщиной в розовом, однако Кэрроу многого было и не нужно.

Спокойный и твёрдый отказ практиковать тёмную магию на заплаканных младшекурсниках — и теперь напару с круглолицым недотёпой Невиллом она служит наглядным пособием для отработки Круциатуса.

Громадина с лицом, не обременённым интеллектом, всегда улыбается мерзко. Единственное, на что способно его скудное умишко, это осквернять ущербностью мир вокруг себя, втягивая в разрастающееся кольцо злобы таких же прогнивших недоносков. В их магии ни изысканности, ни возвышенности — посредственность, которая возомнила о себе невесть что. Амикус Кэрроу, я бы убил бы тебя, представься мне возможность.

Глупо было полагать, что Джинни не припомнили бы её прогулок с Поттером. Это сделало её мишенью грязных шуток и предложений. И если от учеников отбиться Джинни ещё могла, то Кэрроу был в другой весовой категории. К счастью, Снейп так же заметил его подозрительную активность по отношению к ней, дальше вульгарных слов Кэрроу заходить не смел.

Но заходила жестокость. Бесконечные придирки обеспечили для Джинни место тренировочного манекена. Какой бы ни была тема извращённых уроков Кэрроу, за десять минут до конца он приказывал всем выстроиться в шеренгу и устраивал показательную кару провинившихся.

— Идиот безмозглый, — проворчал Кэрроу отпихивая бледного дрожащего студента и занося палочку. — Смотри, как нужно, молокосос.

Круцио от Кэрроу она не выдержала.

Её крики навсегда останутся звенеть внутри моей головы. Дрожь, что била её тело, передалась и мне. В тот момент смятение поглотило меня, я был даже готов разделить её боль. Однако наша зависимость работала в одну сторону, помочь ей мне было нечем, оставалось только захлёбываться в ужасе и шептать, пытаясь достучаться до угасающего сознания:

— Борись, борись. Ну же, терпи, это нужно просто пережить.

Так себе мотивация.

Урок за уроком, издёвки и подначки, угрозы и, наконец, пытки. Круцио теперь на Джинни практиковали не только мелкие ничтожества, но и Кэрроу самолично. Как долго она ещё выдержит? А если сойдёт с ума? Цвет её души выцвел, бирюза решимости с зелёной примесью вкраплений страха сменилась на проклятую серость. Такую же, как у меня. В госпитале ей становилось лучше, алый всполох гнева на месте сердца сжигал вязкую грязь. Временно.

Пусть внешне Джинни отыгрывала роль прежней себя, внутри она оказалась разбита. В какой-то степени я даже уважал её за это — признак хорошего лидера, не поддаваться панике, сохраняя спокойствие своих людей. Однако диссонанс между внешним и внутренним её истощал.

Я был растерян — её терзания мучили и меня. Пожалуй, сейчас она могла сломаться, даже слегка подтолкни я её к этому. Вместе мы могли бы стать очаровательной кучкой перемолотой трухи, и всё же толкать её отчего-то не хотелось. По крайней мере, сейчас.

Значит ли это, что мне стоит попытаться облегчить ношу, которая норовила раздавить нас обоих?

* * *

Говорят, глаза — зеркало души. В поросячьих глазках чистокровных выродков Кэрроу проглядывалась скверна, но если Алекто была просто жалкой каргой, чёрная плесень ненависти которой сожжёт однажды её саму изнутри, то Амикус являлся существом куда более ничтожным.

Я видел, как он смотрел на Джинни. Я знаю, что его злоба и проявление жестокости по отношению к ней следствие его собственной неуверенности. Это месть маленького человека с хрупким эго, обиженным на мир за непринятие, он будет уничтожать всё, до чего дотянется. А сейчас его тянет к огню непокорности Джинни.

Кого-то напоминает, не так ли? Мне интересно, так же ли я жалок в чужих глазах?

…Нет. Возможно я не лучший из существ, населяющих этот мир, но между мной и тем отребьем есть разница: свой огонь я не уничтожу.

Я вижу, как Кэрроу смотрит на Джинни, и, думаю, это справедливо, если я лишу его возможности смотреть. Выцарапать глаза живому человеку будучи меньше, чем призраком — задача непростая. Ночь за ночью, день за днём я упорно тратил силы и концентрировал внимание на то, чтоб достичь успеха в этом деле. Однако, не смотря на мои старания, способность Амикуса Кэрроу лицезреть этот мир не пропадала.

Что ж, пусть так. Что толку от его глаз, если он не видит, как через гниющее пятно коричневого цвета на его предплечье я тяну из него… Я не знаю, что тяну. Надеюсь, жизненную силу — пусть я сам прилива сил не ощущаю, бледнеющий Амикус моему взору определённо мил.

Не знаю, я ли этому причина или радоваться рано и дело в какой-нибудь отдаче клятвы преподавателей защищать студентов, но измученный Кэрроу отправился «отдохнуть», что детей воодушевило. Джинни тоже воспрянула духом, и я почти что ощутил, как стало легче ей дышать.

* * *

Снег укрывает белым покрывалом землю, когда мою душу режет то ни разу не позабытое ощущение ледяного лезвия сотен ножей, которые вколачиваются в сердце с радостным мстительным упоением.

Я пришёл в себя на удивление быстро.

Хогвартс снова пребывал в апатии. Кэрроу оправился и продолжил следовать своей линии поведения последнего подонка куда более агрессивно, пусть эта агрессия теперь была и не физической, а психологической формы.

Да уж, Джинни, радовались вы слегка рановато, пропустив момент, когда можно было бы воспользоваться его слабостью и, к примеру, отравить. Оставить его живым, но недееспособным — о, это было бы весело.

Однако, как это часто бывает, белые полосы жизни сменяются чёрными — внутренние ресурсы для сопротивления, не смотря на недавний триумф с Кэрроу, стремительно истощались. Надежда на Поттера, который, как я понял, находился в бегах, угасала. Что ж. Кто же ещё поддержит в трудную минуту, если не старый добрый друг. Даже если ты его по каким-то странным причинам не помнишь.

И вот в который раз мне приходится наступать себе на глотку и делать то, от чего становится так неуютно и тревожно — приоткрывать душу.

Тени вокруг давят, эманации их мрачного веселья подрывают решимость. Откуда взялось это волнение?

Ошибка за ошибкой, запинаюсь, заикаюсь, как дурак. Ненавижу чувствовать себя дураком, но нужно продолжать. И ведь никто и не способен понять, насколько непрост этот шаг, но если удержать нас обоих от падения во тьму способна моя униженная гордость…

Стратегия была той же, что и с Поттером — проклятые разговоры и попытка приручить, только с Джинни дело шло намного тяжелее, она оставалась глуха. Чего мне стоило обуздать свой гнев от неудач, которые следовали одна за другой! Вопреки моим надеждам и моим стараниям, в топь бесконечной усталости Джинни погружалась всё глубже. Не срываться было трудно. Моё терпение, разумеется, оценить было некому.

Кричи-не кричи — голос твой не услышат, тогда, может, стоит изменить подход? Не звук, но… письмо? Кошусь на сундук, поверх которого лежат стопка бумаги, чернильница, свеча. Огрызок карандаша лежит на краю — великолепно, всё же перо с чернилами требуют иной энергозатратности, с карандашом управиться проще; пытаюсь взять его в руки. После сотни бесплодных попыток на меня снисходит озарение: зачем именно брать его в руки, когда можно попробовать воздействовать? Это ведь магическая школа. Вдруг капля магии резонирует и во мне, её нужно лишь направить.

Карандаш грохнулся на пол. О, нет, не моя магия была тому причиной — бушующий снаружи ветер пробился сквозь щель подоконника, своим тонким, но метким порывом зацепил карандаш, бумагу, чьи листы с шуршанием разлетелись на пол, и едва не загасил огонёк свечи. Оборачиваюсь к Джинни.

Волшебная палочка сжата до побеления в костяшках, с губ готово сорваться заклятие. Спустя мгновение, стоило ей понять, что виноват сквозняк, паника во взгляде расфокусировалась до пустоты. Тупой и такой раздражающей пустоты…

Не думал, что когда-нибудь это случится, но, пожалуй, мне нужно побыть одному.

Виднеющиеся из окон деревья Запретного леса источают злорадство, им, словно похлопывая по плечу сердечного друга, вторит насмешками придурочный ветер. Блуждание по замку моей взвинченности не умерило, сквозняки, гуляющие по коридорам, не остудили раздражительности. Спустившись вниз, подальше от взгляда луны, я излил свой гнев словами:

— Как же достало. Как же выводит из себя. Невообразимо бесит. Сколько можно. Не-на-ви-жу.

Помогает не особо, тогда в порыве злости пинаю гобелен. Тяжёлое полотно шевелится.

…Получается, я всё же способен… воздействовать на материальный мир?

Ха. Я уж вообразил, что больше не бесполезен, что я сдвинулся с мёртвой точки и более не ничтожество, что прогрессировал в призрака, и моё существование на маленький шажок стало независимее от Джинни. Пламенеющий гнев уступил надежде, но за гобеленом всего лишь прятался ребёнок. Глупый заплаканный болван.

Этот мир определённо надо мною издевается.

Ребёнок настороженно вглядывается сквозь меня в темноту.

— Что расстроило тебя, дитя моё?

Яд из голоса так и льётся, ничего не могу поделать.

— Позволь я угадаю: детские мечты о волшебном мире разбились о жестокую реальность? Это так ужасно.

Казалось бы, хуже эта ночь стать не может, но ребёнок склоняет голову, прижимая дрожащие колени ближе к себе, и, заикаясь, шепчет: «Кто здесь?»

Это даже смешно. Мне стоит радоваться или стоит плакать? Ведь даже чёртов посторонний ребёнок!..

Ярость внутри разгорается ещё жарче, чем была. И рассеивается пшиком, потому что: как же всё это утомляет.

— Мир и не обязан любить тебя, маленький никчёмный болван, чем раньше ты это поймёшь, тем будет полезнее, — делюсь жизненной мудростью, мне ведь не жалко.

Мальчишка хлюпает носом, тянется худющей рукой с обгрызенными ногтями к своему лицу, размазывая покатившиеся из глаз слёзы:

— Ты мой ангел? Ангел-хранитель?

Смешок вырывается из глотки, но в смех так и не перерастает, застревая где-то в районе ключиц. Подхожу ближе, встаю прямо напротив него.

— Да-да. Что-то вроде этого.

Протягиваю руку. Тычок в лоб. Грязнокровка робко улыбается, даже тонкий уродский шрам на переносице не портит его детского наивного очарования. Он шепчет: «Спасибо тебе» и плачет беззвучно. Чужая глупость в тот миг даже показалась мне слегка забавной.

Годы терзаний, упорного труда окупились, и теперь я знал, что я есть. Это видит маленький грязнокровка, это ощутил на своей шкуре Поттер, ощутил Кэрроу. Это осталось признать лишь тебе, Джинни.

Напряжение, которое зрело на протяжении года, достигает пика и, прежде чем взорваться, мир на мгновение замирает в безмолвии.

Ночи темны, единственный свет, который несла в себе Джинни, затухает — она оставила меня, с весенних каникул так и не вернувшись. Упрекнуть её мне было не в чем — пусть останется цела, даже если это значит держаться от Хогвартса подальше.

Мне хватило сил не утонуть во мраке. Опора под ногами на удивление оказалась тверда; сумеречный мир встретил меня непривычно прохладной пустотой. Тело больше не было стягивало ощущением сковывающего льда, не было холода, который погружал бы в полубред, мешая сосредоточиться чём-то, кроме боли — теперь холод нес в себе трезвость.

Цвет, который когда-то завораживал переливами в пылающих душах моих юных друзей, более казался не нужен: пусть ночи темны, но зрение обострилось, тысячи оттенков серого дали более чем полную картину мира. Дерзость небес и ветра, лесов, озёр утихла, своим злорадством, видимо, они подавились. Я почувствовал себя свободнее, но всё по-прежнему пустым. Пустота разрасталась, она убаюкивала и всё вокруг мутнело, становясь вязким, как кисель. Пустота оказалась по-своему уютна.

Поттер ворвался в разморенный сонливостью сумеречный мир всполохом зелёных искр нетерпения. За ним в след врывается и Джинни. Видеть их обоих я одновременно и рад, и не рад — я зол, ибо как смеют они вновь тревожить мою едва успокоившуюся душу?

Но я вовремя ловлю себя на мысли, что подобная обидчивость уж слишком инфантильна для существа, подобного мне. Я выше. Вспышка ярости гаснет, задушенная гордостью и странным приливом счастья от осознания того, что…

Да, я выше. Я удержусь, вскрыть старые раны этим двоим глупцам, которые и своего-то предательства не осознают, отныне не позволю, зависеть более от них я не намерен. Но и бежать от этой связи, поджав хвост, не стану. Связь сделаю обоюдной. Ни единого проявления слабости, лишь трезвый рассудок отныне должен вести меня; я окрепну, нужно только время, и тогда встану с ними на равных, заставляя обоих вспомнить и признать меня. Озарённый новой целью, я был готов действовать в тот же миг.

Сладостный миг оборвался непониманием. Нечто, покрытое вуалью гниющего смрада, будто влезло под кожу. Пульсация чёрного сгустка пламени отчётлива до резонанса в собственной груди, чужое нетерпение жжётся сквозь километры из тени Запретного Леса.

Он мерзок без сомнений, но отчего-то так притягателен.

Пустота в душе, которую мои маленькие друзья прикрыли полупрозрачной вуалью заботы, вспыхнула. Эмоций, разросшихся в пожар, невозможно было удержать. В то мгновение на каком-то интуитивном уровне я понял, что значит быть целым, быть собой.

Этот человек… нечеловек… он то, что я искал всё это время. В нём, я чувствую, было сокрыто моё прошлое, разгадка тайны настоящего, ответы о будущем.

Нужно как-то выйти с ним на контакт, сначала всё предварительно разведав, разумеется. К моей неописуемой досаде, выяснить о нём я не успел ничего, потому что… Хогвартс наводнили отбросы. Теперь уж действительно наводнили — поток тёмных тварей двигался стремительно и беспощадно. На линии их атак находились многие безмозглые глупцы, в том числе и они, оба.

Взять и отринуть, развернуться, бросить всё и уйти я не мог. Не когда эту рыжую глупую девку вот-вот убьёт одна из вспышек сверкающих до рези в глазах проклятий. Я злился, что пережитое с ними имело надо мною власть, что не могу действовать в своих интересах, что их благополучие на данный момент важнее ответов на мои вопросы. Но я дал себе слово, что каждый ответ, каждое потерянное воспоминание я выдеру у Судьбы из загребущих её лап.

Мальчишка, что вечно носился в фотоаппаратом, Криви, погиб ещё в начале. Жаль, Джинни расстроится.

Поттер с Лавгуд незаметно отошли от сражений в сторону, разыскивая в пылу битвы некий артефакт.

Невилл и Джинни стояли спина к спине, они едва-едва удерживались натиск противника. До тех пор, пока Пожиратели не развели их в стороны и чуть было не разбили каждого по отдельности. Подоспевшая Лавгуд переменила ситуацию, и всё же стоя в шаге от победы в том поединке, Джинни чуть не угробилась, не заметив пущенного в спину заклятия, находящегося на последнем издыхании врага. Его заметил только я.

— Чёрт! — времени на раздумья не было, попытка оттолкнуть одна, и в неё я вложил всего себя.

Была ли Джинни любимицей удачи или я способствовал этому нелепому везению, но она, напоровшись на камень, оступилась; магический луч прошёл чуть левее плеча, врезался в стену впереди, расползаясь по ней чёрной тонкой лоснящейся паутиной, а после выцветая и опадая хлопьями пепла.

— Браво, — от того, насколько непоправимое прошло близко, руки пробила нервная дрожь. — А своих учила ты немного другому.

Джиневра резко обернулась и уставилась на меня взглядом полным изумления.

Огненный цветок, пылающий в солнечном сплетении, искрами разжёг всю её душу. Качнув головой, она прикрыла глаза, втянула полной грудью пыльный воздух, (и как не закашлялась) сурово поджала губы; её лоб прорезала недовольная складка. Невилл обеспокоенно потряс её за плечо. В следующий раз, когда она подняла на меня взгляд, Джинни выглядела собранной, холодной и почти равнодушной.

Смех просто распирает.

— Дыхание смерти помогает прозреть и взглянуть на многие вещи под иным углом, не так ли?

Дождался. Наконец.

Вместо ответа подлый удар. Поганые божественные силы подгадали хорошее время — грудь пробивает ледяной кол. Удар, и снова. Это продолжается снова, и снова.

Ледяная вода морозит кости. Мир вокруг завращался обрывками: вот тёмные воды смыкаются над моей макушкой, вот огромный всполох Адского пламени и снова чернота. Вот Джинни, быстрым шагом отдаляющаяся ото всех, она сползает по стене и рыдания её душат; я сам от боли едва себя осознаю. Моя рука и прикосновение к её макушке в попытке забрать её боль себе — для битв нужно беречь силы, а мне-то уж хуже вряд ли станет.

Взъерошенные рыжие волосы под тяжестью руки приглаживаются.

Вот Поттер, потерянный и опустошённый, куда-то бредёт среди ветвистых деревьев. Он явно не в своём уме, говорит сам с собой, беззвучно плачет, просит быть с ним до самого конца очередного воображаемого друга (возможно, даже меня?). Он сломлен, я растерян — всё навалилось разом, всё так быстро…

А после Поттер смотрит прямо на меня. Я вижу узнавание в его глазах, я вижу осознание. Смертельно усталый, он ухмыляется и шепчет:

— Ну да. Конечно. Как без этого.

Не так я представлял нашу встречу. Несправедливо, я даже не могу ему ответить. Он явно намерен совершить какую-то глупость, а вокруг ни души, чтобы отговорить его.

Предпринимаю эту попытку сам:

— Назад, Поттер…

По восприятию тут ударяет оглушающей волной, выдавить из себя хоть ещё одно слово не нахожу сил. Мир завращался каруселью, круговерть тянула за собой.

Меня выкинуло куда-то, куда я сам не понял, заставив чужим восторгом и ликованием захлёбываться. Слышу раскатистое «Авада Кедавра», цветные пятна перед глазами вспыхивают до слепоты ярко, а после расползаются ломкими линиями трещин. Осколки со звоном осыпаются, обнажая голодную черноту.

* * *

Она перевернулась на бок, опустила ноги на холодный пол, осторожно приподнялась и села. За ветвями зеленеющей яблони, за холмами, раскинутыми вдаль, горизонт озарил желтовато-розовый оттенок рассвета.

Шли сутки без сна, но сон по-прежнему не спешил снизойти, чтобы помочь хотя бы на час-другой забыться. Джинни тяжело вздохнула, покачиваясь, встала.

Горячий чай обжёг пищевод, но бодрости не принёс ни капли, твёрже сделать шаг помогло сделать Укрепляющее зелье.

Восстановление разбитого Битвой Хогвартса шло полным ходом, израненные горечью сердца нашли утешение в безвозмездной помощи. Джордж проводил здесь все дни напролет. Рон, Гермиона, Гарри тоже были здесь.

Сама Джинни чувствовала, что больше нужна дома.

Они разгребали очередной завал; Гарри, заметив её, уронил булыжник едва ли себе не на ногу.

— Прошу прощения, но я вынуждена похитить Гарри Поттера на один важный, очень важный разговор, — Джинни попыталась вложить хотя бы в голос всю беззаботность, на которую была способна, потому что внешность призрака из кошмарного сна никакая развесёлая улыбка не спасла бы. Джинни выразительно взглянула на Гарри и кивнула в сторону.

После Битвы они пересекались разве что взглядами в толпе; он её избегал.

Джинни понимала, что как прежде не будет больше никогда, а для того, чтобы начать жизнь с нового листа, нужно время. Она готова была отойти в тень, дать Гарри время всё обдумать, нахально заявляться и тревожить его она бы не стала, если бы не одно «но». Всё переосмыслить нужно было и Джинни тоже, процесс выстраивания новой жизни невозможен без готовности расставить всё по местам в старой: ей было нужно вскрыть гноившуюся столько лет рану под именем «Том Риддл». Раз и навсегда.

— Папа сказал, что его тело приберёт к рукам Отдел Тайн. Это правда? — сразу к делу, нечего ходить вокруг да около.

— Правда. Он представляет собой важный материал для исследований. — Гарри принялся не спеша протирать очки краем пыльной футболки.

— Не боишься, что в своих исследованиях они дотянут до следующего воскрешения? Некоторые из его последователей засядут на дно, будут лелеять в себе надежду, и когда-нибудь, спустя десятилетия проникнув в ряды Невыразимцев…

— Дела Отдела Тайн касаются исключительно Отдела Тайн, подобная информация не станет достоянием общественности, — он водрузил очки на нос и вцепился в Джинни внимательным взглядом. — Министерство ни хуже нас понимает опасность ненужных… надежд. Что касается воскрешения, он мёртв. Всё, что осталось, осквернённый тёмной магией мешок костей и мяса. Пустая оболочка.

Джинни устало привалилась плечом к стене.

— Я хочу увидеть его лично. Я понимаю, что у тебя и без меня достаточно проблем, — Гарри собирался возразить, но Джинни жестом попросила не перебивать, — но его тень довлеет надо мной до сих пор. Это глупо, знаю, столько лет прошло, а я ощущаю его присутствие, краем глаза ловлю любое движение в тени. Я ненормальная?

Джинни невесело засмеялась, но её смех оборвался, когда Гарри твёрдо ответил: «Нет».

Смущённая его уверенностью, Джинни притихла.

— Мы… — запинаясь, всё же продолжила она, — мы все видели, как ты победил его, и на какой-то миг мне показалось, что камень с моей души пал, но сейчас, — Джинни вцепилась в ткань просторной рубашки, оттягивая, будто бы она её душила, — камень всё ещё на месте. Я хочу предать прошлое забвению. Возможно, когда я взгляну на него, всмотрюсь внимательнее, то, наконец, прозрею и пойму, что тени прошлого больше не властны надо мной.

Ей нужен был доступ в Отдел Тайн, кто как не Гарри Поттер может поспособствовать его получению? Кто, если не Гарри Поттер, способен понять её терзания насчёт их общего заклятого врага, в то время как любой другой просто отмахнётся от проблем какой-то никчёмной девчонки.

Пауза затягивалась; где-то вдалеке раздался визг, ругательства и звонкий смех, в его направлении Гарри направил пустой расфокусированный взгляд. На мгновение Джинни подумалось, что она всё же странная, сумасшедшая, что вместо Отдела Тайн ей стоит посетить палату в Мунго, как раз напротив Локонса, чисто в профилактических целях.

— Мне правда жаль, что я напомнила тебе о нём… наверное, не стоило, — Джинни прервала молчание и отступила на шаг, второй.

В раздолбайском жесте, присущим близнецам, она почесала затылок, растянула в наигранной улыбке губы, и уже готовилась бросить на прощание что-то типа «Ну, бывай», как Гарри хмыкнул, а пелена с его глаз наконец спала. Он подался чуть вперёд и, дёрнув её за руку, потянул на себя, неуклюже похлопал по плечу.

— Нет, я понимаю. Спасибо, что поделилась. Он определённо не та проблема, с которой можно справиться в одиночку.

И Джинни совершенно глупо расплакалась.

* * *

В чертах Волан-де-Морта мало что осталось от Тома Риддла, разве что в очертаниях подбородка и скул угадывалось что-то общее. Вглядываясь в его лицо, Джинни не чувствовала ничего, кроме опустошённости, усталость была такой сильной, что ощущалась как дежавю времён Тайной комнаты, когда из неё почти вытянули всю душу.

Первый друг за пределами родного дома. Мир, который ранее составляли родителя и братья, уютная и безопасная, такая родная Нора, с моментом поступления в Хогвартс разросся слишком уж стремительно, что её, маленькую девочку, чего скрывать — напугало. И как тут было устоять перед протянутой ладонью помощи очаровательного собеседника — в непонятном мире он дарил поддержку, и маленькая всеми забытая Джинни снова обретала уверенность и опору под ногами. Том Риддл стал её проводником в магический мир.

И чуть было не завёл на тот свет.

Дружба стирается, покрывается пылью, рассыпается прахом; друзья ссорятся, предают друг друга, становятся врагами — это не редкость. Так почему чернильной грязью в её кровь, сердце впиталось эта ядовитая «дружба»? Почему призраки былого преследуют её до сих пор?

Какая-то часть Джинни была ему благодарна — подобный урок значительно повышает шансы на выживание в дальнейших передрягах, которые любит подкидывать Судьба. В какой-то степени она восхищалась Томом, ведь невообразимо, чтобы беспризорный мальчишка выжил в змеином логове и поднялся на вершину — а лучший студент столетия по мнению малолеток предел мечтаний, ведь это даже круче значка старосты! Тогда малышка Джинни на мгновение представила себя на Слизерине, и её передёрнуло: она бы не продержалась там и дня, оттого восхищение Томом, радость того, с каким талантливым человеком она разделила узы дружбы, воспылали ещё ярче.

Разумеется, спустя некоторое время выяснилось, что лучший студент столетия не единственное его достижение. Тёмный Лорд, убийца, опаснейший из всех психов. Гнусный жалкий предатель. Но даже тогда восхищение, некогда бывшее чистым, детским, наивным, толкающим на то, чтобы быть лучше, быть достойной такого друга, переросло в чёрное и жгучее, пусть вперемешку с ненавистью и злобой, но по-прежнему восхищение его знаниями, выдержкой, силой воли. Которое с не меньшей силой толкало становиться искуснее, ведь кто знает, куда заведёт тебя жизнь — пути волшебников непостижимы. Вдруг когда-нибудь им предстояло бы встретиться вновь, на такой случай Джинни хотела быть достойной противницей своего врага. Она правда верила, что однажды они столкнутся снова, и тогда она обязана была бы победить.

Но в Битве выступить против живого, пышущего магией Волан-де-Морта Джинни не хватило ни физических сил, ни моральных. Она снова проиграла ему. А он… да плевать он хотел на этот проигрыш, будто она была букашкой под ногами, которую растоптал и не заметил. Нет, это даже к счастью, что тогда он не обратил на неё внимания.

И всё же… Как глупо.

И вот опять они встретились, теперь она стоит перед его трупом, с навсегда упущенной возможностью… отомстить? Доказать себе, что над её судьбою он не властен?

Глупо, невообразимо глупо.

Всё, чем она является сейчас, она достигла благодаря ему. Точнее, вопреки — вопреки всем тем гнусностям, что он наговорил ей. О том, как она глупа, как слаба, о том, что подобным ей не суждено выбраться из тени по-настоящему великих и талантливых людей, что её судьба стать его тенью, но он так и быть великодушно о ней позаботится и не даст памяти о храброй Джинни Уизли кануть в Лету.

Джинни устало прикрыла глаза. Тень Великого и Талантливого, надо же.

— Он мог стать кем угодно, а стал этим.

Гарри поправил очки, невозмутимо пожал плечами:

— Таков уж его выбор.

На обратном пути Джинни едва передвигала ноги, по большей части опираясь на шагающего рядом Гарри. В какой-то степени ей и в самом деле полегчало — все страхи притупились и рассеялись в пустоте.

Джинни легла спать со спокойной душой и не проснулась ни на следующий день, ни на последующий. Так же как не проснулся и Гарри Поттер.

P.S Я чертовки усталЬ. Впереди трудные для написания главы. Лайки, отзывы и прочие проявления внимания к работе приветствуются.

Из глубин узкого полуразрушенного коридора веяло чем-то неспокойным. Вместо потолка над головой нависло ночное небо, но звёзды вместо того, чтобы вселять надежду, мерцали острым хищным блеском. Высокие шершавые стены местами заросли мягким зеленоватым мхом, местами обрушились, и теперь каменные обломки торчали из воды, словно могильные плиты. Оставалось надеяться, что ни один из них не станет могильником для самой Джинни.

Джинни — это имя всплыло в голове, спустя десятки часов (а может и дней?) скитания в этом всеми забытом месте. Кому ещё оно могло принадлежать, если не ей самой — рассуждала она, не чувствуя, впрочем, никакой уверенности. Однако имя было единственной зацепкой, которая могла бы привести к ответу на вопрос: кто она?

Отражение луны плескалось в тёмных волнах, там же оно утонуло, когда грозовые тучи затянули небосвод. Стало в разы темнее.

Блуждая по колено в мутной воде, она уже несколько раз напоролась на камни, но онемевшие от холода ноги не чувствовали боли. И это было нехорошо, потому как онемение — так же было причиной неповоротливости. О том, что такими темпами её ступни отвалятся к чёрту, она старалась не думать.

«Не в этот раз», — подумала — Джинни? — добравшись к подножию полуразрушенной башни. Ступени кое-где осыпались каменной крошкой от запустения, но всё же по твёрдой поверхности шагать было легче. Она вздохнула свободнее, оставляя мутно-голубоватые воды угрюмо облизывать подступы белокаменной лестницы.

О том, что это было особенное место, ей подсказывало болезненным стуком само сердце. Сила крылась во всём: в том, как колышется паутинка, как ветер гонит рябь по воде там внизу, как деревья карябают ветвями обветшалые стены. Эта сила не была безвозмездно любящей и всепрощающей, она внушала трепет и опасения.

Перед ней снова оказался коридор, узкий, но на этот раз сухой и заросший паутиной. Когда-то гибкая, но теперь одеревеневшая лоза втиснулась в трещины стен, заполняя собой разрушенные участки. Её полусухие ветви перекинулись на стену напротив и закрыли собой небо, погружая коридор в тревожную черноту. Но дорога был одна — лишь вперёд. Удивительно-белая, странным образом сияющая во тьме паутина облепила всю одежду и волосы. Джинни ощущала себя мушкой, угодившей в паучью ловушку. Однако так же она знала: кем бы ни был «паук», без боя она не сдастся, и это подстёгивало двигаться дальше.

Поворот, другой, но за ними ждало одно и то же: мёртвая тишина, ни души вокруг, лишь шорох собственных шагов и вой ветра в полутьме. Есть ветер, значит, где-то есть и выход, так говорила она сама себе. Джинни шла, ориентируясь на холодящий кожу сквозняк. Выход не приближался.

Поворот — снова очередной коридор, пыльный и запустевший. Она и сама была подстать этому месту: истрёпанная и брошенная, впрочем, обманываться ложным одиночеством не стоило — ни когда незримое присутствие жгло спину навязчивым вниманием.

Пальцы рук и босых ног продолжали неметь от холода, но Джинни не сбавляла шаг, на ходу растирая ладони, пальцы с посиневшими ногтями и озябшие плечи.

А потом за поворотом теснота сменилась открытым пространством. В лицо ударил порыв ветра, сдувая всю пыль, которой она пропиталась, блуждая там, внизу. Джинни вздохнула свободнее и улыбнулась; свежий воздух вызвал прилив эйфории. Однако, как это часто бывает, стоит только подумать, что ты со всем справишься, как жизнь — или в данном случае смерть? — окунает тебя в дерьмо.

* * *

Некогда это был просторный зал, однако теперь стены обрушились, пусть и превышали высоту человеческого роста даже в состоянии упадка. Были здесь и прорехи, сквозь которые открывался вид на окрестности, утопленные в ночном тумане; потолка не было вовсе — вместо него низкое небо было готово вот-вот разразиться грозой.

Одна из колонн лежала на земле, переломленная надвое, остальные стояли, обвитыми плющом; где-то высоко свистел ветер, порой срываясь вниз, чтобы потрепать пламя факелов.

Отзвуки заката былого величия магов проникали в дальние уголки сердца и сдавливали его, был то восторг или боль — неясно. И всё же глядя на это место, веющее древностью и величественное в своей дикой сути, нельзя было не проникнуться дурманящим ароматом свободы.

Джинни прислонилась к стене и наконец выдохнула — беготня под чьим-то сверлящим взглядом измотала.

Приоткрыв глаза, она лениво и не спеша принялась осматриваться: освещение факелов позволило разглядеть детали, которые до этого она упускала. Детали, которые заставили задохнуться — полупрозрачные тени, сотканные из той же темноты, откуда пришла и она сама. Тени скорбно шествовали по одному только им известному пути, появляясь из темноты и исчезая так же в темноту за дальней колонной. Их размеренность, монотонность, безмолвная горечь и скорбь раздирали сердце в груди на куски.

Джинни подняла руки на уровень лица. Они дрожали.

Кто она? Была ли такой же тенью? На ладонях рваные линии, костяшки поцарапаны, пальцы тонкие, венки натянутые, как нити паутины там, в коридорах, что остались позади. Джинни видит себя, как человека из плоти и крови, но кто знает, как на самом деле она выглядит со стороны.

— Нет, не реви, — беззвучно прошептала она сама себе, когда горло передавило от подступающих рыданий.

Силуэт у развалин дальней стены не сразу привлёк внимание. Взгляд упал на него случайно, когда, запрокидывая голову, Джинни пыталась сморгнуть слёзы.

В отличие от теней, силуэт был чернее и более чётким, с расстояния детали разглядеть было трудно, но в сердце Джинни зародилась надежда, что этот некто — человек. Она выждала пару минут; фигура не делала ничего угрожающего, кажется, даже не шевелилась. Тогда Джинни решилась: шмыгнув носом и стерев с лица высушенные ветром остатки слёз, она приблизилась.

Это и вправду был человек, из плоти и крови, как и она сама; его пустой отрешённый взгляд был устремлён вдаль. Он выбрал хорошую точку обзора окрестностей — узкая, распоровшаяся будто по шву прореха в каменной стене — если бы не туман, застилавший всё белой дымкой. Даже ветер всего лишь гонял дымку по кругу, не в силах рассеять.

— Где мы? — она набралась смелости и задала вопрос. Голос звучал тонко и до неестественности возвышенно, отзываясь в пропитанном магией воздухе слабым эхом с призвуком потусторонности. Джинни едва подавила желание снова расплакаться.

Он медленно повернул голову, и пустота в его тёмных глазах переплавилась в нечто обжигающее, от чего тело, казалось, окатили кипятком. Вьющиеся волосы, аккуратные черты лица — пожалуй, его можно было бы назвать красивым, если бы не чёрное пламя, горящее на дне его зрачков и оставляющее ожоги на душе.

Это было больно. Джинни не упала на землю, лишь благодаря собственному упрямству, впрочем, не отшатнуться она не смогла. Её будто ударили под дых и выбили из лёгких весь воздух…

Незнакомец ощущался странно. Был ли он человеком или это одно из воплощённых Созданий Магии из полузабытых легенд древности? Был ли он ангелом, которого низвергли из райского края? В чём Джинни была уверена наверняка, так это в том, что перед ней стояла очаровательная форма чего-то тёмного и жестокого, хотя она и не могла понять, в чём конкретно жестокость должна проявиться. Но не станет ведь он набрасываться и её убивать?

А может всё это игра её разыгравшегося воображения? «Он из плоти и крови, — напомнила она себе, — это просто человек».

Изгиб губ, излом бровей, сморщенный нос — весь его вид выражал презрение. Нет, это должен быть человек, слишком уж высокомерный и чёрствый, духовное существо всегда спокойнее и беспристрастнее. Не то, чтобы у Джинни было много опыта в общении с различными существами потустороннего мира…

Его взгляд жёг её изнутри, и Джинни, не зная куда деться, зажмурилась.

Она не увидела, как презрение сменилось насмешкой, как чужие губы растянулись в усмешке, как, будто бы сжалившись, он соизволил бросить в ответ на её вопрос расплывчатое «Кто знает…», и замолчал, устремив вновь опустошённый взгляд вдаль.

Какова вероятность, что и сам он заблудший? Он не похож на хозяина их незавидного положения, но при этом он определённо что-то знал. Где бы только Джинни набрать храбрости, чтобы принудить к ответу?

Она так и стояла, замерев, как трусливый никчёмный кролик, опасаясь привлечь лишним движением внимание. Как же всё это глупо. Они могли стоять так вечность. Поэтому, дёрнув плечом, она назло своему страху распахнула глаза и уставилась на него. Однако теперь этому высокомерному созданию, казалось, было всё равно. Он буквально источал полное безразличие ко всему.

Смелости пойти на первый шаг и завести разговор вновь Джинни ещё предстояло набраться.

Ветер продолжал гонять туман по кругу, когда внезапно тот взбунтовался и необратимой воздушной волной он обрушился прямо на башню. Мутная холодноватая дымка затекла в уши и мир поплыл перед глазами.

Кости заныли от холода и жёсткости поверхности. Когда перед глазами прояснилось, Джинни увидела бесстрастное бледное лицо. Присевший напротив, незнакомец, полностью невозмутимый, хлопал её по щекам, чтобы привести в чувство.

— Ну что за принцесса в беде, — уголок его губ дёрнулся. Напоследок, прежде чем отстраниться и встать, он шлёпнул её по щеке в издевательски-покровительственном жесте, будто она не то собака, не то кукольный пупс. — Вставай, — наигранную потешность сменил приказ.

Какая-то часть Джинни была готова трусливо лебезить перед ним, однако другая была совсем не готова. «Кто ты вообще такой, чтобы приказывать?» — хотелось ей выкрикнуть. Робость, которая по непонятным причинам овладела Джинни, её взбесила. Быть трусливым кроликом — это жалко и даже более того: непозволительно.

И всё же она снова промолчала, потому что слова просто застряли в горле. Джинни будто знала, этот человек принадлежал к такому типу людей, с которыми говорить бесполезно — на каждое твоё слово он найдёт слово поострее и играючи им тебя покалечит. Такие понимают только язык силы. Нужен чёткий выверенный удар. И глядя на удаляющуюся спину, Джинни поняла, что, к сожалению, момент для удара уже упущен, ведь в спину бьют лишь жалкие никчёмные трусы, к коим она себя отказывалась причислять. Заперев невыраженную злость, Джинни молча отряхнулась и пообещала себе, что непременно ответит на его следующее проявление наглости, глядя ему в лицо. Будет ли это пощечина? Удар в солнечное сплетение? Разбитие его лица о каменную стену?

…Ладно, возможно, это слишком агрессивно, и поговорить всё же стоит попробовать. Хотя бы для того, чтобы потом была спокойна совесть.

— Что-то ты больно тихая сегодня, я ожидал немного иной реакции, честно говоря, — пробормотал он, сосредоточив всё внимание на массивной дубовой двери. — От ужаса язык проглотила, малютка Джин?

От внезапного вопроса Джинни и в самом деле растерялась.

— Что-то вроде того... Ты знаешь моё имя, — она с осторожностью подбирала слова. Этот тип её чрезмерно раздражал (и чего уж говорить, пугал), однако то, что имя «Джинни» принадлежало всё же ей, её удивительным образом взбодрило. — А кто такой ты?

Паузу разорвал смешок. Он повернул голову, уставился на неё не то с весельем, не то с больной, совершенно неадекватной восторженностью и прошептал:

— Надо же, игры с памятью затронули и тебя. Как забавно.

Всё происходящее давно вышло за рамки нормальности, и надежда на то, что всё образуется, таяла. Это странное место, странный компаньон.

— Игры? Что ты хочешь этим сказать?

Пустота вместо воспоминаний.

— Какие игры? Кто ты? Мы знакомы?

Паника нарастала, с каждым мгновением повышая вероятность захлебнуться в тревоге. Протянутая рука с цепкими ледяными пальцами либо поможет, либо утопит.

Он сочувственно похлопал её по плечу, а после наклонился и, доверительно заглядывая в глаза, уже явно приготовился нести очередную нелепицу, пропитанную лживой дружелюбностью, но маска внезапно сползла, обнажая пустоту.

— Друзья, конечно, — бросил он и отстранился, вернувшись к созерцанию двери.

Джинни, пытаясь не выдать своего удивления от резких перепадов поведения, уцепилась за тонкую нить диалога в надежде его разговорить:

— Фатальные друзья, я так понимаю?

Она внимательно наблюдала за его лицом, и вот снова перемена: пустота в тёмных глазах прояснилась, и с одобрительным кивком он ответил, что Джинни «зрит в корень». От крохи одобрения, небрежно кинутой им как косточка собаке, на миг стало теплее, но Джинни тут же одёрнула плечами, уверяя себя, что в подобном она не нуждается.

Она спросила об его имени, и одобрение сменилось раздражённым «вспоминай». Странный человек. Нахождение поблизости с ним сдавливало рёбра тупой болью и жгло вены под заледеневшей кожей, что это — бессильная злоба, ненависть или жалость?

Этот человек, высокомерный, жестокий, был ли он сломленным внутри? В чём Джинни точно была уверена, так это в том, что он был примером того, кем непременно станет и она, если здесь останется: такой же потерянной и безразличной ко всему. Подобная участь не прельщала и допустить такой исход было нельзя.

— Я и себя не помню, но ты… — Джинни не видела ничего зазорного в том, чтобы добавить немного лести: — Тебе известно многое. Так позволь узнать и мне, ты же и сам понимаешь, что в этом месте нам нужно действовать сообща.

Нелегко было сдержать себя в руках, когда вместо ответа он с улыбкой, полной довольства, стал смаковать:

— «Позволь узнать»… «позволь узнать». Учтивость всегда была тебе к лицу, дорогая Джинни. Я рад, что ты всё так же любознательна, но, знаешь ли, я не тот, кто делится чем бы то ни было без выгоды для себя.

А потом он рассмеялся прямо ей в лицо.

Жалость ли — нет, всё же бессильная злоба.

Был ли этот человек сломленным? Нет, он был просто идиотом. Фатальные враги — в чём, он дёргал её за косу, а она лупила его учебником по голове?

Учебник Чар предстал перед глазами как наяву: потрёпанная коричневая обложка, полустёртые витиеватые буквы, пожелтевшие страницы. Вот сумка, а в ней книги Трансфигурации, Зельеварения, Истории… Перо и тёмно-синие чернила, запахом которых было не надышаться… от запаха которых тошнило… чёрный кожаный дневник, металлические буквы, складывающиеся в имя:

Том Марволо Риддл

— Ну как, всё ещё горишь желанием действовать сообща? — он больше не улыбался. И не ожидая ответа, широким взмахом руки отворил огромную дубовую дверь, за которой, как оказалось, их уже ждали.

Вместо свечей серебристый свет здесь источали вырезанные в каменных стенах письмена — Джинни знала, что это рунная вязь скандинавского Футарка.

Рядом были и другие знаки. О них Джинни не слышала никогда: их внешний вид напоминал кельтские узоры, где плавные линии изгибались в спирали и завитки, образуя бесконечный орнамент. Линии были чёрными, выжженными и будто обугленными изнутри. Эти знаки, какой бы посыл они не несли в прошлом, теперь были мёртвыми.

Сквозь покинутые магией начертания в этот мир — прямо на Джинни — смотрела безжизненная пустота. На губах будто осел пепел, в горле запершило.

Опомнившись, Джинни одёрнула руку. Наверное, глупо сожалеть об утерянном магическом искусстве, о котором Джинни никогда и не слышала, и всё же в груди что-то тоскливо заныло. В ответ, словно почувствовав её горечь, знаки Футарка воссияли ярче, то ли поддерживая, то ли выпрашивая своей порции внимания. Однако и в чтении более известных волшебникам рун Джинни также не преуспела. И её невежество им не понравилось.

Тяжелые дубовые двери, через которые они зашли, снова распахнулись — на этот раз с жутким грохотом. Ледяной северный ветер, как голодный волк, промчался, жадно рыская повсюду, а затем, учуяв Джинни, кинулся на неё, кусая её босые ноги.

Холод моментально залился в ноги свинцом, стоять с каждой секундой становилось труднее. Пытаясь вернуть подвижность и увернуться от порывов злобного ветра, Джинни неуклюже отпрыгнула в сторону.

Её схватили за руку, грубо развернули к себе:

— Что ты творишь? — прошипел Риддл. Испуг Джинни временно уступил место мстительному удовлетворению, когда она разглядела, что ветер потрепал и Тома тоже.

Риддл перевёл взгляд куда-то позади неё, и следы раздражения исчезли с его лица, уступив место сосредоточенности.

Ветер утих. Джинни обернулась.

Худощавый темноволосый человек опустил раскинутые руки в повелительном жесте руки и направился к ним. С растрепанными волосами, лёгкой улыбкой на губах и забавно оттопыренными ушами незнакомец имел вид совершенно неопасный, даже более того — нелепый.

— Я прошу прощения за это, — незнакомец склонил голову, — надеюсь, это маленькое недоразумение не помешает вам почувствовать себя, как дома, и немного отдохнуть. Вы прошли долгий путь.

С лёгким поклоном он сделал жест, предлагающий им пройти вперёд.

Риддл без лишних слов так и сделал. Пусть он молчал, от него веяло безмолвным недовольством.

«Элементарную вежливость мог бы и проявить, придурок», — подумала Джинни. Однако Том, мнящий себя богом, до какой-то там вежливости, разумеется, не опустился бы. Неужели он не понимал, что будет плохо, если дружелюбие незнакомца разобьётся о стену его высокомерия? В конце концов им бы не помешала помощь.

— Спасибо, — поблагодарила Джинни.

Глаза незнакомца, синие, как глубокие воды северного океана, сверкнули, и он улыбнулся, задорно, как мальчишка. Да и был он ненамного старше её.

Риддл шёл впереди, позади него была Джинни, а рядом с ней, едва ли не плечом к плечу, шёл обаятельный незнакомец.

— Прошу вас, идите прямо к барной стойке. У нас сегодня, к слову, как-раз пополнение напитков, вы должны непременно их попробовать — они великолепно восстанавливают силы.

Это место, похожее и не похожее на таверну, было пропитанно нарочитым противоречием: здесь стояли грубые деревянные столы и массивные стулья, украшенные искусной резьбой, достойной тронного зала самого короля. В стороне, на возвышении высотой в пару ступеней, была зона, принадлежавшая совершенно другой эпохе: с кожаными диванчиками, около которых стояли низкие лакированные столики, и, кажется, на них лежали игральные карты.

Не было здесь ни ламп, ни свечей, потому что, помимо светящихся на стенах рун, полумрак развеивали кристаллы: голубовато-бирюзовые, бледно-розовые, серебристо-белые, вросшие в стены то тут, то там, некоторые даже покоились в изящных подставках, подобных подсвечникам.

Если закрыть глаза, кожей можно было прочувствовать волны циркулирующей магии. Она вовсе не являлась злобной, но от её мощи было не по себе, и Джинни передёрнула плечами в попытке сбросить окутавшую её вуаль почти невесомой энергии.

— Это кристаллы Ниатида, — пояснил незнакомец. — Тот, кому удастся раскрыть его тайны, будет одарён возможностью заглянуть в будущее, прошлое или настоящее.

Том, у которого, видимо, был негативный опыт с пророчествами, пренебрежительно фыркнул. Он шёл впереди и, в отличие от Джинни, не видел лицо незнакомца, который на миг замер перед одним из кристаллов. Не видел, как бирюзовое свечение кристалла отразилось в его глазах, придавая незнакомцу могущественный потусторонний вид, как лицо его приняло жуткое выражение, будто бы душа покинула его тело, и блестевший в глазах свет жизни заменила магия кристаллов.

Спустя мгновение незнакомец уже шагал дальше, прикрыв глаза чёлкой; а идущий впереди и плюющий на всех Том снова оказался тем, на кого Джинни не могла положиться.

Джинни опустила взгляд под ноги, стараясь выглядеть невозмутимо. Образ мага врезался ей в память, отчётливо давая понять, что она ошиблась. Незнакомец был старше, намного старше, чем ей показалось на первый взгляд. Возможно, он даже и человеком не был, потому что не может быть у человека таких глаз.

Кристалл показал ему что-то малоприятное, от чего весь энтузиазм Джинни разгадать тайну своего прошлого поутих.

Впереди в полутьме показались очертания барной стойки и двух силуэтов. Джинни вздрогнула от того, что на миг они напомнили ей тех самых теней заблудших душ, которых Джинни недавно встретила, блуждая в тумане. Однако свет кристаллов, вместо фонариков подвешенных прямо над барной стойкой, рассеял её страх. Это были люди.

Юноша, одетый в строгий чёрно-белый рабочий костюм, нервно протирал лакированную поверхность стола. Кроме него там уже была одна посетительница — чуть в отдалении, боком к работнику этого заведения на высоком табурете сидела женщина, нарезая зелёное яблоко странным ножом, больше похожим на кинжал с волнистым лезвием. Она была красива, но пугающей красотой — змеиной. Удивительный разрез глаз, немигающий взгляд и плотно сидящее платье с оттенками зелёных переливов только закрепляли эту ассоциацию.

Когда они пересеклись с Джинни взглядами, смутная тревога усилила оборот, нарастая в душе, как снежный ком. И прежде чем этот ком покатился бы по наклонной, Джинни сделала глубокий вдох, перевела взгляд и стала выискивать в окружающем интерьере пять предметов красного цвета — чтобы вернуть себе контроль над телом, нужно было перевести фокус внимания.

Всё происходящее напоминало какой-то странный безумный сон.

Джинни не понимала, к чему была эта игра контрастов: грубость и изящность, намёки на роскошь и нарочитая простота — деревянная, возможно даже средневековая утварь и высокие табуреты, созданные по дизайну современных маггловских творцов. Был даже маггловский… как же его — телевизор? — висящий напротив застеклённой стены позади барной стойки. Старинный витражный узор изображал величественного золотого дракона на красно-бордовом фоне.

Начала болеть голова. Джинни невыносимо хотелось обратно, хотелось... куда? Она поморщилась от боли, прострелившей висок. «Игры с памятью», — вспомнилась улыбка Тома.

Джинни покосилась на Риддла: тот держался уверенно. Если она вспомнила его, то скоро вспомнит и всё остальное, верно? Это значит, что за утерянные воспоминания бояться не стоит. Но как насчёт того, кто за всем этим стоит… Джинни вновь ощутила на себе пристальный взгляд женщины-змеи. Не менее отчётливо ощущала она на себе и сожалеющий взгляд бармена. Почему он жалел её?

Все эти люди вызывали у неё недоумение, а единственным источником хоть какой-то почвы под ногами, помогающей Джинни понять, кто она есть, был Том. Человек, однажды едва её не убивший. Иными словами, опоры не было вовсе — Джинни ощущала себя висельником, который барахтается ногами в воздухе, и каким-то чудом пока жив. Но только пока.

Снова к горлу стала поступать паника и, чтобы успокоить поток мыслей, Джинни снова перевела внимание на обстановку.

Предметов красного цвета отчего-то не находилось. Тогда в такт вдохам и выдохам Джинни принялась пересчитывать деревянные кружки, глиняные кувшины, прозрачные флакончики с разноцветной жидкостью.

Нельзя было не отметить, как подобные мелочи придавали этому месту особый уют. Но разве можно уютом наслаждаться, если это возможная попытка усыпить внимание?

Вжав голову в плечи, Джинни опять оглянулась на Тома: в этот момент он очень внимательно разглядывал юношу за барной стойкой.

— Рад приветствовать вас, — пробормотал тот, пристально рассматривая Риддла в ответ.

— А уж мы-то как рады, правда, Джиневра? — обратился к ней Том.

— Э… да.

Риддл, опустив голову, тихо засмеялся, а Джинни слегка затошнило, когда она опять поймала на себе взгляд, полный усталости и сожаления. В отличие от первого незнакомца, в этом человеке не было ни задора, ни искры дружелюбия — весь его желтовато-серый вид выражал болезненность и тревогу: его пальцы добела впились в столешницу, узкие губы были плотно сжаты. Единственный кусочек цвета был за стёклами нелепых круглых очков, в его поразительно зелёных глазах.

— Гарри, не стой истуканом, — будто невзначай прозвучало позади.

Их безымянный проводник — он так и не представился — зашёл за стойку.

Он вёл себя так уверенно, будто он был хозяином этого места, и возможно стоило бы потребовать от него объяснений, но всё, о чём могла думать Джинни, так это о том, что второго незнакомца зовут Гарри… Такое заурядное имя пробудило в Джинни… что-то. Этому «чему-то» не было названия, потому что было оно непонятным и смутным, как тёмные воды, через которые Джинни сюда шла.

— Извините, сэр, — отозвался Гарри. — Скулы свело от досады.

Незнакомец, чьё имя так и не было известно, вздохнул и, поймав взгляд женщины-змеи, виновато пожал плечами и улыбнулся, что, впрочем, не привело к появлению ответной улыбке на её лице.

В этом странном месте Незнакомец был единственным, кто едва ли не сиял добротой, и его вид, ранее успокаивающий Джинни, теперь добавлял нотку абсурда в происходящее и пугал.

Гарри поставил перед Джинни и Томом две деревянные кружки — тяжёлые, массивные и роскошные. Их будто бы перенесли сюда со страниц средневековой сказки.

В кружках плескалась полупрозрачная жидкость, переливаясь перламутром, и это совершенно не внушало доверия, вопреки заверениям о том, что напиток с лихвой восполнит силы. Джинни подумала, что в ней и без того ещё достаточно энергии, хотя кружку в руки взяла. Резной узор в виде виноградных лоз по бокам ощущался ладонями очень приятно; узор тянулся к центру, где расположился дракон. Джинни провела пальцем вдоль его крыльев. Почему здесь так много драконов?

— Утварь времён Утера Пендрагона. Члены королевского рода вкушали из них яства на пирах. Пожалуйста, располагайтесь, — с видом радушного хозяина незнакомец кивнул на табуреты.

Джинни не знала, как на подобную неудобную конструкцию залезла женщина-змея, однако в ней самой высокий деревянный табурет не вызвал чувств доверия и уж тем более не вызывал желания на нём разместиться, потому что в случае нападения неудобство помешало бы быстро среагировать.

— Я постою, — отозвалась Джинни, наклоняя кружку то в одну сторону, то в другую: напиток продолжал переливаться перламутровым цветом. Что они добавили в него, пыльцу феи?

Риддл расположился на табурете совершенно спокойно, даже в какой-то мере изящно, не выказывая никаких признаков недовольства. Позёр. Однако Джинни стало легче от того, что он закрыл её от немигающего взгляда змеи.

— Это всё так интересно, — невозмутимо начал Том. — Короли, пиры. Однако, если мне не изменяет память, только короли и их свита пользовались кубками, в то время, как подобные вещи, — он повертел в руках свою кружку, медленно и с достоинством сделал глоток, после чего продолжил: — не были предназначены для людей куда более скромных сословий.

— Вас выбрали и собрали здесь вовсе не по признаку сословий.

Джинни будто ударили разрядом молнии. Наконец прозвучала хоть какая-то зацепка.

— Нас выбрали? — Джинни тут же ухватилась за возможность разузнать больше. — Кто? Почему? И где мы?

Повисла тишина, которую разбавлял ритмичный стук ногтей Тома по столешнице и скрип тарелок, что белой тряпкой сосредоточенно натирал такой же белый без кровинки Гарри.

— Что ж, я объясню, в какой ситуации вы оказались, — отозвался незнакомец, вглядываясь со всей серьёзностью в их лица. — Прошу быть внимательными. Как вы, надеюсь, знаете, тёмная магия оставляет следы. Всегда. Эти грязные следы въедаются в человеческие души… Стоит сказать, что ваши души являются вашей зоной ответственности и совсем меня не интересуют. Однако душа и магия связаны неразрывно, и осквернять магию я больше не позволю никому.

Последнюю фразу незнакомец проговорил твердо. Затем черты его лица ожесточились и он обратился к женщине-змее:

— Благие намерения о защите вашего ребёнка, которого вы так и не смогли уберечь от самого себя, — это отнюдь не оправдание, госпожа Нагайна.

Джинни замерла, потому что это имя тоже было ей знакомо. Она взглянула на непокорный профиль женщины-змеи, которая была не согласна со столь суровыми словами, и перевела взгляд на Тома. Аристократично-бледные щёки Риддла слегка зарумянились, и причиной этому было не смущение. Ему явно не понравился тон, которым отзывались об его умениях в тёмных искусствах.

И если Нагайну, увязшую в грязных делах из-за защиты своей семьи, Джинни могла понять, то приближающийся час расплаты Тома вызывал в ней чёрное злорадство. В другой раз Джинни бы посмеялась над ним, если бы не была с Томом в одной связке. Она никогда не практиковала тёмные искусства, так почему…

— Практиковать тёмную магию необязательно, достаточно открыть ей сердце и пустить в свою душу. Вы понимаете, о чём я говорю, Джиневра?

Джинни не могла вымолвить ни слова: она всё прекрасно поняла.

Ей было стыдно за глупую доверчивость, за зависть, эгоизм и неблагородные дела в своём прошлом.

Помимо катящегося в душе снежного кома тревоги, в горле тоже появился ком, которых мешал сделать даже вдох. Все, кроме Тома, смотрели на неё: Гарри, стоящий в отделении, — с жалостью; незнакомец — как будто с безмолвным упрёком; Нагайна смотрела цепко, будто хотела вытянуть из Джинни всю душу.

— Мне было одиннадцать… — она выдавила из себя несколько слов, но продолжить не хватило воздуха. Да и звучало бы это, как оправдание, а перед магией душ оправдания значения не имеют.

— Незнание не освобождает от ответственности, дитя, — незнакомец лишь подтвердил её мысли, утяжеляя груз на плечах Джинни в тысячу раз. — И, — он кивнул на кружку в её руках, — если ты не хочешь стать тенью до того, как начнётся Игра, тебе стоит сделать хотя бы глоток. Это не яд, а ключ к возвращению. Если, конечно, кто-нибудь из вас будет способен вернуться. Авалон не отпускает просто так тех, кто не соблюдает его законы, а собравшиеся здесь — сплошные нарушители...

Это и вправду не был яд. Когда Джинни сделала глоток, на место готовности расплакаться пришло спокойствие. Пусть оно было тоскливым и раздирающим изнутри, но Джинни могла продолжать мыслить:

— Кто вы?

— Зовите меня Эмрис. И если вам стало легче, я хотел бы продолжить…

— Прежде чем продолжить, — подал голос молчавший почти всё это время Том Риддл, — не могли бы вы так же представить вашего друга и то, зачем он здесь? Тоже нарушитель?

— И да, и нет. Всё, что я могу сказать, его так же ждёт испытание, от исхода которого зависит многое. А теперь, — Эмрис устремил взгляд в полутьму, из которой они пришли, — последний игрок.

Глаза Эмриса сверкнули, на миг будто заливая радужку солнечным светом. Кристаллы и руны хорошо освещали это место, но именно в этом момент Джинни поняла, как сильно скучала она по солнцу.

Незримая волна магии пронеслась по пространству и эхом раздался звук распахнутых врат. Джинни показалось, что прошла целая вечность, прежде чем из темноты к ним вышел испуганный мужчина в фиолетовом тюрбане. Видок у него был тот ещё. Джинни стало интересно: а она сама выглядит со стороны такой же слабой и пугливой ланью? Лань в змеином окружении вряд ли будет иметь шансы на победу…

— Профессор… Квирелл? — прошептал Гарри.

Джинни оглянулась: отчего-то Гарри выглядел поражённым.

Над ухом злорадно фыркнул Том — он сверлил взглядом Эмриса. Тот отвечал ему не менее пристальным и красноречивым взглядом. Джинни, наблюдающая за этим безмолвным невербальным контактом, отчётливо поняла: между Томом и Эмрисом существовал какой-то недоступный ей контекст и, возможно, все собравшиеся здесь, включая её саму, были лишь пешками, этот контекст создающими.

— Добро пожаловать в Авалон, — поприветствовал Эмрис последнего присоединившегося гостя. — И теперь, когда мы готовы начать, ответьте на один вопрос: что вы помните?