Сказание о маке и звездоцветах (джен)

Он висел в пустоте, а вокруг колыхалось алое марево. Оно то приближалось, то отдалялось, следуя доносящемуся издалека настойчивому ритму. Раз-два. Вперед. Три-четыре. Назад. Пять-шесть… Марево билось в окружающие его кристальные стены, и по ним бежали трещины. Маленькие и едва заметные, они расширялись, соединялись друг с другом, и вот алое марево поглотило первый сорвавшийся вниз осколок, а за ним второй, третий — все они осыпались, будто цветочные лепестки по порывом ветра. Марево хлынуло вперед, следуя ускорившемуся ритму.

Сквозь веки проникало тепло, щекотало лицо, и чем больше его становилось, тем холоднее и неудобнее врезался в спину неуступчивый камень. Он открыл глаза и тут же заслонил их ладонью от слепящего света, сощурился, разглядывая, какой розовато-прозрачной, почти сияющей она выглядит. Опустил руку и сел он, только когда солнце скрылось за набежавшим облаком. Плечи вмиг озябли от ветра, но он не замечал его: сгибал и разгибал пальцы, следовал ими по голубоватым дорожкам вен, ощупывал лицо, собирал горстями длинные темные волосы. Только один раз отдернул руку, когда коснулся рассекшей грудь раны, бережно сшитой черной нитью. Она не выглядела зажившей, хоть и не напоминала свежую, и боли от нее совсем не было. Руку свело судорогой от плеча до кончиков пальцев, они скрючились, и на побелевшей коже острые ногти отливали синевой. Больше о ране он не думал.

Ветер вновь напомнил о себе прохладой, и он свесил ноги с большого плоского камня, на котором лежал. Под лучами восходящего солнца на его гладкой поверхности медленно таяли цепочки символов. Некоторые выглядели знакомыми, другие будили в горле едва слышное клекотание, будто оно хотело пропеть их, но звук не находил выхода, блуждая эхом в непривычных путях, третьи кололи глаза, и он отвернулся, торопливо сползая с камня вниз.

Вместо колкой травы стопы обняла шелковая мягкость. Он переступил ногами, сминая небесно-голубой шелк, расшитый белыми звездоцветами, всем существом впитывая новое ощущение, опустился на корточки, разглаживая его руками, перебирая искрящиеся росой камешки и обходя подсыхающие красноватые пятна, пока не наткнулся на руку. Холодная и окостеневшая, она крепко стискивала изогнутый нож с молочно-белым лезвием, запятнанным бурыми разводами. Он коснулся их, растирая комочки между пальцами, медленно поднес к губам и тут же отдернул, столкнувшись с остекленевшим взглядом чужих глаз.

Они никогда не были такими пустыми. Он потянулся вперед, силясь поймать ускользающую мысль и вглядываясь в такое знакомое лицо. Ни страх, ни страдание не исказили его правильные черты, печать смерти лишь добавила им остроты и резкости. Он наклонился ниже, почти касаясь дыханием мертвого лица и медленно втянул носом воздух. Покой и отчаянная надежда. Тоска и решимость. Разве смерть может пахнуть так?

Гулкое эхо шагов ударялось о своды и, множась, возвращалось обратно, даря иллюзию, что рядом идет кто-то еще. Багровое пламя слепило глаза и рисовало причудливые тени на стенах. Эхо исчезло с последним шагом, оставив его наедине с отчетливым хрустом костей под ногами.

Рядом с камнем нашлась сложенная аккуратной стопкой одежда. Он надел ее и затянул ремешки широкого кожаного пояса, цепляясь пальцами за пустые петли для подвесок. Ни на рубахе, ни на длинном темно-сером кафтане не было вышивки, и гладкая ткань на ощупь казалась неправильной. Такую одежду мог носить кто угодно. Он еще раз провел рукой от высокого ворота до середины подола, бездумно чертя покалывающий в кончиках пальцев узор. Перед глазами мелькнуло смутное видение алого полотна, покрытого черненой вышивкой, и тут же исчезло, больно кольнув правую глазницу. Он стер выступившую в уголке глаза густую каплю крови и больше не думал ни о вышивке, ни о пустоте поясных петель.

Под стопкой одежды обнаружился небольшой узелок. Он распустил затянутую простым шнурком горловину, уже не удивляясь отсутствию на нем узлов, бусин и кистей, и вытряхнул на камень содержимое. Толстый кошель и дорожные мелочи внимания не привлекли, широкую черную ленту с тисненым узором он смахнул рукавом в сторону, будто и не заметил. Маленький замшевый мешочек отдавался в пальцах странным теплом. Он сжал его, пытаясь определить содержимое, и, помедлив, осторожно раскрыл. Внутри слабо светились темно-красные, как зерна граната, осколки. Он коснулся их пальцем и тут же согнулся пополам, ослепленный пронзившей грудь болью. С трудом он сгреб все обратно в узелок и выпрямился. Миновавшее зенит солнце подталкивало лучами в спину, и он пошел по мелькавшей в траве едва заметной тропке. Следовало успеть до темноты. Пусть он пока и не знал куда.

* * *

Серый Лог, хоть и стоял почти на самом тракте, никогда не был оживленным местечком, чужаков здесь видели после Дня Вершин, когда поток паломников устремлялся к Горящим Огням, и до Лунной Тризны, когда они шли обратно, неся в рукавах кусочки негасимых углей. Но до Дня Вершин еще оставалась добрая седмица, и Рик мирно дремал на травке у обветшалых ворот, когда ласкающее его старые кости солнце исчезло, и над ним нависла источавшая холод тень. Дремота вмиг слетела с него, и он дернул ногой, будто он пытался спрятать ее от померещившегося ночного касания.

— Ох, прости-прости, неужели я разбудил тебя, добрый господин? — в шаге от Рика в поклоне мирного почтения стоял человек в добротной темно-серой одежде. Живое лицо его никак не могло удержать вежливое выражение, а улыбался он так светло и ясно, что Рик невольно улыбнулся в ответ. Наметанный глаз задержался на пустом поясе и неприбранных волосах и прикипел к приятно округлому кошелю, который незнакомец держал в руке.

— Я служил на воротах, когда ты еще держался за юбку матери, и ни разу не сомкнул глаз до заката!

— Разве я сказал что-то иное? — незнакомец улыбнулся, играя ямочками на щеках, а между его пальцев мелькнула блестящая монетка, — Ты впустишь меня?

Рик недоуменно обернулся: в плетне по обе стороны ворот дыр было больше, чем целых частей, и давно никому не приходило в голову просить его открыть ворота. Впрочем, паломники, приходящие сквозь Восточные ворота, привратникам платили исправно.

— Чего ж не впустить, — Рик протянул руку, и незнакомец понятливо опустил в нее монету. — Как звать-то тебя? — спросил он, закончив возиться с рассохшимися створками.

— Меня? — незнакомец открыл рот, но вдруг осекся. Брови его изломились, лицо застыло и Рик вдруг подумал, что ни у кого не видел глаз черных настолько, что зрачок нельзя отличить от радужки. Это длилось всего мгновение, и вот уже он вновь лукаво улыбнулся. — А как бы ты назвал меня?

Рик моргнул, прогоняя наваждение, вновь посмотрел на пустой пояс незнакомца и кивнул сам себе: глупо называть имя, если нечем его защитить.

— Черноглазый, годится?

— Годится-годится, — Черноглазый рассмеялся, проходя в ворота, и в руки Рика упала еще одна монетка.

Нижний край солнца уже коснулся крыш домов, когда Черноглазый, сделав круг по Старому Логу, постучался в дверь под знаком клюки и котомки — неизменных спутников любого странника.

— Эй, хозяин, пусти скоротать время до рассвета! — крикнул он, услышав шаги.

— И откуда тебя принесло так поздно? — открывший дверь мужчина возвышался над Черноглазым на добрую голову.

— Оттуда, — он махнул рукой в сторону восточных ворот, — я заплутал немного по пути.

— Да тут и плутать негде, — мужчина посмотрел на уходящую к самым воротам улицу, потом заходящее солнце и посторонился. — Проходи. Как записать тебя?

— Люди Черноглазым прозвали, — и он пошел следом за хозяином, несколько рассказывая, сколько соглашаясь, что едет он к Горящим Огням, а путь так рано отправился, чтобы точно не опоздать. Дороги к востоку стали беспокойные, скоро честному человеку и проехать нельзя будет, разве только с большим обозом, а какое с торговцами паломничество, коль все мысли у них о наживе. Под приятную беседу Черноглазый расстался с десятком монет в обмен на комнату под самой крышей, кувшин горячей воды и ужин.

Над водой поднимался пар. Черноглазый взмахнул рукой, отгоняя его, и наклонился над глубокой миской, силясь рассмотреть свое отражение. Он видел почти соединившиеся над переносицей темные брови, контуры острых скул и капризно изогнутую линию рта. Но отдельные черты никак не желали соединиться вместе, не складывались, будто головоломка, в которой потеряли половину фрагментов.

Черноглазый закатал повыше рукава рубашки и опустил руки в воду, тщательно растирая пальцы и вычищая забившуюся под ногти грязь. Внезапно он замер на половине движения. На сгибе локтя наливалось сизо-фиолетовым цветом уродливое пятно. Не отрывая от него взгляда, Черноглазый вытер руки, коснулся, тут же отдернув руку, потом резко надавил, еще и еще раз, пока пятно не исчезло.

— Господин! — короткий стук, и дверь скрипнула, распахиваясь. — Ваш ужин.

— Благодарю, — Черноглазый улыбнулся, наблюдая, как девушка, пригибаясь заходит в комнату и ставит поднос. — Не ожидал найти в этих краях настолько гостеприимный уголок.

— Вы к нам раньше не приезжали, — девушка закивала, уходить она не торопилась.

— Почему? — Черноглазый все еще неотрывно смотрел на залившуюся румянцев девушку.

— Я бы вас запомнила.

— Почему? — он подался вперед, ощущая, как за спиной солнце окончательно тонет в ночной дурманящей темноте.

* * *

Серый Лог Черноглазый покинул еще до рассвета. Собрал нехитрые пожитки, тщательно умылся, вновь любуясь чистой, чуть розоватой кожей, и выбрался в окно, не желая тревожить гостеприимных хозяев. И в час, когда он миновал Западные ворота, к восточным подъехал всадник в небесно-голубом плаще, расшитом белыми утренними звездами.

— Скажи, видел ли ты в последнюю седьмицу человека с такими же знаками, как у меня? — Тён наклонился в седле, ловя взгляд открывшего ему ворота стражника.

— Никак нет, уважаемый ри, — тот для верности помотал головой, но Тён и так уже знал ответ: человек перед ним никогда не видел узора из белых звездоцветов.

— Есть ли в городе другие ворота?

— Западные, но через них возвращаются только паломники к Горящим Огням, а уж они всегда проходят здесь. Так вы въезжать будете или нет?

Тён не ответил. Дурное предчувствие, с которым он отправился в путь давно превратилось в тревогу, которая сейчас истаяла, сменившись тягостным ощущением уже случившийся беды. Что же ты успел натворить, Дин?

Тён уже взял в руки первый жезл, когда в доме Звездоцвета появился Шен — синеглазое дитя цветов со спутанными темными волосами и дурными манерами. Поладить с ним оказалось не проще, чем приручить дикого котенка, но Тён слишком радовался, что у младшего братишки появился товарищ для игр, чтобы не попробовать. Он не заметил, когда стал забывать, что родной брат у него только один.

Шен и Дин были неразлучны. Вместе получили ученические жезлы с прозрачными, как слеза, камнями, вместе вышили на вороте первый цветок. Дин выбрал серебряный звездоцвет, подтверждая, как громко поет кровь ри в их доме, а Шен начал расшивать одежду маками, алыми, как постепенно наполнявшийся цветом камень в его жезле.

В то время Тён бывал дома наездами: он уже звался Тён’эри, и для звездоцветов находилось дело по всем городам и весям вдоль Священной дороги. Но он помнил день, когда братья сменили жезлы на посохи, и звездоцветов и маков, украшавших их вороты и плечи, было поровну. Стоило одному прибавить к вышивке новый цветок, как другой стремился догнать его. Они забыли, что у судьбы для каждого своя мера цветов. Когда Тён дарил Дину узорную ленту и в первый раз назвал Дин’ари, маки на рукавах Шена еще не достигли манжет.

«Огни не успеют зажечься вновь, прежде чем ты и мне подаришь такую ленту», — сказал ему тогда Шен. На губах блуждала обычная его лукавая улыбка, предвестница всех шалостей и седых волос, число которых не уменьшали появляющиеся на кафтанах маки и звездоцветы, но глядя в темноту синих глаз, Тён не нашел в себе ни слов ободрения, ни утешения.

В День Вершин Шен’ари подвязывал волосы новой узорчатой лентой, и маки сияли на его кафтане от ворота до самого пояса, на один цветок больше, чем вышивал на своей одежде Дин. Тён смотрел на гранатово-алый камень в посохе Шена и думал, что никогда не видел настолько густого цвета. Он уехал со смутным ощущением тревоги, которая лишь усилилась с принесенной перелетными птицами вестью: Дин теперь звался эри, а Тён знал — для Шен’ари границ не существует.

Ворота Старого Лога скрылись вдали, и Тён остановился. Пусть его птицы потеряли Дина, но ни один ри не спрячется от другого, особенно если искать будет риэ. Он поднял вверх посох, и вокруг темно-синего камня навершия заплясали серебряные звезды. Тён вслушивался в их ледяной перезвон, пока звезды не отозвались эхом, наткнувшись на след других звезд. В этих землях было не слишком много ри, они носили знаки шиповника и желтых нарциссов, да и цветы вышивали только на вороте. Тот стражник не видел никого в одежде, затканной цветами до самого подола. Такой след мог оставить только Дин. Тён проследил за тающей серебристой дорожкой и пустил коня быстрой рысью.

Еще дважды Тён доставал посох. След плутал между поросших вереском холмов, уводя его все дальше на запад, и с каждым разом становился все слабее. Либо Дин научился прятаться не только от птиц, либо… Тён крепче стиснул поводья и направил коня к холму, над вершиной которого кружились вороны. С глухим карканьем они взлетели выше, вспугнутые вырвавшейся из темно-синего камня ледяной плетью. На вершину холма Тён поднимался пешком.

Первым он увидел камень. Плоская поверхность казалась девственно чистой, но Тён чувствовал пульсирующий под ней ток ри, холодной и совсем не похожей на ту, что источали камни, в которых они искали кристаллы для своих посохов. Тён медленно обошел камень, так и не коснувшись его, и замер. От кончиков пальцев вверх поползли холодные змейки, сдавили грудь и стиснули горло ледяными когтями, не позволяя вырваться зарождающемуся крику, застыли дорожками инея на щеках. Чтобы стать риэ, ри должен отбросить эмоции. Сделать сердце равным камню, венчающему его посох. Поэтому Дин оставался ри, сколько бы звездоцветов не украшало его одежду. Тён звался ариэ.

Дин всегда стоял прямо, принимая наказание или награду, кивал с филигранно выверенной вежливостью и смеялся, запрокинув голову, над каждой шуткой Шена. Он не мог лежать на примятой траве неестественно вывернутой куклой. Тён даже поверил бы в это — он не видел ни глаз, ни лица, смятого в безобразную кашу с бело-розовыми осколками костей, но на темно-голубом шелке морской пеной сверкали измазанные кровью и грязью звездоцветы, а изгрызенные окостеневшие пальцы все еще сжимали молочно-белый кинжал — редчайшее сокровище дома Звездоцвета. Тён смотрел на запятнанное бурыми разводами лезвие, широкую рану, рассекшую грудь Дина до самой кости, и чувствовал, как сковывающий его лед покрывается трещинами, а потом взрывается мелкой стеклянной крошкой.