Кровавая Марь (джен)

“Куда ты исчезла вдруг,

любовь?

Ты в гнезде паучьем.

И солнце, точно паук,

лапами золотыми

тащит меня во тьму.”

— “Малая песня” Федерико Гарсиа Лорка, перевод М. Самаева

— А ну-ка угадай, кто я? — с надменным задором спросил Миколай и обернул голову песцовой шкуркой на манер платка.

Явор, могучий и высокий, как сказочный великан из детской сказки, наклонился поближе к товарищу, прищурился и задумчиво поводил густыми усами — так ездят щеткой по обуви. Чтобы облегчить ему задачу, Миколай жеманно отвел глаза и выпятил губы “бантиком”.

— Да тут и слепой справится! — весело закричал Лемка — взъерошенный веснушчатый паренек, стоявший под придорожным вязом неподалеку. — Это ж Южикова Еля!

Шутники обнялись за плечи и разгоготались так, что согнулись пополам.

Помимо Лемки под вязом было полно народу. Разбившись на маленькие группки, Вольные курили и лениво чокались кожаными фляжками, давно позабыв, что изначально пили для согрева. К стволу были привязаны раздетые до кальсон торговцы и пара возниц.

Южик, пошмыгивая от холода длинным носом, проверял веревки; услышав хохот товарищей, он сердито засопел, так что ноздри затрепетали, и рывком затянул узел на щиколотках одного из торговцев. Бедолага вскрикнул от неожиданности; Южику было приятнее думать, что от боли. Голос пленного приглушила меховая шапка, служившая кляпом.

Кокетливая красавица Еля приходилась Южику женой.

Вместо того, чтобы перейти к следующему узлу, Южик оскорбленно уставился на Лемку. Тот как ни в чем не бывало продолжал воодушевленно орудовать углем, украшая заплаканные рожи торговцев сросшимися бровями и закрученными усами.

Больше в полях не было ни души — только ветер гулял. На краю перелоги доживала свое заброшенная лачуга. Посреди проселочного перекрестка покоились, точно груда издохшего скота, повалившиеся набок фургоны. Из-под порванной парусины торчали ребра сломанных каркасов, выпущенной требухой валялись вокруг вскрытые ящики. По обе стороны от “останков”, словно безмолвные исполинские стражи, возвышались два дерева: одно — большой, пышный вяз, а другое — старое, черное и безлистное, с широкой развилиной.

Неподалеку от второго дерева лежали шесть неподвижных тел в одних рубахах. Еще недавно они были охраной обоза. Отойдя от них к вязу, новые хозяева их одежды и оружия досадовали насчет курток: на каждой во всю спину была вышита сливочная норка с тремя золотыми колосками, и где найти мастерицу, которая сумела бы спороть герб бесследно, оставалось загадкой.

Над ящиками крутились Вольные, ворошили плотные стопки меха: перчатки, шапки, просто пушистые лоскуты…

Брезгливо подняв двумя пальцами светлую шкурку, словно она принадлежала не зайцу, а крысе, Миколай заявил:

— Мусор, — и бросил ее обратно в ящик.

Явор спрятал усмешку в усы. Шляхетские замашки Миколая, бывшего виконта Врановского, так и не выветрились ни в степных разъездах, ни в бою. В Миколае, свойском и шалопайском, время от времени просыпались то княжна, как сейчас, то лыцарь, как получасом ранее: уложив двоих всадников при обозе, он еще долго мялся в стороне от тел, а когда Вольные стали шарить у них во ртах, ища золотые зубы, с самым мрачным видом поспешил убраться, плюнув на положенный ему кошель.

Валилась на землю мягкая норка и песец с серым контуром на складках, ярко-белого горностая нападал целый сугроб; одно откладывали своим женщинам, другое — на продажу. Когда на свет извлекли чернобурку, за нее тут же развязалась нешуточная борьба. Победителем вышел Миколай: поставив несколько фингалов, он пообещал пройтись кнутом по каждому, кто хотя бы дыхнет на шубу, и потом долго и тщательно привязывал трофей к седлу, недружелюбно зыркая по сторонам.

—...та-а-ак, — удовлетворенно протянул Лемка, распрямился и упер руки в бока.

Прозябшие до костей торговцы были размалеваны как заправские комедианты. Лемке нравилось так безобразничать: получалось и смешно, и безобидно.

Художественные порывы проснулись в нем полгода назад, в разоренном лагере, когда он от скуки разукрасил связанных разбойников углем из кострища. Это вдохновило Миколая попробовать себя в роли чревовещателя: болтая непристойности дурным голосом, он тягал пленных за челюсти, пока одна из “кукол” чуть не откусила ему палец. Вольные смеялись от души, простодушный Южик так и вовсе хватался за живот, и даже атаман слегка улыбнулся — Лемка догадался об этом по морщинке на бритой щеке. С тех пор он всегда возил с собой какие-нибудь краски — не как у настоящих мастеров, конечно, а что подворачивалось под руку.

Не собираясь останавливаться на достигнутом, начинающий художник объявил:

— А теперь — буряк…

Только он взялся за бляшку на поясной сумке, как пространство сотряслось от грохота. Лемка втянул голову в плечи.

Вольные разом повернулись в сторону перелоги.

Запахло порохом.

Над сочным полем клубился, пачкая серое небо, сизый дымок.

Посреди перелоги стоял, твердо расставив ноги на ширине плеч, атаман — в одних шароварах, с белесыми шрамами на смуглой груди и еще более смуглой спине. На светлых штанинах подсыхали грязевые брызги. Дымок из дула короткой ручной пищали, которую держал атаман, уже развеялся; глубоко посаженные голубые глаза смотрели вперед, туда, где копошился толстяк в черном зипуне. Атаман чего-то ждал.

Наконец, над беззастенчиво разросшимися пыреем вскинулась рука с пушистой шапкой. Из дырки в черном меху торчал большой палец.

— Чертовщина какая-то, — пропыхтел толстяк, в замешательстве уселся прямо на голую землю и уронил руку с шапкой себе на колени.

Хмурый стрелок стал засыпать новую меру пороха — по привычке, на глаз. За каждое попадание Бондарь, новичок в шайке — или, как больше нравилось самим Вольным, в “сотне”, — платил по пять медяков.

— Полноте, Захар, — крикнул атаману Миколай, перекидывая песцовую шкурку через шею на манер банного полотенца. — Ты ж его сейчас до нитки обдерешь.

На самом деле Миколая едва ли волновало благосостояние Бондаря; ему просто хотелось почесать языком.

— Пускай обдирает, — громко поддержал атамана Лемка, сосредоточенно вымазывая очередного торговца маринованной свеклой.

Явор скрестил руки на груди и упрекнул Лемку с отеческой строгостью:

— Желчью не захлебнись.

Лемка вспыхнул маковым цветом. Рука его дрогнула, отчего свекла проехалась по лицу пленника наискосок, оставив на коже широкую, густо-красную полосу.

Год назад, едва присоединившись к отряду, Лемка тоже проиграл Захару два серебряника, которые сам же Захар и подарил ему днем ранее.

Атаман закончил заряжать пищаль и благодарно погладил ее большим пальцем по чеканному боку. По металлическому узору, как чистая вода по канальцам, перетекал ясный серебряный блеск.

— Не надо никого учить, — сказал Захар, одновременно отстаивая и свою свободу, и Лемкину, но в первую очередь — свободу Бондаря, с которого собирался струсить еще с десяток монет. — Жизнь научит.

Толстяк поплелся к пленникам за новой мишенью, что-то удрученно бубня себе под нос.

— Вон ту ещё не брали, — участливо подсказал Лемка, указывая на одного из торговцев.

Бондарь раздраженно выдернул шапку у пленного изо рта. Тот сразу же заверещал:

— Да как вы смеете?! Вам это с рук не сойдет! Вы хоть знаете, кто мы?!..

Бондарь посмотрел на шапку со слюнявым пятном, колеблясь: не вернуть ее ли на место?..

Миколай, пришедший на сулившие потеху крики, довольно потер руки и заговорщицки переглянулся с Явором:

— Сейчас узнаем.

Получив от друга одобрительный кивок, Миколай, помахивая песцовой шкуркой, как кнутом, направился к пасущимся лошадям. Провожая его недоуменным взглядом, торговец заметил подошедшего Явора только тогда, когда тот сгреб его за шиворот и рывком поставил на ноги. Веревка, прижимавшая пленных к стволу, тут же обвисла; Южик возмущенно эйкнул. Не обращая на него внимания, Явор поволок орущую жертву на перелогу, туда, где было больше места. Миколай пришпорил свою воронку миниатюрными солнышками с облезлой позолотой и направился следом за ними. Промозгло-влажный ветер подхватил его черные вихры и затрепал их свободно и легко вместе с конской гривой.

Возвращаясь к атаману, Бондарь на всякий случай засунул в шапку растопыренную пятерню — проверить, нет ли прорех. Захар тем временем наблюдал за тем, как Миколай заводит воронку на полукруг, чтобы разогнать перед прыжком. В десяти саженях поодаль бешено извивался торговец, ломая луговой бурьян.

— Паску-у-уды-ы-ы! — срывал он горло. — Ненавижу!

Вольные стали подтягиваться поближе к “представлению”. Те, кто порядочно выпил, садились прямо на холодную землю; другие оставались стоять или подстилали шубы и трофейные куртки.

Вороной конь неумолимо приближался к связанному торговцу, из-под прытких копыт летели ошметки земли. Истошным воплям не было ни конца, ни хотя бы перерыва.

Лишь в шаге от человека Миколай рванул поводья к груди: воронка послушно подбросила себя в прыжок.

Вольные разразились хохотом и восторженным свистом.

— Еще!

— Так его!..

Захар устало усмехнулся в усы.

— Слушай, а давай ещё одного сверху привяжем? — азартно предложил Лемка Миколаю, который как раз проезжал мимо — нарочито флегматичный, с колоском в зубах. — Будет славный барьер!

Вольные отволокли на перелогу второго торговца и стали привязывать его пеньковой веревкой к первому; Явор, принимавший участие в этом нелегком занятии, вдруг насторожился, принюхался — и всхохотнул:

— Да этот красавец обделался!

Брыкаясь, что полоумный, купчина изловчился заехать одному из своих мучителей коленом в подбородок — звучно щелкнули челюсти. Предложение огреть строптивца по голове тут же отмели, не желая испортить забаву.

Бондарь, давно уже топтавшийся возле атамана с шапкой в руках, наконец отважился обратить на себя внимание:

— Давай из-за спины.

Непринужденного тона не получилось: прозвучало, к стыду новичка, обиженно и с претензией. Взгляд, которым наградил его атаман, был настолько тяжелым, что просядь под Бондарем земля на сажень-другую — тот не удивился бы.

Бондарь был смешной и безобидный: округлый сам по себе, да еще и в плотной стеганке, он выглядел несерьезно, стеснялся этого и поэтому не называл себя Вольным. Общаться с атаманом на равных стоило ему больших усилий, хотя тот сам попросил его об этом. Захар всегда так делал, когда в отряде случалось пополнение. Бондарь об этом не знал, а потому очень гордился оказанной честью — правда, втихаря, поскольку разок уже раздулся от важности — и тут же был поставлен на место, да в таких выражениях, что еще три дня носу на улицу не казал.

Вольные, как казалось Бондарю, терпели его по велению атамана. А вот по какой причине ему благоволил атаман, Бондарь не понимал.

— Никому он не приказывает! — сочувственно убеждал его Лемка. — И тебя не терпит. Он всех любит, всем рад.

Лемка делил с Бондарем хату, так что деваться от него было некуда. Да и не очень-то, по правде говоря, хотелось: хотя Бондарь булькал и огрызался, ему все равно нравилось быть в компании, тем более в такой доброй.

— Угу. Видел я, как он рад… Ходит такой — во!

После этого он скорчил настолько угрюмую рожу, насколько хватило его актерского таланта. Лемка захрюкал от смеха.

…Захар повернулся к Бондарю спиной и положил пищаль на плечо — к коже будто прикоснулась огромная сосулька. Как он уже только не стрелял: и с правой руки (“да так даже ребенок сможет”), и с левой (“повезло так повезло!”), и закрыв глаза (“ты не закрыл, а прищурился”)...

Бондарь отбежал на тридцать шагов, топоча, что тяжеловоз, развернулся и воскликнул:

— Бросаю!

Но вместо того, чтобы действительно подбросить шапку, нахлобучил ее на себя.

Атаман выстрелил.

Новенький взвизгнул не своим голосом. Когда Захар обернулся, тот уже безвольно падал на спину.

Лемка выронил свеклу и со всех ног кинулся к другу. Остальные колебались, не понимая, тревожиться или нет: выстрел не услышал бы только глухой, и все видели, как Бондарь камнем ушел в высокую траву, но чтобы атаман — и навредил своему? Атаман — и промазал?..

Захар, будто ничего не случилось, вложил пищаль в чехол на чересе.

Добежав до предполагаемого покойника, Лемка бухнулся на колени, вгляделся в щекастое, бескровно-белое лицо — и вскинулся в приступе облегченного смеха.

Бондарь был цел и невредим. А вот шапка…

Подоспел Явор, помог Бондарю сесть. Лемка похлопал новенького по спине красной от свеклы рукой.

— С посвящением тебя, братик.

Ошарашенный толстяк надулся и скрестил руки на груди, не понимая, что чувствовать.

Явор поднял с земли шапку, растянул ее за края и покачал головой: сквозь две дырки, наложенные одна на другую, было видно серое от облаков небо. Явор нашел глазами атамана: тот отошел к старому дереву у дороги и наблюдал оттуда за тем, как Миколай заводит воронку на новый прыжок. Две безлистные ветви позади Захара вытягивались по обе стороны от его головы, как рога гигантского тура.

Лемка тоже посмотрел на атамана. Огромное черное дерево казалось ему куском вырезанного пространства. Если Захар сделает шаг, то провалится в него, как в яму. А если не сделает, то ветви его сами утащат…

— Не понимаю, — пожаловался сидящий рядом Бондарь — и наваждение рассеялось как не бывало. — Чертовщина какая-то…

К этому моменту Вольные выпили слишком много, чтобы довольствоваться ролью зрителей, и стали о чем-то договариваться, громко шепча и одобрительно гикая. Наконец, главные зачинщики утвердили план рукопожатием. Остальные с готовностью зашевелились, стали закрывать фляги и подниматься, пошатываясь, на ноги.

Миколай перемахнул через живой барьер раз, другой; прогарцевал по кругу. Недовольно крикнул толпе:

— Низко!

— Э не, братец, — ответили ему. — Не дадим больше, нам они тоже надобны…

Пыльную, мокрую и противно помятую свеклу, брошенную Лемкой, пристроили на голове пленного, который в обмороке уронил подбородок на грудь. Бледному пареньку, похожему на галчонка, завязали глаза полосой меха, всучили в непослушные руки лук и помогли наложить стрелу.

— А мы и без пищали ого-го, — развеселились выпивохи. — Эгей, Вьюрок! Слушай сюда… Да не рыпайся! Да, да, вот та-ак, выше чутка… А теперь левее, левее… Гоп-па!

Шальная стрела врезалась в ствол между обморочным и тихоней. Выпучив глаза на оперенное древко, которое не торчало у него изо лба лишь по какой-то необъяснимой благосклонности судьбы, тихоня вдруг натужно заорал; голос поглотила меховая шапка.

Крона вяза затряслась, серебристо зашелестела от хмельного смеха.

В поле Бондарь жаловался на жизнь неунывающему Лемке. Лемка ласково шутил в ответ, то и дело похлопывая “выжившего” по плечу. Они напоминали двух сурков: один круглился, другой вытягивался столбиком. Возвышавшийся перед ними Явор вещал им о чем-то с важным видом, но не для пользы, а ради собственного удовольствия, поэтому молодежь с чистой совестью пропускала всё мимо ушей.

Лишенный внимания Миколай заскучал и, бросив барьер, отвел свою воронку к остальным коням.

Вольные тем временем раскрутили Вьюрка сначала в одну сторону, затем — в другую, но не чтобы определиться с новой мишенью, а просто потешаясь над пьяным пареньком, у которого заплетались ноги…

Никто не замечал, что в развилке старого дерева, почти сливаясь с корой, сидит рогатая человекоподобная тень.

Мятежный ветер с громовым гулом зашатал крону вяза. Плотные облака темнели и набрякали, как ткань, которая скоро не выдержит льющуюся на нее воду. Холодом не просто повеяло — ударило; Захар напряг мышцы, чтобы не поежиться. Как бы не застудиться…

Вдруг за спиной кто-то с силой дунул в дудку; короткий звук порезал уши. Не успев подумать, Захар обернулся уже с саблей в руке — и там, где только что была его голова, пронеслась случайно сорвавшаяся с лука стрела.

Никакого дудочника возле голого дерева не обнаружилось. Стрела чиркнула по стволу и упала в поле, возле лежащих вповалку тел.

Захар не спеша обернулся.

Вольные попятились, трезвея с каждой секундой. Чувствуя, как руки поводырей одна за другой пропадают с плеч и талии, Вьюрок стянул меховую повязку с глаз на шею — и начал отступать быстрее всех, чтобы поскорее спрятаться за чью-нибудь спину. От былого веселья не осталось и следа.

Захар загнал саблю в ножны, обвел глазами всех по очереди и распорядился:

— Вещи собрать, людей развязать. Мертвых похоронить. Как закончите — сразу едем.

Вольные кинулись кто куда: у каждого вдруг обнаружились неотложные дела. А Захар подошел к старому дереву, кончиками пальцев погладил борозду от стрелы и подумал о том, что надо бы прикупить по дороге мешок соли. Пожалуй, можно выменять его на пару кроличьих рукавиц…

Взгляд Захара переместился на лежавшие за деревом тела.

Будет безымянная братская могила — очередная.

* * *

На вершину обломанного ствола вскарабкалась ушастая круглоголовка — и замерла, словно открывшийся вид потряс ее до глубины души.

Кахэрская равнина простиралась насколько хватало глаз. Маленькое красное солнце подрумянивало ее, как щеки покойника. Сухая земля, не помнящая уже ни чечевичных пашен, ни маковых полей, все отторгала. Так дерево, облюбованное ящеркой, когда-то угасло прежде, чем стало раскидистой, кормящей смоковницей.

Было время, когда здешние урожаи рождались с песней — и с песней же уходили под серп. Мурр лежал на лоскутном одеяле нив, как золотой купол калиры, разметав вокруг себя цепочки-дороги. Город напоминал захваченный музыкантами музей; в роскошных садах пение кинноров мешалось с птичьими трелями, на глинистых берегах — с лягушачьим кваканьем. Здесь правил Великий Лугаль — прозорливый судья, искусный флейтист, известный укротитель львов. Здесь жили мурр-шертран, не подозревая, что однажды станут не просто историей — легендой…

Огненный ураган нагрянул из ниоткуда и унесся в никуда, оставив по себе оплавленные руины и ни на что не годные почвы. Черные от копоти улицы укрыло хлопьями золота, как палой листвой. На главной площади теперь танцевала только подхваченная ветром зола. Иногда она задевала золотую статую Великого Лугаля, будто приглашая того на танец; Лугаль оставался непреклонен. Лицо его обезображивал горестный звериный оскал.

Это случилось тысячелетия назад. Руины давно погребло под песками; наметенная пустыня кое-как поросла чахлым жунгузом, обзавелась неприхотливыми жуками и круглоголовками. Редкие караваны отваживались прокладывать свой путь через эти места. Говорили, там не водятся скорпионы, священные для любого кахэрца; говорили, по равнине скитается призрак, и свита его — сотня золотых бабочек…

Недавно сюда прибыли чужеземцы. Суетливо крича и ругаясь каждый на своем языке, они разбили шатры и, не считаясь ни с одним из богов, начали раскопки. Теперь город лежал на дне ямы, наполненной лиловыми тенями.

Скоро чужеземцы уехали, навьючив верблюдов так, что те еле волочили ноги. Котлован остался зиять вскрытой могилой, являя безразличному небу разоренные развалины, подобные покойному королю, с которого содрали все драгоценности и шелка.

Зоркий зрачок круглоголовки неустанно следил за крохотными золотыми искорками, которые перетекали по руинам, слепляясь в яркие сгустки и вновь рассыпаясь. Наполовину падая и наполовину сбегая по стволу, ящерка достигла песка и понеслась, вихляя между приземистого кустарника, к котловану.

Одна из искорок мелькнула совсем близко и замерла на камне — золотая брошка на черной тени. Хвостатая охотница замедлилась, боясь спугнуть добычу.

Искорка оказалась всего-навсего бабочкой. А что светится — не проблема, совсем наоборот. Будет чудесный, торжественный завтрак…

Не успела круглоголовка подобраться поближе, как ее шлепнула по спине появившаяся из ниоткуда рука. Ящерица угрожающе раздула вееры щек, взглянула на обидчика — и немедленно бросилась наутек.

Руки ласково подняли с земли помятую бабочку, расправили ей крылышки, вытянули стрункой усики. Погладили, прежде чем отпустить в неуверенный полет:

— Ну вот, как новенькая.

Их осталась всего сотня — а ведь когда-то были тысячи тысяч… Тогда бабочки покрывали руины сплошным ковром, так что между ними нельзя было и волоса протянуть, и сияние их было столь ярко, что день едва ли отличался от ночи.

Каждой бабочке был отмерен свой срок, и когда он истекал, насекомое обращалось в пыль. Это был неостановимый, необратимый процесс. Одни не протянули и дня, другие ждали рокового мига веками.

Вот и еще одна печально повела усиками, предчувствуя скорую смерть, мигнула вспышкой золота на прощание — и стала пыльцой.