Пленница, святая и королева (гет)

Темно, гнетуще темно. Крохотный лучик света не пробивался сквозь нависшие тучи, поглотившие Алину целиком. Испокон веков и впредь — она уже не помнила ничего другого.

Никто не мешал бить по стенам, кричать, умолять отпустить. Сырой холод пронимал насквозь, обнажая давно обесцвеченные кости.

Здесь не нашлось ни окна, ни решетки — ничего, кроме стальной двери с замками, которые щелкали один за другим, пока она не теряла им счет, когда еще пыталась считать. Отсюда не сбежать — из темницы, построенной для нее одной.

Алина не знала, как глубоко погребена под землей. Как далеко от своего источника силы. Ее бросили сюда без сознания, она ничего не знала.

До поверхности далеко — и до солнца тоже. Алина не чувствовала тепла, не могла вспомнить, каково оно. Может, прошла целая вечность? Ей никто не отвечал.

Стражам приказали не разговаривать с ней, это понятно. Они не колебались, сколько бы она ни билась, раздирая связанные руки, сколько бы ни кричала до хрипа в горле. Никто, ни единого слова…

У Алины не было силы заставить их слушать — больше не было. Все исчезло без следа — и она не ведала, сколько это продлится. Свет рассеялся, вытек из нее, как кровь по лезвию вошедшего в сердце ножа. Внутри было пусто.

Она пыталась закрыться, не дать пустоте распространиться. Не слишком успешно, навалившаяся усталость брала свое.

Кормили регулярно, но заставить себя съесть больше пары ложек безвкусной каши она попросту не могла. Иногда молчаливые охранники пытались накормить ее сами, но Алина отворачивалась, ложилась, обнимая себя, пока они, сдавшись, не уходили. В ней еще теплились остатки достоинства, не такие изодранные, как ее грязная одежда.

Но и они неизбывно убывали, как рождалась и умирала луна, раз за разом затемняя и без того беззвездное небо. С каждым днем, часом, мгновением одиночество откусывало кусочек плоти, углубляя незаживающие раны. Оставляя лоскут от той, кем она когда-то была.

Алина не чувствовала ничего, кроме холодного безразличия. Немного последних слез, и останется шелуха. Промозглая сырость, зависшая в воздухе, не давала забыть о печали, и эту печаль не развеять.

Те, кого она знала и любила, обратились в ничто. Как — не имело значения: их могли бросить в темницу, расстрелять, сжечь на костре или утопить, как Святых. Первые дни в непроглядной тьме отдавали на вкус особенной горечью. Но вскоре и голос скорби умолк. И теперь ее окружало одно ничего, редко нарушаемое шагами сменявшейся охраны.

Чувства притупились, порой слышалось, как капает вода или шуршат крысы. Не самая желанная компания, но лучше чем полное ее отсутствие.

Алина до сих пор смутно верила, что ненавидит за это его — за все это. Или, по крайней мере, должна. За то, что использовал ее, заковал в ошейник, вероломно сокрушил их, как они мнили, безопасную гавань... Но сильнее всего за то, что взвалил ее на грудь, как невесту, и переместил из руин часовни прямо в этот ад!

Воспоминания отнимали многое, на ярость не оставалось сил. Слишком долго в темноте и одиночестве, чтобы при мысли о нем не всколыхнулось странное чувство, отсвет разбитой надежды. Безумие, но Алина вспоминала о нем почти с нежностью. Он — последний, кто разговаривал с ней, но, святые, как же это было давно…

Дарклинг словно снизошел с небес, олицетворяя спасение, долгожданный конец одиночеству. Он — чудовище, но теперь она не верила в это с пылом былой убежденности. Она, Санкта-Алина, являлась живым доказательством того, что люди не способны ненавидеть надежду.

Вместо того, чтобы закрыть глаза, Алина продолжала плыть в океане сожалений о том, чего не было, подхваченная течением, по-детски надеясь не затеряться среди волн. Выбор — обоюдоострый меч, и принимай она другие решения, то не очутилась бы тут. Глупо винить его одного. Эту дорогу она проложила своими руками.

Она не повернулась к нему лицом, когда он переступил порог, когда светлое пятно расплылось от приоткрывшейся двери. Первая ошибка в тот день. Алина лежала, свернувшись клубочком, и кричала во все горло, чтобы все — от первой до последней крохи живого и нет в этой зловонной яме — все убиралось ко всем еретикам! Вместе с ним!

— Не подобающие выражения для Святой, Алина, — осуждающе прозвучал его голос. Дарклинг схватил ее за руки и подтянул к себе, бросая на колени.

Она зашипела, даже попыталась укусить его запястье. Сопротивление в путах ничуть не поколебало его — руки держали крепко. Слова точно так же были бесполезны.

— Уйди с глаз долой! Отпусти меня, ты, чудовище!

Он сжал ее подбородок, сильно, больно — заставляя посмотреть на него. И рассмеялся.

Дело было не просто в том, что на лице Алины застыли грязь и кровь, а он во всем своем великолепии выглядел безупречно. Даже не в том, что он поставил ее в непристойно унизительную позу, потешить собственное больное воображение. Это была жестокая реальность — ее голос охрип от потока ругани, а его — прошелся бархатистым смешком, в котором слышалось неприкрытое веселье.

Дарклинг лишил ее дара, о чем рад был напомнить, стиснув ее лицо так сильно, что из глаз Алины брызнули слезы.

— Разве достойно говорить так с твоим новым королем, Алина?

— Н-нет, нет. Нет… — прошептала она, с трудом выдыхая слова, они дрожали на языке. В последовавшем недолгом молчании слышалось звенящее эхо этого жалкого лепета. Ее бы стошнило, но в желудке было пусто.

Глаза Дарклинга поблескивали от избыточной радости, как будто это низменное проявление власти над ней приносило ему наслаждение. Над ней — и всей Равкой, ныне, когда он сверг и Николая, и весь род Ланцовых.

— Я когда-нибудь лгал тебе, Алина? С чего бы мне начинать сейчас?

Ее глаза испуганно распахнулись — на его губах заиграла улыбка, нехорошая, победная, возвещая о том, чего она еще не знала.

— Ч-что случилось с моими друзьями? — только и сумела выдавить Алина. Голос звучал глухо — страх сдавил горло, других чувств не осталось.

Улыбка Дарклинга не изменилась, чем вселяла еще больший ужас. А когда, мгновением позже, он пожал плечами с деланным безразличием, Алине захотелось свернуть ему шею голыми руками.

— О них позаботились, как и обо всех остальных твоих союзниках.

— Нет! — закричала Алина, ударив по нему кулаками, замолотив, что хватало силы, куда только могла дотянуться. Он опустился на колени с видом родителя, утихомиривающего капризного ребенка, и провел рукой по ее лицу, вытирая слезы, которые оставляли за собой полоски чистой кожи. — Я ненавижу тебя.

— Нет, это не так, — заверил он, касаясь кончиками пальцев ее теперь ломких белых волос. Это был первый раз, когда Алина увидела, что ее дар сотворил с нею. Какова была плата за мерзость.

Она подавила горький всхлип — попытки вырваться вели в никуда. Наступила тишина, нарушаемая ее дрожащим дыханием, пока Дарклинг не заговорил снова, пронзив ее шепотом:

— Тебе очень идет, — Он заправил выбившуюся прядь ее волос за ухо. — Как сияние чистого света, моя маленькая заклинательница Солнца.

Она не хотела от него нежности, нет! Кровь дорогих ей людей еще не высохла на его кафтане! Не хотела принимать этой притворной доброты в оплату за покладистость!

Поэтому Алина плюнула ему в лицо. Насколько хватало слюны и негодования, но плюнула прямо в его левый глаз, воспользовавшись преимуществом близости. Крошечная победа, вырванная из безраздельного тиранического триумфа. Краткий миг эйфории, прежде чем весь ее мир обрушился, подобно покинутой Святыми часовне.

Дарклинг наотмашь ударил ее по лицу, срывая призрачную маску обходительности. Обожгло так, будто в пальцах у него застряла сталь гришей, едва вынутая из печей. И когда Алина безвольным кулем рухнула на пол, он презрительно скривил губы.

— Я предлагаю все, о чем можно мечтать, но ты в глупости своей продолжаешь отказываться? Ты предпочла бы быть пленницей, а не Святой, королевой? Я легко могу это устроить, Алина.

Он оторвал полоску ткани от изодранного низа ее рубашки, пока Алина пыталась встать, обрести контроль над непослушными конечностями.

— Прекрати!

Медленные шаги оглушительным эхом отдались в темноте. Дарклинг встал за ее спиной и закрыл лицо повязкой, завязывая ее так плотно, что в глазах Алины заплясали звездочки.

— Если это то, чего ты жаждешь, я буду более чем счастлив услужить тебе. Ты увидишь, насколько ты одна и во мраке. Очень скоро ты сама прибежишь в мои объятия. Как никак, я — единственное, что у тебя осталось.

Тепло его шепота у уха внезапно ушло, сменившись звуком удаляющихся шагов и голосом, что звучал как издалека. В этой мгле поблекли даже тени.

— Скоро ты все поймешь. Хотя не уверен, буду ли я столь же великодушен.

Дверь захлопнулась. И свет померк.

Он был прав — время заставило Алину мечтать о человеческом прикосновении, о любом, малейшем. Грань рассудка истерлась настолько, что в какой-то момент она осознала, что скучает, больше — жаждет его присутствия.

Дарклинг стал для нее, как она — для остального мира. Единственный луч света, сияющий в глубине черной бездны. И Алина с радостью купила бы его фальшивые костяшки на улице, лишь бы это помогло освободиться от тюрьмы, в которую он ее заключил.

В тот день, как и в прежние, она лежала, свернувшись на полу, когда в угрюмом однообразии ее существования забрезжил свет. В последний раз это случилось так давно — сперва она решила, будто ей мерещится. Будто это еще одно несуществующее видение, плод утомившегося разума.

Алина не могла поднять голову. Глухое оцепенение прервалось щелчком замка. Тени того, что должно быть светом, просочились сквозь натянувшиеся нити повязки.

Сначала Алина подумала, что пришли безмолвные стражи, но потом — сильные руки подняли ее, помогли сесть. Нежные пальцы сняли повязку с лица — он был здесь, снова здесь, с ней.

Слезы потекли сами собой. Он успокаивающе погладил ее по волосам — первое настоящее прикосновение за… не вспомнить, сколько, не вспомнить, как давно — и она разбилась на части, красивая ваза, пустая и брошенная под колеса карете.

Тень заключила рыдающий призрак Святой в объятия, обволакивая вкрадчивым шепотом:

— Алина, ты готова занять свое место рядом со мной? Место, которое твое по праву?

Голос застрял в горле, онемевший за долгое время, но она закивала, слепо и отчаянно, прижимаясь головой к его плечу, с облегчением чувствуя, как жесткий кафтан трется о щеки.

Алина заскулила, когда он отстранился, и через мгновение ощутила, как что-то прохладное и острое кратко касается запястий и лодыжек. Веревки упали в темноту, и он привлек ее к себе, позволяя спрятать лицо у него на плече.

Ей было все равно, сделает ли он ее королевой, Святой или живой куклой — подушечкой для булавок, лишь бы не оставлял здесь. Не оставлял ее одну.

Плач Алины стих — ее окружило его тепло, его запах, его жизнь. Ее руки сами прижались к нему, ее защитнику, ее всему, теперь. И когда он взял ее на руки и понес наверх, по тем же ступенькам, по каким когда-то и низверг сюда, она не проронила ни слова.