Кровавая Марь (джен)

“Куда ты исчезла вдруг,

любовь?

Ты в гнезде паучьем.

И солнце, точно паук,

лапами золотыми

тащит меня во тьму.”

— “Малая песня” Федерико Гарсиа Лорка, перевод М. Самаева

 

— А ну-ка угадай, кто я? — с надменным задором спросил Миколай и обернул голову песцовой шкуркой на манер платка.

Явор, могучий и высокий, как сказочный великан из детской сказки, наклонился поближе к товарищу, прищурился и задумчиво поводил густыми усами — так ездят щеткой по обуви. Чтобы облегчить ему задачу, Миколай жеманно отвел глаза и выпятил губы “бантиком”.

— Да тут и слепой справится! — весело закричал Лемка — взъерошенный веснушчатый паренек, стоявший под придорожным вязом неподалеку. — Это ж Южикова Еля!

Шутники обнялись за плечи и разгоготались так, что согнулись пополам.

Помимо Лемки под вязом было полно народу. Разбившись на маленькие группки, Вольные курили и лениво чокались кожаными фляжками, давно позабыв, что изначально пили для согрева. К стволу были привязаны раздетые до кальсон торговцы и пара возниц.

Южик, пошмыгивая от холода длинным носом, проверял веревки; услышав хохот товарищей, он сердито засопел, так что ноздри затрепетали, и рывком затянул узел на щиколотках одного из торговцев. Бедолага вскрикнул от неожиданности; Южику было приятнее думать, что от боли. Голос пленного приглушила меховая шапка, служившая кляпом.

Кокетливая красавица Еля приходилась Южику женой.

Вместо того, чтобы перейти к следующему узлу, Южик оскорбленно уставился на Лемку. Тот как ни в чем не бывало продолжал воодушевленно орудовать углем, украшая заплаканные рожи торговцев сросшимися бровями и закрученными усами.

Больше в полях не было ни души — только ветер гулял. На краю перелоги доживала свое заброшенная лачуга. Посреди проселочного перекрестка покоились, точно груда издохшего скота, повалившиеся набок фургоны. Из-под порванной парусины торчали ребра сломанных каркасов, выпущенной требухой валялись вокруг вскрытые ящики. По обе стороны от “останков”, словно безмолвные исполинские стражи, возвышались два дерева: одно — большой, пышный вяз, а другое — старое, черное и безлистное, с широкой развилиной.

Неподалеку от второго дерева лежали шесть неподвижных тел в одних рубахах. Еще недавно они были охраной обоза. Отойдя от них к вязу, новые хозяева их одежды и оружия досадовали насчет курток: на каждой во всю спину была вышита сливочная норка с тремя золотыми колосками, и где найти мастерицу, которая сумела бы спороть герб бесследно, оставалось загадкой.

Над ящиками крутились Вольные, ворошили плотные стопки меха: перчатки, шапки, просто пушистые лоскуты…

Брезгливо подняв двумя пальцами светлую шкурку, словно она принадлежала не зайцу, а крысе, Миколай заявил:

— Мусор, — и бросил ее обратно в ящик.

Явор спрятал усмешку в усы. Шляхетские замашки Миколая, бывшего виконта Врановского, так и не выветрились ни в степных разъездах, ни в бою. В Миколае, свойском и шалопайском, время от времени просыпались то княжна, как сейчас, то лыцарь, как получасом ранее: уложив двоих всадников при обозе, он еще долго мялся в стороне от тел, а когда Вольные стали шарить у них во ртах, ища золотые зубы, с самым мрачным видом поспешил убраться, плюнув на положенный ему кошель.

Валилась на землю мягкая норка и песец с серым контуром на складках, ярко-белого горностая нападал целый сугроб; одно откладывали своим женщинам, другое — на продажу. Когда на свет извлекли чернобурку, за нее тут же развязалась нешуточная борьба. Победителем вышел Миколай: поставив несколько фингалов, он пообещал пройтись кнутом по каждому, кто хотя бы дыхнет на шубу, и потом долго и тщательно привязывал трофей к седлу, недружелюбно зыркая по сторонам.

—...та-а-ак, — удовлетворенно протянул Лемка, распрямился и упер руки в бока.

Прозябшие до костей торговцы были размалеваны как заправские комедианты. Лемке нравилось так безобразничать: получалось и смешно, и безобидно.

Художественные порывы проснулись в нем полгода назад, в разоренном лагере, когда он от скуки разукрасил связанных разбойников углем из кострища. Это вдохновило Миколая попробовать себя в роли чревовещателя: болтая непристойности дурным голосом, он тягал пленных за челюсти, пока одна из “кукол” чуть не откусила ему палец. Вольные смеялись от души, простодушный Южик так и вовсе хватался за живот, и даже атаман слегка улыбнулся — Лемка догадался об этом по морщинке на бритой щеке. С тех пор он всегда возил с собой какие-нибудь краски — не как у настоящих мастеров, конечно, а что подворачивалось под руку.

Не собираясь останавливаться на достигнутом, начинающий художник объявил:

— А теперь — буряк…

Только он взялся за бляшку на поясной сумке, как пространство сотряслось от грохота. Лемка втянул голову в плечи.

Вольные разом повернулись в сторону перелоги.

Запахло порохом.

Над сочным полем клубился, пачкая серое небо, сизый дымок.

Посреди перелоги стоял, твердо расставив ноги на ширине плеч, атаман — в одних шароварах, с белесыми шрамами на смуглой груди и еще более смуглой спине. На светлых штанинах подсыхали грязевые брызги. Дымок из дула короткой ручной пищали, которую держал атаман, уже развеялся; глубоко посаженные голубые глаза смотрели вперед, туда, где копошился толстяк в черном зипуне. Атаман чего-то ждал.

Наконец, над беззастенчиво разросшимися пыреем вскинулась рука с пушистой шапкой. Из дырки в черном меху торчал большой палец.

— Чертовщина какая-то, — пропыхтел толстяк, в замешательстве уселся прямо на голую землю и уронил руку с шапкой себе на колени.

Хмурый стрелок стал засыпать новую меру пороха — по привычке, на глаз. За каждое попадание Бондарь, новичок в шайке — или, как больше нравилось самим Вольным, в “сотне”, — платил по пять медяков.

— Полноте, Захар, — крикнул атаману Миколай, перекидывая песцовую шкурку через шею на манер банного полотенца. — Ты ж его сейчас до нитки обдерешь.

На самом деле Миколая едва ли волновало благосостояние Бондаря; ему просто хотелось почесать языком.

— Пускай обдирает, — громко поддержал атамана Лемка, сосредоточенно вымазывая очередного торговца маринованной свеклой.

Явор скрестил руки на груди и упрекнул Лемку с отеческой строгостью:

— Желчью не захлебнись.

Лемка вспыхнул маковым цветом. Рука его дрогнула, отчего свекла проехалась по лицу пленника наискосок, оставив на коже широкую, густо-красную полосу.

Год назад, едва присоединившись к отряду, Лемка тоже проиграл Захару два серебряника, которые сам же Захар и подарил ему днем ранее.

Атаман закончил заряжать пищаль и благодарно погладил ее большим пальцем по чеканному боку. По металлическому узору, как чистая вода по канальцам, перетекал ясный серебряный блеск.

— Не надо никого учить, — сказал Захар, одновременно отстаивая и свою свободу, и Лемкину, но в первую очередь — свободу Бондаря, с которого собирался струсить еще с десяток монет. — Жизнь научит.

Толстяк поплелся к пленникам за новой мишенью, что-то удрученно бубня себе под нос.

— Вон ту ещё не брали, — участливо подсказал Лемка, указывая на одного из торговцев.

Бондарь раздраженно выдернул шапку у пленного изо рта. Тот сразу же заверещал:

— Да как вы смеете?! Вам это с рук не сойдет! Вы хоть знаете, кто мы?!..

Бондарь посмотрел на шапку со слюнявым пятном, колеблясь: не вернуть ее ли на место?..

Миколай, пришедший на сулившие потеху крики, довольно потер руки и заговорщицки переглянулся с Явором:

— Сейчас узнаем.

Получив от друга одобрительный кивок, Миколай, помахивая песцовой шкуркой, как кнутом, направился к пасущимся лошадям. Провожая его недоуменным взглядом, торговец заметил подошедшего Явора только тогда, когда тот сгреб его за шиворот и рывком поставил на ноги. Веревка, прижимавшая пленных к стволу, тут же обвисла; Южик возмущенно эйкнул. Не обращая на него внимания, Явор поволок орущую жертву на перелогу, туда, где было больше места. Миколай пришпорил свою воронку миниатюрными солнышками с облезлой позолотой и направился следом за ними. Промозгло-влажный ветер подхватил его черные вихры и затрепал их свободно и легко вместе с конской гривой.

Возвращаясь к атаману, Бондарь на всякий случай засунул в шапку растопыренную пятерню — проверить, нет ли прорех. Захар тем временем наблюдал за тем, как Миколай заводит воронку на полукруг, чтобы разогнать перед прыжком. В десяти саженях поодаль бешено извивался торговец, ломая луговой бурьян.

— Паску-у-уды-ы-ы! — срывал он горло. — Ненавижу!

Вольные стали подтягиваться поближе к “представлению”. Те, кто порядочно выпил, садились прямо на холодную землю; другие оставались стоять или подстилали шубы и трофейные куртки.

Вороной конь неумолимо приближался к связанному торговцу, из-под прытких копыт летели ошметки земли. Истошным воплям не было ни конца, ни хотя бы перерыва.

Лишь в шаге от человека Миколай рванул поводья к груди: воронка послушно подбросила себя в прыжок.

Вольные разразились хохотом и восторженным свистом.

— Еще!

— Так его!..

Захар устало усмехнулся в усы.

— Слушай, а давай ещё одного сверху привяжем? — азартно предложил Лемка Миколаю, который как раз проезжал мимо — нарочито флегматичный, с колоском в зубах. — Будет славный барьер!

Вольные отволокли на перелогу второго торговца и стали привязывать его пеньковой веревкой к первому; Явор, принимавший участие в этом нелегком занятии, вдруг насторожился, принюхался — и всхохотнул:

— Да этот красавец обделался!

Брыкаясь, что полоумный, купчина изловчился заехать одному из своих мучителей коленом в подбородок — звучно щелкнули челюсти. Предложение огреть строптивца по голове тут же отмели, не желая испортить забаву.

Бондарь, давно уже топтавшийся возле атамана с шапкой в руках, наконец отважился обратить на себя внимание:

— Давай из-за спины.

Непринужденного тона не получилось: прозвучало, к стыду новичка, обиженно и с претензией. Взгляд, которым наградил его атаман, был настолько тяжелым, что просядь под Бондарем земля на сажень-другую — тот не удивился бы.

Бондарь был смешной и безобидный: округлый сам по себе, да еще и в плотной стеганке, он выглядел несерьезно, стеснялся этого и поэтому не называл себя Вольным. Общаться с атаманом на равных стоило ему больших усилий, хотя тот сам попросил его об этом. Захар всегда так делал, когда в отряде случалось пополнение. Бондарь об этом не знал, а потому очень гордился оказанной честью — правда, втихаря, поскольку разок уже раздулся от важности — и тут же был поставлен на место, да в таких выражениях, что еще три дня носу на улицу не казал.

Вольные, как казалось Бондарю, терпели его по велению атамана. А вот по какой причине ему благоволил атаман, Бондарь не понимал.

— Никому он не приказывает! — сочувственно убеждал его Лемка. — И тебя не терпит. Он всех любит, всем рад.

Лемка делил с Бондарем хату, так что деваться от него было некуда. Да и не очень-то, по правде говоря, хотелось: хотя Бондарь булькал и огрызался, ему все равно нравилось быть в компании, тем более в такой доброй.

— Угу. Видел я, как он рад… Ходит такой — во!

После этого он скорчил настолько угрюмую рожу, насколько хватило его актерского таланта. Лемка захрюкал от смеха.

…Захар повернулся к Бондарю спиной и положил пищаль на плечо — к коже будто прикоснулась огромная сосулька. Как он уже только не стрелял: и с правой руки (“да так даже ребенок сможет”), и с левой (“повезло так повезло!”), и закрыв глаза (“ты не закрыл, а прищурился”)...

Бондарь отбежал на тридцать шагов, топоча, что тяжеловоз, развернулся и воскликнул:

— Бросаю!

Но вместо того, чтобы действительно подбросить шапку, нахлобучил ее на себя.

Атаман выстрелил.

Новенький взвизгнул не своим голосом. Когда Захар обернулся, тот уже безвольно падал на спину.

Лемка выронил свеклу и со всех ног кинулся к другу. Остальные колебались, не понимая, тревожиться или нет: выстрел не услышал бы только глухой, и все видели, как Бондарь камнем ушел в высокую траву, но чтобы атаман — и навредил своему? Атаман — и промазал?..

Захар, будто ничего не случилось, вложил пищаль в чехол на чересе.

Добежав до предполагаемого покойника, Лемка бухнулся на колени, вгляделся в щекастое, бескровно-белое лицо — и вскинулся в приступе облегченного смеха.

Бондарь был цел и невредим. А вот шапка…

Подоспел Явор, помог Бондарю сесть. Лемка похлопал новенького по спине красной от свеклы рукой.

— С посвящением тебя, братик.

Ошарашенный толстяк надулся и скрестил руки на груди, не понимая, что чувствовать.

Явор поднял с земли шапку, растянул ее за края и покачал головой: сквозь две дырки, наложенные одна на другую, было видно серое от облаков небо. Явор нашел глазами атамана: тот отошел к старому дереву у дороги и наблюдал оттуда за тем, как Миколай заводит воронку на новый прыжок. Две безлистные ветви позади Захара вытягивались по обе стороны от его головы, как рога гигантского тура.

Лемка тоже посмотрел на атамана. Огромное черное дерево казалось ему куском вырезанного пространства. Если Захар сделает шаг, то провалится в него, как в яму. А если не сделает, то ветви его сами утащат…

— Не понимаю, — пожаловался сидящий рядом Бондарь — и наваждение рассеялось как не бывало. — Чертовщина какая-то…

К этому моменту Вольные выпили слишком много, чтобы довольствоваться ролью зрителей, и стали о чем-то договариваться, громко шепча и одобрительно гикая. Наконец, главные зачинщики утвердили план рукопожатием. Остальные с готовностью зашевелились, стали закрывать фляги и подниматься, пошатываясь, на ноги.

Миколай перемахнул через живой барьер раз, другой; прогарцевал по кругу. Недовольно крикнул толпе:

— Низко!

— Э не, братец, — ответили ему. — Не дадим больше, нам они тоже надобны…

Пыльную, мокрую и противно помятую свеклу, брошенную Лемкой, пристроили на голове пленного, который в обмороке уронил подбородок на грудь. Бледному пареньку, похожему на галчонка, завязали глаза полосой меха, всучили в непослушные руки лук и помогли наложить стрелу.

— А мы и без пищали ого-го, — развеселились выпивохи. — Эгей, Вьюрок! Слушай сюда… Да не рыпайся! Да, да, вот та-ак, выше чутка… А теперь левее, левее… Гоп-па!

Шальная стрела врезалась в ствол между обморочным и тихоней. Выпучив глаза на оперенное древко, которое не торчало у него изо лба лишь по какой-то необъяснимой благосклонности судьбы, тихоня вдруг натужно заорал; голос поглотила меховая шапка.

Крона вяза затряслась, серебристо зашелестела от хмельного смеха.

В поле Бондарь жаловался на жизнь неунывающему Лемке. Лемка ласково шутил в ответ, то и дело похлопывая “выжившего” по плечу. Они напоминали двух сурков: один круглился, другой вытягивался столбиком. Возвышавшийся перед ними Явор вещал им о чем-то с важным видом, но не для пользы, а ради собственного удовольствия, поэтому молодежь с чистой совестью пропускала всё мимо ушей.

Лишенный внимания Миколай заскучал и, бросив барьер, отвел свою воронку к остальным коням.

Вольные тем временем раскрутили Вьюрка сначала в одну сторону, затем — в другую, но не чтобы определиться с новой мишенью, а просто потешаясь над пьяным пареньком, у которого заплетались ноги…

Никто не замечал, что в развилке старого дерева, почти сливаясь с корой, сидит рогатая человекоподобная тень.

Мятежный ветер с громовым гулом зашатал крону вяза. Плотные облака темнели и набрякали, как ткань, которая скоро не выдержит льющуюся на нее воду. Холодом не просто повеяло — ударило; Захар напряг мышцы, чтобы не поежиться. Как бы не застудиться…

Вдруг за спиной кто-то с силой дунул в дудку; короткий звук порезал уши. Не успев подумать, Захар обернулся уже с саблей в руке — и там, где только что была его голова, пронеслась случайно сорвавшаяся с лука стрела.

Никакого дудочника возле голого дерева не обнаружилось. Стрела чиркнула по стволу и упала в поле, возле лежащих вповалку тел.

Захар не спеша обернулся.

Вольные попятились, трезвея с каждой секундой. Чувствуя, как руки поводырей одна за другой пропадают с плеч и талии, Вьюрок стянул меховую повязку с глаз на шею — и начал отступать быстрее всех, чтобы поскорее спрятаться за чью-нибудь спину. От былого веселья не осталось и следа.

Захар загнал саблю в ножны, обвел глазами всех по очереди и распорядился:

— Вещи собрать, людей развязать. Мертвых похоронить. Как закончите — сразу едем.

Вольные кинулись кто куда: у каждого вдруг обнаружились неотложные дела. А Захар подошел к старому дереву, кончиками пальцев погладил борозду от стрелы и подумал о том, что надо бы прикупить по дороге мешок соли. Пожалуй, можно выменять его на пару кроличьих рукавиц…

Взгляд Захара переместился на лежавшие за деревом тела.

Будет безымянная братская могила — очередная.

* * *

На вершину обломанного ствола вскарабкалась ушастая круглоголовка — и замерла, словно открывшийся вид потряс ее до глубины души.

Кахэрская равнина простиралась насколько хватало глаз. Маленькое красное солнце подрумянивало ее, как щеки покойника. Сухая земля, не помнящая уже ни чечевичных пашен, ни маковых полей, все отторгала. Так дерево, облюбованное ящеркой, когда-то угасло прежде, чем стало раскидистой, кормящей смоковницей.

Было время, когда здешние урожаи рождались с песней — и с песней же уходили под серп. Мурр лежал на лоскутном одеяле нив, как золотой купол калиры, разметав вокруг себя цепочки-дороги. Город напоминал захваченный музыкантами музей; в роскошных садах пение кинноров мешалось с птичьими трелями, на глинистых берегах — с лягушачьим кваканьем. Здесь правил Великий Лугаль — прозорливый судья, искусный флейтист, известный укротитель львов. Здесь жили мурр-шертран, не подозревая, что однажды станут не просто историей — легендой…

Огненный ураган нагрянул из ниоткуда и унесся в никуда, оставив по себе оплавленные руины и ни на что не годные почвы. Черные от копоти улицы укрыло хлопьями золота, как палой листвой. На главной площади теперь танцевала только подхваченная ветром зола. Иногда она задевала золотую статую Великого Лугаля, будто приглашая того на танец; Лугаль оставался непреклонен. Лицо его обезображивал горестный звериный оскал.

Это случилось тысячелетия назад. Руины давно погребло под песками; наметенная пустыня кое-как поросла чахлым жунгузом, обзавелась неприхотливыми жуками и круглоголовками. Редкие караваны отваживались прокладывать свой путь через эти места. Говорили, там не водятся скорпионы, священные для любого кахэрца; говорили, по равнине скитается призрак, и свита его — сотня золотых бабочек…

Недавно сюда прибыли чужеземцы. Суетливо крича и ругаясь каждый на своем языке, они разбили шатры и, не считаясь ни с одним из богов, начали раскопки. Теперь город лежал на дне ямы, наполненной лиловыми тенями.

Скоро чужеземцы уехали, навьючив верблюдов так, что те еле волочили ноги. Котлован остался зиять вскрытой могилой, являя безразличному небу разоренные развалины, подобные покойному королю, с которого содрали все драгоценности и шелка.

Зоркий зрачок круглоголовки неустанно следил за крохотными золотыми искорками, которые перетекали по руинам, слепляясь в яркие сгустки и вновь рассыпаясь. Наполовину падая и наполовину сбегая по стволу, ящерка достигла песка и понеслась, вихляя между приземистого кустарника, к котловану.

Одна из искорок мелькнула совсем близко и замерла на камне — золотая брошка на черной тени. Хвостатая охотница замедлилась, боясь спугнуть добычу.

Искорка оказалась всего-навсего бабочкой. А что светится — не проблема, совсем наоборот. Будет чудесный, торжественный завтрак…

Не успела круглоголовка подобраться поближе, как ее шлепнула по спине появившаяся из ниоткуда рука. Ящерица угрожающе раздула вееры щек, взглянула на обидчика — и немедленно бросилась наутек.

Руки ласково подняли с земли помятую бабочку, расправили ей крылышки, вытянули стрункой усики. Погладили, прежде чем отпустить в неуверенный полет:

— Ну вот, как новенькая.

Их осталась всего сотня — а ведь когда-то были тысячи тысяч… Тогда бабочки покрывали руины сплошным ковром, так что между ними нельзя было и волоса протянуть, и сияние их было столь ярко, что день едва ли отличался от ночи.

Каждой бабочке был отмерен свой срок, и когда он истекал, насекомое обращалось в пыль. Это был неостановимый, необратимый процесс. Одни не протянули и дня, другие ждали рокового мига веками.

Вот и еще одна печально повела усиками, предчувствуя скорую смерть, мигнула вспышкой золота на прощание — и стала пыльцой.

Ходившие Вольными хуторяне величали свое поселение не Калиновой Ярью, как полагалось, а Сычьим Гнездом. Захар хмурился каждый раз, когда слышал это — и тем только подтверждал, что свое прозвище — Сыч — заслужил небезосновательно.

После удачного грабежа учинили вечерние гуляния. Захар охотно выхлестал со всеми пузырь самогона и потравил под это дело байки — немногословные, но уморительные, так что от хохота едва не подскакивала крыша кабака. Дважды удачно перекинулся в карты, пальнул разок из пищали, чтобы позабавить народ, по пролетавшему за окном воробью — и птица разлетелась перьями, как разбившийся снежок — брызгами.

На прощание Захар кинул корчмарю серебряник с клинописной чеканкой, пожал все попавшиеся на пути руки, похлопал всех по плечам и спинам, не разбирая лиц — и пошел по извилистой тропинке к своему белевшему впотьмах домишку.

Стоило человеческим голосам притухнуть, как душевное умиротворение подернуло мелкой рябью, точно заводь от стайки водомерок.

Резкий оклик дудки на перелоге не шел у Захара из головы. Дрянная дудка… Это не мог быть птичий посвист, он бы не спутал. Но что тогда? Лемкина свирель? Вряд ли. Звук раздался близко, а Лемка сидел далеко, в обнимку с новеньким…

Заходя за березовый плетень, Захар буркнул:

— Чертовщина.

И двинулся по некошенной траве к хлеву, чтобы погладить лошадь для хорошего сна.

Сумрачный воздух в хлеву загустел от запаха скотины и лежалого сена; то и дело его прорезал легкий сквознячок. Захара встретили ласковым пофыркиванием. Он шел почти вслепую, шурша соломой. В квадрате распахнутого окна просыпанным просом светлели мелкие звезды.

Захар погладил спутанную лошадиную гриву. Раздувая ноздри горячим сопением, Буревий со взаимной лаской ткнулся носом в хозяйскую ладонь.

Задувавший в окошко ветер пока не определился, напитаться ли ему первым летним медом или еще поноситься прохладно-весенним. Из корчмы лился радостный шум, по большей части состоящий из бранных частушек. Вместо изначальных рифм в них совали новые, кривые, еще более похабные; глупая забава была приправлена, точно пряностью, смущенным женским смехом.

Гомон выплеснулся из корчмы, хлынул по дороге. Закружились водоворотами факелы, завели танцы; с новой силой заблеяли под бандуру. Захар налег руками на шероховатую оконную раму и подпер кулаком подбородок.

— Ай, стояла Калинова Ярь, целый век стояла Калинова Ярь! — дребезжали вдали пьяные козлиные вопли. — А пришел в нее Сыч — Сыч Захар! Говорит — кобзарь, а на чересе — палаш, за спиною — вьюга. Погубил он Калинову Ярь — был чи не был хутор?.. В кровь перегнила калина, лес и пашни закровили: не вобрать земле такого — в марь раскиснут перелоги…

Захар резко захлопнул ставни.

С полминуты он просто дышал — загнанно, с трудом, будто через мокрую тряпку. Слова песни полыхали перед глазами — пульсирующие багровые символы, расползающиеся в кромешной темноте, точно кровь по дерну. Двоящееся разгульное пение, перебивающая струны дудка….

Дудка…

Закрыв ставни на медный крюк, Захар пошел на выход, туда, где из приоткрытой двери падал на пол скошенный серый свет. Ничего, ничего… Такое уже случалось; сейчас, сейчас он выполнит ритуалы — и все пройдет. Но сначала — его личный, самый важный, пускай и неофициальный: раскурить трубку…

Захар сел на лавку у плетня, лег голой спиной на березовые пруты. Похожая на пророчество песенка сжалилась и притихла, но не пропала совсем. Кровавая марь, вот же… Захар раздраженно ударил кресалом. Не будет никакой мари. А только танцы, как сейчас, под девичьи визги и безудержный хохот, разлетающийся над бессонным хутором стаей певчих птиц…

Кто-то сдуру дунул в сигнальный рог, привязанный к вязу перед корчмой. Расслабившийся было Захар чуть не подскочил. Надрать бы озорнику уши…

Табак вперемешку с пустырником снял окаменение с плечей и разгладил складку между бровей. В хату Захар направился уже на легких ногах. На пороге он задержался, вывернул карманы, проверил мошну: не приведи господь занести в дом золото… Нет, только серебро да медяшки. Вот и славно.

Захар зажег у подоконника свечу, взял с печной полки отведенный под соль мешочек и, огорченный его незначительным весом, двинулся в чулан.

Чуланом служила одна из самых старых комнат. Когда Захар посетил ее впервые, она казалась серой и крохотной из-за невообразимого количества паутины, сплошь усеянной живыми и мертвыми пауками. После уборки дышать легче так и не стало, да и посветлело не особо: спертый воздух как был, так и остался пропитан особым, нездешним запустнением, а неестественно густые тени держали оборону даже перед таким грозным противником, как распахнутые настежь окна. Проникающие в комнату лучи брезговали углами и в любое время суток скапливались сугубо в центре комнаты, будто без этого жуткие пятна, темневшие там на полу, недостаточно бросались в глаза. Чем их Захар только ни оттирал — все бестолку. Только соль и уксус руки поели…

Так и повелось, что все ненужное сносилось Захаром в эту комнату. Поскольку для жизни ему требовалось не много, совсем скоро у дальней стены выросла гора хлама. С каждым годом она становилась внушительней, в то время как желание разбирать ее — все слабее.

Вплотную к стене стоял старый стол из вишневого дерева. Одна из его ножек была коротковата, поэтому под нее постоянно что-то подкладывалось: то деревяшка, то старое полотенце, сложенное в несколько раз. Как бы там ни было, рано или поздно все сгрызали мыши, и Захар, ленясь насыпать им яду, снова что-нибудь туда подтыкал.

На столе лежала, опрокинутая на бок, резная кукушка из ольхи. Захар погладил фигурку по крылу, стирая с нее тонкий слой пыли. Под подушечками пальцев пробежали твердые края рельефных перышек.

Деревянная птица была частью семейного проклятия. Родители всучили ее непутевому сыну перед отъездом, надеясь таким образом переложить на него все возможные беды. Захар неоднократно пытался выбросить кукушку, но та всегда возвращалась. Даже сжечь ее не удалось: Захар лично проследил, чтобы она превратилась в бесформенные угли, а на следующий день обнаружил фигурку там же, где она лежала и поныне. После этого он некоторое время не мог смотреть на кукушку без содрогания и даже протирать ее осмеливался лишь дорогим платком, который использовал в прошлом для алхимических колб.

Ближе к порогу стояли пухлые от соли мешки из рогожи. Зачерпнув из початого, Захар вышел из хаты и насыпал перед порогом густую белую полосу. Дома он хлебнул водки, хотя смотреть уже на нее не мог, и трижды сплюнул через левое плечо.

В сон клонило немилосердно. Собственное тело, волочимое к постели, представлялось Захару неповоротливой корягой, застрявшей в водорослях на пути у сильного течения.

Стоило ему упасть раскаленной щекой на прохладную подушку, как знакомый голос на задворках сознания затянул:

— Была Калинова Ярь — станет кровавая марь…

Захар рывком сел, разулся и бросился в чулан, чтобы исполнить последний ритуал, о котором чуть не забыл: набить сапоги солью по щиколотку.

Когда он вернулся в кровать, ему показалось, будто за окном раздался снисходительный смешок.

 

За неделю Калинову Ярь трижды накрывало дождем. Облака не желали рассеиваться, так что прохлада не стаивала даже на солнце.

От перекопанного огорода одуряюще пахло черноземом. Южик оперся об тяпку, мечтательно всмотрелся в прекрасную зеленую даль… и недовольно сощурился.

По дороге, заворачивающей на хутор под небольшим уклоном, неслась тройка червленых всадников на белых скакунах.

— Из-за тына, из-за гор… — Южик удивлённо присвистнул. И обернулся, чтобы кликнуть жену: — Душенька! Гляди, когось принесла нелегкая.

Еля выглянула из окна — белолицая, губы — спелая малина, под густыми черными бровями — острые карие глаза. Южик кивком указал на броскую красную троицу в полях. Еля тут же посерьезнела и пропала из окна.

Появившись во дворе, она без предисловий стала толкать мужа к дому.

— Иди-иди, — вдруг оказалось, что в ней, ростом невеличкой и стройной, но отнюдь не могучей, силищи больше, чем в некоторых Вольных. — Быстро, кому говорю!..

К тому моменту, как червленые всадники въехали в ворота, супругов уже и след простыл.

Гостями были двое солдат и молодой гонец. На спине и груди они носили герб со сливочной норкой, сторожащей три колоска из золотой канители. Несмотря на сопровождение, гонец держался не просто опасливо — робко. Обращаясь к Явору, который как раз возвращался от коваля и свернул к подозрительным приезжим, он едва преодолевал икоту:

— М-м-мне б-бы ат-тамана…

— Атамана волки съели, — Явор деловито уложил новенький топор обухом на плечо. — Что ты у него забыл?

— У м-меня к нему д-дело…

Явор окинул гостей оценивающим взглядом. Гонцу с перепугу казалось, что если здоровенный хуторянин подойдет к нему вплотную, то головы их, всадника и пешего, окажутся на одном уровне.

— Лошадей заведем, — наконец, сказал Явор, кивая в сторону корчмы. — И провожу.

Южик высунулся было на улицу, но был сразу же утянут женой в дом — только калитка хлопнула на прощание.

Зато к Явору без затруднений присоединился сначала Миколай, завидевший его со скамьи, на которой курил с видом падишаха, а затем и прочие хуторяне. Люди стекались отовсюду, добродушно посмеиваясь или откровенно ерничая над съёженным гонцом. Стоило приезжим спешиться, как подтрунивания перекинулись и на солдат. Так до атамана дошла уже целая орава.

Захар бездельничал с кобзой на скамье под березовым забором. Иногда он переводил глаза с кобзы на небо, и тогда в них отражалась прибеленная солнцем синь. Неизящные, но ловкие пальцы перебирали струны, ища мелодию, которая вот уже неделю не давала Захару покоя: це-лый век сто-я-ла Ка-... Ка-ка-ка… Захар нахмурился. Да что ж там за нота приблудилась-то?

—...можно к тебе? — осведомился Явор из-за нераспустившихся мальв за заборчиком.

— Мы тебе гонца привели! — радостно объявил Лемка, будто лично притащил к атаману на цепи неведомую рогатую чудь.

Возле него, не зная, куда себя деть, мялся Бондарь. Приветственно сделал ручкой Миколай. Другие приготовились греть уши: одни ждали в открытую, а другие шатались неподалеку, нерадиво и безуспешно притворяясь занятыми.

Захар оглядел гонца, задержал взгляд на его груди. Сливочная норка, слегка искаженная складкой на красном кафтане, смотрела лукаво и исподлобья.

Солдаты, будто почуяв опасность, встали плотнее к гонцу — кольчужные големы в красных сюрко. Глаза атамана скользнули по пыльным шлемам, по золоченым навершиям рукоятей, торчавших из ножен у бедра — и обеспокоенно переметнулись на знакомые — родные, в общем-то — лица.

В Калиновой Яри Захара считали своим. Большую часть времени он принимал это как само собой разумеющееся; было бы странно не привыкнуть к новой роли за восемь лет. Но иногда, как сейчас, он изумлялся, видя перед собой самую суть: вверенные ему жизни, сплетенные из полузабытых историй.

Будучи еще не атаманом и даже не Сычом, а только подозрительным приблудой, Захар обзавелся первым знакомством не слишком удачно: он получил от Явора в зубы. Виной тому стало неуемное любопытство его жены. Подкараулив нового соседа за возней с березовым плетнем, она поднесла ему воды и уже открыла было рот, чтобы задать вопрос…

Явор появился раньше, чем Захар успел назвать свое имя.

Разбив друг другу лица, они подружились. Почти сразу за Захаром явился виконт Врановский, вконец замученный тонкостями схоластики, и влился в хутор, будто не явился незнамо куда, а вернулся домой. На первой же попойке его избавили от нежеланного титула и торжественно переименовали из Николая в Миколая.

Немного позже образовались Вольные. Костяк сложился из заскучавших хуторян и Захара, который внезапно обнаружил, что из полезного умеет только торчать в седле и размахивать саблей; шло время, и незаметно дюжина вояк, беспечно принимавшая к себе едва ли не каждого, кто просился, выросла в сотню. На вопрос о том, с чего все началось, Вольные бы ответили “а чего, всю жизнь сиднем сидеть, что ли?” или “Сыч бавится — а мы с ним за компанию”. Захар бы смолчал.

Ни во что серьезное Захар Вольных не втравливал. Они игрались в разбойников и в ворье, пьянствовали, дурили — и, в общем-то, все. Людей теряли изредка, так что каждые похороны становились событием, после которого разудалые настроения притухали на месяц, а то и на полгода. Почти каждый раз находились ребята, не принимавшие приглашение на следующий выезд; скорбно качали головами, поминали друзей, разводили руками: “семья”...

Иногда Вольные перебегали дорогу важным шишкам, но всегда выходили сухими из воды: судя по всему, Захар скупился на слова, потому что копил их для дипломатических встреч.

—...читай, малой, — повелел гонцу Захар, откладывая кобзу.

Бледный юноша как раз вытащил из-за пазухи грамоту. Развернув ее трясущимися руками, он залепетал:

— Я-я-ясновельможный гы-гы-граф Орховский…

По хуторянам прокатились ленивые хохотки.

— Давай я, — успел предложить Лемка за секунду до того, как Захар молча выдернул пергамент из деревянных рук гонца.

Захар быстро забегал глазами по строкам.

С год назад атаман попробовал приобщить Вольных к свободным искусствам. Большинство обломало зубы еще об азбуку; преуспевал один Лемка. Но, как позже выяснилось, прилежничал он из любви отнюдь не к науке, так что Захар подумал-подумал, сокрушенно повздыхал с денек — да и забросил свои лекторские начинания к чертовой матери.

Лемка задрал голову, чтобы осторожно обратиться к Явору:

— Орховский? Это кто такое?

Миколай неприязненно поморщился и ответил вместо товарища:

— Да графёныш один, — и чем-то недобрым, опасным от него повеяло. Лемка немедленно пожалел о заданном вопросе. — Пушниной торгует…

Захар тем временем дочитал грамоту, бросил ее на скамью и понес кобзу в дом.

— Что там? — крикнул ему вслед Явор. — Угрожает?

Захар вернулся с багряным корзном на плечах. Застегивая черес, бросил:

— Нанять хочет.

— Нас?! — не поверил Лемка.

От избытка чувств он схватил Бондаря за руку, но смутился и тут же отпустил.

— Ты ехать к нему собрался, что ли? — ужаснулся Миколай.

— Не дури, Захар, — Явор категорично скрестил руки на груди.

Захар, глубоко погруженный в свои мысли, молча направился к хлеву.

Хутор не горел красным пламенем — а значит, был резон решить все разговором. Калинова Ярь — кровавая марь…

Захар замер возле лошадиной морды, не затянув до конца подбородочный ремень. Выпуклый глаз Буревия равнодушно взирал на хозяина горизонтальным зрачком. Захар погладил скакуна по нечесаной гриве, будто хотел успокоить, хотя Буревий и так не проявлял никаких признаков волнения.

Нанимать — их? Дикарей, измывавшихся над пленными, как дети над животными? Торговцы наверняка донесли обо всем в мельчайших деталях, и вряд ли что-то из рассказанного делало Вольным честь… Пьяные разбышаки, чуть не пристрелившие собственного главаря — вот это рекомендация!

Мысль сбилась: снаружи послышались крики неумолимо приближающейся соседки.

— Дома вижу раз в год! А как завалиться с друзьями к Захару — так это пожалуйста, это мы с удовольствием!..

Явор сносил обвинения безропотно, будто они относились не к нему вовсе. Вольные молчали, преисполненные глубочайшей солидарности. Один Миколай ехидно пофыркивал.

Захар продолжил проверять ремешки. Дело, привычное и размеренное, постепенно приводило мысли в порядок.

Он навестит Орховского — поговорить. Захар был наслышан о графе. Тот не слыл ни истериком, ни дураком…

Это и пугало.

 

На следующее утро у ворот столпилось столько людей, что создавалось впечатление, будто атамана вышла провожать половина хутора. Смущенный этой совершенно необязательной толкотней, Захар вел себя еще отчужденнее, чем обычно.

Вместо душевного прощания, которого никто, впрочем, и не ждал, Захар наказал:

— Не вернусь через две недели — за мной не ехать.

— Можно мне все-таки с тобой? — попросился Лемка, нервно поглаживая Буревия по пепельно-крапчатой морде.

На самом деле ему хотелось поглаживать Захарову руку. Та словно специально пряталась от него под толстым, исцарапанным наручем.

Атаман покачал головой.

Дождавшись, пока Захар с гостями превратятся в горстку точек далеко в полях, Лемка улизнул на речку. Бондарь поплелся за ним, зачем-то убеждая себя, что больше ему действительно некуда приткнуться.

Речка-Калинка при хуторе была что надо — где-то узкая, что и дите переплывет, а где-то широкая, что и моста так просто не протянешь; не быстрая, но бодрая, в меру глубокая и полная рыбы. На противоположном берегу кучерявились деревья и густые, как валяная шерсть, кусты; давным-давно там был еще один хутор, да погорел. На этом берегу пахло сырым песком и подгнившими водорослями; загадочно шелестел камыш, побрякивали лягушки. По вечерам округу изводили звоном комариные тучи, но сейчас над водой было ясно и тихо.

Лемка торопливо вытряхнулся из одежды и бросился купаться. Ему нравилось плавать под водой: нырок — и пропал. Секунда, две, десять; у Бондаря кольнуло сердце. Взгляд судорожно зарыскал по ряби: не взбурлит ли где?..

“Утонул, — все это время в животе у Бондаря неприятно тянуло, а теперь — оборвалось. — Ну, утонул…”

Точно в насмешку над ним, из-под воды вырвался блестящий поплавок гладкой мокрой головы. Лемка растерялся в первые мгновения, будто нырял в речке, а вынырнул в океане; сориентировавшись, замахал рукой, завопил что-то — не то зазывно, не то ликующе, — и снова нырнул…

В полях Лемка был прытким зайцем, в лесу — ловкой куницей, в реке — стремительной щукой. Бондарю было приятно смотреть на него, но завидно. Сам Бондарь был грузен, неуклюж и стеснялся этого. Иногда ему казалось, что Захар позвал его на хутор просто чтобы посмеяться.

Он несмело пожаловался на это Лемке, как только тот выбрался на берег.

— Захар бы так не поступил, — возразил Лемка и потянулся, делая вид, что кривится из-за ноющих после плаванья мышц, а не из-за претензии к атаману.

За Захара Лемка был готов стоять горой, хоть и понимал, что гора из него не ахти: холмик скорее, пушистый, ромашковый, над которым бабочки хороводы водят…

— Это почему же? — буркнул Бондарь, которому все еще перехватывало горло из-за проигранных медяков.

— Потому что он хороший человек, — уверенно заявил Лемка и заложил руки за голову.

Он грелся на солнышке — местами лоснящийся, а местами матовый от налипшего песка, загорелый, как на совесть пропеченная сайка. Ноги у него были чуть светлее, чем остальное тело, а подмышки вообще ослепительно белые. Эта “пятнистость” Лемку только красила. Все, что у другого казалось бы недостатком, в нем оборачивалось достоинством или чем-то милым. Лемка был таким сам, и так же относился к другим: найдя погрызенный гусеницами листик, он с удовольствием смотрел сквозь дырки на солнце.

— Ты не грусти, — промурлыкал Лемка, разнеженный сырым речным зноем. — Захар потом за тебя как возьмется — мать родная не узна-...

Тут он резко замолчал и, приподнявшись на локте, виновато посмотрел на Бондаря. Тот только махнул рукой — мол, ничего.

— Нам с тобой друг на друга обижаться не за что, — на всякий случай сказал толстяк — уж больно жалобное было у Лемки лицо.

— Для обиды и повод обычно не нужен, — безнадежно вздохнул Лемка и снова растянулся на песке. Сложив руки на животе, он нервно завертел большими пальцами друг вокруг друга. — Поначалу… всегда сложно. Все так говорят. Вьюрок вон вообще три месяца на ушах ходил: ему все мерещилось, будто Захар его сжить со свету надумал. А у Захара, просто…

Бондарь тяжело вздохнул: за неделю на хуторе он усвоил, что трепаться об атамане Лемка мог долго-долго, пока солнце не сядет. Или пока не взойдет — всякое бывало.

— У Захара просто лицо… ну-у, такое, — Лемка не смог подобрать подходящего слова.

— Это какое же?

— Ну, такое, что под ковер забиться хочется, — Лемка аж прихрюкнул от зазудевшего в груди смеха. И сказал, уносясь куда-то вместе с мыслями: — Файно все будет, Бондарь. Просто не сразу.

— А если у меня ничего не выйдет?

— Тогда я тебя защищать буду, — пожал плечами Лемка, будто проще ничего на свете не было.

Все для него было легко, все ладно. Бондарю тоже хотелось жить в таком мире.

— Ты всегда таким был?

Лемка, на удивление, сразу понял, о чем речь.

— Да не, — он говорил непринужденно, будто откровенность ему ничего не стоила. — Это меня Захар научил.

— Атаман? — не поверил Бондарь. — Да он же саму жизнь презирает! Вечно рожа такая, будто его не устраивает даже то, что вода мокрая!

— Это так только кажется, — Лемка дернул плечом, будто на него села мошка. — Он просто…

Он запнулся и не стал договаривать. Пусть Бондарь боится Захара, пусть не называет его по имени — пусть... Так даже лучше.

Лемка был охоч делиться, хотя почти ничего не имел. Из колчана Вьюрка торчали его самодельные стрелы; Вольный, заходивший его проведать, никогда не уходил без куска хлеба или жменьки семечек; добычу Лемка всегда уступал, за что нередко получал воспитательный подзатыльник от Явора. Только Захара ему никому отдавать не хотел. Захар, к Лемкиной радости, никуда отдаваться и не спешил, сидел себе в одиночестве на краю поселка, точил саблю и играл на кобзе. Иногда уезжал — что-то разведать, с кем-то потолковать, — но всегда возвращался. И всегда — один.

То, что Лемка испытывал к Захару, было не одним чувством, а множеством разных, свитых в один красивый венок. Сейчас ему казалось, что он родился таким, любящим конкретного человека, и потом просто долго-долго искал его, чтобы этот венок подарить.

Миг, в который пышные, яркие цветы прорвали его сердце, как бабочка прорывает кокон, был частью удивительно скверного дня. “Скверный” — это сейчас Лемка, здоровый и свободный, смело разбрасывался такими несерьезными словами; тогда, перекинутый через лошадь, как поклажа, он не то что говорить — соображать не мог. Желудок ныл от голода, тело — от побоев; в голове, как во фляге, плескалась муть. Глаза щипало от конского пота и дорожной пыли из-под копыт внизу. Запястья натирала пеньковая веревка. Раны под ней чесались и саднили, будто от соли.

Тряска стала размеренней и чуть более сносной — кони перешли на шаг. Спину накрыла плотная тень, да так и осталась лежать на ней стылой простыней.

Остановка принесла немыслимое облегчение, но лишь на несколько мгновений. Затем его бросили возле дерева к односельчанам: таким же измученным, грязным и полуобморочным. В лопатки давила извилисто растресканная кора, в тощую задницу впивались желуди и камушки. Вокруг шныряли высокие тени…

— А порченых разве купят? — спросил знакомый голос.

Кажется, он принадлежал тому, кто истерично воскликнул “ах ты ж сука!”, когда мачеха размахалась кочергой…

Ответом стал затхлый смешок.

— А ты не говори, что порченые. До Беллады путь неблизкий, десять раз все заживет…

Рубашку на нем вспороли, задев ножом кожу на животе. Льняную ткань с треском дорвали голыми руками, штаны спустили до колен; он неуклюже пытался закрыться, ерзая, и скулил сквозь зубы: за первое и последнее произнесенное слово — это была просьба попить — он получил по губам перчаткой с металлическими вставками. Десна все еще кровоточила.

Шершавые пальцы дернули его за бедра вниз, заставляя проехаться спиной сначала по коре, затем — по земле. Ободранная кожа раскалилась и начала жечь. К ней, воспаленной и влажной, больно липли остатки рубахи.

Нависшая сверху тень пожаловалась:

— Вот как так: морда бабья, а в портах...

— Не ной и переверни.

Он был уверен, что в него пытаются вогнать сосновое бревно, которое только что вытащили из костра. С первого раза оно не пролезло, и пытка приостановилась. Шум в ушах подутих, и он услышал, как на него харкнули.

Он кричал так, как не кричал еще никогда, задыхаясь от собственного голоса. Казалось, что его вот-вот стошнит, с желудочным соком из разинутого рта выскользнет сердце — и упадет в грязь под дубом, бесполезный кусок плоти. Он безотчетно царапал собственные ладони и костяшки, так что под ногти забилась сначала грязная кожа, а затем и кровь; ему дали оплеуху — он заревел, как медвежонок, слабый, беспомощный, весь горящий внутри, будто его выскребали, как заячью тушку, только он — живой, он — человек…

Затем вдруг громыхнуло — совсем рядом; воздух встряхнуло. Лемка зажмурился.

Засекли воздух стрелы, заголосили улетающие птицы. Над лагерем поползла пороховая вонь. Опушка перед дубом забурлила: ржали кони, лязгали клинки, кричали люди…

Сзади перестало разрывать, но все еще саднило, будто от сотни заноз. Мимо простучали копыта, глухая дробь передавалась от земли костям. Запахло тлеющей тканью — дымилась холща палаток.

Он опустил веки. Скула пронзительно ныла из-за того, что в нее упирался кривой корень, но передвинуть голову не было сил.

Когда бой кончился, он впервые услышал Захара:

— Ищите живых!

Его перевернули за плечо — безвольную, податливую куклу. Лицо у Лемки было опухшим от слез, разбитая верхняя губа вздулась кровавым пузырем. На лбу краснел круглый отпечаток от желудевой шляпки, к щеке прилип обрывок дубового листка. Карие глаза были маленькими и до того заплаканными, что цветом белков почти сливались с цветом кожи. На костлявом теле расплывались страшные желто-лиловые синяки.

Присевший перед ним Миколай потрясенно хлопнул себя рукой по рту, да так и замер. Между его темных бровей пролегла горькая морщина.

— Явор, — глухо позвал он в ладонь. — Подь сюды.

Лемку подняли; ноги его сразу же подкосились, и он упал вперед, на чью-то грудь. В ухо забухало сильное, здоровое сердце. От чужой рубашки пахло диким полем, табаком, ячменным пивом… Потом, уже на хуторе, Лемка узнал, что лежал тогда на Миколае, и некоторое время не мог вспоминать об этом без неловкого волнения.

Больно зачесались запястья — с них стали срезать веревку.

Уцелевших разбойников связали; молодежь и детей, которых везли на невольничий рынок, накормили из лагерных запасов и отпустили. Только Лемка остался сидеть с Вольными. Захар накинул на него свой плащ, Миколай пожертвовал полупустую флягу; Вьюрок, отводя глаза, предложил подстелить парнишке свою попону.

Лемка потягивал водку в тени лещины и постепенно приходил в себя. Живот его вздулся от кровянки с хлебом, как у объевшегося котенка. На языке все еще томился привкус мяса. Звуки влетали в голову и тут же вылетали, неразборчивые, скользкие, неуловимые. Не было ни единой мысли — ни плохой, ни хорошей. Только тепло — хмельное внутри и летнее снаружи…

Пленника уронили перед ним, как мешок с камнями. Миколай присел на корточки, сцапал разбойника за грязные волосы и задрал ему голову так, чтобы Лемке хорошо было видно желтое от пыли лицо.

— Этот?

Лемка, преодолевая отвращение, присмотрелся: рожа с неопрятной бородой, под носом висит крупная бородавка, опухшее ухо с порванной мочкой — видно, серьгу выдрали вот только что…

— Я только голос помню, — жалобно признался Лемка.

Пленный паскудно усмехнулся золотым зубом.

Лемка отшатнулся с таким лицом, будто в него швырнули лишайную крысу.

Миколай с жестокой силой впечатал разбойника рожей в землю. Тот гнусаво застонал — видимо, повредил нос.

— Всех так проверим, — многообещающе усмехнулся Миколай и снова задрал разбойнику голову. Любуясь последствиями удара, он добавил: — Жаль, если не выжил…

Насильника отыскали с третьей попытки и, срезав с него рубашку, примотали к дереву.

Миколай двинулся к нему обманчиво беззаботным шагом, поигрывая кинжалом — красовался сразу перед всеми и не перед кем. Лезвие поблестело-поблестело — и вдруг вошло разбойнику в плечо, чтобы тут же выскочить наружу вишнево-красным.

Миколай брезгливо поморщился: от истошного вопля чуть не заложило уши.

— ЛакХара… — устало помянул господа Миколай и обмакнул пальцы в горячую кровь, ручьем хлынувшую из чужого плеча. — Если ты и в кровати визжишь, как свинья, не удивительно, что тебе бабы не дают.

Он ткнул насильника в живот и надавил так, будто хотел достать до самого позвоночника. Разбойник задергался, тщетно пытаясь согнуться, как заевший складной нож: веревки крепко вжимали мужчину в ствол, грубо впиваясь в тело. Кровавая точка, поставленная над пупом, размазалась в непонятное пятно.

Не успел Миколай дорисовать первое красное кольцо, как разбойник догадался, к чему его готовят, и забился, что припадочный:

— ЛакХара вас не простит!

Миколай воздел на него отстраненно-насмешливые глаза.

— А тебя простит? С руками в детской крови и хреном в мужском дерьме?

Жертва дергалась, да и Миколай не особо усердствовал, поэтому на шедевр нечего было надеяться: мишень получилась кривая, как сброшенные в кучу браслеты. Вольные, впрочем, остались довольны: кидать ножи, топорики и камни они могли и просто так, но с разметкой, конечно, было куда солиднее.

Скоро над разоренным лагерем разросся невыносимый крик.

Подвыпившие Вольные хохотали и, обмениваясь шутками, хвастались друг перед другом всевозможными трюками с метательным оружием. Лемка сидел под багряным корзном* и улыбался, чувствуя себя частью чего-то большого и непобедимого. К варварским забавам он не присоединялся, но наблюдал за ними с большим участием. Из-за этого он не сразу заметил подошедшего атамана.

— Стрелять хочешь? — раздался сверху голос Захара.

Он был не пугающим, а естественным и обнадеживающим, как мерный раскат грома, предупреждающий о скором теплом дожде.

Лемка взволнованно встал, безуспешно пытаясь подхватить неуклонно сползающий плащ. Подобрав его со второй попытки, он стыдливо признался:

— Я… я даже из обычного лука не умею. А такой… такое… — он бросил взгляд на оружие, которое Захар как раз отстегивал с череса. Что это? Карманная пушка?.. — вообще впервые вижу…

— Решай, куда целиться будешь.

Лемке не хотелось стрелять в мерзавца — пока. А вот посадить его на кол позанозистей…

Стеснительно отогнав эту мысль, Лемка сказал:

— Не знаю.

— Можно в голову, — предложил Захар. — Но тогда он умрет сразу.

— В живот! — крикнул Миколай, высунувшись из-за Явора. — Это медленная и болезненная смерть!

Явор помедлил, прицеливаясь, и мощно запустил кинжал движением всего тела. Лезвие прошило руку насильника насквозь и прибило ее к коре. Раненый страшно захрипел.

Довольно отряхнув совершенно чистые руки, Явор громко, спокойно предложил:

— Ещё можно отстрелить ему яйца.

Лемка неловко усмехнулся и потупился, но в целом приободрился. Встал, морщась от стыдного жжения между ног. Казалось, что там все вывернуто мясом наружу, как неудачно снятая варежка.

Захар вложил ему в руку пищаль:

— Она никогда не промахивается. Просто представь, куда хочешь попасть, и нажми… — он положил палец Лемки на спусковой крючок. — Вот сюда.

“Тяжеловата, курва”, — огорченно подумал Лемка, стараясь не подавать виду, что держит оружие с большим трудом.

Захар заметил, как напрягаются тонкие мышцы на его худых руках, и встал сзади, помог навести оружие. Скомандовал:

— Жми.

Громыхнуло так, что у Лемки чуть земля не ушла из-под ног. Перед глазами поплыли клубы дыма.

Твердые пальцы продолжали крепко сжимать пищаль вместе с его, слабыми, как у ребенка.

Тогда-то в Лемке что-то и перещелкнуло. Сорвалось вместе с курком, который ударил не только по кремню, но и по сердцу, вышибив две искры. Та, что от камня, воспламенила порох. А другая…

Спустя месяц Лемка прижился на хуторе так, словно родился здесь и вырос в давно оседлой семье. Было смешно наблюдать, как этот заводной бельчонок вьется вокруг вечно хмурого Захара — настырный лучик, неотступно преследующий грозовую тучу.

Лемка учился читать, то и дело сцепляя зубы, чтобы не зевнуть в самый неподходящий момент; сёк саблей соломенные чучела — и тоже сцеплял зубы, но уже для того, чтобы не выть от ощущения, будто руки вот-вот отвалятся. Отвалятся… Вот еще! Больно и больно — какая разница? И ничего сабля не пудовая…

Захар раскусил его на первом же занятии.

— Отдохнем.

— Я не устал, — вяло воспротивился Лемка.

В тот же момент его рука, сжимавшая саблю, предательски обвалилась плетью. Металлическое острие глухо звякнуло об вытоптанную землю. Ох и надерут же ему сейчас уши за неподобающее обращение с оружием…

— Мне голову напекло, — сказал Захар.

Очередное большое облако, словно в насмешку, наплыло на солнце.

Они сели на краю площадки, в тени плотных малиновых кустов, на которых краснели чудесные ягоды — сочные, крупные, как рубин в княжьем перстне. Захар протянул Лемке флягу с водой и начал советовать:

— За стрельбой — к Вьюрку. С домашними делами поможет Южик. Кулаками хорошо машет Явор…

— А Миколай? — припомнил Лемка, ненадолго оторвавшись от влажного горлышка.

Захар озадаченно почесал затылок.

— А Миколай…

Лемка тихонько прыснул. Захар тоже усмехнулся — шутка получилась не то чтобы справедливая, но смешная.

— Ножи здорово кидает, — он щелкнул пальцами.

Почему нельзя было просидеть так всю жизнь, дыша ароматом малины рядом с Захаром?..

Лемка прилежничал что в тривиуме*, что в квадриуме*, хотя и то, и другое усваивал со скрежетом, особенно в погожие деньки, когда воровать абрикосы или портить “блинчиками” чужую рыбалку тянуло сильнее обычного. Но Лемка старался — до двоящихся букв, до судороги в пальцах…

Пока однажды ему в голову не пришла гениальная, как тогда показалось, идея.

Осенний вечер пах сеном, яблоками и перегноем. Всю дорогу Лемку пробирал озноб, но вовсе не от уличной прохлады. Он крепко-крепко прижимал к груди сборник писем древнего поэта, одолженный у Захара.

К тому моменту, как Лемка остановился перед порогом Захаровой хаты, его одубевшие пальцы совсем потеряли чувствительность.

Предлог был правдоподобный, достойный и замечательный с какой стороны ни посмотри. Еще б не дрожать как зайцу — и было бы вообще прекрасно…

Захар не стал держать его на морозе, впустил и сразу подтолкнул поближе к печке. Млея от тепла и знакомых запахов, Лемка заговорил:

— Я тут не понял один абзац…

Он начал искать страницу, с которой якобы возникли затруднения. Захар не стал ждать и вдруг забрал у него книжицу. Лемка ошарашенно отступил. Со страху он решил, что чем-то рассердил атамана.

— Все равно все бестолку, — Захар не глядя кинул сборник на постель, которую в холодное время года использовал вместо вещевого сундука.

Книжица шлепнулась среди хлама и успешно слилась с ним в однородную кучу.

Обида вскипела в Лемке, просочилась влагой в покрасневшие глаза. Плаксиво шмыгнув носом, он безотчетно вытер щеку кулаком — и раздраженно удивился, почему это она мокрая…

Нет, таким Захар его не увидит. Бьющимся над учебником — пожалуйста, взъерошенным и потным на площадке — сколько угодно. Надо поскорее спрятаться от печного света…

Лемка попятился. Погруженный в свои мысли Захар заметил это краем глаза и очнулся.

— Ты тут ни при чем, — с каждым его словом Лемке становилось только хуже. — Всем остальным это не нужно. А ты умница, Лемка. Далеко пошел бы… Не думал про университет?

Первая слеза сорвалась с подбородка на пол с ужасно громким стуком — будто упало спелое яблоко. Лемка задышал поверхностно, прерывисто. Хорошо, что трещат дрова, и подвывает за окном ветер, запутавшись в деревьях, и какая-то птица снаружи оплакивает минувший день…

— Надо будет налечь на аскандирский, — необычайно разговорчивый Захар почему-то обращался к печи, избегая смотреть на гостя. Лишь это и спасало Лемкину гордость. — За год управимся. Тут главное осилить азы. А денег насобираем, не беда… Так как ты, хочешь?

Лемка вдруг понял, что атаман вынашивал эту идею уже давно, вертел ее и так и сяк, примерял к ученику, как новое платье, и теперь робел, словно отец перед повзрослевшим сыном: нужен Лемке его подарок, не нужен? Угадал, не угадал?..

Накатила дурнота.

В гробу Лемка видел тот университет. Его же погребет под этими страницами с премудростями мертвых, он опять станет тщедушным, бледным, как овсянка, приедет на хутор погостить — и его никто не узнает…

Лемка сглотнул соленое, набрал воздуха в грудь — и ничего не сказал.

Ни о том, что приходил за разъяснениями, чтобы был повод увидеться лишний раз. Ни о том, что из кожи вон лез ради одной только Захаровой похвалы — глупость, конечно, ведь слова в карман не положишь… “Из штанов не выпрыгни, мелочь” — смеялся над ним Миколай, дурак с подгнившей шишкой хмеля вместо сердца. И стрелять он выучился — не так здорово, как Вьюрок, но это пока, вот пройдет еще годик… И про Сычье Гнездо Лемка шутил чаще всех, потому что…

Потому что была кровавая мишень на дрожащем животе умирающего, и грохот пищали, на мгновение слившийся с грохотом сердца, и тепло всемогущей руки.

Лемка вдохнул поглубже, решил — была не была! — и полез к Захару то ли с поцелуями, то ли с объятиями — сам не понял.

— Защищать тебя буду, — Лемка судорожно тыкался мокрыми губами в его горячую шею. — Кем захочешь стану: другом, женой…

На секунду Лемке показалось, что его сейчас обнимут.

Вместо этого Захар отцепил его от себя, как котенка от ветки — бережно, но с силой; только за шкирку не взял. Лемка будто окоченел, отодвинулся — со смешно вытянутыми, негнущимися руками, которыми только что впивался в чужую спину.

Захар ровным тоном сказал:

— Так не делается.

От страха у Лемки отнялся язык. Вот бы ЛакХара сейчас разверз под ним землю… А лучше — превратил в мышь, чтобы можно было забиться под пол и никогда больше не показываться на свет божий. Грыз бы себе зёрнышки из Захаровых запасов да слушал, как скрипят под задумчивыми шагами половицы, как бренчат вечерами струны, как ночью шорох одеяла сопровождает редкий вздох…

— Все по-человечески делать надо, — заговорил Захар. — А это — особенно.

Он, как обычно, хмурился. В слабом свете невозможно было определить, с каким именно оттенком.

— Я… знаю, — выдавил Лемка, совершив над собой немыслимое усилие. — Но я уже… такой. Не могу… "по-человечески". Мне девки никогда…

Он не договорил — в горле точно кость встала.

— Я не про это, — махнул рукой Захар. Тускло сверкнуло серебряное кольцо. — По-человечески — это не налетать коршуном, а говорить сначала. Другого слушать, себя понимать…

Тут он осекся и глянул на Лемку — внимательно, оценивающе. “Не учи овцу грамоте”, — часто бубнил Захар после того, как в очередной раз срывался на нравоучения — еле слышно, одними губами, но от жадного влюбленного уха редко что-либо ускользало.

И сейчас Лемка чувствовал, как под взглядом атамана начинает обрастать кучерявой шерстью.

— Я никому не скажу, — пообещал Захар. — А ты… будь осторожней. Особенно с Миколой. Ему такое… не очень.

“Не очень” обычно значило выбитые зубы и трещины в ребрах. Через пару месяцев Лемка услышит историю о том, как на последнем году университета Миколай кинулся спасать приятеля от насильника. Когда выяснилось, что насильник на самом деле любовник, виконт Врановский, не мудрствуя лукаво, накостылял обоим.

— Прости. Я думал, тебе тут одиноко. На хуторе сложно найти… кого-то… ну, такого. Вот я и…

Как выяснилось из дальнейшего его лепета, “кем-то таким” Захар казался из-за того, что жил на отшибе холостяком, обвешивался побрякушками и носил плащ на голые плечи, что придавало ему вызывающий и…

—…необычный, — выдавил Лемка. И в панике замахал руками: — Ты ничего не подумай!

…вид.

Такого лица у Захара он еще никогда не видел.

— Вот оно как, — сказал атаман, потому что надо было сказать хоть что-то.

И, не обременяя Лемку объяснениями, выставил его за дверь настолько деликатно, насколько сумел.

К удивлению Лемки, неуклюжее признание не повлекло за собой никаких последствий: солнце не распалось на части, небо не обрушилось, как прогнившая гонтовая крыша, Калинову Ярь не растоптали сарацины. Захар продолжил хвалить и ругать его по заслугам, товарищи — таскать купаться на Калинку, которая, о чудо, тоже не пересохла. Все шло своим чередом. И мир открылся Лемке по-новому — светлый, простой, понятный. Посчитав это заслугой Захара, Лемка решил, что будет любить его ещё сильнее, но уже втихаря.

…а вверх по реке, на покатом бережке в праздничных зарослях плакун-травы, рыбачил с недостроенного причала понурый Вьюрок. Рядом с ним, там, где было застлано больше всего досок, устроился полулежа Миколай и то зачесывал волосы пальцами, чтобы не щекотали лоб, то прикладывался к фляге. С каждым глотком пейзаж вокруг него становился все радушней, а брат-Вьюрок — все любимей.

Навязался на рыбалку Миколай с одной-единственной целью — чтобы потом не выслушивать от всех подряд, как он, окаянный, надирается мало того что в одиночестве, так еще и посреди бела дня. Теперь, благодаря Вьюрку, вина его облегчилась вполовину; если, конечно, приврать, ведь рыбак не брал в рот ни капли.

Нервно задергалась леска; Вьюрок равнодушно потянул удочку, вырвал из-под воды молодого карпа. Темный хвост с лиловым отливом разбил солнечное пятно на поверхности плеса, как блюдце. Вьюрок снял добычу с крючка вялой рукой, чуть не упустил. Кругляшок рыбьего глаза тускло мерцал сусальным золотом. Не отыскав в нем утешения, как до этого в мутном от хмеля глазу Миколая, Вьюрок разочарованно кинул рыбу в ведро. Та звонко шлепнулась на своих снулых товарок и заплясала в надежде выскочить на свободу.

— Зря ты не пошел его провожать, — внезапно заявил Миколай.

Вьюрок вздрогнул, из-за чего замах удочкой получился неуклюжим.

— Да какой тут… — плюхнулся в зеркальные воды неповоротливый поплавок. — Ты вообще видел, какой он тогда стал?

После облавы на обоз Вьюрок старался поменьше мелькать перед атаманом.

— Не, — равнодушно признался Миколай и приложился к фляге. — Я тогда Э-эс… Оси…фа… М-м, Ёсю привязывал.

Выговаривать чудно́е имя удавалось ему только на трезвую голову. На пьяную задача становилась невыполнимой, поэтому хозяин частенько сокращал Эосфорос* до Эоса.

Вольные, простой народ, с любовью посмеивались над университетским выдумщиком. Хитро названного коня они величали Ёсей или Фросей. По трезвости Миколай не обращал на это внимание, после первой чарки бросался отстаивать имя скакуна с кулаками, а после третьей впадал в блаженное безразличие и только пожимал плечами: “Ёська так Ёська. А шо? Так даже лучше…”

— У него такие глаза были, такие!.. — задохнулся от нахлынувших воспоминаний Вьюрок. Перед ним, как наяву, кровожадно изогнулся наточенный клинок, люто полыхнули льдистые глаза, выросли из-за широких плечей два темных крыла — мощные ветви старого, безлистного дерева… — Он даже, — тут у Вьюрка перехватило дыхание, так что последние слова прозвучали совсем задушенно: — саблю вытащил!

— И сразу спрятал, — Миколай томно поправил взбитый чуб. — Кстати, он про тебя спрашивал.

Вьюрок уставился на поплавок так, будто ничего больше на свете не существовало.

Миколая такой расклад не устраивал.

— Боялся, вдруг ты заболел, — выразительно продолжил он. — Ну, потому что не выходишь.

Едва заметно колеблется пробковый поплавок, рябит штрихами отраженное небо…

— А ты, значит, просто…

Миколай не закончил: Вьюрок внезапно бросил удочку, навалился на него всем телом и, возмещая разницу в весе злостью, столкнул задиру с причала. Миколай бултыхнулся в воду и в последний момент вскинул руку, в которой мертвой хваткой сжимал открытую флягу.

По лесу неподалеку бродил с топором Явор, ища лиственницу на покол. Еще дальше, в кое-как прибранной избе, Южик целовал жене унизанные браслетами руки. Та кокетливо вырывалась, из-за чего багровые бусины легонько постукивали друг о друга, и приговаривала: “Ну что ты делаешь! Вдруг кто-то увидит?” — но не пыталась ни уйти по-настоящему, ни запереть ставни.

Весело и солнечно было в Калиновой Яри. Весело и солнечно…

 

…ехали, ехали зелеными полями — а они все не кончались, душистые, медвяные, и звенели от треска насекомых, как медный бубен на летней ярмарке. На горизонте, как оборка на цветастом подоле, синела полоса леса. Ласкало ухо урчание невидимой куропатки. Редкая мысль сразу же растворялись в золотистом мареве дня. Не поездка — прогулка. Только вот…

Кто, черт возьми, всю дорогу играет на дудке?

Чем дальше Захар продвигался по парку, тем мрачнее становился: графское жилище с нарочитой небрежностью маскировалось под игрушечный дворец, хотя на деле было настоящим чудом фортификации.

Каждый фонтанчик и скамейку в парке охраняли мраморные статуи древних святых, а еще — отсвечивающая шлемами стража. Сквозь розовые изгороди за гостем следили недоброжелательные глаза, из бойниц смотровых башенок — настороженные наконечники стрел.

Захар не планировал побег всерьез, и, тем не менее, считал людей, и перекладывал в уме факты. Это напоминало головоломку, с которой возишься не столько для пользы, сколько от скуки.

По всему выходило, что удрать без дыры в спине не получится.

Путь до кабинета окончательно отбил у Захара всякое желание испытывать судьбу. Края гобеленов, которыми были завешаны коридоры, отличались подозрительной блеклостью и потертостью. Возле лепных панно то и дело встречались тонкие, как волос, щели. Когда из-за очередной пилястры, всколыхнув настенный ковер, вынырнул лакей в кремовом камзоле, стало ясно, что толстые стены пронизаны секретными ходами, как старая колода — тоннелями древоточцев.

В кабинете гулял сквознячок из приоткрытого арочного окна. Лениво колыхалась штора. Благоухал букет чайных роз на столе, вкрадчиво заигрывали с посетителем сложные, выразительные духи. Еще пахло книгами — старыми, ухоженными, дорогими; шкаф был набит ими под завязку. По теснящимся корешкам струились золотые орнаментальные буквы. Книжные полки стерегли фарфоровые фигурки, изображающие норок в различных позах.

На столе гордо ветвил рога канделябр. Графин с водой отбрасывал на кружевную салфетку радужную тень. Над вазой висело пышное облако завихренных лепестков, из подставки по-боевому топорщились писчие перья. За всем этим, как зверь за ветвями, притаился граф Орховский.

Захар оторопело нахмурился. Он рассчитывал на посредника, а никак не на личную встречу.

Русые кудри графа доставали до воротника рубашки, которая была по-домашнему расстегнута на четыре пуговицы. Кожа его обладала равномерным оттенком топленого молока — вероятно, даже на короткий моцион Орховский предпочитал выходить с парасолью. Перед ним лежала раскрытая книга; судя по тому, насколько тонка была прочитанная часть, дальше первой страницы чтец не продвинулся. С ласковой задумчивостью он водил пальцем по одному и тому же месту. Может, смаковал понравившуюся цитату? Захар присмотрелся.

Открыта была не первая страница, а форзац, украшенный каким-то узором. Кажется, гербом — Захар так и не разобрался из-за ракурса. Граф гладил фрагмент изображения, еле слышно шурша по пергаменту кружевной отделкой рукава.

Когда скрипнуло занятое без разрешения кресло, Орховский все-таки закрыл книгу. Золотой паук, вытесненный на обложке, осудительно уставился на бескультурного гостя глазами-жемчужинами. Следом за ними поднялись и графские глаза-незабудки — спокойные, обманчиво-мягкие.

— Захар Сыч, — под оценивающим взглядом Орховского Захару стало не по себе. — Приятно познакомиться.

— Да не бреши.

Граф снисходительно пропустил это мимо ушей.

— Небесная Паутина воистину неисповедима, — сказал он непонятно к чему. Бросив быстрый взгляд куда-то Захару за спину, Орховский указал рукой на графин. — Выпьем?

Захар угрюмо кивнул, проглотив напрашивавшуюся грубость. За это его вознаградили рюмкой из резного хрусталя. Как только она наполнилась — хорошо наполнилась, до краев, — Захар спросил:

— Чего ты от нас хочешь?

Орховский пристально разглядывал гостя. Захар терпел. Граф вел себя как смышленый ребенок, увлеченный непростой загадкой; ребенок, который препарирует лягушку из праздного любопытства и потом будет клясться, что убийца — живодерская соседская кошка, хотя у самого руки в требухе.

— Чтобы вы кое-кого ограбили.

Захар чуть-чуть расслабился. Отработать грабеж грабежом — вот это дело. Даже если придется поднатужиться, Вольные отделались малой кровью.

Глотнув водки, Захар протянул рюмку так, чтобы было понятно — не возвращает, а требует еще.

— Предполагаю, тебе нужна элегантная работа. А мы не ловкачи.

— О, Захар, вы те еще ловкачи, — насмешливо возразил Орховский. — Впрочем, отчасти ты прав. Обычно я работаю… иначе.

Захар окончательно выдохнул. Такое Вольным уже поручали — правда, не такая крупная рыба.

— Хочешь, чтобы на тебя подумали в последнюю очередь, — сказал Захар и снова опрокинул в себя рюмку.

Ох и мелкая!.. Аки наперсток. Хорошо хоть не дырявая…

Манеры, слова, направление мысли — графа забавляла в госте каждая деталь. Захар чувствовал себя обезьянкой из заморского цирка. Похвала была соответствующей:

— А ты смышленый.

— Даже читать умею, — невесело сообщил Захар.

Орховский, казалось, вот-вот протянет ему какое-нибудь лакомство.

— И очень милый.

Разделавшись с третьей порцией водки, Захар решил приостановиться, но рюмку отдавать не стал, будто боялся, что может расстаться с ней навсегда.

— Вам надо будет кое что достать… — начал граф.

Захар перебил его:

— Кое-что, кое-где, кое-когда — не годится.

Орховский вскинул брови.

— Кто у кого в гостях, Захар?

— А кто кого просит, Матвей? — просил Захар.

“Поглядеть бы на тебя такого у кузнеца, — подумал он. — Сделай то, не знаю что…”

Лицо Орховского не изменилось, только дернулась щека. Взгляд его снова, как в начале беседы, соскользнул с Захара и провалился за кресло, куда-то на стену. Задумался, что ли? Нет, там явно что-то есть… Но что? Может, паук? Большой, мерзкий, да не прихлопнешь — посланник же божий… Захар подавил желание обернуться.

Продолжая смотреть мимо гостя, Орховский признался тоном человека, который пытается не подавать виду, что в печень ему упирается нож:

— Мне нужно достать грамоту на землю.

Ответ без экивоков насторожил Захара.

— Чью?

— Свою.

Поставив рюмку на стол с выразительным стуком, Захар устроился повальяжней и протянул, барабаня пальцами по подлокотнику:

— Так-так… Тут…

Граф налил ему прежде, чем он закончил говорить.

— Грамоту увез…— слово “украл” Орховскому не далось, —...один из моих вассалов. Он собирается преподнести ее Церкви как… подарок.

Захар как сидел, развалившись, так и одеревенел.

— С этого места поподробней.

— У нас с Церковью… сложные отношения. Адирье навзяывают мне свои правила, а я предпочитаю свои.

Адирье… Захар задумчиво провел краем рюмки по обветренной нижней губе. Стоит Вольным сплоховать — и доведется иметь дело с самим епископом. Отказаться бы да уйти… Только тогда кошмар, донимавший Захара каждую ночь по дороге к графу, воплотится в явь: заполыхают камышовые крыши, небо закроет дымом, а воздух будет пронзать и пронзать рев разбегающейся скотины… И тени людей, которых он не успевал спасти, станут тенями настоящих людей; как и горящий дом, где повсюду пламя и чернота, а где-то там, за запертой дверью — угасающий детский крик…

Удастся ли им проскользнуть, как бабочке, меж двух опасных рук?.. Пока Захар размышлял, граф раскатал на столе большой свиток с картой Власельских земель. Орховский придавил один ее край графином, другой — подсвечником, и поманил гостя пальцем. Погруженный в свои мысли, тот не заметил этого жеста. Орховский деликатно кашлянул. Захар покинул мягкое кресло с величайшей неохотой.

Встав возле графа, он зыркнул на стену, к которой прежде сидел спиной. На стене висел скучный — наверняка призванный умиротворять — пейзаж: предгрозовое пшеничное поле с одинокой березкой на краю.

— Грамота будет в обозе, который поедет в Кежевский монастырь, — начал граф, будто Захар уже согласился. — В ларчике из красного дерева. Разумнее всего будет перехватить его где-то… здесь.

Граф обвел пальцем обозначенную на карте чащу.

— Это неофициальная перевозка, — продолжил Орховский, — так что по Монастырскому тракту они не поедут. Остаются…

— Лесные тропы, — недовольно закончил Захар.

Мозаичные от кордонов земли напоминали льдину, раздавленную стальным каблуком. Большинство лесов были светлыми от множества тропинок, но чаща, на которой остановился ухоженный палец Орховского, представляла из себя грозное сплошное пятно.

В верхнем правом углу раскидал лучи оформленный под паука компас. По краям свитка растекалась вязь из цветущих растений и золотых бабочек; на юго-западе, впритык к огромному пышному маку, было каллиграфически выведено “Калинова Ярь”. Под названием ютилась одинокая крохотная хатка. Над штрихованной стрехой вились чернильные крючочки дыма, которыми награждались только жилые поселения. Вот, например, над соседним домишком через речку пусто, а сам он закрашен черным… Лет пятнадцать назад селение пожрало огнем, после чего погорельцы разбрелись кто куда. Мост над Калинкой провалился прошлой весной; чинить его не было резона, и обломки бревен так и остались торчать из берегов — то ли тоскливо тянулись друг к другу, то ли наоборот враждебно наставляли друг на друга пики.

Захар откажется — и черный домик на карте обзаведется братом-близнецом.

— Пока что их ожидают в Еловом, — графский палец с тихим шорохом переместился на два домика с дымками из труб.

Захару показалось, будто линию провели не по карте, а по его горлу.

— Откуда столько сведений?

Орховский поинтересовался с натянутым благодушием:

— Думаешь, я не слежу за тем, что происходит в моих владениях?

— Как тогда у тебя свистнули грамоту на землю? — парировал Захар. Не дожидаясь ответа, он вернулся к делу: — Что по охране?

— Много людей не будет: светиться не с руки.

Захар сосредоточенно кивнул.

— Что везут?

— Сыры с колбасами, — отозвался Орховский. Собеседник шутку не оценил. Граф устало вздохнул и заговорил всерьез: — Золото, реликвии… Можете всё забрать вместо оплаты. Мне нужны только мои документы.

— Что делать с людьми?

Граф усмехнулся.

— Ах да, вы же такие затейники…

— Обычно мы не убиваем, — мрачно пояснил Захар.

— Ну да, а моих солдат унесла полудница, — иронично уточнил Орховский.

— Мы предлагали им сдаться.

Граф насмешливо поразился:

— Ты оправдываешься?

— Я объясняю важные вещи.

Только вот кому? Для Орховского любые его слова — пустой звук. Что он расслышит — за шорохом мехов, за звоном монет?.. “Хочешь распинаться о всякой чуши — езжай в университет,” — давным-давно бросил Захару отец после очередного угрюмо-затравленного взгляда, которым сын все чаще пользовался вместо слов.

Лекторские залы оказались безучастны к его идеям в той же мере, что и гостиная родного дома.

—...разнородность людских чаяний — повсеместная, вневременная константа, — вещал он в полной аудитории на философском часу. Голос его уносился в зал, как в пропасть. — Свобода — единственная наша врожденная ценность. Эта концепция прослеживается во всех религиях мира. Взять хотя бы сны ЛакХары: большинство прорицателей считают, что они предопределяют судьбу, но все чаще звучат предположения, что сны просто показывают возможные варианты будущего…

В конце школяры смотрели на Захара, как на провального комедианта. Магистр вежливо попросил его занять место. Миколай, сидевший по соседству, понимающе усмехнулся. В глазах его читалось: “а чего ты ожидал?”

Не желая прочесть в глазах Орховского чего похуже, Захар переключил внимание на графин с водкой. Хотелось выпить еще. Мысленно ударив себя по рукам, он сказал:

— Курить охота.

— Тогда, — Матвей улыбнулся, — обсудим детали на террасе?

— И так засиделись, — возразил Захар. Для выразительности он согнул и разогнул ноги по очереди, будто они действительно затекли. — Лучше походим.

Орховский пододвинул к нему закатанный в воск уголек и лист пергамента.

— Для заметок, — пояснил он. И пообещал голосом, песочно дрожащим от внутреннего смеха: — Я буду иногда отворачиваться.

Захар взял уголек и, специально давя как можно сильнее, вывел на пергаменте единицу, затем — точку. Тут сдержанность его покинула, и он записал под первым пунктом нелестную характеристику Орховского — одно простое, емкое слово. И это проглотит?

Граф опять метнул взгляд ему за спину, раздраженно двинул подбородком — и проглотил.

* * *

Всадник на соловой лошадке догнал маленький отряд сразу за воротами. Одаривая друзей беззаботной улыбкой сквозь утренний туман, он, взъерошенный и в сорочке навыворот поравнялся с атаманом; Захар как увидел его — так сразу дернул за поводья.

Резко свистнув, чтобы все остановились, он круто развернул Буревия. Конь от столь неподобающего обращения недовольно заржал и забил копытами на месте.

— Кто проговорился? — ударило громом.

Вольные, синеватые тени, встревоженно зашептались — словно дохнуло ветром на густой камыш. Вьюрок трусливо втянул голову в плечи. Явор же наоборот приподнялся в седле, выглядывая провинившегося. Миколай устремил безучастный взгляд на луг, подернутый дымкой, которую несмело подрумянил рассвет. Пальцы его нетерпеливо постукивали по передней луке.

Лемка, непредвиденно пополнивший отряд, жалобно наморщил брови:

— Захар…

Атаман сжал кулак, будто поймал и скомкал его голос — мол, умолкни.

— Кто, я спрашиваю?

Первый раз имя прозвучало боязливо и так тихо, что чуть не утонуло в дыхании коней. Его подхватили остальные и понесли, как воздушный поток — лепесток пепла. Повторяясь все громче и отчетливее, имя наконец достигло ушей атамана.

Миколай продолжал смотреть на луг, будто глухой. По седлу он больше не постукивал. Сидел, слившись со своей воронкой в однородную тень, и с напряженно ждал неизбежного.

— Что ж у тебя рот не закрывается… — Захар искал в себе злость — но находил только огорчение, ошеломляющее, обессиливающее, затмевающее все прочее. — Чтобы горелку было проще заливать? А то открыть, закрыть… Да о чем я. Когда тебе даже глотать иногда лень…

— Захар… — беспомощно повторил Лемка.

Казалось, он вот-вот заплачет.

Миколай уязвленно поморщился, но смолчал: заслужил. И не так мягко, и не только это… Захар окинул взглядом отряд.

— Все об этом знали?

Набыченный Явор пророкотал:

— Я — нет.

Вольные, которым не повезло стоять к нему ближе остальных, поспешно отъехали подальше, чтобы будто невзначай затеряться между обезличенных туманом товарищей.

— Ты не серчай, Захар, — виновато подал голос один из воинов. — Мы сами все хотели решить, чтобы тебя не беспокоить. Думали, плеснем ему сонного отвара в пиво — и все… — на этих словах лицо у Лемки стало такое, будто вместо “сонного отвара” он услышал “смертельного яду”. — Кто ж знал, что он пить не станет?

Лемка вдохнул шумно и прерывисто, так что всем сразу стало неловко.

Услышав накануне про выезд, Лемке захотелось не медля кинуться домой, чтобы успеть как следует выспаться. Он мужественно заставил себя просидеть в корчме лишние полчаса, не желая навлечь на себя подозрений. Все это время он ерзал, косился на дверь и только ел, наконец прекратив прихлёбывать пиво из Миколаевой кружки — было бы ужасно пропустить отъезд из-за похмелья…

“Так нечестно,” — билось у Лемки в голове, как обескураженная бабочка в банке, и просилось на язык — глупое, жалкое, с привкусом слез. Он не пускал.

Захар с отсутствующим видом посмотрел в сторону призрачного хутора. Тын все все уверенней наливался цветом, дворы за ним все бойче распевались рабочим шумом.

Может, перебить Лемкиной соловке ногу? Из пищали не промахнется… Да будет ли толк? Лошадь выклянчит или уведет, по следам нагонит — эх, и научил же на свою голову…

Так ни на кого и не взглянув, Захар махнул рукой, призывая отряд двигаться дальше.

Скоро дорога свернула и потянулась вдоль пастбищ, пропадающих в мутном, как прокисший березовый сок, воздухе. Наконец-то собравшись с духом, к атаману подъехал Миколай — и негромко, но надоедливо загудел, точно голодный слепень:

— Что вы с ним носитесь, как с дитем малым?

— Потому что он и есть дите.

— Ему двадцать!

— А я тогда царица Аскандира, — огрызнулся Захар. И добавил так, чтобы не услышал никто, кроме Миколая: — Он за год с нами вырос на полтора вершка.

Затем он позвал через плечо — как копье метнул:

— Лемка!

Парнишка, неловко ехавший чуть позади, враз поравнялся с ними, будто только того и ждал:

— А?

— Поворачивай домой.

Лемка покраснел от негодования и с силой повел дрожащими плечами, будто пытался высвободиться из пут.

— Нет.

Ну что за хлопец!..

— Если с тобой что-то случится…

— А если с тобой? — выпалил Лемка.

Миколай тотчас проникся к нему уважением: мелок, а дерзит атаману, как ровне — то ли еще будет! Не подозревая, что на этом Лемкино мужество и иссякло, Миколай решил, что по возвращению обязательно угостит наглеца медовухой.

Захар снова заговорил:

— Мне тридцать два года…

— И что? — пискнул Лемка с напускной бравадой. Глаза блестели от страха, как у птенца. — “Я свое уже пожил, а ты — зелень, у тебя все впереди” — это ты собирался сказать?

— Если ты так продолжишь, мы остановимся и я при всех тебя отлуплю, — вполголоса предупредил Захар. — А потом привяжу к седлу и отвезу так домой.

Представив себе эту сцену во всех красках, Миколай заклокотал от сдавленного хихиканья.

Жаловаться Лемке было некому, кричать “не имеешь права!” — бесполезно и глупо: только старших товарищей повеселит. Понурившись, он прошептал так тихо, что Захар скорее прочитал по губам, чем услышал:

— Прости.

— Мне, — Захар повторно начал прерванную речь, — тридцать два. Двадцать восемь лет я потратил на чтение, двадцать шесть — на оружие, восемь — на университет. Ты по-настоящему взялся за лук год назад.

Лемка сосредоточенно смотрел на дорогу. Перекосившаяся, надетая навыворот рубашка не мешала ему держать спину прямой, а подбородок — вздернутым.

— Ты говорил, у меня хорошо получается.

— Как для того, кто занимается год.

Какое-то время они ехали молча. Слева тянулись пастбища — стылые, розовые, на середине незаметно переходящие в небо; сонно светило солнечное око. Лемка понемногу отставал. Миколай провожал его разочарованным взглядом: неужто сдастся?..

— А я все равно поеду, — вдруг объявил Лемка — и намеренно увел лошадь назад, чтобы ехать возле строя.

— Ну борзый! — одобрительно всхохотнул Миколай. — Вот это я понимаю!

Захар смотрел строго перед собой, борясь с острым желанием отвесить ему подзатыльник.

В роли сопровождающего Лемку продержали недолго: он и сам не заметил, как отряд окружил его со всех сторон. Ехали отстраненно друг от друга, будто незнакомцы, сбившиеся в кучу случайно, без цели и приязни.

К обеду туман схлынул, как не бывало — жаль, не забрал с собой душевную тяжесть.

* * *

С треском переломилось дышло, заглушив на миг дикое ржание упряжки; захрустели, как ореховая скорлупа, не то ловушечные ветки, не то лошадиные ноги. Фургон деревянно закряхтел, волоча днище по твердой земле, наполовину ополз в яму и придавил собой упавших лошадей.

Два фургона за ним обреченно остановились посреди узкой тропы. Запряженные кони нервно раздували ноздри, вбирая ими запах свежей крови. Шкуру на их мощных шеях то и дело вздыбливала крупная дрожь, тревожа гриву. Возницы спустились и, воркуя ломкими голосами, стали почесывать животных по тугим бокам.

Лемка слегка высунулся из-за крепкого бука.

Лесная духота покрыла его лицо противной влажной пленкой. Вокруг головы вилась надоедливая мошка. Она жужжала так звонко, так воодушевленно, что Лемка дивился, как это его еще не заметили. Прихлопнуть бы, да нельзя — этим он уж точно выдаст и себя, и остальных. По крайней мере, пару Вольных, что притаилась лежа в подлеске прямо перед ним — точно. Вот, помигивает в гуляющем луче пряжка на чьем-то сапоге…

Лесная тропа была рыжей от палых листьев и узкой — не развернуться. Конники при обозе, все в черном и с черными же повязками на лицах, без удовольствия лавировали между боками фургонов и деревьями. То и дело пригибаясь, они устало и скупо бранили настырные ветки.

Один из всадников подъехал поближе к волчьей яме, досадливо цыкнул и потянулся к взведенному арбалету. Его глаза — единственное, что не скрывала повязка, — были карими, как у косули. На косуль Лемка охотился часто и успешно; и это при том, что им хватало ума не торчать так долго на открытом месте…

Лемка спрятался обратно за бук.

Мошка продолжала изводить его, влезая звоном то в одно, то в другое ухо. Лемка махнул на нее раз, другой — все бестолку. Раздраженно потерев зудящий нос, он вытянул стрелу.

Захар обещал ему знак — мол, крикнет сойкой, “не перепутаешь”. Целый день Лемка точно на крыльях пропорхал. Ночью ему не спалось от перевозбуждения, поэтому он коротал время за сочинением грядущей облавы: стрелять он точно будет лучше Вьюрка, и единственный догадается подрезать веревку (какую? Зачем? Ай, неважно…), и заслонит собой Захара, подставившись под смертельный удар — но чудесным образом выживет; со временем рана затянется в чудовищный белый шрам, которым Лемка никогда-никогда не станет хвастать, а на все расспросы у него будет заготовлено неясно-горькое “да так…” и задумчивая усмешка…

—...свяжем его, — полушепот Миколая бесцеремонно выдернул его из сладких грез. — И я с ним тут посижу.

Лемка слышал его, вычленял отдельные слова, но не мог уловить их общий смысл. Делая вид, что ворочается, Лемка перекатился набок и приоткрыл глаза. Сквозь сетку ресниц спящие Вольные, костер и два силуэта у огня казались просто беспокойными пятнами.

—...ну как? — Миколай раскинул руки, будто предложил нечто гениальное.

— Ну что ты орешь, — устало вздохнул человек напротив — громоздкая, бесформенная фигура со светлым контуром.

Захар — узнал Лемка по голосу. Захар, кое-как закутанный в плащ.

— Ну как? — повторил Миколай — уже совсем шепотом, но все еще слишком громко.

— Ты там нужен, — покачал головой Захар. — А он меня послушается.

Кто послушается, чего послушается?..

— Ой ли?

— Послушается, — спокойно повторил Захар.

Твердость его тона подразумевала некую тайну; и хотя Лемка не понял, что это была за тайна, щеки его раскалились, а волосы встали дыбом. Что-то нехорошее померещилось ему в словах Захара, настолько нехорошее, что он чуть не зажмурился, но в последний момент спохватился — вдруг его видно в свете костра также ясно, как, положим, флягу в руке Миколая?.. — и приказал лицу расслабиться.

— С огнем играешь.

— Я? — Захар тяжело усмехнулся.

— Не начинай…

— Горбатого могила исправит, — Захар от нечего делать ковырнул веткой поленья.

Хрустнуло, плюнуло искрой; притихло.

Миколай развел — он потушит. Не впервой.

— Не простит он тебя.

— До самой старости, — многозначительно подтвердил Захар.

Лемка лежал ошеломленный, пустой, с оборвавшейся внутри струной. Отвалились обретенные утром крылья. Все, о чем говорили дежурные дальше, пролетало мимо Лемкиных ушей: как засобирались играть в карты, как Миколай допытывался, в чем секрет ловкого атаманского мухлежа, и как спорили, на желания будут играть или на деньги…

Проклятая мошка влетела Лемке в ухо; Лемка тряхнул головой и, ничего этим не добившись, с жестоким удовольствием потер ухо плечом. Мошка замолкла насовсем. Удовлетворенный Лемка наложил стрелу на тетиву.

Он не дурак и не слабак. Надо только показать это Захару…

Лемка снова высунулся из-за бука.

Захар напряженно наблюдал за ним в просвет между кустов и не смел пошевелиться, будто надеялся, что Лемка каким-то образом почувствует это на расстоянии и тоже застынет. Куда ты высунулся, вот куда?..

Всадник на краю волчьей ямы вскинул арбалет; сорвалась тетива — так, беззвучно и быстро, прыгают молодые кузнечики. Арбалетный болт опередил стрелу на ничтожный миг; глухо свистнул воздух…

Явор, затаившийся в овраге рядом с Захаром, свирепо дернулся. Его загоревшее лицо потемнело от прилившей крови.

Крик, если он вообще был, никто не услышал за пронзительным ржанием лошади, в чье бедро пришелся случайный Лемкин выстрел. Раненое животное испуганно заметалось, врезаясь в соседей по упряжке; только-только усмиренные кони попытались то ли сбиться в кучу, то ли наоборот разбежаться, и стали падать один на другого.

Не выдержав этой качки, последний фургон начал медленно, но неизбежно крениться — и завалился на бок, с оглушительным треском смяв молодой орешник на обочине.

Захар сунул два пальца в рот и свистнул так, что у самого чуть уши не заложило.

С удивительным для своего телосложения проворством Явор швырнул себя вперед, выбрасывая ноги в бег; раньше, чем распрямился, он обнажил кылычи и понесся с ними через боярышник, как рассвирепевший кабан с острыми бивнями. Один из конников навел на него арбалет — и был снят с седла в два метких выстрела прежде, чем нажал на спусковой рычаг.

Следующего всадника скинула собственная лошадь, встав на дыбы после того, как филигранно пущенная стрела чиркнула ей по уху. Заливаясь ржанием, лошадь помчалась сквозь дебри куда глаза глядят. Всадник закряхтел и попытался подняться, но не успел: Явор сдавленно взревел и с немыслимой силой всадил ему в грудь кылыч, прибив к земле.

Вьюрок, прятавшийся в удушливых зарослях цветущей бузины, судорожно втянул носом воздух. Лоб у него чесался от прилипших волос.

Почему не он выстрелил первым? И на кой — в хорошего скакуна?.. Совершенно сбитый с толку, Вьюрок взялся за лук. Ладонь привычно срослась с костяной ручкой. Это всегда успокаивало безотказно.

В просвете между белыми цветами, как рыба в проруби перед замором, беспокойно двигались двое черных всадников. “Ранить, но не убить” — талдычил атаман перед каждым выездом. Вьюрок дивился: разве лучше жить без руки или ноги, чем умереть?.. Батька, пока был жив, учил: лук держи в сухой чистоте, наконечники стрел — в навозе, а коли не желаешь человеку сгнить заживо — так и стрелять нечего. С Захаром он стал макать наконечники в спирт…

Резко всколыхнулись пышные бузинные ветки. Первый конник неуклюже свалился из седла с пробитой шеей.

“Захару не понравится,” — проскочила мысль чуть раньше, чем вторая стрела прощально мелькнула перед глазами подрезанным оперением.

На этот раз Вьюрок попал в печень. Тоже скверно. Зато теперь можно прилечь спиной на холодный ствол, выдохнуть, убрать наконец-то волосы со лба…

Явор обошел уцелевшую упряжку по широкой дуге и замахнулся саблей на возницу, который скрючился у обломка оглобельной жерди. Возница торопливо поднялся, попятился; не выдержав, развернулся и побежал. Явор от души наподдал ему сапогом под зад, отчего несколько следующих шагов бедняга пролетел, еле касаясь ногами земли; два других возницы, не желая разделить его участь, опрометью кинулись в лес.

Миколай с шумом выбрался на обочину через раздавленный орешник, раздраженно отцепляя куртку от поломанных веток. Сторонясь упавшую упряжку, которая, как единое существо, взбрыкивала бессчетными ногами, взвизгивала на все лады и жутко показывала лиловые десны, он приблизился к центральному фургону. Захар остановил его на полпути кратким окликом и махнул лучнику в бузине.

Вьюрок выстрелил во все фургоны по очереди, прорывая парусину.

Оставшиеся на ногах кони продолжали метаться из стороны в сторону; скрипела древесина, расшатываясь, до треска натягивалась сбруя. Миколай с опаской поглядывал на обезумевших животных, то и дело встряхиваясь. Дождавшись дозволительного жеста от атамана, он извлек из ножен вороненый шамшир, прокрутив его так, чтобы солнце оживило гравировку на лезвии, и картинно рубанул по парусине центрального фургона крест-накрест. Распоротая ткань покорно обвисла…

Рука вырвалась из прорехи стремительной гадюкой. Кинжал перерезал Миколаю горло в один прием.

Черные солдаты повалили из центрального фургона, словно горох из порвавшегося мешка. За считанные мгновения они наводнили тропинку и, как река в половодье, стали затапливать чащу. Захар попытался подсчитать врагов. Взгляд заметался из стороны в сторону, не успевая за движением.

Выдернув пищаль, он не целясь уложил направлявшегося к Лемке солдата. Затем заорал что есть мочи:

— Отходим!

А сам бросился к Миколаю.

Сейчас он был согласен на любое чудо, будь то божья милость, или фокус судьбы, или простая человеческая ошибка…

Чуда не было.

Миколай валялся перед повозкой, как тряпичная кукла, наскучившая хозяйке. По безвольно распластанному телу ползали лоскутки света, трогали узоры на осиротевшем шамшире. На белом лице темнел отпечаток сапога: земля с подошвы смешалась с кровью из приоткрытого рта. К одному из мутных, остекленевших глаз прилип кусочек травинки. Вспоротое горло бессмысленно ухмылялось листве и небу. Черное пятно под неестественно вывернутой головой напоминало след от костра — это земля постепенно пропитывалась кровью.

Захара вдруг развернуло; его сабля сама пронеслась по широкой дуге, с лязгом отталкивая клинки нападавших. С запозданием он понял, что мигом ранее уловил звук шагов за спиной: тело сработало быстрее мысли.

Захарова сабля завертелась, гудя на разворотах. Разогнавшись на крутом замахе, она врезалась в закрытую наручем руку; выделанная кожа лопнула, и заточенное лезвие врезалось в кость.

Захар отпрыгнул, чтобы не получить в живот от другого солдата; сапоги опустились на… толстый корень? Бревно? — безвольно простертую руку Миколая; Захар оступился и упал навзничь, ощутимо ударившись копчиком об край повозки.

Солдат — темная тень — встал над ним, закрывая солнце, и вознес обоюдоострый меч. Страх сделал это мгновение долгим, как жизнь. Клинок судьбоносно мигнул на свету…

И вдруг вильнул куда-то наискосок, да так медленно и неловко, что Захару ничего не стоило уклониться. Нападавший ошарашенно захрипел, разинув рот, отчего разболтавшаяся повязка окончательно сползла ему под подбородок. Под верхним рядом зубов, будто второй язык, торчало красное лезвие кинжала.

Свежий труп рухнул на Захара вместе с оружием.

Захар стал выползать из-под тела. Тяжелое и неповоротливое, оно будто цеплялось за него, не пускало; высвобождаясь, Захар все глубже забирался в фургон. Очередной рывок познакомил его локоть с холодным металлическим вензелем. Зашипев от неожиданной боли, Захар непонимающе огляделся.

Поклажу укрывал полумрак. Из дыры в парусине сочился слабый луч. Рассеянное пятно света стекало по боку ящика прямо на потертую крышку ларя…

Ларчик.

Орховский говорил, что красный ларчик должен быть в центральном фургоне.

Захар бросился перебирать поклажу. Не то, опять не то… Он в сердцах отшвырнул очередной коробок. Тот ударился об пол, раскрылся — и явил на обозрение абсолютную пустоту.

Уже зная все наперед, Захар потянул крышку ближайшего сундука. Та покорно отвалилась, подтверждая ужасную догадку.

Внутри ничего не было.

В груди надсадно взвыла стая волков, перед глазами поплыло; Захар в бессильном ужасе упал локтями на ящик. Свет водой наполнил ладони, в которые он собирался уронить лицо; но пустой и легкий ящик не дал этого сделать, отъехав в сторону под внезапно обрушившимся на него весом. Захар чуть не стукнулся подбородком об край. Пятно света соскользнуло с его рук — но не на доски днища, а на ларчик из красного дерева.

Захар схватил его и прижал к груди, как выпавшее сердце.

Оставалось уносить ноги.

Вихляя по замшелому валежнику, он беспрестанно озирался, боясь, что кто-то из Вольных застрял меж двух мечей или свалился с подвернутой лодыжкой… Из-за этого он не заметил солдатский труп, споткнулся об него, неуклюже перешагнул через тело; не позволяя себе долго задерживать на одном месте, рванул направо. И очень вовремя, иначе бы схлопотал стрелу в бок, а так она просто воткнулась в подушку мха. Следующая стрела просвистела так близко к виску, что Захару показалось, будто она задела ему волосы. Он запоздало ушел в кувырок. Жесткие ребра ларчика впились в живот.

Поросшая ветреницей ложбина, в которую он закатился, напоминала колыбель. Захар слегка приподнялся, сминая коленями цветы — и внезапно ударился взглядом об арбалетный болт, торчавший из багровой груди.

Растрепанная голова, прислоненная к стволу, бессильно свешивалась набок. Веснушки на белом лице казались нарисованными, само лицо — незнакомым.

…Захар преодолел валежник то ли широкими скачками, то ли скоростным бегом — сам не понял, не запомнил, не обратил внимания. Потом стал продираться через частый орешник, и жизнь заморгала: только что были небо за решеткой ветвей — а вот уже земля, увесистый жук-рогач, ковыляющий невесть куда, и вздыбленный корень — наверное, об подобный Захар и споткнулся; снова небо, но ветвей все меньше и меньше…

Поле.

Захар зарыскал глазами по простору, ища Буревия. Вон, ждет возле одинокого дерева — маленький отсюда, как букашка…

Сложив ларец в седельную сумку, Захар взялся за гриву, забросил себя в седло и почти сразу пустил коня галопом.

В грудь врезáлись фантомные ребра ларца. В голове шумело.

Мимо равнодушно проносились пестрые луга.

* * *

Сумерки опустили на пустыню благостную прохладу. По раскопанным руинам неприкаянно ползали бабочки, встревоженно поводя усиками.

Он ходил по улицам — по тому, что от них осталось — с большой стеклянной банкой и собирал в нее бабочек: не ловил, а подзывал, приглашал жестами, позволяя себе подтолкнуть лишь самых нерешительных. Руки его мелко подрагивали от нетерпения.

— Давайте-давайте, — приговаривал он, облизывая сухие губы, с которых никак не сходила бестолковая улыбка. — Проходим, не задерживаемся. В тесноте, да не в обиде…

Тысячи лет ожидания — и вот, наконец-то.

…клинок судьбоносно мигнул на свету.

Боль вгрызлась в грудь оголодавшим зверем, хлынула во все стороны, и не было от нее спасения. Вечность или миг, миг или вечность — неважно.

Уже ничего неважно.

Снилось детство: что он у себя дома, и спальня большая-пребольшая, точно целое королевство, и свечи — это огни на башнях, а лоскутное одеяло — приволье разноцветных пашен… На полу, который не видно с кровати, раскинулось море. Оно омывает подножия стен, мочит края гобеленов — как славно, что мудрые бородатые неясыти вышиты высоко-высоко, почти у самого потолка! Оно рокочет — ласково-ласково, будто камушки на дне перебирает и каждый целует…

Бабка Гаина, занявшая кресло тяжёлой древней громадиной — величественная гора, у вершины которой громоздится нос-уступ. Под уступом есть волшебная пещера — беззубый рот, который то растянется дырой, то вновь сомкнется:

— Он приходит, чтобы уйти. Дарит, чтобы забрать… Ежели идешь куда, а он дорогу тебе выстилает — значит, впереди погибель. Ежели ступить не дает и дорогу в крендель сворачивает — значит, позади…

— Тогда… нужно думать наоборот? — мальчик сметлив не по годам.

— Ведает он, когда ты наоборот подумаешь, и ведает, когда прямо… — скрипит бабка размеренно, как старая сосна на ветру.

— Но что же тогда делать?!

Он проснулся раньше, чем услышал ответ. А, может, ему и не собирались отвечать. Может, у этой загадки нет ответа…

Бабкин скрипучий голос рассыпался в далекое невнятное блеяние овец. Тусклые свечи вспыхнули солнцем из распахнутого окна. Только рокот воды никуда не делся, даже наоборот: зазвучал громче, богаче…

Намереваясь обнаружить источник звука, Захар попробовал перевернуться набок, но тут же горестно застонал и упал обратно на спину.

Тела не было. Был многотонный, непригодный для жизни монолит, который ко всему ещё и болел — глухо, тошнотворно, как нездоровый зуб. Необоснованное, но стойкое ощущение утверждало, что теперь так будет всегда. И ком навоза вместо мозга, и гадкий вязкий привкус во рту тоже будут всегда…

Со второй попытки ему всё-таки удалось перевернуться; фантомный рокот воды стих, но только в том ухе, которое легло на подушку. По голым ступням проскользило смятое шерстяное покрывало. Разулся вчера, значит. Наверное, и сапоги солью забил…

Бессмысленный взгляд Захара уперся в грязно-белый бок печи. Сдвинулся, уловив движение где-то справа.

Посреди комнаты сидел на корточках босой незнакомец в черной рубахе. Перед ним прыгала, возмущенно разевая ярко-оранжевый клюв, большая взъерошенная птица.

— Ну укуси меня, если хочешь, — рокот воды наконец-то оформился в отчетливые слова. Незнакомец протянул птице указательный палец. — Заслужил. На, укуси…

У птицы были знакомые изгибистые крыльца; рябь на животике точно вышла из-под мастерского резца… Кукушка — узнал Захар. Какое-то глубинное чувство подсказало: его, ольховая.

Незнакомец зашевелил пальцами так, будто крошил кусок хлеба, хотя руки его были пусты. Кукушка капризно отпрыгнула от невидимого угощения, нахохлилась и задергала грудкой, издавая едва различимый звук.

“Ясно, — подумал Захар. — Мне все это марится* с перепою”.

Он перевернулся на другой бок и, спасаясь от оконного света, натянул покрывало на голову.

Над переносицей пульсировала тупая, давящая боль. Сколько он вчера выдул? Во всяком случае, больше, чем стоило…

— Ой, Захарчик, не поможет.

Захар не просто сел — его подбросило; сознание протестующе зазвенело связкой пронзительных колокольчиков.

Незнакомец, отвлекшись от кукушки, повернулся к Захару лицом. Маки, вышитые на воротнике черной рубахи, полыхнули алым — и поплыли пульсирующими пятнами: дыра в шее, бессмысленно приоткрытый рот, пятно вокруг торчащей из груди стрелы…

Захару хотелось бежать — но его будто прибило гвоздями к спинке кровати; хотелось зажмуриться, но не получалось даже моргнуть. Не чувствуя ничего, кроме заходящегося в горле сердца, Захар во все глаза смотрел на того, кем его пугали еще с колыбели.

Ему обещали: увидишь — и тотчас узнаешь. Как мышонок узнает первого в жизни кота, как перелетная птица — первые в жизни заморозки.

Черт поднялся на ноги и распрямился во весь свой немалый рост: до последнего казалось, что он вот-вот упрется теменем в матицу.

— Сгинь, нечистая, — прохрипел Захар.

Черт недоуменно наклонил голову, безмолвно вопрошая, не повредился ли хозяин дома умом. Темные, внимательные глаза его шаловливо поблескивали, совсем как у ребенка, который старается не подавать виду, что напакостничал.

С наигранной осторожностью черт указал Захару на сундук возле кровати; там, на плоской крышке, лежали откупоренная фляга и худой, скомканный мешочек — с солью, спасительной солью... Захар тут же схватил его, попытался развязать — и из-за дрожи в руках просыпал всё содержимое себе на ноги.

— Чистая я, чистая. Даже душистая, — вздохнул черт, делая шаг к кровати. — Похмельюшко снять?

Захар отдернулся от него всем телом — и крепко приложился головой об стену.

— Ничего мне от тебя не надо… — простонал Захар, потирая затылок.

Прежде, чем выбраться из кровати, он сунул руку под подушку, нащупал там пищаль и заткнул ее за кушак. Холодное серебро неприятно прижалось к горячему после сна животу. Всяко лучше, чем ничего…

— Хорошо, хорошо, — черт примирительно поднял руки. Захар внутренне съежился: когтистые. — Я все понимаю… Захар. Так же лучше, да? Ну, на первых порах.

Захар встал, хватаясь за спинку кровати. Его потряхивало от похмельной слабости.

На противоположном краю хаты светилось открытое окно. Стол под ним казался недосягаемо далеким, как горизонт. На столе Захара ждал кувшин с водой.

А за кувшином — спасительная черепушка с солью.

Желая, чтобы от черта его отделяло как можно большее расстояние, Захар вжался в стену и двинулся вдоль нее к столу.

Черт провожал его озадаченным взглядом.

— Так вот, Захар, — черт попытался перейти на деловой тон. — Давай я тебе похмелье сниму, а ты мне за это… — он сцепил руки в замок пальцами внутрь и стал раскрывать их и закрывать, увлеченный размышлениями. — А, да хоть в ладони хлопнешь. Вот, все честно и открыто. Что скажешь?

Захар, уже преодолевший в своем неспешном темпе умирающего половину намеченного пути, остановился и напряженно уставился на черта. Совсем за дурака его принимает, что ли?..

Между ними лежало с десяток шагов — и больше ничего. Сени за спиной Захара звали, тянули в себя: бежать, бежать, бежать… Только вот куда — от этого? На луну?

Кукушка, совершенно пренебрегая своей первоначальной деревянной природой, подпрыгала к Захару и уселась у него в ногах. Захар от этого словно очнулся.

— Сгинь, — снова повелел он — то ли птице, то ли ее хозяину — и двинулся дальше.

— Тебе в ладони хлопнуть сложно? — удивился черт.

Ага, нашел дурака… Такому хлопнешь в ладоши — и под землю провалишься. Если чего похуже не случится…

Артефакты, не единожды выручавшие Захара — пищаль, червовый туз и сребреник с клинописной чеканкой, — заключали в себе души Захаровых родичей, достаточно отважных, чтобы начертать ритуальную звезду, но недостаточно умных, чтобы справиться с призванным существом.

Внутри Захара встрепенулся ужас, пищаль точно обожгла живот. Он еле удержался, чтобы не отшвырнуть ее куда подальше: вовремя вспомнил про серебряную отделку. Позаботились пращуры. Знали, что все не вечно. Что найдется такой, как Захар…

Молча добравшись до стола, Захар оперся об него рукой и простоял так, пока не стихла колотьба в висках. Все это время он смотрел на черта, но ничего не видел: мир перед глазами переворачивался и плыл.

Когда Захар вновь обрел способность четко видеть, черт уже сидел на кровати — на самом краешке, подальше от просыпанной соли.

Вид у непрошеного гостя был порядочнее некуда: осанка пряменькая, руки сложены на коленях — хоть икону пиши. Из-за слишком развитых челюстей лицо его казалось широковатым, уши забавно подтарчивали из-за выбритых висков. Встретишь такого на улице — и не заподозришь ничего, человек и человек.

Прочитав в глазах Захара невысказанный, но очевидный вопрос, черт фыркнул:

— Сыпать надо было ровнее. Я, знаешь, и до этого не заходил исключительно из уважения к трудам… Но вчера ты совсем не постарался.

Захар завел руку за спину, нашарил на столе черепок с солью и, сделав выпад, наудачу бросил его в черта.

Захар ожидал чего-нибудь впечатляющего: например, что гость внезапно воспламенится, извергая безудержные проклятия. Но ничего подобного не случилось; черт пропал мгновенно.

Захар выждал пару секунд и облегченно выдохнул. Теперь наконец-то можно было попить.

Он осушил кувшин так жадно, что половину пролил на грудь. Жажда отступила, в голове чуть-чуть прояснилось — будто запотевшее зеркало протерли кулаком.

Захар обвел комнату взглядом. Вроде бы ничего нового, все на своих местах… Только полы посветлели — выметены, что ли? И точно — к ступням ничего не липнет… А ещё кукушка валяется перед печкой — ольховая, без признаков жизни, все как положено. Перед кроватью — горстка соли и обломок расколовшейся черепушки. Может, он так и не проснулся? Или бредит наяву…

Пытаясь смотреть во все стороны сразу, Захар бочком, как и до этого, пошел к сеням. На полдороге его ужалила мысль: а преграда ли для черта какая-то там стена? Захар подскочил, обернулся — никого. От резких движений опять потемнело в глазах.

Выбравшись-таки на порог, Захар обессиленно прилег локтем на дверной косяк.

Двор был охвачен праздничной цветистостью раннего лета. Безнаказанно колосилась сорная трава, радуясь ещё одному прожитому дню; над ней, как флажки на параде, мелькали пестрые бабочки. Березовый плетень светился на солнце небывалой белизной, изо всех сил пытаясь казаться красивым, чтобы его, отныне бесполезный, не пустили на растопку.

Неспособный вынести это буйство красок, Захар зажмурился. Минута, потраченная на то, чтобы заставить себя снова открыть глаза, растянулась для него на целую вечность.

Соседская хата напротив стояла со ставнями нараспашку. Крашеные рамы окружали аляповато нарисованные цветы: зелёные, пурпурные…

Красные.

Не надо было возвращаться. Свернул бы на очередной развилке в Кахэр да и пропал бы там на веки вечные — нет, привела домой совесть. А домой ли — теперь? По ту сторону тына ворог рыщет, по эту — брат скалится, в хате вообще нечисть хозяйничает…

Он не помнил, как добрался до условленного места, к постоялому двору под Трускавкой. Одна мысль о том, чтобы встретиться с кем-то, вызывала в нем глубочайшее отвращение — что уж говорить о дороге в компании; поэтому Захар поднялся на холм поблизости, увел Буревия с видного места и тихо сел в тени дерева, мгновенно слившись с пейзажем.

К тому моменту, как из трактира вывалился его отряд, тень, прежде укрывавшая Захара целиком, переползла ему на колени. Из конюшен вывели сначала благородную воронку, следом за ней — тонкую и светлую, как поделка из соломы, соловку, а там и всех остальных, поседланных. Больше ждать никого не стали, сразу сели на лошадей; Захар посчитал всадников. Не хватало троих… Нет, двоих: один вон, пеший, дергается от одного к другому и руками крутит, объясняет что-то. Плохо за вишнями видно — деревца молодые, а уже все в зелени… Вернуться он хочет, что ли? Эх, нельзя, нельзя пока: совесть вряд ли загрызет насмерть, а вот сталь из засады только так и бьет… Кто ж это выступает? Верно, Вьюрок. Когда семьи нет, хоть рожицу на сарае намалюй — и та побратимом будет, вот и рвется… Но ничего, остудили вроде бы: поник, оглянулся последний раз и все-таки влез в седло.

Тогда не было недоумения, почему поехали без него. Не наступило и облегчение. Впав в прежнее бездумно-онемевшее состояние, которое не покидало его с тех пор, как ларец опустился в седельную сумку, Захар спустился с того же склона, которым поднялся. Дальше он поехал не трактом, а дикими полями, забирая все дальше и дальше на запад, и казалось ему, что не сам он туда поворачивает, а его сносит туда ветром.

Ночь застала его на кромке леса. Распитая в одиночестве водка сморила в тяжёлый бред. Ворочаясь у костра, Захар то закутывался в корзно, то наоборот раскрывался. Ему снилось, что с одного бока к нему жмется Лемка, а с другой — Миколай. Восково-белые и окоченевшие, они высасывали из Захара последнее тепло. По телу катились волны мурашек одна колючее другой, мышцы то и дело сводило судорогой; до самой зари Захар пытался натянуть корзно на всех сразу, но того никак не хватало…

К возвращению Захара корчма уже гудела вовсю, но без обычной веселости. В редком вопле слышался надрыв, в общем шуме — раздраженная тоска. Стоило Захару приблизиться к порогу, как дверь перед ним распахнулась и извергла наружу лысого хуторянина с пунцовым и блестящим, как ягода клюквы, черепом и выпученными глазами. В следующую секунду приступ рвоты сложил несчастного пополам. Захар едва успел отскочить, чтобы не забрызгало сапоги.

Просочившись мимо перепившего хуторянина, Захар очутился в дымном, дурно пахнущем полумраке, который кое-как разбавляли открытые окна да сальные плошки. Слабый свет половником вылавливал из темной гущи то одно, то другое: вот горестно громыхнул по столу кулак; вот опухшее лицо — не разобрать, рыдает или смеется. Вот затяжно моргнули заплаканные, мутные, полные уныния глаза…

— За всех? — осторожно уточнил корчмарь, привычно провернув волшебную монету в толстых пальцах.

Захар, чье внимание беспорядочно болталось от стола к столу, запоздало кивнул.

Из обрывков разговоров он узнал, что отстал от отряда всего на полдня. Еще — что умер, напоровшись брюхом на булат; а если не умер, то сейчас отмечает успех на пару с Орховским, которому продался с потрохами, и в таком случае лучше бы все-таки умер.

— А это он с чертом расплачивается! — заявил на всю корчму какой-то забулдыга, рассыпая пену с кружки, которой размахивал из стороны в сторону. — За пищаль свою. За удачу картежную, за монету волшебную!.. Каждый год душами оброк платим — то двумя, то тремя… Сходится всё — а, братцы!

Грянули на разные лады голоса: согласные, негодующие, просто пьяные…

Пряча глаза, Захар постарался поскорее убраться вон.

Весь путь он крепился, а дома размяк. К ночи из бутыли, предназначенной для ежевечернего ритуала, уже нельзя было вытрясти ни капли, поэтому Захар, шатаясь, сходил в погреб за новой.

Свечной огонек размазывался в темноте мутным, похожим на свежий ожог пятном. Воспоминания скакали, как блохи под щеткой. Кто кичился, что атаман делится с ним отборным табаком задаром? Кто приплелся по осеннему мраку, балда, с душой нараспашку? Кого-то он он привез на хутор, кто-то приехал сам… Но кто? Когда? И не приснилось ли ему это всё? А, без разницы. Теперь уже всё без разницы…

Неудивительно, что после такой ночи ходить у Захара получалось не иначе как кособоко. Он доковылял до плетня, упал на скамью; старые доски прогнулись, глухо треснув. Трубку забивал мелко дрожащими, неуклюжими пальцами. Просыпавшийся на колени табак смахнул, и не попробовав собрать; закурил, наборовшись с кресалом. Пустырник с табаком — всегда хорошо. Хорошо…

Слева надувало пресную прохладу с реки. Потупившись, Захар думал, что теперь делать — благо, соль выиграла ему для этого какое-то время. Это что же теперь, до гроба себе жизнь по крупице выторговывать? И судорожно поглядывать на кардан, по которому путешествует тень от гномона — когда там снова проклятый гость явится…

Что ему теперь остается? Сложить вещи — и… и? Пуститься в путь куда глаза глядят? А то больно засиделся на одном месте, невесть что себе напридумывал. Дом у него тут, ишь ты. Любят его тут… Ну поедет, ну поселится где. Привезет в узелке смерть новым людям, с которыми хлеба не делил, которым раны не перевязывал — до поры до времени, конечно. А не податься ли в солевары? Да нет. Глупость. Куда уже срок оттягивать, когда смерть не то что в двери стучится — на кровати сидит…

Внезапно запела дудка — золотым, знакомым с перелоги голосом. Захар вскинул глаза.

На завалинке сидел черт, будто ему там было самое место, и играл на сопели неизвестную Захару бойкую мелодию — вероятно, собственного сочинения. Под такую замечательно бы плясалось на деревенском празднике… если б не вилась так замысловато и гипнотически, как дым от потушенной свечи. В самый раз для того, чтобы завести беззаботных кутил в гиблое место.

Удостоившись Захарова внимания, черт отнял инструмент от губ и приветливо улыбнулся. Кажется, подмигнул даже — быстро-быстро, так что оставалось лишь гадать — было оно, не было? Да и не на глаза Захар смотрел, а на зубы. На точеные, как наконечник стрелы, клыки…

— Ну чего ты так, Захар? Я же хороший. Бабку твою знал, между прочим, — тут черт вдруг меланхолично вздохнул и уставился в небо. — Скалкой меня гоняла, представляешь? А когда я долго не появлялся, садилась у окошка и грустно так во двор смотрела — меня, понимаешь, высматривала…

Он еще говорил, когда Захар покинул лавку и, беспрестанно оглядываясь, пошел к соседям. Крикнул, остановившись перед чужой калиткой:

— Ясь!

Ну и голос у него сегодня… как у загибающейся в муках вороны.

Соседка как раз мелькнула в окне. В обмотанных полотенцем руках она несла пáрящий казанок. Затем раздался глухой, но внушительный удар — скорее всего, чугунного дна об деревянный стол, — скрипуче взвизгнула кошка, устало выругалась хозяйка. На подоконник выскочила белая кошка в черных кляксах. Шерсть ее топорщилась иглами, кругляши глаз светились пустотой, хвост торчал трубой и подергивался.

Кошка спрыгнула на землю и утекла под калину при заборе. В окно высунулась запыхавшаяся Яся: подбородок маленький, ресницы круто загнуты — почти подросток, хотя младше мужа всего на пару лет. Захар чуть не отшатнулся: грудь соседки, покрытая красными коралловыми бусами в десяток слоев, казалась растерзанной диким зверем. Поверх бус лежал золотой оберег с выпуклым пауком; поймав солнечный луч, он подмигнул Захару — лукаво и быстро-быстро…

— Чего тебе? — нетерпеливо спросила Яся и безрезультатно дунула на выбившуюся из-под платка прядку.

На завалинку, где сидел черт, она и не взглянула. Не видит его, что ли? Или исчез?.. Захар едва сдержался, чтобы не оглянуться.

— Одолжи соли! Пожалуйста.

Корова, пришедшая человечьим голосом просить молока, и то бы озадачила Ясю не так сильно.

— Сколько?

— Да жменьку!

Смерив Захара подозрительным взглядом, Яся всё-таки удалилась в каморку.

“Соли ему подай, — мысленно ворчала она, но соль в мешочек все равно перекладывала. — А мешками ее кто возит, спрашивается? Чтобы потом по всему двору расшвыривать… Конечно не напасешься! Соли от зерна не отличает, что ли? Что она у него в землю уходит — чудно́, конечно, но не всё ж из земли возвращается. Вон, не встают же покойники, как належатся…”

Появившись на пороге, Яся сразу начала:

— Слушай, а куда Явор подевался? — она намеренно шла не торопясь, чтобы выудить из неразговорчивого соседа хотя бы несколько слов. — Вы как уехали, так он дома и не казался.

Эх, погоди… Как воротится — так и воды больше не поднесешь, не говоря уже о соли…

— В корчме.

В Ясю тут же как бес вселился:

— Да ну как так можно! — она взмахнула свободной рукой. Взметнулся вышитый красными квадратами рукав. — Дома нечем котел помыть, а он!.. Захар, сычик, рука у тебя твердая, глаз меткий — наколи мне дров.

— А потом Явор меня посреди двора по брови вобьет.

Понимающе вздохнув, Яся отдала ему мешочек, налегла руками на забор и защебетала, будто обращалась к подружке:

— Ой, и не говори! Он у меня такой ревнивец… Даже Миколе один раз прилетело, представляешь? — прищелкнув языком, она подперла рукой щеку и забылась окончательно. — Значит, как все было: притащился к нам этот — ну, Микола — за полдень, Явора спрашивает. А тот, говорю, в хлеву; пока не закончит — ни-ку-да не пущу. Не хочешь ждать — иди подсоби. Ну и что ты думаешь? Микола твой — ни-ни! Ой, да ты лучше меня знаешь, какая он белоручка… Вот что мне было делать? На пороге его держать?! Так мне бы потом еще год поминали, как я брата, ближе кровного, в хату не пустила!..

Яся так увлеклась своим рассказом, что не заметила, как Захар потихоньку-помаленьку вернулся к себе во двор.

Черт продолжал торчать на завалинке, с удовольствием подставив лицо солнцу.

— Ну зачем ты так? — спросил он одновременно жалобно и насмешливо. — Я же все равно вернусь.

Но никакие слова не могли спасти его от щепоти соли; прежде, чем исчезнуть, черт успел покорно развести руками.

Воцарилась тишина — напряженная, неуютная. Некстати пришла мысль: мало того, что творит черт-те что, так еще и спина вся белая…

Обернуться далось Захару непросто, как старому колесу.

Яся растерянно помаргивала за своим забором. Захар не придумал ничего лучше, чем крикнуть ей:

— Спасибо!

И поспешил скрыться из виду.

Привязывая мешочек к кушаку, Захар почти бегом двинулся вниз по тропинке, катившейся по пологому, еле заметному склону к реке.

 

Вынырнув, он расфыркался, отрывисто мотая головой. Убрал волосы со лба, загладил назад; вода катилась по лицу теплым молоком.

Птицы выступали на подпевках у бубенцового плеска Калинки, юбками танцовщиц шелестел густой камыш. Захар лег на спину. Под водой уши заполнило плотным монотонным гулом. Оставалось слушать только собственные мысли…

Захар не вынес наедине с собой и четверти часа. Он вдруг ударил кулаком по воде, отчего нелепо ушел под воду; тут же всплыл, погреб к берегу. Создавалось впечатление, будто он пытался улизнуть от собственного отражения, которое, как назло, не отставало ни на пядь, снова и снова перерисовываясь зыбкими, блёсткими мазками. Наперебой квакали у берега лягушки, задорно крякнула где-то утка — а как тут на смех не поднять…

На берег Захар выходил сам не свой. Надо было отказать Орховскому — чуял же, чуял, чем все обернется! Или хотя бы выстрелить в Лемкину соловку. И фургон мог сам проверить — чай, ноги бы не отпали… Нет, надо было все испоганить! Жил не тужил, да? Баран, просто баран…

Тут вдруг перед Захаром нарисовалась проблема, причем такая насущная и одновременно с этим бестолковая, что все остальное сразу вылетело у него из головы.

На рыхлом песке, там, где он складывал одежду перед купанием, остались только мешочек с солью да пищаль. И никаких следов, кроме Захаровых: сначала — со стороны хутора — от подошв, затем — к воде и обратно — от босых ступней.

— Ах ты скотина! — бессильно закричал Захар в небо. В шелесте листьев ему померещился лукавый смех. — Да чтоб ты рогами в двери нужника застрял, стерва!..

Никто ему, конечно же, не ответил.

Захар наорался, умаялся пинать песок и стал думать, как бы так хитро вернуться домой, чтобы ни на кого не наткнуться по дороге. До хаты, к счастью, было рукой подать; да только никуда не девалась прибрежная рощица, по которой кто только ни шастает, и позорно запущенный огород, и вообще…

— Ай, ладно, — Захар сделал жест, будто завязывает узелок.

Теперь ему должна была сопутствовать удача — если, конечно, верить священникам. И если ЛакХара снизойдет до простого смертного, и если сочтет нить его судьбы достойной удачного узелка — если, если, если…

Захар по привычке попытался заправить пищаль за отсутствующий кушак. Холодное дуло мазнуло по влажному животу.

Что там Яся приговаривает, когда сережку в дворовой траве ищет? “Чертик-чертик, поиграй да отдай…” — кажется, так… Нарочно не придумаешь.

Ни на что не надеясь, Захар смиренно потащился туда, где деревья стояли поплотнее, с мешочком в одной руке и с оружием в другой.

 

Чтобы не попасться на глаза соседям или случайным прохожим, пришлось лезть в дом через окно со стороны огорода. Захар старательно гнал от себя нелепые миниатюры, которые воображение подсовывало с навязчивой, кровожадной услужливостью: вот так ты, скорее всего, выглядишь со стороны — растопырился, как лягушка в прыжке. Или так. Или даже вот так! Ох, не дай боже…

В главной комнате продолжалась утренняя сцена: сидящий на корточках черт приманивал ожившую деревянную кукушку пустой рукой, делая вид, будто предлагает что-то вроде ломтика хлеба.

Утерянные штаны вместе с кушаком висели на спинке кровати. Рядом на полу, уныло свесив голенища, стояли сапоги, наполовину желтые от присохшего песка.

Завидев Захара — хмурого, голого и по всем признакам готового убивать, — черт виновато усмехнулся:

— Ты меня куснул, я тебя куснул — и полно нам. Идет?

Сидит, смотрит на Захара снизу, как умная собака. И кукушка его в локоть бодает смешно, бесстрашно совсем. Хотя чего ей бояться — зачарованной-то деревяшке…

Черт встал; Захар покрепче сжал мешочек в кулаке и посмотрел на черта исподлобья. Ну кинет он солью — а толку?..

— А Калинка сегодня, видать, несказанно хороша, — черт иронично выгнул брови аркой. — Раз ты аж водички в рот набрал.

— Сгинь, — произнес Захар, но уже не так, как в первые разы, а устало, будто пытался отвязаться от дружка, клянчащего монетку в долг.

Черт натянуто улыбнулся, поднял руки к груди и стал быстро касаться друг друга кончиками пальцев.

— Мы начали… не очень. И в этом большая доля моей вины. Вернее, только моя вина… Я, понимаешь, волнуюсь, да и не общался ни с кем давненько — ну, чтобы не по делу, а для души, — вот и подрастерял хватку…

— Будешь уходить — не забудь кукушку, — перебил его Захар, насыпая перед собой неровный соляной полукруг.

“Для души…” Ерничает еще, ишь ты.

— Захар… — черт даже немного пригнулся, пытаясь заглянуть собеседнику в глаза.

За это ему сразу же ткнули развязанным мешочком в лицо. Черт не испугался, но нос отвел, как от мерзкого запаха.

— Нам не о чем разговаривать.

Старательно делая вид, будто никого больше в комнате нет, Захар принялся перетряхивать шаровары. Вдруг в них подсунули муравьев? Или перцу? С того, кто тряпки умыкнул, как дите, и не такое станется.

— Да что ж ты такой… — досадливо вздохнул черт, но в последний момент прикусил язык.

Захар натянул штаны и стал проверять сапоги. Перевернул один, второй; из раструба вывалился колючий плод репейника с красивым лохматым цветочком. Захар подобрал его и выкинул за пределы полукруга.

Колючка ударилась черту об колено и срикошетила на пол. Не провалилась сквозь ногу, как сквозь дым, не сгорела на подлёте. Человеком придуривается, зараза.

— И зачем только подметал?.. — задал риторический вопрос черт, глядя на пол.

Сев на край кровати, Захар стал с нарочитой увлеченностью хлопать по сапогам, чтобы сбить остатки песка.

Утром соли насыпал, теперь это… Плесни водички — и будет дно морское. Прямо как во сне.

“Но что же тогда делать?!..” — разнеслось в голове звонким хрустальным эхом.

Черт безнадежно покачал головой и присел на корточки, чтобы взять кукушку на руки. При первом же прикосновении птица ожила и довольно вздыбила мягкие пёрышки. Усевшись за стол перед окном, черт устроил кукушку на коленях, как кошку, и налил себе из кувшина… Молоко?! Захар глазам своим не поверил и так и застыл, натянув второй сапог лишь наполовину.

А из глиняного носика все лилась и лилась белая струйка. От свежего, душистого аромата у Захара подвело желудок.

— Это чтобы не сердиться, — пояснил черт. Взгляд Захара с трудом оторвался от кувшина и переместился на бессовестное, ясное лицо. — Что? Тебя не учили, как за чертями ухаживать?

— Меня учили порог солью посыпать, чтобы такие, как ты, в хате не заводились, — отозвался Захар, затыкая пищаль за пояс — на этот раз удачно.

Кудай-то он вчера закинул черес… Захар наклонился и вслепую поводил рукой под кроватью. Ага, вот ты где!.. Захар вытащил пояс — что удивительно, без комьев пыли, — и, стерев с него ошметок паутинки, стал отвязывать пороховой рог.

— А еще золото домой не вносить, — отвлеченно и неясно отозвался черт. И сразу вернулся к молоку: — Тебе что, жалко?

Руки Захара так и упали на расстегнутый ремешок.

— Золото?

Изо всех сил разыгрывая глухоту на оба уха, черт осуждающе зацокал языком:

— Заха-ар… За кружкой погонишься — ведро потеряешь…

— Какое еще золото? — Захар встал, на лету подхватывая падающую пороховницу.

Черт усмехнулся.

— А ты в ларчик заглядывал?

Любуясь Захаровым замешательством, он подсказал:

— На лежанке.

Ларчик из красного дерева действительно стоял на указанном месте: лепился к старой белой глине, как ядовитый гриб, вымахавший до невообразимых размеров.

Грамоту подписывали золотыми чернилами? Оттеснили золотом рамочку? Может, перевязали золотой нитью?.. Захар безотчетно пересек соляную черту, спустил ларчик на пол, схватил кочергу и, вымещая накопившуюся злость, в три метких удара разбил ларчик на части.

Среди обломков красного дерева блестел, кое-как завернутый в обрезок бархата, большой паук из чистого золота.

Захара передернуло: фигурка была выполнена до того искусно, что казалась живой. Переборов себя, Захар поднял увесистого паука за твердую суставчатую лапку и щелкнул его ногтем по брюшку. Золото отозвалось волшебным, мягким звоном.

Привлекательный, будоражащий аромат, который источал паук, был знаком Захару по алхимической лаборатории в университете. Так пахло редкое древнее золото, которое время от времени находили в Кахэре. Серьги из сокровищницы падишаха, окантовка ритуального кинжала — в каком виде оно только ни встречалось! Это разнообразие дополнительно запутывало и без того сомнительные теории, сменявшиеся быстрее, чем школяры успевали их выучить.

По скулам Захара загуляли желваки.

— Но соль ты насыпаешь все равно криво, — вредно подметил черт.

— Я его убью, — отчеканил Захар.

За Миколая, за Лемку, за свою испорченную жизнь.

— Кого? — черт подлил себе молока.

Пил он, ничуть не стесняясь, из любимой — и, в сущности, единственной — Захаровой кружки.

— Орховского, — отозвался Захар, не сразу сообразив, с кем говорит.

Очнувшись, он не глядя кинул бесценного паука на кровать и двинулся на черта, попутно развязывая мешочек с солью.

— Не надо так волноваться…

— Уходи, — Захар качнул головой в сторону выхода. — Сделку я с тобой заключать не буду ни на каких условиях, так что тебе нечего здесь делать.

Черт осторожно отпил молока, не сводя с Захара настороженных глаз.

— Я здесь не ради сделки, а ради одной… птички, — сказал черт и, чуть погодя, погладил кукушку. — Эту красавицу надо кормить, иначе время встанет. Сначала, конечно, будут войны и катаклизмы, все как завещали пророки… Но потом — Конец Времен. Ах да, я же вас не представил… — черт приосанился и обратился к ошарашенному Захару, как к ребенку: — Знакомься, Захар, это — Время, — после этого он погладил кукушку и сказал уже ей, воркуя: — Знакомься, Время, это — Захар…

— Брехня, — неуверенно выдавил Захар.

Черт пожал плечами и почесал кукушку по головке. Довольная птица направила все силы на то, чтобы превратиться в идеальный шар.

— А что тогда не брехня?

Захар почувствовал, как в его голове ворочаются, стеная, извилины.

— Просто забери кукушку и оставь меня, — наконец сказал он.

— Э-э не, тут все не так просто. Понимаешь, какая штука: я ее проиграл Онуфрию.

Упомянутый Онуфрий приходился Захару дедом с четырьмя или пятью приставками “пра-”: запомнить точное число Захару никак не удавалось. Сведений о далёком предке сохранилось огорчительно мало: всё, кроме имени и титула мелкого дворянчика, унес в небытие бурный поток темных, недобрых для семьи лет. Считалось, что именно Онуфрий навлек на них проклятие, надув лукавого в карты; проигравший обозлился и, не обремененный такими прелестями бытия, как усталость, увядание и смерть, завел себе традицию изводить потомков пройдохи поколение за поколением.

Благообразный мужчина с кукушкой на коленях походил на оскорбленного черта в самую последнюю очередь.

“Лицедейство — от лукавого”, — строго напомнил себе Захар.

— Онуфрию, значит, — подтолкнул он черта к рассказу, стараясь не выказывать заинтересованности.

Получалось плохо.

— Онуфрий… — начал было черт, вдруг что-то вспомнил и радостно хватил себя ладонями по коленям. Подскочившая кукушка недовольно нахохлилась и капризно клюнула хозяина в руку; тот не заметил. — Йой, такая был бестия! Развлекался тем, что на тракте резался. Тем же и жил. А каких баб портил — о-о-о… Даже Альзена ему не отказала. А та была, на минуточку, княжна! Так вот…

Захар нахмурился.

— Какой тракт? Какие бабы? Ты вообще знаешь, какого я рода?

— Даже Альзена, — многозначительно повторил черт. — Такого и рода. Думаешь, почему ты ни с кем ужиться не можешь? Семь колен кровь настаивалась, чтобы так крепко забродить…

Это уже не лезло ни в какие ворота. Захар взялся за рукоятку пищали.

— Ты б хоть пулек сребных наплавил, — сказал черт. — Проявил уважение…

Мягко и тихо щелкнул отодвинутый курок. Захар потянулся к мешочку с солью…

Черта так и сдуло со стула. Но кинулся он не прочь, а наоборот, к Захару:

— Все-все-все, молчу, молчу!

Захара шатнуло в сторону. Тут только до него дошло, что он не внутри, а снаружи солевого полукруга; черт, будто прочитав его мысли, отступил на пару шагов.

Оказавшаяся на полу кукушка мстительно тюкнула хозяина в ногу и гордо отправилась на ковер — подбирать недоеденное… нечто? Чем вообще питается Время?

Осторожно загружая соль в дуло, Захар повелел:

— Про кукушку договаривай.

— А потом ты в меня выстрелишь, — уточнил черт.

— Такова твоя доля, — флегматично рассудил Захар.

И щедро сыпанул пороха на полку пищали. Может, даже слишком щедро…

— Пальцы по всей хате раскидает, — предупредил черт.

Захар наставил на него оружие.

— Я готов рискнуть.

За секунду, которую Захар собирался с духом, черт… превратился в женщину.

Захар ничего не успел разобрать: формы и цвета перемешались в мгновение ока, будто во флакончике взболтнули разные краски — и вот уже вместо черта посреди хаты стоит, подбоченясь, красавица с толстой пшеничной косой и кокетливо накручивает на палец кудрю. Коралловые бусы лежали на пышной груди, как на подушке; по обе стороны от плахты торчали, подчеркивая крутизну бедер, пушистые кисточки из красных ниток.

Красавица шагнула к Захару. Уверенно стукнул по доскам толстый каблук. Захар попятился… и сразу же уперся спиной в шершавую глину печи.

— Может… — красавица была с него ростом, пронзительно смотрела глаза в глаза. — Все-таки… — женские пальцы ласково оплели запястье Захара — теплые, настоящие. —...дослушаешь?

Она погладила его по кисти со вздувшимися венами, игриво скользнула мизинцем по мизинцу…

И вдруг с такой силой вырвала у Захара пищаль, что чуть не вывихнула ему локоть.

Красавица торопливо попятилась. Пищаль она держать не могла и перебрасывала ее из руки в руку, словно раскаленный уголёк. С каждой секундой красавица втягивалась в росте; одежда ее, обуглившись, разошлась в нескольких местах и тут же срослась по новым швам. Маки на воротнике померцали-померцали, как горящая бумага, и улеглись на ткань невинным красным шитьем.

У ошалевшего Захара стаивали с руки призрачные полосы недавних прикосновений.

Отойдя от него на безопасное расстояние, черт — уже снова черт — заговорил:

— Я проиграл кукушку, — он брезгливо отложил пищаль на печку; глухо скрежетнул металл об глину. — Насовсем. Ее нельзя ни проиграть, ни отдать.

— Ни выкинуть, — добавил Захар, глядя в пустоту. — Ни уничтожить…

Он как наяву услышал глухой скрип, с которым раскрошились в его кулаке смятые угли, некогда бывшие ольховой фигуркой. Тогда он облегченно подумал: ну теперь-то уж точно…

И потерпел неудачу — как и во все предыдущие разы.

С десяток лет назад он выкинул кукушку в первое попавшееся болото по дороге в Калинову Ярь. Правда, тогда о существовании хутора Захар еще даже не подозревал, как и о том, что направляется в него — ехал и ехал себе без цели, лишь бы куда… Часом позже, во время обеда на полевом привале, кукушка обнаружилась среди свертков с едой — сырая и облепленная подсохшей тиной. Еще несколько дней Захара сопровождала укоризненная вонь торфа и стоячей воды.

А в самый первый раз, после которого у Захара еще долго волосы вставали дыбом от одного вида ольховой кукушки, он разбил ее в капелле сразу после молитвы. Помнится, в воздухе еще висел кадильный дым, мутновато-желтый от сотни свечей, и они собирались уходить, и Захар с тупым, раздраженным непониманием крутил в руках ненавистную резную птицу, которую ЛакХара в очередной раз не испепелил молнией, не обратил в безобидный саженец… Неужели наложенное на его семью проклятье — справедливое наказание за мелкую провинность какого-то олуха, чей портрет даже не повесили в фамильной галерее?! Наказать ящерку за отвалившийся хвост — в чем тут мудрость? В чем?!..

Материнский упрек за недобросовестно прочитанную молитву стал последней каплей; Захар не задумываясь, что есть мочи швырнул опостылевшую фигурку об пол. Отколовшаяся голова отстрелила в сторону и со стуком упала под алтарь.

Равнодушно курился тлеющий ладан. Не шелохнулись свечные огоньки, золотые глаза икон остались сухи — наверное, потому что были слепы.

Вдруг в гробовой тишине послышался тонкий шорох дерева, царапающего отполированный камень: это отколовшаяся голова кукушки медленно, как улитка, ползла через всю капеллу обратно к своему телу.

— Вот видишь, ты и сам все знаешь, — черт явно был доволен тем, что надавил на нужное место. — Так что… — готовясь объявить то, что Захар уже и так понял, он пару раз стукнул кончиками пальцев друг о друга, — ...мне придется иногда тебя проведывать, уж прости.

Захар с силой потер лицо обеими руками.

Чушь. Сплошная, беспросветная чушь.

— Отнеси ее пока что в чулан… А потом я что-нибудь придумаю.

Черт иронично уточнил:

— Что-нибудь?

— Как бы тебя так выпнуть, чтобы ногу не сломать, — вздохнул Захар. — И весь мир заодно…

С одной стороны, он надеялся, что черт не сказал ни слова правды, а с другой — боялся представить, что может скрываться за такой ложью.

В ушах монотонно гудела вода.

Тело держалось на поверхности, почти невесомое. Лежишь и лежишь — может, и нет тебя вовсе? Может, ты просто верхний слой реки, прогретый, просвеченный, а вся человеческая жизнь, которая только что кружилась вокруг хороводом — не твоя. Это просто хутор гуляет на берегу, гудит, качается, гоняет факелами мошкару. Опрокинул в тебя свое отражение, а ты вобрал его, растворил, и на мгновение стал им… Да и черт бы с ним!

Да и черт бы с ним…

Захар носил серебро сколько себя помнил. Украшения были такой же естественной частью его тела, как волосы или зубы. Браслет с кольцом берегли руки, серьга — голову, цепочка — сердце. Не доверяя хлипкой броне, он возвел крепостную стену — березовый плетень, и держал осаду. День за днем, день за днем…

В детстве ритуалы были одной из любимых его забав. Щедрое воображение дорисовывало к ним всякую всячину из священных писаний, мамкиных баек и челядских песен, поэтому возиться с солью было не менее увлекательно, чем, например, играть со слугами в прятки. Так, на радость родителям, привычка воспиталась в Захаре не только быстро, но и сама собой.

Тщательно насыпая перед воротами широкую соляную полосу, он, мальчишка, часто останавливался, чтобы всмотреться в исполосанную березами темноту. Вот, мелькнуло что-то — неужто черт?! Нет: часовые посмеиваются… говорят — сова… А это, это что?! А-а, летучая мышь…

Мальчишка думал, что если правильно извиниться, то черт подобреет и захочет дружить. Мальчишка, конечно, считал, что только ему одному известно, как это — “правильно”.

Повезло, что часовые не сводили с него глаз!.. Ведь за березовой рощей, куда фантазера тянуло магнитом, терпеливо и неотлучно ждал хозяин проклятой кукушки. Теперь-то было ясно, что красные угли, мигавшие сквозь темноту, были маками на черном воротнике, а вовсе не пятнами в чересчур напряженных глазах; дивные птичьи трели — искусным посвистом сопели…

…ласковой свежестью струилась сквозь пальцы Калинка. Рамка воды легонько щекотала щеки. Как же хорошо… Наверное, так и было на заре мироздания: ясное небо, синяя вода — и ничего боле. Никакой суши, никакой Калиновой Яри, и проклятой кукушки тоже нет. Ничего ещё не случилось — и не случится, возможно, никогда…

Не придется отрабатывать долг Орховскому. Потому что никто ничего не задолжает, ведь Вольные никогда не нападали на обоз с пушниной… И вообще никаких Вольных нет, потому что Захар никогда не появлялся на хуторе, не покидал университета. Как можно покинуть место, в котором никогда не был? Как может побывать где-либо тот, кто никогда не рождался?..

Сердце свело холодком: а не опасно ли лежать вот так, как на ладони, еще и посреди реки? Хотя чего уж теперь бояться… Ну убаюкает на волнах, ну утянет на дно — и поделом.

Захару казалось, будто Калинка течет сквозь него, как сквозь старое шерстяное покрывало. Большую часть мыслей вымывало из головы прежде, чем Захар успевал толком их осознать. А вот зацепилось что-то, не желает уноситься вместе с потоком… Давнее, такое давнее, что кажется, будто и не с Захаром всё это происходило, будто он подсмотрел это в чужом чьем-то прошлом:

—...а ты, оказывается, хороший мужик! — пьяное, чересчур хриплое восклицание прямо в ухо заставляет поморщиться сквозь улыбку. На шею Захара обрушивается рука и едва не сбивает его с ног. Шею щекочут чужие прокуренные кудри; лица за ними не видно, потому что оно не вспоминается. Хотя раньше всегда вспоминалось… — А меня пугали! Захар такой, Захар сякой...

И такой, и сякой, оказалось; а иначе бы не лежал ты сейчас, Коленька, в лесу на покорм волкам... И зачем только увязался следом, на хутор? Покутил бы да поехал домой. Ну всыпал бы розгами отец, ну залила бы слезами мать… Нет, вцепился в лачугу едва ли не зубами, хоть шмат земли с ней снимай и так Врановским всё вместе и отвози…

Захар ни о чем Миколая не спрашивал — как-то не подвернулось повода. А Миколай только раз обо всем заикнулся, и то — по пьяни, чтобы подразнить:

— Приходи сегодня, посидим… Расскажу, как тебя искал, — и за столб цепляется, стоять не может, будто земля под ним ужом кольца вьет.

Ещё и Южик его за рубаху тянет — на речку, на речку со всеми:

— Да отстань ты от Захара! Не достанешь никого — так и день зря прожил, да? Ну не любит человек свалки… И тебя любить не будет, если не отвяжешься!

А Миколай не замечает, не отмахивается от него даже. Кажется, улыбается. Бледный улыбается, с черным порезом на шее…

Захар попытался вспомнить, как было на самом деле. Но хмельной румянец не захотел расцветить остывшие щеки, задорный блеск не разжег потускневшие глаза, и не пришло на ум ни одного стежка, способного зашить рассеченное горло.

— Как стемнеет… с пляшечкой. А?

Бог знает, чего он собирался наговорить. Тогда было не до слов: Захар, явившийся к ночи — без бутылки, конечно, — до утра следил, чтобы бывший виконт Врановский не захлебнулся собственной рвотой.

А потом за другим следил, чтобы лечился. Весной Лемка по дурости застудился и еще месяц жутко кашлял, только наизнанку не выворачивался. Лежал тогда на печке плоской Яворовой шубой, тощий такой, будто и нет там, внутри, человека, а просто приставили с одной стороны валенки, с другой — шапку, да и оставили так, чтобы гостей дурить. Но после скрипа двери шуба всегда начинала шевелиться и садилась, громыхая от кашля так, будто внутри билась чугунная посуда. Лемка выпивал горький отвар, закусывал его ложкой меда — и аж глаза закатывал от блаженного облегчения. Был бы смешной-смешной, если бы не такой бледный. Бледный, как…

Зачем это помнить — теперь?

Зачем?..

Между бровей Захар пролегла глубкая складка. Глухо заныло в груди. Сколько нужно лежать, чтобы тебя унесло течением? Туда, где только море и небо…

Почему так сложно вспоминать их живыми, и так легко — там, на ржаво-бурой листве тропинки, не отмеченной ни на одной карте? Неужели он не заслужил даже такую малость, как просто память?..

Солнце просвечивало закрытые веки, окрашивая их в ярко-красный — и ярко-красным, как лепесток мака, казался весь мир. К горлу подкатил ком. Захар приоткрыл рот, стараясь не дать дыханию сбиться, и слегка откинул голову. На глаза, ставшие вдруг горячими, затекла с боков холодная вода. В висках стучал молоточек, всё ускоряясь. И то ли Калинка начала стремительно остывать, то ли Захара начало морозить…

Он в сердцах ударил кулаком по воде; поверхность тут же разверзлась под неуклюже встрепыхнувшимся телом. Захар с головой погрузился в булькающие пузыри.

Он вынырнул и, не чувствуя рассекающих воду рук, поплыл к берегу.

Захар не одевался, а воевал с одеждой: весь дергался, отряхиваясь от мокрого песка, и чесался до алых полос. Ноги застревали в складках ткани, не желая продеваться в штанины. Кушак только обвяжешь — так сразу и сползет. И шелестит роща лукавым смехом…

Собирать в дорогу было нечего: ольховая кукушка, новый, излишне нарядный кожух из треклятого обоза с пушниной, да мешок соли — вот и всех пожитков. Выехал чуть заря, так и не поспав.

Выбранная Захаром тропа была заброшенной с тех пор, как погорело селение на другом берегу. Кочковатая, тесная и кудлатая от осоки, она неудобно проползала вплотную к реке, чтобы в конце концов пригласить путника на мост. Теперь, когда мост провалился, поворот на него выглядел неудачной, жестокой шуткой; тропа, будто развеселившись от такой выходки, петляющим сорванцом припустила оттуда на пастбища, где в конце концов стиралась вовсе. Восемь лет назад именно она заманила Захара в Калинову Ярь: без предупреждений подоткнулась под копыта, подлянка, и потянула вперед, будто перед оголодавшей лошадью кто морковкой водил…

Неподалеку от остатков моста рос старый дуб — большой, осажденный со всех сторон прочей зеленью. Под дубом, в сырых, синих тенях, едва угадывался холмик. Трава на нем была чуть короче и светлее, чем в остальных местах. Креста над холмиком не стояло: там, под землей, лежало тело самоубиенного иноверца.

Захар мягко остановил коня.

Кахэрец приехал в Калинову Ярь той осенью — тощее, дремуче заросшее пугало в буром от пыли бурнусе. Он искал медальон старшего брата, павшего в случайной стычке с кем-то из Вольных; неделю он расшибал лоб об пороги, умывался слезами и до хрипа вопел “боже”, “собаки” и “пожалуйста” — все, что знал на неродном языке.

Медальона у Вольных не было.

Обезумев от отчаяния, кахэрец набросился на первого попавшегося хуторянина — мычащий, взъерошенный, задрав руку с кинжалом, как скорпионий хвост с жалом. Дрался он, несмотря на ярость, хуже ребенка, так что его быстро угомонили вырванным из забора колышком.

Скорее всего, он поклялся не возвращаться с пустыми руками — так было принято в Кахэре. Мог ли он предстать пред родными без медальона или хотя бы черепа врага?..

Через несколько дней на тело кахэрца, висевшее на дубе у моста, наткнулись заигравшиеся в лесу дети. С той ветки Захар его снимал? Нет, на нее не заберешься. Хотя, если через тот сук… Или все-таки с этой?

“Странное дело, — думал тогда Захар, отряхивая от земли горящие после лопаты ладони. — Боишься клинка, яда, нелепого случая; катишься по сотням дорог, как кровь по сосудам, и стучат пульсом бойкие копыта, и звенит отовсюду — то гроши, то река, а то и клинок о клинок… Или ожесточенно мечешься в горячке, будто пытаешься увильнуть, выкрутиться из пальцев смерти — не дамся! Чтобы закончить вот так — почему? Что скрывается там, на изнанке вышивки? Что же там — на обратной стороне луны?..”

Едва Захар ушел к реке — с белой мазней на спине, смешной, как холст бездарного художника-самоучки с отросшими ногами, — к Ясе прибежали подружки, столпились под окном и стали наперебой пересказывать то, что подслушали под корчмой.

— Продался, — подвела итоги Леся.

От возбуждения она была похожа на сумасшедшую: рыжие волосы дыбом, глаза сверкают, щёки — летний розовый сад.

— Захар-то? — с сомнением усмехнулась Еля и, отклонившись назад, легла локтями на забор. — Да я скорее в…

Старые столбики опасно накренились под ее весом, поэтому Еля ахнула и отскочила, не договорив. В другое время Яся бы помянула мужа-бездельника недобрым словом, но сейчас даже ничего не заметила; забыв о подружках, она удалилась вглубь дома.

Остаток дня Яся прошаталась по хате как привидение, разбила две тарелки и забыла покормить кур. Накрывая стол к обеду, она по привычке отложила на отдельное блюдце горбушку — вдруг Лемка, как это часто бывало, заскочет перекусить; потом спохватилась и вернула горбушку обратно к остальному хлебу. Тут она заметила серое пятнышко на скатерти и расстроилась, разозлилась — со свечки капнула, наверно, и теперь опять всё застирывать… А к первому пятнышку тем временем добавилось второе и третье; зачесался подбородок. Яся потерла его и удивилась: мокрый… На следующем вдохе она придушенно хрюкнула — заложило нос.

Несколько секунд она стояла, недоуменно моргая слипающимися ресницами. Затем поправила ложку, которая и так лежала ровно, и пошла наливать квас.

Явор явился домой помятый, с черными кругами под глазами и нетвердо держащийся на ногах. К еде не притронулся; увидел красные женины глаза, кивнул каким-то своим мыслям и улегся на кровать лицом к стене.

Яся села прясть у открытого окна. Сердце у нее было не на месте. Всё казалось каким-то неправильным, чужим: так бывает, когда, уставший до отупения, забредешь в чужой двор и не сразу сообразишь, что промахнулся калиткой. Только тут миг узнавания всё не наступал и не наступал, и не было этому конца…

Нет, дома она у себя. Дома. Вот веретено — точно ее: с резной шишкой наверху ни у кого больше нет. Это муж ей вырезал — давным-давно, когда не было еще никаких Вольных. Любил же повозиться с деревом когда-то, сейчас уже и не верится… А ведь цветочный узор на лопасти прялки — тоже его рук дело. Как и обережная вязь на матице, и резные ножки у лавок… Еще были струганые игрушки, но те сохранились только в Ясиной памяти: гордые лошадки, пузатые медведи и прочие зверюшки были распроданы и раздарены, так и не дождавшись, пока с ними начнут играть хозяйские дети.

Мозоли нарастают быстрее, чем ожидаешь — и все-таки медленнее, чем хотелось бы. Пальцы недолго саднят от пряжи.

Яся направила полусонный взгляд в окно. Березовый плетень через дорогу казался сложенным из костей.

Нить тянется — жизнь тянется… Ох и погано сегодня выходит! То тонко, то толсто. Дурная примета. Уж лучше отложить…

Тяжело заскрипела кровать. Затем, тоненько — половицы. Ближе и ближе, ближе и ближе… Вместе со скрипом подкрался запах пыли, горького пота и браги.

— Я вот думаю, — бесцветный голос Явора звучал глухо и неприятно, как сыплющийся густой песок. — Может, ну это всё…

Яся бросила очередной взгляд на дорогу, заметила человеческий силуэт и вытянула шею, чтобы разглядеть его получше: нет, не он… А “он” — это вообще кто? Захаров хвостик со свирелью? Нет, по вечерам к ним другой захаживал. Здоровался через раз, и вечно рожа такая надменная, что слова сказать боязно…

В носу у Яси резко защипало; неутомимые пальцы, продолжавшие сами по себе скручивать нить, наконец остановились.

— А я говорила, — Яся поджала губы.

Явор положил ей руку на голову, на платок, и прислонил жену к себе. Яся слегка отодвинулась, чтобы не касаться грязной рубашки, и опустила веки. По правой щеке ее пробежала едва ощутимая горячая щекотка. Может быть, показалось.

Большая рука мужа погладила ее по голове. Сверху, как лавина с сопки, обрушился безоружный вздох:

— Говорила. Конечно, говорила…

Вдруг над хутором пролетел зов трубы.

Веретено выскользнуло из дрогнувших рук, скатилось с колен по юбке и испуганно убежало под лавку.

— Сподобились, ты ба ж, — прокряхтел Явор, наклоняясь.

Вложив разлохматившееся веретено в вялые женины руки, он посоветовал, пряча глаза:

— Ты не ходи. Добра там… не будет.

Он поцеловал Ясю в лоб и вышел.

 

На низкой ветви раскидистого вяза висел сигнальный рог. На его медном ободе колыхалась неравномерная тень листвы, то набегая, то оползая, как прибрежная волна; закатное солнце едва улучало момент, чтобы мигнуть на потертом металле. Когда перед вязом появился человек и стал расхаживать туда-сюда, медь окончательно померкла.

Из окон корчмы неподалеку, как из-под приоткрытой крышки на котелке, вырывался говорливый шум. Захару казалось, что это бурлит у него в голове.

Это никогда не было просто. Отвечать перед женами было больно и стыдно, перед отцами и братьями — опасно для жизни. Один раз ему расцарапала шею чья-то горюющая любовница.

Захар взял негнущимися пальцами рог; вытянулась цепь, послушно звякнув.

Пронесшийся над хутором звук напоминал рев тяжело больного животного.

Усевшись на бочку под деревом, Захар откупорил флягу и отхлебнул раз, другой; опекло рот, потекло по подбородку. Захар вытерся кулаком и, поколебавшись, все-таки заткнул пробку: только пьяного выступления не хватало…

Оставалось ждать. Ждать звука шагов — а вот и они; ждать шепотков — и эти подоспели, как по заказу…

— Ну что вы на него бочку катите? Все под богом ходим…

— Все, да не все! Ты вообще с ними был, а, защитничек?

— Кто под богом ходит, а кто под графком лежит, — мрачно съязвил новый голос.

— Еле ноги унесли, — поддержал его другой Вольный, знавший о подставе не понаслышке. — Солдатни было — тьма! А нас — как пальцев на руке.

— Всё потому что расплодилось нас, братцы, — едко хмыкнули. — Ой, расплодилось… Золотой уже просто так на всех не поделишь, разве что в порошок стирай. А так взял двоих, за первого спрятался, второго сам на мечи толкнул — вот всё тебе и перепало.

— За куны бы и мать пришил, кабы была, — подвел итоги глубоко разочарованный вздох.

Огорошенный таким натиском заступник с шумом втянул в себя воздух, собираясь возмутиться, но был прерван на первом же слове:

— Да если бы за куны! — затянул мистический оратор из корчмы. — Тот не векшами, тот душами берет… Что, что вы на меня шикаете?! Меня даровым пивом не заткнешь! Где это видано: из пекла воротился — и ни царапинки!

— А, может, вообще с того света… — боязливо проблеял кто-то.

Захар прятался за дымящейся трубкой и, глядя в землю, узнавал людей из первых рядов по походке и обуви. Вот ботинки Явора — тяжелые, с металлическими вставками, добавь пару пластин — и получишь сабатоны. Рядом — черные сапоги Вьюрка, прибежавшие в лихорадочной спешке, точно по раскаленной сковороде. Показались среди сбитых кожаных носков сиреневые, бархатные — это Южик. Надел туфли, дабы уважить супругу. Прошлепали по вытоптанной траве грязные босые ножки…

— Девок и детей уберите, — приказал Захар.

По толпе прокатился ропот — мол, у атамана око на темени.

Народу уже собралось видимо-невидимо, а Захар все сидел и ждал, пока дружественно звякнут шпоры-солнышки; ждал, пока блеснут медными пряжками, юрко пронырнув между чужими ногами, потертые сапожки в первом ряду…

Захар отвел трубку ото рта. На загубнике остались вмятинки от зубов.

Все еще ни на кого не глядя, Захар залез на бочку. Распрямился, поведя скованными плечами. Окинул пространство пустым взглядом.

На толпе лежала исполинская тень от дерева. Шевелилась листва — и танцевали ошметки света на лицах и плечах, не давая разобрать, кто есть кто. Уходили женщины, тащили за руки любопытных, упирающихся детей; одна девочка истошно ревела, потому что мать, шипя, волокла ее за волосы:

— По-хорошему не понимаешь — значит, буду с тобой, как заслужила…

Дальний край толпы сбился в плотную тучу, кружащуюся вокруг хуторянина с бочонком медовухи. На него наседали со всех боков, канюча, подлизываясь, обещая монетку… Вот к нему протиснулся очередной желающий — высокий, в черной рубахе. Закатные лучи ненароком задели красные маки на воротнике — и поторопились убраться прочь, неважно куда…

Захар ошарашенно моргнул.

Спустя мгновение перед хозяином бочки толкались уже совсем другие люди.

— Ночь скоро, Захар — подогнал атамана стоявший поблизости Явор.

Захар глубоко вдохнул, выигрывая себе еще несколько секунд.

— Мы… потеряли людей, — сердце стучало у него в голове. — Микола и Лемка больше не с нами.

Сказал — и ничего не почувствовал.

Внезапно вскинулся Бондарь:

— И за сколько ты нас графку продал?

Излишне смелое “нас” никого не смутило.

— Захар бы не стал, — одернул его Южик.

И неуверенно огляделся, пытаясь понять по лицам — ошибся, нет?.. Полетело над головами:

— …жизнь-то веса не имеет, кошель не оттянет…

— Не графку, а черту, — не унимался особо суеверный хуторянин. — Свою душу двумя чужими откупил. Что, Захарка, хорошо тебе теперь спится?

— Одни блаженные кругом! Повредился Сыч умом, а ты вместе с ним. Вы сначала знахарке поклонитесь, а потом уже шашкой машите да другими керуйте…

— Ум у него ясный — сердце слепое, — тяжело заскрежетал старик из-за широких спин молодежи. — Заигрался ты, Захарка, заигрался… Шрамы-то, гляди, все старые. Давненько сталь по ребрам не скребла, забыл поди, как своя кровь пахнет…

Вьюрок не выдержал напряжения и заплакал, уткнувшись носом в необъятное Яворово плечо.

Толпа раскачалась от беспорядочных шагов и движения локтей. Показались первые кинжалы и топоры; захрустели кулаки. Одни двинулись вперед, другие расступались перед ними; наперерез бросились единицы.

— Это же Захар!

— Да хоть брат родной! Если он тварь продажная, только так с ним и надо.

— Стоял бы он тут тогда!..

— А это чтобы задурить. Он-то думает, раз мы не ученые, то волка от овцы в упор не отличим…

Люди надвигались медленно и неотвратимо: подлая низкая волна, которая выжидает момент, чтобы взметнуться, толкнуть в колени и стащить вниз, смыть, смять, подгрести под себя…

За спиной Захара раздался сочувственный присвист:

— Вот это ты попал.

Захар круто развернулся и сердито воскликнул:

— Сгинь!

Бочка от такого маневра покачнулась; Захар нелепо взмахнул руками и, чуть не упав, сшагнул с нее на землю.

В воздухе под кроной вяза, будто там, между ветвями, был натянут невидимый гамак, вальяжно возлежал черт. В качестве приветствия он воздел кружку — не иначе как с медовухой. Ох свалить бы его на землю и как дать каблуком по роже…

За спиной Захара потрясенно пролепетали:

— Блаженный-таки…

— Нечистая… — придушенно просипел кто-то, до смерти испуганный собственной правотой.

Висевший в воздухе черт довольно заложил свободную руку за голову.

Захар обернулся.

Люди пятились, завязывая узелки. Одни озадаченно терли лоб, другие вопросительно переглядывались. Третьи в замешательстве загоняли не до конца обнаженные лезвия обратно в ножны.

— Они меня не видят, — подсказал черт из вышины. — И не слышат.

Какой-то забияка безуспешно воззвал к былому боевому духу:

— Это он всё притворяется!

— Пужает, — поддержал его категоричный голос — по счастью, одинокий.

Не отрывая настороженных глаз от толпы, Захар забрался обратно на бочку. Как теперь говорить? Что теперь говорить?..

— Око… за око, — слова звучали жалко, но других не было. — В том, что случилось…

Черт недовольно нахмурился и заявил:

— Так не пойдет.

—...виноват только…

Черт залпом осушил кружку.

Захар потрясенно запнулся: ему показалось, будто из него через горло вытащили все внутренности. Попытавшись заговорить снова, он понял, что лишился голоса.

А черт тем временем опустился на землю и, беспрепятственно рассекая толпу, приблизился к Явору с Вьюрком. Поднеся к губам сопель, он строго осведомил Захара:

— Должен будешь, — Захар услышал это так отчетливо, будто ему говорили прямо в ухо.

Черт наклонился к хнычущему Вьюрку и заиграл. Мелодия резво рванула ввысь; одновременно с ней, будто переводя с языка инструмента на язык людей, Вьюрок воскликнул:

— Орховский! — тут сопель на мгновение затихла, позволяя ему с чувством вытереть нос, и снова запела, вытягивая слово за словом: — Чтоб его…

Толпа зашумела волнами разных голосов:

— Молчал бы ты, Вью́рка…

— Это с чего бы? Каждый волен говорить!

— Ага. Говорить и городить…

Явор угрюмо посмотрел на атамана.

“Отставной”, — выжег взгляд-тавро у Захара на лбу.

Черт распрямился и заиграл снова — теперь уже для Явора. Незаметно кивнув Захару, тот уронил в нарастающую перебранку свои звучные, увесистые ноты:

— Что же вы, между Захаром и шляхтичем, — последнее слово прозвучало грязным оскорблением, — второго выберете?

— А Миколка-то говорил, что Захар тоже из этих, — ввернул кто-то.

— А еще он говорил, что земля круглая, как арбуз, — осадили умника, подчиняясь музыке сопели. — И это на трезвую голову!..

Захару показалось, что бочка выезжает у него из-под ног. Он почувствовал, как страх стрижом промелькнул по лицу — как бы кто не заметил…

Но всё обошлось. То ли повезло, то ли черт как-то недобро глянул на толпу.

Возвратившись к бочке, черт прилег на нее спиной и прокомментировал:

— Топорно, — он скрестил руки на груди и запрокинул голову, чтобы посмотреть на Захара. — Но для такой публики — в самый раз. Как ты считаешь?

Захар беззвучно потребовал: “верни голос”. Черт прочел слова по губам и усмехнулся.

— Зачем? — довольный тем, как всё удалось провернуть, он заткнул сопель за пояс. — Чтобы ты и дальше чушь порол? Нет уж, уволь.

Может, плюнуть ему в лицо?..

А в толпе тем временем вовсю спорили: подчиняясь бессловесным приказам сопели, несколько очагов слились в один большой, воющий от негодования костер. Голоса трещали и хрустели, пророча графу участи одна кошмарнее другой; искрами летела ругань. Успокоившийся было Вьюрок всхлипнул, тронутый всеобщим сплочением, и снова расхныкался.

Безотчетно, по наработанной годами привычке Вольные потекли в корчму, чтобы вынести Орховскому окончательный приговор за кружкой пива. Захар потихоньку спустился с бочки и, передвигая ватные ноги так, будто пользовался ими впервые за долгое время, направился домой.

Опустились прохладные сумерки, приглушив запахи старого прелого сена и удобрений. Следовавший за Захаром черт беззаботно улыбался округе. Шаги его не оставляли следов в пыли на тропинке, не тревожили колоски.

Когда черт попробовал зайти домой вместе с Захаром, тот встал в дверях и расправил плечи во всю ширь.

Черт сунулся справа — Захар сдвинулся вправо. Попытался просочиться слева — и там его не пустили.

Глядя на Захара сверху вниз, черт довольно поинтересовался:

— О, так мы танцуем?

Захар шумно выдохнул — выругался без голоса.

Так они и шагали из стороны в сторону, пока на улице темнело. Яся, наблюдавшая эту картину из окна, видела одного лишь Захара, которому ни с того ни с сего приспичило потоптаться в дверях. Яся налегла локтями на подоконник, взялась за щеки и стала расстроено приговаривать:

— Упился… Ну, упился…

Вскоре Захару надоело маяться дурью; свернув вечернему воздуху дулю, он скрылся в сенях.

Яся незамедлительно бросилась выливать запасы спиртного — а потому не увидела, как дверь за Захаром затворилась сама собой.

— Око… — горло сводит, как при простуде. —…за око. В том, что случилось…

В голове — протяжный звон древнего золота, поглощающий все остальные звуки.

—...виноват только я.

Суд будет краток.

Южик потягивался так, что едва не падал из седла. Каждый раз, когда он выгибался, из-под его темной от росы накидки высовывалась, поблескивая, грубая кольчуга. Обычно Вольный обходился без доспеха, но сегодня надел — по настоянию жены; впрочем, Южик не особо-то и сопротивлялся — так, только пофыркал для виду.

Второй часовой, Вьюрок, тоже не отличался бодростью. Его опухшие глаза не различали уже ни предрассветного неба, ни сизого, как мышь, поля. Везде ему мерещился уютный угол печной лежанки и колючее одеяло, под которое занырнуть бы — да свернуться калачиком, ткнувшись лбом в бревенчатую стену, да раствориться в запахе старой шерсти и прогоревшего дерева…

А потом очередной порыв промозглого ветра сметал дивную картину, как сор метлою, Вьюрок встряхивался и с удивлением обнаруживал себя верхом возле главных ворот. За доли мгновения он успевал испугаться, что все прозевал, и что на горизонте уже растянулась вражеская армия — с драными подкопченными хоругвями, гигантскими скрежещущими катапультами, разъяренными горными великанами и еще бог весть чем; позади всего этого взмывали ввысь, чтобы растаять в облаках, дымовые вешки пожаров; небо, в которое запустили тучу горящих стрел, алело и пульсировало, как раскочегаренный горн, — и вот-вот пламенный ливень обрушится на пастбища и хлеба, разбушуется и неудержимо покатится к хутору, и будет хищно похрустывать, пожирая сухую траву всё ближе и ближе к тыну…

Горизонт, к счастью, всегда оказывался чист.

 

Сегодня Яся проснулась от сквозняка — наверное, Пестря отворила ставню.

С трудом разлепив веки, Яся тупо уставилась на теряющийся во мраке потолок. Левый угол занимал ком паутины — переполненное подвесное кладбище под охраной сытого могильщика. Справа, посреди плотной глухой темноты, светилась тонкая полоска приоткрытого окна.

Пестря — еще известная как Петечка, но больше все-таки как Да-чтоб-тебя — представлялась Ясе бесконечным перечнем несерьезных, но досадных неудобств. Полночи кошка не могла решить, где ей примоститься, и бродила по кряхтящим хозяевам, всё перекладываясь с одного на другого. В конце-концов Пестря все-таки избрала постоянное лежбище — Ясин живот; положив безвольную руку на мягкую, местами слипшуюся шерсть, Яся смотрела пустые, незапоминающиеся сны.

Петушиный крик грубо дернул за струну в ее груди; превозмогая тянущую тяжесть во всем теле, Яся выбралась сначала из-под огромной мужниной руки, затем — из-под одеяла, и, ежась, подкралась к приоткрытому окну. Из светящейся щели дохнуло предрассветным холодком.

Дремала во дворе, склонившись под весом влаги, укрытая туманом трава. Соседская хата через дорогу, безжизненная, серая, напоминала домовину. Впечатление усугублялось из-за распахнутых окон: будто нет в доме живых, некому застудиться…

Вдруг в одном из окошек что-то промелькнуло — кажется, кувшин; Яся ошарашенно заморгала и протерла глаза.

Не помогло: в хате Сыча по-прежнему летала по воздуху посуда. На этот раз — тарелка.

Яся побледнела и завязала узелок. Бог не внял ей: следующим в окошко за березовым плетнем вплывало, покачиваясь, неповоротливое блюдо. Вдруг оно дернулось, как провалившееся в колдобину колесо; из пустоты тут же соткался мужчина в черной рубахе и судорожно подхватил посудину. Прижав ее к груди, он облегченно выдохнул, усмехнулся и покачал головой, осуждая собственную неуклюжесть.

Яся потрясенно ахнула — и глупо закрыла рот руками, хотя с такого расстояния ее, само собой, не могли услышать…

Не могли — но всё-таки услышали.

Незнакомец глянул на Ясю черными очами — точно шилом пробил; полыхнули, как задетые ветром угли, красные пятна на воротнике. В следующий миг чужие ставни захлопнулись, да с такой силой, что из рамы брызнула пыль.

…Захар, мирно посапывавший на боку, резко затих и перевернулся лицом к печи.

— Я тебя сейчас… — невнятно пригрозил он из полусна.

— Прости, прости, — черт втянул голову в плечи.

Захар уснул раньше, чем услышал извинения. Еще бы — после такого-то дня… Да и ночка выдалась не лучше; вернее сказать, вообще не задалась. Сначала до полуночи черт, издеваясь, напевал отобранным у Захара голосом старые песенки, в точности воспроизводя и зажатость горла, когда не хватало дыхания, и фальшь на высоких нотах. Перед Захаром будто выплясывали в украденной у него вещи. Или, скорее, размахивали перед ним его же отрезанной рукой…

В конце концов доведенный до белого каления Захар потянулся к мешочку с солью. Черт прервался, не окончив строку, и недружелюбно посоветовал:

— Горло себе с ней прополощи, — так вот как звучит Захар, когда не в духе?.. Боже-боже. — Что угодно, лишь бы не просить по-человечески…

Черт приставил сопель ко рту обратным концом и резко дунул.

Захару показалось, что ему в шею всадили толстую суковатую палку. Откашлявшись, он выругался — и возвращенный голос медовым зудом прокатился по горлу.

— Пользуйся с умом, — черт наставительно пригрозил Захару сопелью, как учитель — указкой. — Вернусь — проверю.

Провернув инструмент в пальцах, черт испарился.

Вопреки предчувствиям Захара, без черта ему лучше не стало.

До самого утра он пролежал напряженный до тошноты, лишь изредка проваливаясь в забытье. Он все ждал, что вот-вот заявятся призраки покойных друзей, или живые недоброжелатели, чьи шаги мерещились ему под окном, или невесть куда отлучившийся черт. Несколько раз в груди у Захара словно просыпались свирепые шершни, и вперёд мыслей он вскакивал посыпать солью порог, забить сапоги, выпить водки… но неизменно возвращался в постель, так ничего и не сделав. Всё заканчивалось приступами болезненного удушья, во время которых Захар терял понимание, где он, кто он и почему ему так плохо. Весь необъятный, разнообразный мир заполняла оглушительная, вытесняющая всё иное мысль: никакие ритуалы, исправно исполнявшиеся им почти три десятка лет, никакие книги, ни одно из его умений и идей никого не спасли — ни его, ни других…

По-настоящему Захар проснулся только к полудню. Не успел он как следует прийти в себя, как ему уже подвело желудок от медово-хлебного аромата, расплывшегося во всему дому теплым облаком.

— Ну сколько можно дуться? — закрался в уши знакомый полушепот. — Я… замотался. Тысячи лет без отдыха — знаешь, каково это? А, да с кем я разговариваю… Трескаешь да спишь — вот и всех обязанностей…

Захар сел, сгорбился и долго-долго массировал глаза, искренне сожалея, что рано или поздно их все-таки придется открыть.

На ковре перед печкой разыгрывалась уже знакомая сцена, которой, по всей видимости, судилось стать ежедневной: черт сидел на корточках перед ожившей ольховой кукушкой и делал вид, что крошит ей хлеб; кукушка делала вид, что клюет. Созерцая эту пантомиму, Захар чувствовал, как постепенно сходит с ума.

Отвлекшись от птицы, черт улыбнулся Захару так, будто видел перед собой не отекшего небритого мужика, а игривого щенка.

— Угощайся, — черт кивнул в сторону стола.

На столе возвышалась внушительная стопка свежих блинов. Их волнистые светлые краешки складывались в пышные многослойные оборки. Захар с шумом сглотнул моментально набежавшую слюну.

— Я всё думал, чего ты такой смурной, — начал черт, почесывая кукушке пепельную головку. — Время мое пугаешь… Так конечно, на одной постной каше кто угодно озвереет.

— Я это есть не буду, — твердо сказал Захар, скорее стараясь убедить самого себя, чем извещая черта.

— Но почему? — от изумления черт выронил из руки невидимое лакомство.

Кукушка тут же распахнула клюв во всю ширь и стала усердно давиться пустотой. Прежде, чем черт успел что-либо предпринять, птица свершила задуманное и довольно взъерошилась.

— Ай-й, — прошипел черт и в отчаянии схватился за волосы. Вскинув глаза на Захара, он безнадежно пожаловался: — Нет, ну ты видел…

Не найдя сочувствия, черт исчез, бросив на прощание “ну и делайте, что хотите”. Кукушка тут же застыла и упала на ковер безжизненной деревяшкой.

Захар присел возле фигурки на корточки и осторожно погладил ее по крылу. Подушечки пальцев медленно проскользили по знакомым шероховатым рельефам. Ничего нового, ольха и ольха.

Следующими изучению подверглись блины. На ощупь сливочно-золотистые солнца оказались еще нежнее, чем на вид. Какой-то маслянистый бархат… А как пахнут, черт подери! Пока один до рта донесешь, все остальные слюной зальешь…

Оцепенев в каком-то голодном подобии транса, Захар в красках представлял, как запихивается блинами, дочиста вылизывает блюдо, и после таких безобразных поминок в собственную честь умирает в корчах под столом.

Заставить себя отвернуться получилось не с первого раза. Ничего, возьмет себе что-нибудь в корчме. Только сначала покормит Буревия…

В деннике Захара поджидало сразу два сюрприза, и оба — подозрительно безобидные, почти приятные.

Буревий чем-то хрустел; заслышав хозяина, он высунул голову за дверцу — и вместо летучей распущенной гривы в воздухе закачались многочисленные косы. Ошарашенный Захар начал перебирать их — и сам не заметил, как залюбовался: мудреные-то какие, с бусинами, с ленточками — ну, красота…

Тут косы заскользили прочь из его рук, потянувшись за головой отвернувшегося Буревия; Захар очнулся и, подозвав коня, принялся расплетать их одну за другой.

Стоило разрешиться одной напасти, как ее тут же сменила другая: оказалось, что отворачивался Буревий не просто так, а к кормушке. Та была наполовину наполнена отборным зерном. В корыте рядом поблескивала свежая вода.

Захара, голодного и невыспавшегося, пошатнуло от злобы: до него не дотянулся — значит, коня сгубит? Захар от души наподдал поилке. Та опрокинулась, взволновав шумом коня. Большая лужа, растекшаяся перед Захаром, постепенно впитывалась в темнеющий земляной пол.

Стоило ему успокоить Буревия, как тот, раздувая большие сизые ноздри, снова потянулся к зерну; Захар мягко отвел его морду в сторону, бурча “ну, ну, погодь маленько” — и, вытащив оба корыта наружу, отправился к деревенскому колодцу.

Он едва дошел: всюду ему мерещились красные маки на черном воротнике. Первый раз Захар шарахнулся от тени, похожей на человеческий силуэт; второй — от вороны, которая от этой тени отделилась и улетела, глумливо каркая. Встречные отводили глаза.

Колодец был занят суетливой, усталой молодкой. Водрузив поднятое ведро на край, она вытерла пот со лба и мазнула по Захару невидящим взглядом, будто он был небом или, вот, старой полынью возле скамейки…

Запоздало узнав подошедшего, девушка отпрянула назад и задела локтем ведро. Промешкай она секунду, и оно свалилось бы в шахту колодца.

Поспешно уступив место у ворота, молодка нацепила ведра на коромысло и стала поднимать его на плечи, как если бы оба ведра были полными; заметив это, Захар попытался предупредить девушку:

— Разольешь…

Но было уже поздно: водруженная на плечо жердина перекосилось, теряя полное ведро; медленно, словно противясь такой судьбе, выплеснулась из него чистая вода.

Подстегнутая стыдом девушка не ушла — убежала. Над мелькающими подошвами тяжело колыхался мокрый красный подол. Брошенное ведро откатилось, описав дугу, и замерло под кустиком старой полыни.

Воротившись домой, Захар застал на чертовом зерне бойко пирующих галок. Как ни странно, возле кормушки не валялось ни одной издохшей птицы.

Несмотря на то, что Буревий не проявлял никаких признаков хвори, проклятое зерно обрело свой конец в выгребной яме — на пару с блинами.

Оставалось последнее, самое важное дело.

Захар продырявил большой мешок с солью и упорно таскал его вдоль березового плетня до тех пор, пока не опустошил до последней крупинки. Распрямившись, Захар с напускной бодростью похлопал рукой об руку, бросил отощавший мешок во дворе и пошел в корчму.

Едва Захар скрылся за поворотом, из трубы его хаты потянулся слабый дымок. На порог высунулся черт, огляделся и, заметив нечто крайне любопытное возле хлева, заговорил с наигранной печалью:

— Ай-яй-яй, — трава не сминалась под босыми ногами, а только мелко-мелко вздрагивала то тут, то там. — На чужое позаришься — своё последнее потеряешь… И вот так всегда, да?

Под стеной сарая лежала лапками кверху упитанная мертвая галка. Самая прожорливая из стаи, она свалилась раньше остальных воришек, не успев даже покинуть двора. Черт присел перед ней на корточки и задумался, как бы прибрать за собой половчее.

Откуда-то из-за забора раздался легкий шорох. Черт повернулся на звук — и многообещающе улыбнулся внезапной удаче: из широкой щели между березовыми прутами на него настороженно таращился круглый кошачий глаз.

— Кис-кис-кис, — елейно позвал зверька черт. — Кис-кис-кис…

 

У дерева перед корчмой, там, где Захара вчера едва не закололи, играли дети — судя по всему, в “царя горы”. Чумазый “монарх” в одних штанах стоял на бочке и что-то кричал, по-командирски размахивая рукой; остальные толклись вокруг и покушались на заводилу то поодиночке, то всем скопом, но всё безуспешно: мальчишка пинался, как бесенок, и не стеснялся отдавливать нападавшим пальцы. При приближении Захара шалуны разлетелась, как спугнутые воробьи, и попрятались в дикой малине.

Когда Захар прошел мимо, кусты позади него гаденько захихикали.

— Юрода! — кинули ему в спину, точно камнем. — Юрода-воевода!..

Полумрак корчмы встретил тишиной, обвалившейся резко, как лезвие гильотины; недружелюбные взгляды роем злых ос подогнали к прилавку. Серебряная монета чуть ли не сама выскочила из кошелька и поменялась на кружку прохладного пива. Осушив ее не залпом, Захар поспешил уйти.

Передохнуть у колодца ему не судилось: тамошнюю скамейку уже облюбовали старухи. Ноги понесли Захара к реке и дальше, вверх по течению, до полуразрушенного причала в окружении плакун-травы. Там Захар сел и закрыл лицо руками, намереваясь врасти в доски, покрыться мхом и дождаться в таком состоянии Конца Времен.

На закате он наконец отмер и побрел домой.

 

На стене хаты таяли колотые льдинки закатного света, просочившегося сквозь мальвы у забора. Прыснула из крапивы пятнистая Ясина кошка; с трудом просочилась в щель между землей и березовым прутом, оставив след от тела на широкой солевой полосе…

В хате оказалось натоплено и душно — не продохнуть. А еще — прибрано: пол выметен, на стенах — свежие пучки пахучих трав, на лавке — светящиеся от белизны полотенца. Только на кровати, отделенной от остальной комнаты соляной чертой, как последний оплот беспорядка, возвышалось смятое одеяло.

Перед закрытой печкой расхаживал черт и, напевая — слава богу, своим голосом, — баюкал на руках разморенную теплом кукушку. Захар угрожающе взялся за веревочку на привязанном к кушаку мешочке. Черт надменно хмыкнул.

— Я вернусь и буду всю ночь играть на сопели, — предупредил он. — Фальшиво.

Не сводя с него глаз, Захар сел на незаправленную постель. “Вернусь” — значит, соль все еще являлась оружием. Но почему тогда…

Будто прочитав его мысли, черт неприязненно воззрился на солевую дугу перед кроватью.

— Ты такой непостоянный, — хмыкнул он. — И к тебе нельзя, и за калитку не суйся. Ни себе ни людям, честное слово…

Захар нахмурился. Туманно огляделся, будто надеясь отыскать что-то, что могло бы ему помочь — и остановил взгляд на кобзе. Покинутый инструмент сиротливо ютился в углу, выглядывая грифом из кое-как натянутого чехла. Захар так и не подобрал тогда недостающую ноту. Возникло глупое, суеверное ощущение, что в этом всё и дело; что, сыграй он тогда правильно, ничего не случилось бы. Глупость, конечно.

Черт опустил кукушку на пол и вынул из-за пояса сопель.

Наигранная мелодия была Захару не милее похоронной музыки.

— Я тебе сейчас эту дуду в горло запихаю.

— Не нравится? — расстроился черт.

— Когда про кровавую марь поют, а потом люди гибнут? Нет, не нравится.

Какое-то время Захар молчал. Наконец, голос у него прорезался снова — и ударил гнетуще, как гудение урагана:

— Если все это случилось из-за тебя…

Черт сочувственно приподнял брови аркой.

— Я, между прочим, пытался тебя предупредить, — аккуратно заговорил он. — А это та еще задачка, когда ты серебром обвешался, за березой спрятался и в соли окопался. Думал, хоть песенкой тебя отпугну. — Черт виновато поджал губы. — Не вышло.

Захар пристально смотрел на него исподлобья.

— Какое тебе вообще до меня дело?

— Ты когда грустишь, кукушка есть отказывается, — ответил черт непонятным тоном, которым могла быть произнесена и чистая правда, и глумливая острота. — С перепугу, наверное.

— Ты вот эти шутки себе в задницу запихай, — посоветовал Захар. — И несколько раз там проверни.

Кукушка со значимым видом восседала у черта в ногах.

— А если я ее тебе одолжу… — Захар замялся, подбирая слова. —...на неопределенный срок. Ты уберешься?

Черт с сожалением покачал головой. Захар вздохнул и улегся поверх смятого покрывала. И почему это свалилось именно на его голову?..

— Но по дому же ты ее как-то носишь, — не оставлял надежды Захар. — Вот и отнеси куда подальше.

— Ты б еще Аскандир с Калиновой Ярью сравнил! — возмутился черт. — Боже-боже! Я ему про само Время, а он мне про дрова…

За окном постепенно смеркалось. Черт сделал плавный жест, будто провел рукой по невидимой арфе. Каждое движение пальца зажигало одну из расставленных по комнате свеч.

Тут Захару пришел на ум новый вопрос:

— Черту разве можно господа поминать?

— Встретишь — спросишь.

— А ты мне пророчишь с ЛакХарой скорую встречу.

— Всё-то ты выкрутишь, — утомленно упрекнул собеседника черт. — Я вообще не о нем говорил… Пауки, знаешь, не особо разговорчивы.

— Обычные.

— ЛакХара твой, Захар, не разумнее обычного паука, — сообщил черт, снимая заслонку печи. — Даром что судьбы сплетает. И сны его, над которыми люди так трясутся… — тут заскреб об глину ухват, зашелестели потревоженные угли, —...сны его — просто разные орнаменты, из которых он выбирает чего покрасивее.

Тон рассказчика был пренебрежительный, но голос заметно горчил.

— Так что говорил я о черте, — продолжил черт, который, судя по всему, считал себя кем-то другим.

Захар сел от удивления.

— А ты тогда кто?

— Дед Пихто, — неизобретательно огрызнулись в ответ.

Из открывшегося горшка вырвался сытный пар. Запахло маком, горячим медом, жирным коровьим молоком, и где-то в глубине всего этого — пшеном. Ничего из перечисленного, кроме крупы, в доме отродясь не водилось. У Захара предательски заурчал желудок.

Черт вдохнул поглубже, остался доволен плодами своих стараний и, заметно смягчившись, представился:

— Звать меня Уржем. И я не черт, а дух.

— Прям тот, о которых Церковь говорит, — безмятежно покивал Захар, не веря ни единому слову.

Восьмеро Духов, по заверениям проповедников, служили источником всех человеческих грехов. Находились сумасшедшие бродяги, клявшиеся, что набредали на обиталища этих могущественных существ и еле унесли ноги. В народе поговаривали, что Духов можно призвать, и обвиняли в этом нечистом деле кого придется: подозрительно долго здравствующего правителя, внезапно разбогатевшего купца, удачно женившегося соседа…

— Прям тот, — самодовольно подтвердил Урж.

Чтобы фамильное проклятие Захара — не мелкий зловредный бес, а древний Дух? А в стойле у него, значит, огнедышащий дракон. И кукушка, чего доброго, на самом деле является самим Временем…

Снова растянувшись на постели, Захар уточнил:

— Дух стряпни и брехни?

— Это лишь сотая доля моих талантов, — снисходительно усмехнулся Урж.

Захар непоколебимо заложил руки за голову.

— А я тогда царица Аскандира.

Не успел Урж ответить, как раздался громкий стук — колотили во входную дверь. Захар с неохотой поднялся и пошел открывать.

Так Урж и остался чертом.

 

Вечерним гостем оказался Вьюрок. Нервно почесываясь во всех местах, он сбивчиво промямлил, что Захара хотят видеть завтра в полдень в корчме, и сразу же убежал. Зачем? Собрались ловить Орховского на живца?.. Оставалось только гадать.

Когда Захар возвратился в комнату, та уже пустовала. Одиноко лежала на полу ольховая кукушка. На столе ждал ложки горшок с кашей. Захар подошёл, принюхался: кутья. От голода в глазах замигали звёзды. Ничего, перебьется… чем-нибудь другим. Что-то же он откладывал на черный день…

Перекусив старой зачерствевшей лепешкой, Захар накрыл горшок крышкой и парой полотенец, надеясь таким образом приглушить запах, и лёг с четким намерением уснуть как можно скорее. Вместо сна нагрянули тревожные мысли.

Дух, значит… Может, часовенку посетить? Или вообще монастырь… пополнить список дурачков, которые наложили в порты, спьяну перепутав разлапистую ель со Злом во плоти. На большее рассчитывать нечего. ЛакХара не внял никому из Захаровых предков — так почему в этот раз должно быть по-другому? Потому что тьма — вот она, прямо перед Захаром, и всё, что ей можно противопоставить — щепоть соли да безразличные золотые очи на старых, потрескавшихся от времени иконах? Так разве такого уже не случалось — когда живого человека ни за что скатали в монету, сложили в плоскую игральную карту, собрали в ручную пищаль?..

Вымотанный собственными размышлениями, Захар поднялся, чтобы выйти покурить. Тут же посреди хаты, будто все это время поджидал удобного момента, возник черт; Захар шарахнулся прочь, схватился за сердце…

— Не хотел, — виновато склонил голову Урж.

Захар облегченно выругался, многозначительно показал черту мешочек с солью и пошел к сеням.

— Слушай, — Урж явно собирался увязаться за ним во двор, — а ты уверен, что тебя подставил именно Орховский?

Захар подозрительно покосился на него и сказал:

— А ещё я уверен, что у паука восемь лап.

Высунуть голову за порог было что окунуть ее в прорубь: вечер сам по себе выдался зябким, так еще и натягивало холодного туману с реки. Захар обернулся, собираясь найти, чего бы на себя накинуть, — и чуть не врезался в Уржа.

Кафтан, протянутый стоящим впритык чертом, Захар не просто взял — вырвал; надел, раздраженно запахнувшись. От воротника слабо пахло растительными порошками.

Кафтан был приталенный, из алой объяри с серебряным шитьем — ничего скромнее в графском обозе не нашлось. В нем Захар чувствовал себя не лучше, чем в шутовском костюме, но делать было нечего: старый кожух, простой и теплый, за семь лет заносился до дыр и был пущен на тряпки еще в конце зимы.

Захар пошел к лавке по тропинке, которую сам же вытоптал в чересчур высокой, не пуганной косой траве. Урж не отставал ни на шаг.

— Так вот, насчет паука, — пустился рассуждать он. — Лапки иногда… отваливаются. По разным причинам. Еще можно нечаянно обсчитаться на одну-другую. Особенно если видишь паука впервые и пока не знаешь, что это за зверь…

Захар резко развернулся и угрожающе ткнул в сторону Уржа загубником трубки.

— Не юли, курва, — он грозовой тучей двинулся на черта. — Не юли, или я тебя в огороде закопаю и не посмотрю, кто ты такой. Ты что-то знаешь?

Урж стоял столбом, так что через три шага Захар приблизился к нему вплотную. Теперь, чтобы продолжать смотреть друг другу в глаза, черту приходилось немного опускать голову, а Захару — наоборот, задирать.

— Я знаю, — черт выдержал паузу, — народную мудрость: восемь раз отмерь — один раз отрежь.

— Язык бы тебе отрезать, — горько отозвался Захар, цыкнул и отвернулся.

Сели: Урж, брезгливо покосившись на освещенный луной плетень, примостился на самый край, а Захар показательно прилег спиной на берёзовые жерди. Положив между собой и чертом мешочек с солью, он принялся набивать трубку.

Урж заговорил, любуясь звездным небом:

— Как думаешь, почему тебя отпустили с приема? Голову с плеч — и на кол. Быстро, просто, и остальным в назидание.

— Орховскому нужно другое, — Захар выдохнул первый дым.

Урж иронично прищурился.

— А то ты его знаешь как облупленного.

— Тут нечего знать, — отрезал Захар, вспоминая, как рука с кружевным манжетом пододвинула к нему уголек с пергаментом. — Дай повод для мести и выстави рожон — вот и вся наука.

Урж фыркнул от смеха.

— Прости, Захар, но Вольные — просто кучка… — тут Захар так мрачно на него зыркнул, что черт замялся. —...людей, Захар. Вооруженных людей, которым не помешали бы уроки хороших манер. Ну напали разок на обоз — подумаешь… Не вы первые, не вы последние. Да и золотой паук тут неспроста.

Знай Захар изначально, что внутри, зарыл бы треклятый ларчик где-нибудь под забором. Зачем было врать про грамоту? Неужто граф боялся, что с ним посмеют торговаться? Или вообще продадут золотую фигурку кому пощедрее? А грамота для вандала — это ж так, лопух на подтереться…

Шумел в темноте лес. Прожигали ночь, как просыпанные наземь искры, редкие оранжевые окошки. Лапы печных дымков трогали звезды — осторожно, ласково, будто боясь спугнуть.

— Искушаешь меня на что-то, — предположил Захар.

Урж тяжело вздохнул.

— На трезвый ум, Захар. А еще — поесть.

— То есть хочешь запутать и отравить.

Урж закатил глаза и в отчаянии попытался содрать щеки с лица.

— Господи, ну что мне сделать, чтобы ты всё это прекратил?

— Бери кукушку и вали, — выдохнул Захар вместе с дымом.

— А того, что я тебя трижды спас, недостаточно?

Заухала сова вдалеке, будто бы насмехаясь.

— Так это только доказывает, что у тебя на меня особые планы.

Урж безнадёжно хлопнул себя по лбу.

— Считай как хочешь.

— Как-нибудь без твоего разрешения управлюсь, — отозвался Захар.

И решил забить ещё одну трубочку для крепкого сна.

* * *

Карта была буро-зеленой, как замшелая кора, и такой большой, что расстелить ее удалось только на трех сдвинутых друг к другу столах. Начиналась она с относительно небольшого куска ткани, к которому по мере надобности пришивали всё новые обрезки; форма, приобретенная картой в итоге, была одинаково далека ото всех простых фигур сразу.

Рисовали карту все вместе, постоянно что-то добавляя и подправляя. Последнюю метку — широкий красный пунктир, обозначавший речной брод — нанес на нее Вьюрок, поплатившийся за переправу сильнее других: если остальные просто замочили ноги, то у Вьюрка непоправимо отсырел лук. Захар внёс свою лепту прошлой весной, обведя извилистым контуром широкий разлив подленькой, узкой речушки, в которой простудился в паводок Лемка. А вон те топи со злым усердием закрасил углём Миколай после того, как попрощался там с предыдущим конем…

Кудлатые леса населяли неумелые, но выразительные рисунки леших, кикимор и прочей, неопознанной чуди — то ли власельская нечисть взаправду отличалась поразительным разнообразием, то ли просто в художниках скрывался великий потенциал. Вольные подтрунивали друг над другом, мол, у страха глаза велики, а уж после поганок и подавно, но “проклятые” места всё равно объезжали десятой дорогой. Тут и там попадались метки тайников: с деньгами, с оружием, а где и со всем сразу. Над недружественными поселениями зловеще нависали черные крестики. С недавних пор одна такая метка, жирная, слегка смазанная и похожая на упитанного паука, красовалась над замком Орховского.

Обступившие карту Вольные были до того увлечены спором, что протиснуться мимо них незамеченным не составило Захару труда.

Корчмарь лениво махнул тряпкой по прилавку и поинтересовался:

— Как обычно?

— Что-нибудь поесть, — возразил Захар, выкладывая медяшки.

Корчмарь расплылся в плутоватой улыбке.

— А остальным? — осведомился он так громко, что не услышал бы только глухой.

Убийственный взгляд Захара был ему что об стену горох.

Серебряник с клинописной чеканкой нырнул в мошну корчмаря, блеснув на прощание: “до скорой встречи!”. Со вздохом облокотившись о прилавок, Захар похлопал по столешнице, пытаясь унять раздражение, и тихо попросил:

— И водки мне еще налей.

Отвернувшись, он прислушался к болтовне Вольных — и похолодел: раздухарившиеся вояки в красках сочиняли, как пойдут на замок Орховского штурмом.

Поданная водка показалась Захару не крепче простой воды, жареный цыпленок — безвкусным.

Скоро в корчму, пригнувшись, чтобы поместиться в двери, заявился Явор. Коротко махнув Захару, он направился в пустующий дальний угол. Захар двинулся следом, прихватив с собой жареное крылышко — последнее, что осталось от обглоданного цыпленка.

Вдруг перед ним взметнулся низенький вихрь пыли и сухой грязи; в вихре чуть запоздало возник Урж. Отшатнувшись от него, Захар врезался в чью-то спину и выронил крылышко — то сразу же раздавили каблуком; обладатель спины, не оборачиваясь, мрачно пробубнил, что кое-кого часто роняли в младенчестве.

— Ты же не собираешься им потакать? — Урж посторонился, чтобы пропустить Захара. — Это чистой воды самоубийство. Вас просто зальют смолой…

Захар притворился, что у него что-то упало, и наклонился, ощупывая руками грязный пол. Из-за ножки ближайшего стола прыснула мышиная тень. То и дело поворачиваясь в поисках несуществующей мелочи, Захар поглядывал наверх, проверяя, есть ли кому дело до черта.

— Ищешь здравый смысл? Его тут нет, — подсказал Урж. — Он, признаться, вообще в Калиновой Яри не частый гость…

А ведь никто, кроме Захара, не видит его. И не слышит. Счастливцы…

Усевшись напротив Явора, Захар напряженно уточнил:

— Они ж это не всерьез.

Об непроницаемое лицо Явора разбилось бы и кайло.

Захар со стальным гневом отчеканил:

— Замок — это не сарай с частоколом.

— Ты не мне это объясняй, — в тоне Явора не было ни намека на восторг.

Зато угадывалась полная покорность судьбе, из чего напрашивался вывод, что сумасшедший план вынашивался не первый день.

Урж присел сбоку от Захара. Тот немного отодвинулся и похлопал по мешочку на кушаке, притворяясь, что просто проверяет, не распустились ли завязки.

— Вас перебьют, — предупредил Урж, заглядывая Захару в лицо. — Всех до единого.

Стараясь вести себя так, будто черта не существует, Захар спросил:

— И зачем я здесь?..

Явор что-то ответил — но его низкий голос перекрыл громкий от возмущения голос Уржа:

— Как зачем? Чтобы вразумить этих… м-м… — черт беспомощно заскрипел, пытаясь подобрать наименее оскорбительное слово. — Этих…

Захар развернулся, чтобы посмотреть на Вольных.

Ближе всех к ним, вытесненные из шумливой компании, находились Бондарь и Южик. Новенький тщетно порывался затесаться в гущу людей, мечась туда-сюда и привставая на носки. Южик, плотно закутанный в дорожную накидку, единолично занимал отдельный стол и, ничуть не расстроенный своим отщепенством, потягивал то ли квас, то ли пиво.

Утратив последние надежды куда-нибудь пролезть, Бондарь рухнул на лавку рядом с ним и насупленно буркнул:

— Нашли о чем трепаться…

— Не решим всё заранее — потом передеремся, — со значением пояснил Южик.

И неловко почесал шею: в последней такой потасовке ему вывихнули челюсть. Это было неприятно — почти так же неприятно, как полученный затем выговор от Ели, который, несмотря на закрытые двери и окна, вместе с непутевым мужем слушали все соседи.

Урж еще раз выпростал руку в сторону Вольных и, справедливо считая, что комментарии излишни, ограничился крайне выразительным взглядом.

Заскрежетала по полу отодвигающаяся лавка. Захар поднялся. Кашлянул, прочищая горло…

— Ты вчера уже наговорился на век вперед, — предостерег его Явор.

Урж так и вовсе взял Захара за штанину:

— Не руби с плеча…

Захар шлепнул его по руке прежде, чем успел подумать. Черт зашипел, будто ожегся; Захар растерянно взглянул сначала на него, затем — на свою руку. С безымянного пальца по-дружески блеснуло, точно подмигнуло, серебряное кольцо.

Как это выглядело со стороны? Будто Захар просто… отмахивался от мухи?

—...иди-ка ты домой, — разрушил его надежды Явор. — Их всё равно не переубедишь.

— Переубедишь, — не согласился Урж. — Если пораскинешь мозгами. А он тебя останавливает, потому что ему самому на такое клепки бы не хватило.

Сев на место, Захар уперся локтями в стол, водрузил подбородок на кулаки и глубоко задумался.

Можно перехватить Орховского, когда он куда-нибудь поедет. Задача — проще не придумаешь, но скоро ли выдастся случай? Вольные не согласятся ждать. Можно в одиночку пробраться в замок и пришить графа ночью, пока тот спит. Первая часть плана не была Захару в новинку, а вот дальше начинались трудности: в прошлый раз он всего-навсего выкрал гранатовое колье. Да и рыбка была помельче… Если отставной атаман не вернется — это отобьет Вольным желание мстить или наоборот подольет масла в огонь? Пальцы зарылись в волосы и потянули до боли. Всё так запуталось…

— Люди одинаковы во все времена, — вдруг заявил Урж, заложил руки за голову и откинулся на несуществующую спинку лавки так правдоподобно, что Захару невольно захотелось пощупать воздух у себя за спиной — вдруг твердый. — Глупость бессмертна просто так, а разум — за счет смертей глупцов. Что-то в этом есть, а?

Тут для Захара всё и решилось.

— Я помогу.

Урж нелепо дернулся, будто у него из-под спины внезапно вырвали опору, и сел прямо.

— Всё, — не зная, как выразить всю глубину своего возмущения, черт хлопнул руками по столу. — Дальше — без меня!

И испарился.

Явор мрачно посмотрел сначала на стол, ощутимо дрогнувший под невидимым ударом, затем — на Захара.

Захар заторопился к корчмарю, чтобы разжиться угольком и каким-нибудь полотном для черчения.

—...барбакан, — пересказывать свой визит к Орховскому было едва ли не хуже, чем этот самый визит наносить. — И два кольца стен…

Захар говорил и рисовал; Явор задумчиво тер подбородок, раздвоенный крупной ямкой, и изредка задавал вопросы невпопад. Получив скупой ответ, он начинал задумчиво гудеть.

Орховский показал гостю сад, псарни, господскую конюшню — Захар до сих пор не разгадал причины для столь теплого приема. После прогулки, когда его провожали в гостиную, из-за гобелена наперерез графу выскочила невзрачная кухарка; поняв, кому преградила дорогу, она залепетала извинения и отчаянно попыталась впитаться в стену. Девушка принесла с собой острый аромат свиного жаркого…

Оживленный шорох угля прервался, рука Захара несмело зависла над старой суконкой. Что, если он перепутает кухню с людской? А банкетный зал — он точно там, откуда доносился звон приборов и суетливые говорки?.. Эх, зря он отказался от ужина! Лишнее время в этом мире, мире Орховского и ему подобных, всегда обходилось слишком дорого. Но еще дороже стоило бегство — Захар убеждался в этом раз за разом.

Большинству дворян жала овечья манишка, ему же — волчья шуба.

—...я в этой херне, как теленок с тавром! — звонко прыгала по плиточному полу сорванная пряжка в виде восьмиконечной звезды. Падала скинутая мантия с родовой эмблемой, и вышитая бородатая неясыть, изгибаясь и комкаясь, тонула в складках темно-синего атласа. — Кланяйся, сплетни обсасывай и лыбу дави… И это — ха! — “жизнь”!

Розги не щадят ничьи мягкие места — ни невежественных шкод, ни образованных идеалистов. Таким он уехал в университет; почти такой, только чуть более замкнутый и занудный, он понравился отстающему первогодке Врановскому.

После появления Захара на хуторе местные судачили, кто он и откуда, но прямых вопросов не задавали: новоселец был отталкивающе мрачен, странен, и к тому же не общительнее пня. Когда Миколай обмолвился, что они из одного университета, Захара приписали к учёным и успокоились. Когда же Миколай по пьяни проболтался, что атаман — выходец из шляхты, то был попросту поднят на смех: между Захаром и его кичившимся своим происхождением другом не было ничего общего. Остаток той ночи отлучившийся с гуляний Миколай пытал Захара размытыми извинениями, в которых проскакивала то икота, то “да ну что в этом такого”. Кажется, тогда-то Захар впервые и упрекнул его в пьянстве. А кого упрекать теперь? Ветер в поле?..

Захар покрепче стиснул уголек, чтобы закончить план недрожащей рукой.

Притворяясь, что разминает затекшую шею, Захар огляделся в поисках черта. Того нигде не было. Оставалось обтереть черные пальцы, кивнуть Явору и идти на выход.

— Явор, — случайно коснулось уха Захара уже за порогом, — вот рассуди: я говорю, что…

“Вот и чудно”, — подумал Захар, проходя мимо бочки под деревом.

По ободку сигнального рога, как по скользинке, катались резвые лучики.

 

Тропинка к дому сама ложилась под ноги, несла вперед легко, точно речушка — невесомую ладью. Закатная Калинка заманчиво поблескивала в просвете меж деревьев. Домой одновременно хотелось и не хотелось. Захара потянуло было к реке, но его тут же разубедил присосавшийся к груди комар.

“Значит, покурю”, — решил Захар, глядя на бурое пятно, оставшийся на ладони от прихлопнутого насекомого.

Он сел на лавку, почесывая опухающий укус, и расслабленно откинулся спиной на шероховатые пруты забора.

Двор выглядел убого, хата — и того хуже. Вокруг хлева безнаказанно кудрявились сорняки. Скучала по свежей глине завалинка. Эх, надо бы переложить крышу — не ровен час посыпется... Смешно помыслить, что годы назад необжитая хата казалась бесценным подарком судьбы. На отшибе — вот и славно, околачиваться рядом не будут. Проклята — так вообще замечательно, ещё и внутрь не полезут! Сам ЛакХара предназначил этот дом для отшельника с заколдованной кукушкой, не иначе. А потом быстро выяснилось, что для одного человека тут слишком много всего: места, забот…

— Захар! — из-за резкого крика Яси дым пошел Захару не в то горло. — Заха-ар!

Он обернулся, сдавленно покашливая, и вытянул шею, чтобы разглядеть соседку за насаженными вдоль забора мальвами.

Яся почти бежала к нему, подхватив многослойные юбки, похожие на гигантский перевернутый мак. Куры, гулявшие по тропинке, лениво расступались перед ополоумевшей хозяйкой.

— Я помню про соль, — просипел Захар, когда от запыхавшейся Яси его стало разделять не более десяти шагов.

Соседка тронула калитку, чуть не наступила на толстую полосу соли за ней — да так и застряла перед медленно открывающейся створкой.

— Ты бери, — выдохнула Яся, уступчиво поднимая руки. — Сколько хочешь бери, и возвращать не надо. Оно если правда нужно — грех одалживать…

Тут она вспомнила, зачем шла изначально, и ни с того ни с сего заговорила шепотом:

— Ты же днем со всеми был?

Захар озадаченно уставился на Ясю. Боится? Неудивительно: подружки наверняка уже чего ей только ни наплели… Захар выпустил дым через нос.

— А что?

— Труба у тебя дымила, — тихо-тихо сказала Яся.

И, покосившись на Захарову хату, как на дремлющее посреди двора чудовище, опасливо завязала узелок.

Захар устало смял пальцами веки.

— Я… заходил ненадолго. Кашу поставить…

— Не кашу, а пирожки, — внезапно поправил его голос Уржа, доносившийся от порога. — С вишней.

Чтобы поднять глаза, Захар несколько секунд собирался с силами.

Черт стоял у крыльца с кукушкой на руках и безнадежно улыбался. Захар отчаянно уронил лицо в ладонь.

А Яся попятилась, прижимая кулачки к груди и испуганно озираясь — ей отчего-то вдруг стало не по себе.

Тесная банка разительно отличается от просторов Кахэра. Она стоит в темноте, и бабочки не знают, что это за темнота; впрочем, им это совершенно безразлично. Они ничего не чувствуют и ничего не помнят. Им не знакомы ни одиночество, ни скорбь.

…по крайней мере, так думает их хозяин.

 

Предупредительный выстрел бывает разным: в воздух, в землю, в ногу.

— Я говорил ему — держись подальше, — оправдывался Миколай, не смея взглянуть на атамана. Эосфорос, будто разделяя настроение хозяина, опустил голову к земле и тихонько щипал мятую траву. — Ну он слушает разве? Понесся… — к Захару, конечно. —...в самую гущу. А на меня как раз поперли с топором, что мне было…

— Где он?

— Да не знаю я, — Миколай сморщил темное от пыли лицо, нервно запустил пятерню в вороные кудри. — Видел, как на него пошли с двух сторон, а дальше… — он развел руками.

Первому выстрелу не обязательно быть предупредительным. Чаще всего жизнь преподает уроки без лишних церемоний.

Миколай говорил что-то еще, но Захар не стал дослушивать. Развернулся, будто контуженный: движения неуклюжие, в ушах — скомканные, утратившие смысл звуки.

Он не мог сказать, когда перешел с шага на бег.

Наверное, он кричал что-то обычно в такой ситуации: какое-нибудь “расступитесь” или “пустите”. Наверное, повторял имя, на которое никто не отзывался. Потом ему расскажут, что на самом деле он молчал и еле передвигался — оживший гранитный голем, гуляющий по захваченному лагерю.

Людей была всего сотня, а казалось, что тысяча — тысяча тысяч, и он продирался сквозь них целую вечность. От умаянных лошадей шел полупрозрачный пар, воздух туманило от острых, густых запахов — пота и табака, крови вперемешку со спиртом, жженой травы и подгоревшего вареного проса. Ноги будто вязли в киселе, пока его мотало от одного костерка к другому. Там пели, ревя вразнобой, тут с воплями делили трофейную сбрую — как бы не лопнула… На атамана не обращали внимание: зачерпывали кашу из чугунков, обменивались усталыми улыбками, укрывали задремавших плащами, помогали кряхтящим раненым улечься поудобнее…

— Захар! — вдруг окликнули его откуда-то неподалеку, из-за дымки, в которую сливались однообразные неясные лица — голосом, который он боялся больше не услышать. — Захар, тебе плохо? Да пусти ты, ну… — последнее бросили уже кому-то другому.

Найденный костерок ничем не отличался от остальных: такие же усталые, довольные и голодные побратимы. Жужжит оселок, проезжая по затупившейся стали; усаживают на место буйного раненого — “дай перевяжу, а потом лети на все четыре стороны…”

Все-таки предупредительный. Можно считать, что в воздух.

Захара согнуло от облегчения — будто разом отказали все спинные мышцы. Он отчего-то задыхался. Не от бега же? Чай, не дряхлый старик… Лоб противно чесался от пота и налипших волос.

Кто-то крикнул:

— Воды! Воды атаману!

После этого у Захара наконец получилось поднять голову.

Перевязывали руку с лёгким неровным загаром — руку, которая с таким трудом натягивала тетиву, ныла от занятий с саблей, училась держать перо. Очередной слой чистой ткани перекрыл предыдущие, темные от крови.

— Ничего страшного, — рука вскинулась к пепельному небу и бодро пошевелила пальцами. — Видишь?

— Погодь, — потянул ее за локоть занимавшийся раной Вольный. — Узел болтается…

Кто-то подошел к Захару, ткнул в него увесистым кувшином, похлопал по согнутой спине. Глухо попросил, пока Захар жадно хлебал воду:

— Больше никогда не поручай его мне.

— Тебя бы кому пору-...

— Я все о себе знаю.

Дальнейшего разговора не сложилось, потому что Захара, вытиравшего усы, обняли: одной здоровой рукой и одной — перевязанной. Ну куда ты, уже вон, щетина пробивается, а липнешь, как…

— Как баба, ей-богу, — Миколай грубо потрепал раненого по волосам. — Цел наш Захарка, цел. Его ничего не берет. Еще нас с тобой переживет…

А потом перемотанная рука подобрала уголек пожирнее и разрисовала связанных пленников в уродливых чертей; и Миколай играл в чревовещателя, и делал вид, что ему откусили указательный палец, согнув “откушенный” и растопырив остальные. Несмотря на глубокую понурую осень, на несколько минут захваченный лагерь стал походить на ярмарочную площадь. Покатился ленивыми волнами добродушный смех, затейников ругали и подбадривали; потом один из пленников плюнул Миколаю в лицо, получил сапогом в рот — и веселье как-то резко сошло на нет.

Захар лежал за лагерем на расстеленном корзне. Одну руку он заложил за голову. В другой у него была заряженная пищаль. Куда придется выстрел, если никуда не целиться?

Захар направил дуло вверх и нажал на крючок.

Никогда не подводившая пищаль дала осечку.

Захар на всякий случай нажал на крючок еще несколько раз — все так же безрезультатно. Он обеспокоенно осмотрел механизм: да нет, вроде все исправно… Надо проверить еще раз, обычным способом. Куда бы пустить пулю…

Опасная глупая мысль мелькнула — и тут же исчезла.

Пусть будет…

…башка Миколая. Все равно пустая. Дыркой больше, дыркой меньше — и не заметит.

Захар глубоко вздохнул. Спокойно. На Миколая “перли с топором”. Никто бы на его месте… Или он соврал, чтобы отмазаться? Захар уронил руку с оружием на живот и зажмурился.

А если, скажем, целиться… в виноватого? Пуля свалит Миколая, беззаботно повисшего у приятеля на плече? Пробьет лоб самому Захару? Застрянет в черепе мертвеца, войдет в глазницу одного из разукрашенных углем пленных? Или вообще…

Под веками потемнело — это на Захара легла чья-то тень.

— Привет, — раздалось сверху. — Чего ты тут?

Захар открыл глаза.

— Лежу.

Возле него сели. Захар повернул голову набок, споткнулся взглядом о лохматый узел на перевязанной руке. На ткани — смазанные пятна от угля.

— Можно с тобой?

— Земля холодная, — возразил Захар.

Такая мелочь ожидаемо никого не остановила. Пришлось подвинуться, чтобы места на плаще хватило на двоих. Захар перекатил голову обратно на затылок.

Когда на тебя смотрят — чувствуешь. Иногда — будто в тебя уперлось острие ножа. Иногда, как сейчас, — будто на тебя положили нагретый солнцем камушек.

Когда прислоняются костяшками пальцев, притворяясь, будто рука легла так случайно, чувствуешь. Знаешь, сколько в этом хрупкой надежды, смелости, нелепых грёз — всё знаешь, потому что когда-то и сам был таким.

— А я одному плечо распахал.

— М-м.

— Что, не веришь? Прям вот так!..

— На себе не показывай.

— И он такой: ы-ы-ы! А я такой…

 

…и тебе захотелось, чтобы ему всё всегда было как с гуся вода, чтобы падал всегда на соломку. Помнишь?

Помнишь, как этого не случилось?.. Этого — и бессчетных событий после.

 

— Защищать тебя буду, — обещают, умоляют?.. Слова смазываются между мокрыми от слез губами и Захаровой шеей. — Кем захочешь стану…

Захар подгреб его к себе в объятия.

В ловушке рук слабо дернулись и затихли.

Захар вздохнул тяжело, прерывисто, как от удара под дых. Хрустят, лопаются дрова в печи — а кажется, что это рвутся жилы в его теле.

— Что же мне с тобой делать…

 

Видевший сны ЛакХары обречен помнить то, чего не было, нет и не будет.

 

Теплый кусочек темноты обдавал голое плечо Захара мерным дыханием. Боясь разбудить спящего, Захар внушал себе, что является статуей. Статуи не умеют шевелиться и издавать звуки. А еще у них не затекает поясница, не отнимаются руки, передавленные чужой головой, не ноет сердце — чему там ныть, у незатейливого-то камня…

Время от времени статуя не выдерживала и разражалась тягостным вздохом.

После третьего такого вздоха темнота под боком у Захара закопошилась, постанывая.

— Ладушка? — мяукнули слабым спросонья голосом.

Захар моргнул. Сухие веки отозвались болью. Это сколько ж он пролежал с открытыми глазами?..

Его обняли за руку, ласково втерлись лбом в грудь. Подбородок защекотали мягкие волосы. Оброс и не стрижется, лентяй. Но все равно хороший. Его хороший лентяй…

Захар притянул его поближе, зарылся носом в теплую макушку и стал глубоко дышать — сладковато-ореховой кожей, весенним солнцем, банным паром… Спать вот так, не одному — редкий подарок. А утром (не этим, но каким-нибудь другим — обязательно) его будут сначала требовательно подкапывать носом, а затем, потеряв самообладание — настойчиво целовать — что же ты, не знал, что молодая нежность не терпит проволочек?..

…гладит Захара, но не ласково, а с каким-то нервным усердием, будто хочет стереть с него многолетний загар, шрамы, давно смытую кровь и грязь — а не получается, въелось. По кровати сейчас размажет. А какого хилого подбирали!.. Казалось, будто и не окрепнет уже никогда. Так нет, откормили. Причем настолько, что на прошлой неделе Яся спорола неродные швы с одежки, которую сама же ушивала год назад: рубахи, прежде висевшие на новом хозяине, теперь стали ему впритык.

— Вот не пойму я, — жаловалась Яся, подцепляя ножницами очередной стежок. — Почему новое не купить? Чи я давай нашью, полотна вон сколько…

Захар вздохнул. Купить-то он купит, да и нашить она нашьет — только носить все равно будут эти — потёртые, заштопанные. Захаровы…

—...ладушка? — позвали его ещё раз, уже бодрее. — Слушай… не нужно нам всё это, а?

На Захара будто упал потолок.

— Что не нужно? — выдавил он еле-еле.

— Все не нужно.

Растаяло кольцо тепла, обвивавшее руку. Исчезли волосы у подбородка.

Внутри Захара взметнулась ледяная волна.

— Раз ты так говоришь…

На живот ему, словно стремясь придавить холод, как ни в чем не бывало легли переплетенные пальцы, сверху на них — подбородок.

— А если скажу, чтобы ты никуда завтра не ехал, — останешься?

От нагрянувшей тишины у Захара зазвенело в ушах.

Так вот он о чем…

— Боишься, — Захар потянулся к чужой щеке.

Темнота вынудила искать ее на ощупь, осторожно разведывая пядь за пядью: спутанные волосы, краешек уха, висок…

— За тебя, — уточнили слегка возмущенно.

Вот же, боевой жеребенок…

— А жить чем? Я же ничего не умею.

Только саблей махать и раздавать сомнительные приказы — тем, собственно, и занимается. А об остальном и вспоминать нечего. Отваренный корень солодки от кашля — вот и всей алхимии, редкая меткая шпилька — всей лингвистики.

— И я не умею, — бодро поддержали Захара, неведомо как отыскав в его словах нечто воодушевляющее. — Вместе всему выучимся. Ага?

Что тебе обещать? Как тебе обещать, если ошибаются даже великие пророки?..

— Вернусь, а там видно будет.

На Захаре встрепенулись от радости; по груди его бессмысленно закружил задумчивый палец.

— Я тогда корову куплю.

— Чего?

Палец остановился, помедлил — и продолжил свое дело, но уже обстоятельнее, в смутно знакомой манере. Похожим образом путешествовало по пергаменту перо на уроках каллиграфии… Буквы — запоздало щелкнуло в голове у Захара. На нем что-то пишут. “Л”, “ю” — конечно, что же еще…

— Ну, корову. У нас вот была, Манькой звали… — начали вспоминать — и смолкли, чтобы через несколько секунд заговорить снова — нарочито бодро и немножко в нос: — И у нас с тобой будет. Вернёшься — а тут свежее молоко. Своё! Ты любишь молоко? Я вот люблю.

“У нас с тобой” — потому что в другое, куцее “у нас” нет возврата. Обломок той жизни, полной никак не связанного с Захаром счастья, зацепил Захара лишь отголоском — резким, как вскрик железа под молотком.

Не надо было туда заезжать — всё было понятно заранее. Ну и что, что по пути — мало ли, что бывает по пути…

Все покинутые поселения похожи; по крайней мере, так казалось Захару, который повидал их гораздо больше, чем хотелось бы. Наверное, именно поэтому заброшенная хата, в которую они заходили по выбитой, заметенной землей двери, чудилась Захару смутно знакомой. Вглубь сеней падала бесформенная, вытянутая тень от двух человек — того, кто был здесь впервые, и того, кто называл это место своим домом. В скудных косых лучах неровную дорожку на половицах так легко было принять за грязь — так хотелось принять за грязь…

Принесенный сквозняком запах нельзя спутать ни с каким другим.

Лежавшие перед печью покойники навсегда остались для Захара безымянными: их сын, как и все дети, вспоминал родителей только как “батьку” и “маму”. Лицо женщины закрывали спутанные, слипшиеся волосы. Здоровяк рядом лежал ничком, обращенный вверх макушкой с вмятой, похожей на рытвину раной. В стороне валялась кочерга.

Лопата любит чернозем, но выкопать яму, достаточно большую для двоих взрослых людей, все равно не просто и не быстро. Особенно — в одиночку. К Захару попытались присоединиться, но ничего путного из этого не вышло: тщедушному помощнику не хватило сил.

Всем известно, что хоронить надо лицом к небу — иначе бог не узнает. Желаешь врагу самой страшной участи — искромсай ему рожу…

Когда спина разнылась до невозможности, Захар присел передохнуть — и тут же встряхнулся, услышав из дома пронзительный визг.

Наверное, он хотел привести тела в порядок: причесать, поправить одежду…

— Не смотри, — Захар сначала оттягивал, отталкивал к дверям, на свежий воздух. — Тихо, тихо, иди сюда…

То ли ему не сопротивлялись, то ли он просто этого не чувствовал, потому что руки после лопаты были чугунные, а силы, с которыми надо было совладать — цыплячьи.

Рано или поздно в гниющем мясе заводятся опарыши.

Одинокий сирота никогда не рассказывал о своей семье. Лишь иногда оговаривался: что “дуделки” из стручков акации, которыми он донимал всю округу, его научила делать какая-то “...а, не важно”; что воровать абрикосы лучше вдвоем, самое большее — втроём, потому что чем больше народу, тем больше шуму, а уж если кто-то споткнется, улепетывая, то всё, всем крышка — ух и надрали же им тогда уши из-за “...м-м, да был там один”; и о многом другом, и о многих других…

Надо было и его оставить для себя безымянным. А заплаканные карие глаза, разбитая верхняя губа — со временем всё это стерлось бы, как ржавчина под песком. Мгновения сыпятся неостановимым потоком — не хуже и не лучше прошлых и будущих, мимолётные, как и вся жизнь в целом.

—...я что-то не то сказал? — вырвал Захара из прошлого взволнованный голос.

Как ему объяснить? Надо ли объяснять?.. В чем именно Захар виноват, и почему ему тошно от поручения Орховского, но он все равно исполнит его — и так будет завтра, и потом, и всегда…

— А хочешь, — чужая рука легла Захару между ног, несильно сжала сквозь одеяло. — Хочешь?

Захар горько выдохнул в беззвучном смешке. Нашел же лекарство от любой хвори… Причем раньше, гораздо раньше, до Захара еще; это выяснилось в тот вечер, когда впервые вместо того, чтобы прогнать гостя с многострадальным сборником поэзии, который по какой только погоде уже к атаману ни таскали, Захар отвернулся, пробормотал что-то о крепком морозе и продолжил заниматься растопкой печи.

Шлепнулась на пол брошенная книжка, и на Захара налетели так, что он чудом сберег руки от горящей бересты.

— Прости, — шепнули сзади, размыкая объятия, которые не продлились и секунды. — Прости-прости-прости…

— Ничего.

По печи, от горнила и наискось до самого верха, тянулась старая трещина.

— Точно? Покажи руку.

А у самого под рукавом — свежая красная полоса на всё предплечье. Не кожей даже пока затянулась, а так, блестящей плёночкой. По обеим сторонам — неровные точки. Оторвать бы грабли тому, кто зашивал… Забрать бы себе эту рану — и все последующие.

— Хорошо всё.

Только под кольцом кожу слегка обожгло.

Он посмотрел сначала на руку Захара, затем — в глаза. Вровень. Выше Захара еще вымахает — верно, в отца пошел…

Печная дверка звонко шуршит об глину, запирая жар, оставляя ему для дыхания лишь тонкую щель. Пальцы гасят свечу — и дом моментально затапливает густая зимняя тьма, так что дым от фитиля нельзя увидеть, только учуять.

Бастион пал, обороняющиеся сдались добровольно — и больше не надо ничего доказывать.

— Ты не переживай, я всё умею, — наигранно смелая фраза нарушила все негласные договоренности. Ее не должны были произносить — здесь, сейчас, вообще. — У меня друг в Орешках был, вместе овец пасли. Ну и…

Захару показалось, что пол под ним исчез, и он завис в вечном падении. Беспорядочный клубок нежности в его руках почувствовал это — и превратился в бестолкового паникующего мальчишку, который тут же вывалил на Захара целый ворох судорожно-бессвязных, ненужно честных объяснений:

— Это было баловство, и вообще Светя по бабам, просто однажды от него понесла соседская дочка, а он еле отмазался, и после этого "туда" ему с девками страшно, а "не туда" им больно, вот мы и договорились, что Светя будет меня …, а я буду лежать на животе и молчать, — он прервался, чтобы перевести дух. И, напуганный безмолвием Захара, продолжил еще взбудораженней: — Если ты тоже считаешь, что так лучше, то ладно, в смысле хорошо, я привык, но с тобой все равно все по-другому, потому что тебя я...

Он запнулся, угодив во внезапные объятия. Выдал озадаченно:

— Ты чего?..

После этого Захар наспех закутался в старый кафтан и вышел в ярко-синюю снежную ночь под предлогом, неизменно выручавшим его со школярства и поныне — покурить.

Чуть погодя к нему присоединилось, скрипя по снегу без спросу одолженными сапогами, ходячее одеяло.

Бессодержательная плотская близость испокон веков заполняет собой любые пустоты. Как проточная вода, она стачивает им стенки, отчего пустоты незаметно и постепенно становятся всё больше и больше. Вернуться бы в эту маленькую эпоху своей маленькой жизни лет эдак через десять — и исправить непоправимое, собрать и расставить по местам всё безвозвратно разбросанное и перемешанное…

Существует ли на свете сила, способная склеить муку обратно в зерно?

Когда запищали первые малиновки, Захар зажег свечку, сел с ней на кровать и долго смотрел на руку, свесившуюся с кровати: молочная с одной стороны и загорелая с другой, она была перечеркнута лиловым шрамом — от темного локтя и до косточки на запястье.

Редкий подарок, когда есть к кому вернуться. С хлебов, или из кузни, или из лавки…

На прощание Захар поцеловал его в лоб, чем заслужил ответный поцелуй — долгий и в губы.

—...но в следующий раз я с тобой поеду. Обещаешь?

— Обещаю.

— Нет, так любой может. Давай мизинец. И узелок еще завяжи. И поклянись…

Самым дорогим — это чем?

Захар надел корзно и устало остановился, зачем-то перекинув толстый плетеный кнут через шею. Оглянулся последний раз.

Ехать не хотелось.

Подвести не было права.

 

Эта закономерность сродни закону природы: чем больше пообещаешь, тем меньше получится выполнить…

Попробуй хотя бы просто сберечь то, что имеешь.

 

Утренний туман был холодный и нежный, как талая вода. Догонявший Захара всадник долгое время оставался безликой тенью; лишь когда они поравнялись, на сером лице проступили знакомые черты.

— Чего смурной такой, дядя?

— Спал погано, — отозвался Захар, глядя на дорогу.

Вот он, взгляд, похожий на острие ножа. Наверное, так чувствует себя затаившаяся мышь, пока вокруг рыщет голодная рысь. Чуть шелохнешься — и прощай, шкура…

С зимы между ними как-то разладилось. Каждая встреча с другом будила в Захаре давние, полустертые воспоминания: вот парень без лица, сидящий ни на чем и в нигде, трогает языком дырку на месте выбитого зуба; вот его круглые от испуга глаза непонятного цвета — конечно, Захар бы сам себе не поверил, что пришел помочь; вот качается, обхватив себя руками, забившийся в угол человек и повторяет: “теперь все узнают, все, все, все…” — и голос его ширится и гулко расплескивается во все стороны, глуша прочие звуки, как колокольный звон…

Миколай прищурился и слегка наклонился к Захару.

— Эй, трубочист, — он похлопал себя по горлу. — Оботрись.

Захар с силой потёр шею сначала с одной стороны, затем с другой.

— О-хо-хо-хо-хо… — вдруг выдал Миколай с весёлым удивлением.

Это не предвещало ничего хорошего.

— Ты ба ж, пометили! — моментально подтвердили опасения Захара. — Это кто у нас такая хозяюшка? Славя? Полька? Ну, колись.

— Колька, — вполголоса огрызнулся Захар. — Не болтай.

— Не доебла, злого нам отдала, — взгоготнул Миколай. — Дрянная баба, другую надо.

И никто пока не знает, как рвануло порохом простое слово “отходим”. Не улыбнулось небу распоротое горло, не мигнул на свету занесенный меч…

 

Маленькие были бабочки, смешные, лезли вечно на руки. Некоторые любили кататься у хозяина на плечах и рассматривать с высоты пески. Его всегда удивляло: зачем их наделили характером? Это подачка, чтобы ему не было скучно в своей одинокой вечности?..

 

В чем нельзя было упрекнуть бывшего виконта Врановского, так это в небрежности с лошадьми. Каждого своего скакуна он холил и лелеял, как ребенка; даже с собой не возился так, как с Эосфоросом. С любимцем наедине хозяин ворковал до того сахарно, что Захар, первый раз застав его за этим, сперва было подумал, что ему слышится, что в конюшне кто-то другой…

Чтобы не смущать друга, Захар, не спеша заходить под сень старой крыши, покашлял перед дверями, пошаркал, вздохнул в голос…

Эосфорос, молодой, величественно сложенный, с лоснящейся чернильной шкурой, совсем недавно сменил предыдущего коня. Оба они были вороными — предположительно, не столько в дань семейной традиции, сколько из неосознанной привычки.

Резко замолчавший хозяин вцепился в пришедшего железным взглядом. Непроницаемое лицо, взывающе приподнятый подбородок — каждый научен прятать испуг по-своему.

— Что ты? — Захар приподнял брови.

В ответ ему равнодушно показали скребницу — большая и овальная, обхватившая ремешком костистое запястье, она придавала руке сходство с медвежьей лапой.

— Я завтра за солью поеду, — сказал Захар.

Неприятная усмешка искривила обветренные губы. Жестко зашуршала по конской шкуре металлическая щетина.

— Все еще не можешь без благородного эскорта?

Немудрено, что школяром он регулярно нарывался на зуботычины… Даже Захар разок не удержался; правда, бил он все равно не за себя, “занудного коротышку с гузном вместо рожи”, а за “жирную потаскуху” — дочку лекаря, беспочвенно невзлюбившую виконта Врановского и по совсем уж непостижимым причинам благоволившую Захару.

— Не хочешь — не надо.

— Да поеду я, — раздалось из-за широкой лошадиной шеи. — Поеду…

Захар какое-то время смотрел на Эосфороса, надеясь, что собеседник вот-вот перейдет к чистке спины и можно будет посмотреть ему в глаза. Но время шло, а щетка продолжала елозить там же, где и раньше — нервно, раздраженно.

— Гребень у тебя где?

— Вон, в углу.

Там, куда указала свободная рука, между ящиком и стеной стояли старые грабли.

— Я коня чесать собрался, а не тебя.

— Чего?.. В ящике гребень возьми, говорю.

Захар сначала хотел объясниться, но потом передумал.

Только он приступил ко гриве, как хозяин Эосфороса переместился от шеи к крупу. Хозяина ужасно занимали прилипшие к конской шкуре соломинки, пряжка на ремешке щетки, засохшая грязь на собственном рукаве…

— Не дери, — прицепились к Захару на пустом месте.

— Ласков, как с дочерью.

Эосфорос фыркнул, выражая настроение хозяина.

Эосфорос — несущий зарю…

На третьем году университета Захар занялся тем, что пытался смастерить холодный светильник. Чего он только не таскал в лабораторию: гнилушки, опята, светляков… Над ним потешались — и, в общем-то, совершенно справедливо, потому что горе-ученый так ничего и не добился. Трухлявые деревяшки и срезанные грибы быстро гасли в спертом воздухе помещения. Насекомые умирали и потухали быстрее, чем Захар успевал раскрыть природу их свечения.

Записи о своей работе Захар хранил в столе под замком; однажды, вернувшись в спальню, он застал сокровенный ящик выдвинутым на треть.

— Я думал, там любовные письма, — виновник, найденный с первой попытки, даже не отпирался. — Список должников, компромат… Дневник, в конце концов. А там эти твои… Lumen essentia…

— Люменисценция.

— Я так и сказал, умник.

“Эосфорос” — были озаглавлены записи. Так должен был называться светильник. Захар так его и не сделал.

…закончив с одной стороной, хозяин подошел погладить коня по морде. Затем встал рядом с Захаром и принялся молча скрести плотный черный бок. Снова непроницаемое лицо, сосредоточенный железный взгляд… Не выдержал — сглотнул.

Что было у него кроме коня? Неотвязная тень. Безжизненная трубка, отнимающая жизни сабля. Лачуга с тараканами и черной плесенью по углам.

У Захара было на две комнаты больше.

 

Ты всегда ему всё прощал: как некрасивая бывшая беднячка — измены зажиточного мужа, как подобранная дворняжка — пьяный пинок хозяина. На безрыбье и рак рыба, да?

 

— Да что там жениться, — он откинулся спиной на стену корчмы и отпил пива, мокнув нос в свежую шапку пены. — Пообниматься можно и с курвой. А поругает меня вон, атаман наш — у него это любимое занятие, чего человека обделять…

— Ты главное одну с другим не перепутай, — хрюкнул кто-то.

Смысл шутки открылся адресату с запозданием: товарищи уже почти отсмеялись, в то время как у него только-только вытянулось лицо. Захар, игравший в карты за соседним столом, поддержал остальных вымученной косой улыбкой. Лицо у него было кислым, взгляд — неясным, обращенным куда-то вовнутрь.

— Ну, не хмурься, — сосед по лавке обнял оскорбленного Вольного за шею. — Сыч у нас уже один есть, куда нам второго…

Слабый смех, постоянно висевший в воздухе, как дым, зазвучал с новой силой. Взлетели над уровнем голов кружки; будто в оправдание предложили: “за атамана!” Захар бездумно шлепнул очередную карту на стол. Возле его локтя упал маленький ошметок пивной пены.

— А если серьезно, — продолжил Южик, нравоучительно стуча указательным пальцем по столу, — то бобылем сидеть не дело. Посватайся к старой деве, что ли. Чи ко вдове. Ко вдове даже лучше — всё умеет, всё знает…

— Только не к Верке, — перебили его. — Она ж цацки так любит… Передерутся.

— Ай, шутник!.. Зато у нее детвора уже рабочая, — подключился к обсуждению другой. — По хозяйству всех распихаешь — и живи не горюй.

На лице потенциального жениха отобразилось нечто не поддающееся описанию; сделав жест, будто продел голову в удавку, он резко сполз вниз, наполовину скрывшись под столом, дернулся и громко засипел.

— А чего ты хочешь? — неподдельно удивился Южик. — Чтоб только из печи и красна как весна?

— А если и так?

Людей сотряс очередной приступ хохота — гораздо громче двух предыдущих. Южик, задыхаясь и едва не стеная, выдавил:

— Ну ты…

— Что — я? — Вольный, ставший причиной всеобщего веселья, настолько оторопел, что даже возмущение у него получалось каким-то несущественным. — Я же не дурак, не калека…

— Хуже, братец, — Южик поджал губы в виноватой улыбке. — Ты бедный.

— И без семьи, — со значением прогудел Явор.

— И ничего не умеешь, — добавил кто-то еще.

— И на любом выезде полечь можешь, — вздохнул хуторянин, который уже год как никуда не высовывался из Калиновой Яри, потому что последний выезд оставил его без брата.

Каждый новый факт был гвоздем, который вколачивали в крышку гроба вконец обомлевшего товарища. Захар не мог сконцентрироваться на картах и непоправимо проигрывал. Внимание его постоянно увлекало в сторону, к потерянным серым глазам, к опущенным, как бы оползшим плечам…

— Да я… — протест бессильно заглох прежде, чем был озвучен. — Я… Да ну вас!

Он резко встал, отчего стукнулся затылком об стену; не заметив этого и ни на кого не глядя, он стал протискиваться, отдавливая людям ноги, между столом и коленями на выход.

Перед Захаром с гордой медлительностью выложили два валета; очевидный победитель держал третью, решающую карту высоко, готовый немедленно покрыть ею все, что предложат. Но Захар почему-то не торопился ни отбиваться, ни сдаваться. Глаза его были направлены на плохо нарисованных, одновременно похожих и не похожих друг на друга валетов, но взгляд уходил сквозь них, сквозь стол, в не доступные никому другому пространства…

Грохот с бешенством захлопнутой двери заставил Захара очнуться. Он равнодушно, не глядя сбросил червового туза, который никогда его не подводил. У игрока напротив вытянулось лицо.

— Святые угодники, — присвистнул он, глядя на карты как баран на новые ворота. — Ну, Захар… Ну, ловкая рука…

Захар молча поманил пальцем лежавшую возле “отбоя” горку монет.

 

А потом пошел за ним. Молодец. Никогда не изменяешь привычке разменивать себя на отребье. Впечатляющее постоянство.

 

Он захлебывался бессвязными словами вперемешку с кашлем и всхлипами. На столе горела, оплакивая чужое ей человеческое горе восковыми слезами, одинокая свеча — безмолвная свидетельница его позора.

— Я ничего этого… не хотел, — сипело то, что осталось от виконта Врановского. Сейчас он не был похож ни на Вольного, ни на мужчину, ни вообще на человека — ни на кого. — Понимаешь? Ничего, ничего…

Хотел повыкаблучиваться перед родителями, хлебнуть дорожного ветра — и вернуться домой, влезть в родные дорогие шелка и хвастаться удалыми приключениями перед университетскими домоседами и впечатлительными дамами. Но заигрался и, когда пошел на попятную, то уперся спиной в глухую стену: время было упущено, много, невообразимо много времени, и Врановские с прискорбием объявили о смерти старшего сына. Несостоявшийся наследник углядел в этом свой личный Конец Времен.

— Ты не понимаешь, — истерично отмахивался он. — Это плевок мне в лицо. Они же нашли меня, нашли — и показательно бросили, чтобы проучить раз и навсегда…

— Ну что ты несешь… — слова горчили.

— Они приезжали! — он взвизгнул дико, как ужаленный, что и голоса не узнать; затравленно посмотрел на Захара — маленькие красные глаза на небритом опухшем лице, воспаленные, искусанные губы.

“Спаси” и “отстань”, “это ты виноват” и “не оставляй меня” — все, что Захару выплеснули сегодня в лицо, приняло форму человека и сидело теперь напротив, задыхаясь от страха и стыда перед ним, самим собой, будущим.

— Кто — они?..

— Рыцари! Они приезжали, и… я ничего не выдумываю! Все так и было! Два года назад, на постоялом дворе под Трускавкой… Они даже не выслушали меня! Просто поржали и уехали! Представляешь?! Поржали — и уехали…

Уехали, не признав в забулдыге блудного сына Врановских — тот напился для храбрости перед встречей и перебрал. Сколько простых темноволосых пареньков выдавали себя за потерянного наследника в ту пору? Не мудрено, что очередной не вяжущий лыка деревенщина не произвел впечатления на уставших рыцарей…

— Коля…

— А теперь я сдохну в этом захолустье! — он ударил себя по коленям.

Теперь было ясно как день, что хуторской разгильдяй — ложь, с годами ставшая настолько убедительной, что в нее поверил сам лжец. Но вот краска слезла, свет ударил сильнее — и миру явился незрелый изнеженный дуралей в театральном костюме бандита.

Вернуться домой просто так казалось ему невозможным, как опавшему листу снова прикрепиться к ветке. Он боялся отца — по-детски, как грозного и беспощадного божества, безраздельно владеющего его судьбой. Глядя на свои руки, он зачем-то сгибал и разгибал пальцы, будто надеялся отыскать в них неведомую силу.

Силу, способную склеить муку обратно в зерно.

 

И тебе вдруг стало неуютно в собственном костюме: закололи швы, стократно потяжелела сталь в ножнах, в пятку впился завалившийся в сапог камушек.

 

Вернувшись от Орховского, Захар аккуратно обошел всех, кого собирался взять с собой. Насчет университетского друга он долго колебался — рассекреченный, тот стал избегать атамана, и Захара мучило предчувствие, что это приведет к беде.

В конце концов Захар все-таки решился. Они столкнулись в дверях: хозяин дома, недовольно пересчитывавший скудные медяшки на ужин, не замечал гостя до последнего.

— Дело поганое, — предупредил Захар. — Но платят щедро.

А на него глядят волком. Глядят, как на врага.

— Ну, раз щедро…

На том и расстались.

Накануне выезда в корчме собрались выпить всей гурьбой — якобы просто так, а не попрощаться на всякий случай. Захар тоже пришел, но ближе к середине и совсем не для того, чтобы присоединиться; с его появлением все притихли, словно пойманные с поличным. Взгляды разбежались прочь от атамана, как вспугнутые мальки. Один Лемка смотрел на него прямо, с отчаянной решимостью и так цепко, будто хотел насильно обратить внимание Захара на себя. Не получалось.

Лишь один человек, сидевший спиной к двери, ничего не заметил и продолжал самозабвенно хохотать — он-то и был нужен Захару.

Смех его мало-помалу угас, только когда Захар погладил его по плечу. Подошедшего дружественно похлопали по руке, даже не оглянувшись и не особо соображая, кто он такой — просто какой-то друг.

— Выйдем, — сказал Захар.

— Я… — на него наконец обернулись; из ошарашенно приоткрывшегося рта выпало дрожащее: — Я…

— Драться — снаружи! — равнодушно крикнул корчмарь из-за прилавка.

Захар списал это на свой мрачный вид. Столько размышлять об Орховском — конечно… Он закрыл глаза, расслабил лоб, развел брови. Снова посмотрел на друга — тот выглядел так, словно собирался дать деру.

Только следующим утром Захар поймет, что к чему.

—...кто проговорился?

Поймет, и подумает, что поедь-таки с ними этот балабол, эта бестолковая пьянь — убил бы на месте. Но вместо него будет другой Вольный; и перемешаются позиции, и пущенные из другого места стрелы ранят других солдат, и, может, Захар даже расслышит сдавленный вскрик за парусиной…

А пока им отведена ночь — хорошая весенняя ночь, полная свежих запахов, размытая ржаной водкой, зябкая от едва ощутимого волнения…

—...да я не жалею! — он хохотал и подливал обоим, хотя бутылка была Захарова, и хата была Захарова — что ж, хозяин был не против отдать ему всё это в вечное пользование. — Там прощелкал, тут хапнул, повторить несколько раз — вот и вся жизнь, ха-ха! Потерянного не видать — так нечего горевать!..

Захар не перебивал. Если собутыльник вдруг иссякал, Захар подбрасывал в него, как в костер, какое-нибудь хриплое, бодрое словцо — и тот вспыхивал снопом искр: смеющийся блеск прыскал из глаз, скользил по зубам, срывался с дрожащих пуговиц, трогал железные клепки и бляшку на поясе…

— Я, знаешь, ребят стр-рашно люблю, — он специально подрыкнул, дернув головой так, будто что-то отрывал зубами. — Вот не передать как. Это что-то такое… такое… в общем, жизнь за это отдать не жалко.

— Ты с этим не торопись, — сказал Захар. Он давно уже не пил, а незаметно выливал водку на пол. — Слушай, давай-ка завязывать…

Хотел назвать по имени — и запнулся.

— И верно, — неожиданно легко согласился собутыльник; встал, покачнулся, схватился за Захарово плечо. — Гулять пойдем. А потом — еще по одной…

— Вставать завтра ни свет ни заря.

— Ай-й, ты, — затейник сел обратно и махнул на него рукой. — Каким был, таким и остался…

Он обнял Захара за шею, притянул к себе и прижался лбом ко лбу; получилось неуклюже, они слегка стукнулись головами, и даже сквозь опьянение Захар ощутил легкую боль. По затылку пробежались зябкие иголочки.

Захар не знал, сколько они так просидели — секунду или час. Ему казалось, что кроме своего пульса он чувствует и чужой, колотящийся ему прямо в череп сквозь двойную преграду.

А потом виконт Врановский устал притворяться и заплакал.

 

ЛакХаре снятся бесконечности разных снов — неточные зеркальные отражения друг друга. Какому из них суждено воплотиться, не знает никто. Одни считают, что это предопределено ЛакХарой; другие — что последнее слово все-таки остается за человеком…

Но разве кто-то удостоился именно той судьбы, которой желал? Даже великие прорицатели, пленяющие божьи сны в хитросплетения священных нитей, способны лишь ненадолго окунуться в их марево, обещающее не больше, чем ложь, значащее не больше, чем мечта.

В пожаре не отсыреть, в озере не сотлеть. Не способные никого спасти вольны кого угодно оплакать — вот и всей человеческой свободы.

Рано или поздно об этот лёд разбивается каждый.

…и тогда чертится мелом пентакль, которого не должно быть начертано. Тебе это, конечно же, ни к чему, ведь я явился сам.

...и произносятся слова, которых не должно быть произнесено никогда. Они одни и те же испокон веков.

— Отмени это всё. Отмени.

Взять время, размотать, как катушку ниток, отрезать лишнее и соединить концы гладко-гладко, не узлом, а переплетя мельчайшие ворсинки, будто и не было никакого разрыва — неужели ты веришь, что существует тот, кому это под силу?..

Ты прав. Но не существует того, кому это по карману.

—...тогда воскреси их. Я… что хочешь отдам.

Ты знаешь, что я возьму в оплату, но не смеешь произнести это вслух. Чувствуешь, что роковые слова сорвутся с губ — и дороги назад уже не будет.

Но чувствовать — это так ненадежно, так обманчиво… Потому что последнее слово всегда только за мной. Только мне выбирать, пожать или не пожать предложенную руку.

Еля выбежала за калитку и, обделив вниманием старуху, следившую за играющими детьми, поймала за руку первого попавшегося сорванца.

— Позови атамана, — повелела она, наклонившись к мальчишке, вложила ему в руку горсть орехов и сама сжала его пальцы в кулак.

Остальная ребятня заверещала, покатываясь со смеху:

— “Волка”, “волка” поймали! Ловили “гусей”, а поймали — “волка”!..

— Ой, ой! — отрывисто завопила старуха, ударяя толстыми ладонями по коленям. — Уже и здоровья не пожелаешь, а, Елька! А, какая выросла!

Лица Ели она видеть не могла, а потому прежде, чем ответить, та позволила себе закатить глаза.

— Здоровья вам.

Пойманный Елей мальчишка, лохматый, чумазый и расхристанный, как видавшее виды чучело, твердо заявил:

— Не позову, — и, боясь лишиться преждевременной награды, засунул в рот все орехи разом.

— Это почему? — возмущенно захлопала ресницами Еля.

Кто-то из гущи детей задорно прозвенел на всю улицу:

— С проклятым заговоришь — язык отсохнет!

Смутно ощущая, что был нарушен некий негласный запрет, ребятня с дикими визгами кинулась врассыпную. Старуха грузно снялась с лавы и, угрожающе гаркая на озорников, вразвалочку поковыляла за одним, за другим; так ни за кем и не поспев, она обреченно махнула рукой и поволокла себя обратно на место дежурства.

— Явора позови, — рассеянно обратилась Еля к мальчику, жевавшему орехи. — Я хотела сказать… Явора.

Тот наконец проглотил угощение и стал ковыряться мизинцем в курносом носу.

— А малины дадите? — мальчик находчиво оттянул вперед край рубахи, будто ожидал, что ягоды посыплются туда тотчас же.

Еля развернула наглеца за плечи лицом к реке и подтолкнула:

— Вернешься — и во-о-он тот куст обдерешь. Давай-давай, шагай.

К тому моменту, как подпрыгивающий на каждом шаге посыльный привел Явора, возвратившиеся на хутор Вольные еще даже спешиться не успели — только во двор к Еле заехали. Прошмыгнув в калитку под прикрытием могучей Яворовой спины, мальчишка голодным медвежонком набросился на подзаборную малину. Южик предостерегающе окликнул мальца, ловко спрыгнул наземь и двинулся к ягодному кусту — наводить порядки.

В окне нарисовалась Еля — с блестящим на солнце носиком, хорошенькая, точно картина в расписной рамочке, — и громыхнула на подоконник две тяжеленные кружки со свежим квасом; пышные шапки пены всколыхнулись и чуть не перевалили за край. Еля торопливо бросила мужу:

— Я ему разрешила! — и снова скрылась внутри дома.

Пришлось Южику отпустить мальчугана; тот потер плечом выкрученное ухо, показал обидчику язык и, давя босыми ступнями просыпанные из рубахи ягоды, продолжил собирать малину.

Тем временем напарник Южика неуклюже слез с коня и, крякнув, зарылся в седельную сумку. Забренчало что-то, зашуршало внутри; выпала коню под копыта бритва, опасно блеснула лезвием из незастегнутого чехла.

— Разузнали мы много чего, — он целеустремленно перебирал вещи, высунув от напряжения язык из уголка рта. — Да только черт знает, что из этого полезно…

— Разберемся, — заверил его Явор, кивнув для вескости.

Не обращая на него внимания — как, впрочем, и на весь остальном мир, — Вольный вдруг протянул глубоко удовлетворенное “о-о-о” и достал из сумки медную табакерку с выгравированным на крышке пауком. Восемь глаз, похожие на солнечную росу, поздоровались с новым владельцем снопом искорок.

Южик забрал с подоконника кружку и сделал несколько больших гулких глотков, окунув длинный нос в мокрую пену.

— Теперь понятно, — выдохнул он и, опасливо стрельнув глазами в окно, внутрь дома, понизил голос на несколько тонов. — Понятно, чего Микола наших девок только под мухой тискает. Конечно, после такого… таких-то…

Запоздало сообразив, какую брякнул дурость, Южик поперхнулся квасом, вернул кружку на подоконник и виновато втянул голову в плечи.

Еля нарочито медленно, по-театральному появилась на крыльце, чтобы все успели ею полюбоваться, и в развевающихся широких юбках направилась к мужу. Тот потупился и вслепую ткнул в нее поводьями, чуть не заехав Еле в нос.

Напарник Южика криво ухмыльнулся в усы, снова полез в сумку и произнес с особым выражением:

— Эко ты небалованый, братец…

— Они останавливаются в “Бражнике”, — Южик пытался говорить как можно непринужденней. — Дорогущее… э-э, заведеньице, хочу вам сказать…

Еля насторожилась:

— Заведеньице?

— Хана цыпленку, — глухо предрек Вольный глубинам сумки.

Явор жестом повелел Еле, чтобы уходила. И сопроводил это угрюмым:

— Дела у нас, потом поговорите.

Одарив мужчин подозрительным прищуром, Еля с надменным “ха” взяла обеих лошадей, буланую мужнину и чужую, пегую, и повела их в конюшню. По дороге она недовольно передергивала плечами и неразборчиво, вполголоса возмущалась.

Вольный наконец-то извлек из сумки вожделенную трубку.

— Сапожки ей оближешь — сразу простит, — заявил он.

И в следующий миг едва не попрощался с находкой: Южик рванул к нему с явным намерением начистить рожу, и Вольный отшатнулся, судорожно ловя обеими руками трубку, которая запрыгала в них, как рвущаяся на волю лягушка.

Южик так и не достал до шутника;: не пустил собственный натянувшийся ворот — это Явор схватил его за шиворот. Кулак Южика бесплодно пронесся по воздуху.

— Ох ты, буйный какой, — опасливо всхохотнул Вольный, отступая еще на шаг.

Южик придушенно зашипел:

— Не меш-ш-шай…

— Не до того сейчас, — наставительно прогудел Явор.

— Приезжает это графье драное, — обидчик нервно протер рукавом и без того чистый медный ободок на трубке, — а мы тут сами друг друга перебили. Во потеха…

— Не разжигай, — одернул его Явор и, оценив Южика недоверчивым взглядом, все-таки решился его отпустить.

Тот, красный до корней волос, тяжело дышал и сжимал и разжимал кулаки, силясь успокоиться.

— Вольному на все воля, — свысока усмехнулся задира, закусывая загубник. — Может, в бою я кому и чинюсь, да по своему выбору. А на хуторе я сам себе хозяин… В отличие от некоторых.

На этот раз Явор не стал вмешиваться. Впрочем, свободолюбивый Вольный все равно избежал зуботычины: боец из Южика был не ахти, поэтому поднырнуть под неуклюжий широкий замах не составило противнику труда. Схватив драчуна за пояс, Вольный с задорным ревом побежал вместе с ним вперед и со всей дури ударился вместе с Южиком об забор, так что доски выгнулись. Оба повалились в неухоженную, лохмато цветущую клумбу.

— Ну, что теперь? — пропыхтел Вольный, оседлывая Южика, и заломав ему руки. — Женку на подмогу позовешь?

Из малинового куста высунулся любопытный мальчишка с листиками в волосах и, не дожевав ягоды, с разинутым ртом уставился на возню взрослых под оградой.

Другой зритель, Явор, с глубочайшим смирением обреченного потягивал прохладный темный квас с осевшей пеной.

В окне возникла Еля; она все еще бубнила под нос что-то о том, что рано или поздно “мальчики” доиграются со своими секретами. Присоседив к оставшейся на подоконнике кружке еще одну, новую, Еля наконец увидела, что творится у нее во дворе, и оторопела.

Но лишь на мгновение.

— Cовсем очумели?! — голос ее сорвался на скрежещущий кошачий вопль. — А ну разошлись! Вы у меня будете цветы сажать, пока не станет краше, чем было!..

 

За несколько часов в саду под неусыпным надзором Ели общее страдание кое-как помирило двоих Вольных. В корчму они направлялись уже под дружескую, слегка натянутую грызню; топор войны был окончательно закопан во время сытного обеда.

Лениво ковыряя остатки свинины, они стали рассказывать Явору все, что разнюхали за неделю. За окном возле их стола качались ветки шиповника.

Разлапистый куст замечательно заслонял от улицы Захара, неподвижно застывшего спиной к стене из старых широких бревен. Запах поздних цветов, переплавленный в жаре, путал мысли; жужжание пчел заглушало и без того негромкие слова…

Вдруг справа от Захара раздался шелест, сквозь него — сдавленное ойканье; Захар зашарил взглядом по колючим ветвям.

Раздраженно отдирая вышитые рукава от шипов, к окну пробиралась Еля. Всецело сосредоточенная на борьбе с цепким кустом, она до последнего не замечала, что за ним кто-то есть, — а потому едва не вскрикнула, когда, яростно вырвав юбку из лап шиповника, со всей дури врезалась в Захара.

— Ты что тут делаешь? — прошептала она, отпрянув.

Захару было почти смешно.

— Птичек слушаю.

Еля неловко поджала губы.

— Я… тоже постою послушаю.

Прокравшись на полусогнутых под окном, она вытянулась в струнку по другую его сторону и навострила уши.

—...”бражник”?.. Захар, что такое “бражник”?

— Бабочка, — одними губами отозвался Захар.

— Захар! — шепотом прикрикнула на него Еля.

Захар непонимающе воздел брови: мол, чего еще ты от меня хочешь?

Еля поднырнула под окном и, резко распрямившись во весь рост, пригрозила:

— Если сейчас же не ответишь, — она стояла так близко, что Захар чувствовал ее дыхание у себя на подбородке, — я закричу.

Захар поднял руки, всем видом показывая, что сдается, и пригласительно кивнул в сторону дороги.

Едва они продрались сквозь шиповник на открытое место, Захар громко заговорил:

— Постыдилась бы, Еля. Замужняя женщина, а к другим лезешь средь бела дня…

Прохожие, услышав его, останавливались; из окон корчмы высовывалось все больше пунцовых от пива и загара рож.

— Н-да, Елька… — протянул кто-то разочарованно. — Недолго продержалась…

Еля стремительно побледнела, так что вишневые губы ее и черные брови в момент стали яркими, как ветка калины на снегу. Упавшим голосом она проронила:

— Гад…

Захар холодно взирал на нее исподлобья.

Из корчмы вывалился разгневанный Южик, завертел головой; завидев жену, а перед ней — бывшего атамана, он до того растерялся, что застыл на пороге как вкопанный. Неизвестно, сколько бы он там торчал, если бы сунувшийся следом напарник не задел его локтем, когда схватился за голову с ошеломленным “ну, дела!..”

Захар обратился к Южику:

— Забирай свою…

И, не договорив, шарахнулся назад, чтобы спастись от Елиной пощечины.

— Тварь! — звонко взрыкнула Еля и попыталась ударить его снова — на этот раз удачно. Захар поморщился. Такая куколка, а силищи… — Гад! Чтоб тебя черти дра-...

Третьей пощечине не суждено было состояться, потому что занесенную для нее руку схватил подошедший наконец Южик. Он развернул Елю лицом к себе; та обожгла мужа раскаленными угольями глаз, неистово дернулась, бешено раздувая ноздри — и с неохотой присмирела.

Вольный, наблюдавший за ними с порога, присвистнул и провозгласил:

— Хочешь верную красавицу — жди, пока состарится!

Елю как молнией прошибло.

— Ах ты!... — она задохнулась от негодования.

Выдернув руку из хватки мужа, она с подчеркнутым высокомерием разгладила сорочку.

— Этот, — Еля вздернула подбородок и указала им на Захара, — под окнами уши грел.

— Я? — Захар хмыкнул. — Я-то знаю, что такое “бражник”, Еля.

Он уходил под гвалт и крики. Кто-то подвывал от смеха:

— Понаставили друг другу рогов, у-у-у, понаставили…

 

Захар завернул в соседскую хату, как договаривались, уже на закате. Первой его встретила Яся — и тут же захлопотала:

— Что ж меня Явор не предупредил… Молока хочешь, Захар? С хлебом. Пока я сготовлю чего-нибудь… Где ж ты так подряпался? Как из терновника вылез, честное слово. Дай-ка мне спину, протру хоть…

— Зорюшка, — одернул ее Явор.

Он сидел за обеденным столом — сплошной укор: скрещенные на груди руки, глубокая складка между бровями, тень на пристальных глазах. Перед Явором лежала, на манер непомерно большой скатерти со всех сторон свешиваясь до пола, знакомая буро-зеленая карта. Из темной щелки между ниспадающей тканью и ножкой стола настороженно следили радужные монетки кошачьих глаз.

Явор жестом пригласил гостя сесть. Разровнял кусок карты, помещавшийся на стол; на разглаженное место тут же опустился кувшин, аляповато расписанный маками и ромашками.

— Зорюшка, — Явор воздел на жену тяжелые глаза.

Яся шумно выдохнула носом, как сердитый бычок, рывком забрала кувшин, чуть не пролив молоко на карту, и ушла с обиженным:

— Никого тогда вообще кормить не буду — ни тебя, ни кур! Хочешь во всем главным быть — пожалуйста!

Захар, виновник второго за день супружеского раздора, поспешил перенести свое внимание на карту.

В город, где располагался “Бражник”, он часто ездил за солью. На карте рельефы и расстояния притворялись незначительными, будто весь путь занимал не больше минуты. Напряженный взгляд заскользил по извилистым дорогам: если свернуть здесь, потом срезать там, то можно проехать сквозь безымянную рощицу без единой тропки…

— Поховать хочешь? — спросил Явор.

Захар промолчал.

Явор вздохнул с таким звуком, будто сошла лавина.

— Я поспрашиваю, — он покинул стол. — Может, кто с тобой захочет…

— Малых не бери.

Захар знал, что громче всех будет проситься Бондарь. Присматривавшая за ним девка сетовала всем подряд, что “этот дармоед” ночи напролет торчит в деннике с соловой лошадкой, о чем-то бормоча, а днем дрыхнет так, что не растолкаешь — в общем, никакой помощи по хозяйству… Повезло, что Бондарь — не Лемка. Этому хватит приказа, не важно чьего. Как же всё просто, когда тебя боятся, а не…

Закрылась дверь; черно-белая кошка едва успела проскользнуть наружу между хозяйских ног.

В наступившей тишине стало слышно, как лениво квохчут снаружи куры, приветствуя Явора с зерном, и как прерывисто звенькает муха под потолком. Напевала за бревенчатой стеной Яся — чудесным голосом, но мимо нот:

— Ай, стояла Калинова Ярь, целый век стояла Калинова Ярь…

Захар сгорбился и опустил свинцовую голову на руки.

Почему ему ответили “нет”? Как сделать так, чтобы ответили “да”? Отменить — это же не сложно, ломать не строить… Захара с детства стращали: “дарит, чтобы отнять” — дарит, вестимо, надежду. Да что толку в предостережениях? Если сейчас ему скажут, что завтра лопнет солнце, разве он сможет этому помешать?..

— Сука! — Захар неожиданно для самого себя треснул кулаком по столу.

И попал точно по нарисованному на карте домику с подписью “Сычье гнездо”.

 

Звуки были слишком громкими, режущими, враждебным: непрекращающийся шорох палой листвы под медленными копытами, тревожное журчание крон и редкий, короткий шум, будто от выстрела, а на самом деле — от беличьего прыжка, скрип старых стволов — надсадный, угрожающий. Духота стояла болотная, рябая от насекомых и жаркая, как пар от кипятка. Деревья терялись в унылой зеленой мгле уже в каких-то двадцати шагах.

Скоро показался зад поваленного набок фургона. Воздух все сильнее отдавал резким запахом порченого мяса.

Казалось, что в этом месте время текло не быстрее смолы, и с провальной засады не минуло и суток. Фургоны с отпоровшейся парусиной лежали на своих местах, под одним из колес суетливо рос муравейник. Из волчьей ямы торчало обломанное дышло. Южик захотел подойти к нему поближе, но на середине пути повернул обратно, зелёный от тошноты.

Лемку нашли там же, на мху, прислоненным к дереву. Захар прилег голым плечом к осине в пяти шагах перед овражеком. Люди вокруг сменяли друг-друга, о чем-то договаривались, спорили…

— Этот, — пробилось сквозь пелену невнятных звуков, — вообще что тут делает?

Недовольного тут же присмирили усталые раздраженные голоса.

Захар не замечал, что ему протягивают темный от крови самострельный болт, и продолжал глядеть мимо подошедшего, на тело, пока его не позвали по имени.

Стрела была как стрела: недурно обтесанная деревяшка без опознавательных знаков. Она могла принадлежать любому мастеру на земле.

Когда Захар наконец оторвал от нее взгляд, Явора уже не было рядом, а тело наглухо закутали в плащ.

Захар заткнул арбалетный болт за черес и пошел к единственному устоявшему фургону — тому, что посередине.

Возле большого темного пятна на земле валялся изжеванный в лохмотья сапог с позолоченной шпорой. Захар присел на корточки, погладил большим пальцем покривившиеся лучи металлического солнышка. Из-под стершейся грязи выглянула облезлая позолота.

— Березки бы найти… — вздохнули неподалёку, сверху.

Чтобы березовый крест извещал путников, что здесь чьи-то нити судьбы легли крест-накрест — и не сумели завязаться в узел, не выдержали, оборвались…

Захар встал с сапогом в руке. Ну и куда его теперь? Не выбрасывать же. С собой забрать?..

Южик прошел мимо него и отважно полез в помятый орешник, враждебно ощетинившийся остриями поломанных ветвей. Какое-то время Вольный пробирался вперед под ломкий хруст, чертыхаясь; затем вдруг всё стихло. Захар услышал, как в недрах кустов Южик резко втянул носом воздух и выругался так, будто прямо сейчас собирался все бросить — и эту поездку, и Вольных, и Калинову Ярь…

Захар стиснул кулак. Острые лучики больно впились в кожу; рука дрогнула, раскрываясь, и выронила шпору. На ладони остались мелкие ранки.

Тела замотали в плащи и понесли из леса к полю.

Захар копал яму вместе с остальными, сняв кольцо, чтобы не врезалось в палец. Ладонь с проколами саднило от пота, стрела под поясом натирала бок.

Летели комья земли, рвались под железом корневища. Во Власеле везде одно и то же: мягкие почвы и бескрайние хлеба. Каждый раз одно и то же…

Управились к закату; спускаясь в могилу, Захар, изнуренный жарой и ноющей болью в пояснице, поцарапал плечо об обрубок корня, торчавший из земляной стены, и чуть не подвернул лодыжку. На подмогу к нему спрыгнул — куда ловчее — еще один Вольный. Над ними равнодушно простиралось раскаленное к вечеру небо в рамке вислой травы. Люди на краю стояли темной стеной.

То, что завернуто в плащ, — тяжелые кости и мягкое, расползающееся под пальцами мясо — сложно спускать вниз даже вдвоем. Сложно и страшно, потому что кажется, что тело сейчас порвется прямо в руках.

Их уложили друг возле друга. Захар присел на корточки у них в головах и стал поправлять ткань вокруг тощих, желто-бурых лиц. Угасающее солнце прилежно осветило всё, что ему предложили. Особенно ему понравилась черная, расклеванная воронами щека…

Вольные наверху затревожились, зашумели:

—...ну что, нашли?

Искали оружие — Лемкин лук и Миколаев шамшир.

— Забрали, черти, — с едкой горечью помянули солдат в черном.

— Но так нельзя…

— Надо было взять что-то с собой, — вздохнули. — А теперь уже что…

А теперь будет Захаров кинжал один на двоих. Захар ненадолго прислонил его ко лбу и только затем сложил к ногам покойников. Прежнего хозяина этого оружия тоже хоронили не по правилам — если вообще хоронили.

К кинжалу подбежал крупный бесцветный паук, поколебался с миг — и прополз мимо.

Звонкий удар по столу заставил облако стеклянных бабочек, висевших под лампой на золотистых от свечного света струнках, перемешаться и немелодично запиликать на все лады. По вызывающе накрашенным лицам отдыхающих работниц заплясали неровные, как отражение веселого ручейка, блики.

— Разведчик! — выпалила Грета, пригнулась над своим полупустым кубком и загадочно сверкнула глазами из-под ровной каштановой челки. — Как пить дать!

«Разведчиком» она великодушно окрестила чудака, который второй вечер кряду захаживал в “Бражник” исключительно ради ужина.

— Приметный он для разведчика, — возразила Малгожата грудным и сиплым, как потертый бархат, голосом. Черты лица у нее были волевые, почти как у мужчины, духи — тяжелые, розовые, с примесью курева. — Дружка ждет, видать. А тот припаздывает.

— Я слышала, дорогу от Оленевки затопило, — пламенно подхватила другая девушка. — Три телеги в один день увязли — а, каково? Теперь один путь остался — через Новую Весь…

— Н-да, вот это крюк теперь Норкам закладывать — врагу не пожелаешь…

Малгожата водрузила подбородок на ладонь и попыталась втянуть в разговор подругу, молчавшую сегодня, вопреки обыкновению, весь вечер:

— А ты что думаешь, м? Разведчик, не разведчик?

Подруга продолжила сидеть в немой неподвижности, иссера-бледная на фоне своих желтых, как переспевшая груша, кудрей. Казалось, толкни ее в плечо — и упадет, как соломенное чучело.

Так и не дождавшись ответа, Малгожата стала водить у подруги перед лицом вилкой в пахучем курином жиру:

— Висла-а-а, а-у-у-у…

Висла встрепенулась, будто ее вырвали из больного сна. В припухших глазах ее немного развиднелось. Натужно, как удочку с пудовым крючком, Висла забросила взгляд в омут зала. Только вот зачем?.. Уже и не вспомнить. Господи, да за что же ее так тошнит…

Из-за плотной дымки казалось, что помещение бесконечно раздается во все стороны, и от неясных силуэтов за дальними столами Вислу отделяют невообразимые расстояния. Спустя пару мгновений она поняла, что мутится не воздух, а у нее в глазах: будто воду после умывания никак не сморгнет.

— Детка, — Малгожата, самая старшая в компании, отложила вилку и виновато накрыла руку подруги своей. — Выпей. Полегчает.

Висла внутренне скукожилась, но не подала виду.

Тем временем Грета вовсю пялилась на своего “разведчика”. При этом она болтала ногами под столом, методично шурша жесткой юбкой — ни дать ни взять втюрившаяся малолетка. Висла проследила за ее взглядом. Впрочем, это ничего ей не дало: одинокий «разведчик» будто специально выбрал себе место точно на границе между четкими людьми и безликими тенями, так еще и заслонился для верности ветвистым канделябром.

— Мужик как мужик, — пожала костлявым плечом Висла, надеясь, что после этого от нее наконец отстанут.

— Разведчик, — убежденно возразила Грета — и, мечтательно вздохнув, растеклась по столу.

Беседа понеслась дальше, оставив Вислу за бортом; не обрадовавшись этому равно как и не огорчившись, Висла уронила взгляд в нетронутое красное вино и снова ушла — провалилась — в себя.

На поверхности напитка блестело несколько пылинок. Кружок темной жидкости крутился перед глазами, как ядовитое варево в ведьмовском котле. А сама Висла — лягушка. Холодная, липкая от пота лягушка, вокруг которой квакает компания таких же…

—...скучаешь по своему Лыцарьку, а? — снова разбудил ее ехидный голос одной из работниц.

По хребту Вислы прокатился озноб.

— Не напоминай…

У Лыцаря Висла состояла на содержании. На самом деле его звали Кацпер, но между собой девочки предпочитали пользоваться кличками вместо имен. Неопрятный, грузный и норовистый, как вывалявшийся в грязи кабан, он не походил на рыцаря ничем, кроме, разве что, герба на накидке — и тот был не его, а графа Орховского; Лыцарь им страшно гордился. Висла же не понимала, как можно гордиться тавром, но молчала.

Грета возвысилась над столом, необъятно пышная в своем многослойном платье, воздела кубок и пробасила, бесталанно передразнивая Лыцаря:

— “За моего сына”!

Женщины вяленько засмеялись и недружно чокнулись, вторя эхом: “за него самого”. Невдалая лицедейка плюхнулась обратно на диванчик пунцовая, как клюква.

— Не каркай, — мученически выдавила Висла.

После озвученного тоста Лыцарь обычно перекладывал руку с ножки кубка ей на бедро.

— Вот подрастет его сынка, и будет у тебя два обожателя, — равнодушно предрекла Малгожата. Девушки захихикали. — А что, у меня так было…

Вдруг Грета неистово зашипела, и беседа тут же погасла, как залитый водой костер.

Грета выразительно кивнула в ту сторону, где сидел «разведчик»; упруго всколыхнулась ее густая челка, мотнулись туда-сюда красные сережки-вишенки. Висла медленно, как корова, повернула голову в указанном направлении.

Мужчина, приближавшийся к их столу, заставил Вислу поджать пальцы ног. Именно из-за таких в “Бражнике” чаще всего случались мордобои. Нет бы хлюпика какого занесло: жаль, что голодающим студентам здешние цены не по карману… Не то чтобы они нравились Висле — ей, говоря откровенно, вообще никто не нравился, — но после адептов науки хотя бы не приходилось маскировать пудрой синяки. А после таких, как этот… “разведчик”… хорошо, если за костоправом не пошлют.

Работницы вокруг Вислы поспешно вошли в образ: одна натянула милую улыбочку, кося под сладкую простушку, другая склонила голову, чтобы стрелять глазками из-под ресниц. Все еще румяная Грета игриво вздернула брови, так что они пропали под челкой. Малгожата с непритворным интересом облокотилась о стол, приложила указательный палец к щеке и внимательно сощурилась.

Висла отвернулась в профиль — настолько, насколько позволял рабочий этикет, — перекинула ногу за ногу и тряхнула волосами, чтобы спрятать за ними лицо.

“Меня тут нет, — внушала себе Висла, до онемения вцепившись прямыми руками в верхнее колено. — Я тебя не вижу — и ты меня не видишь…”

— А я тебя знаю, красавчик, — внезапно пророкотал Малгожата своим завораживающе глубоким голосом. — Ты дружка отсюда своего забираешь иногда — черненького такого, водочку полюбляет… больше женщин…

Взгляд посетителя впился в нее на мгновение, как игла — и больше к ней не возвращался.

Тусклые холодные глаза перемещались от девушки к девушке со спокойным, изучающим выражением, будто оценивали кинжалы в оружейной лавке. На Грете они задержались и подтаяли. Висла, следившая за посетителем из-за желтых кудрей, едва не сгорбилась от облегчения. Ну, слава богу…

А потом был долгий миг — и он все-таки посмотрел на Вислу.

— Привет.

Голос у посетителя был самый обыкновенный, но Вислу от него продрало до костей. Может, еще не поздно разыграть обморок?.. К таким, как она, у ЛакХары никакой жалости…

Чувствуя себя негнущейся палкой, она встала, повисла у гостя на руке и потёрлась щекой об его голое плечо, оставив на нем меловую пудру.

 

Стена над лестницей была отделана темной тканью с вышитыми бражниками, толстыми и лохматыми, как шмели. От полотна тяжело пахло пылью и застарелыми винными парами, которые впитывались в него бог знает сколько лет.

Отсчитать каблуками десять деревянных ступеней — как заправить волосы за уши: привычка, которой не замечаешь. Миг — и перед Вислой разворачивается ковровая дорожка второго этажа. Два десятка одинаковых дверей смотрятся друг в друга, как в зеркала. Висле нужна последняя, соседствующая с одиноким окном, за которым заманчиво синеет ранняя ночь.

Посетитель шел за ней неспешно и практически бесшумно — только половицы редко-редко поскрипывали.

В спальне их первым делом встретила кровать с балдахином. Она отражалась в непомерно большом зеркале, от которого негде было спрятаться. Вот, разве что за поблекшей от времени ширмой, за створками с нарисованными бабочками и вишневыми ветвями, среди причудливых нарядов, которые Висла напяливала, если накинуть пару монет…

На спинке кресла висели перламутровые чулки. Потертости на дешевом бархате сидушки бросались в глаза — может, не всем, но Висле — да, потому что они были оставлены ее коленями.

Посетитель подошел к окну и выглянул наружу из-за плотной шторы. Нет там, милок, никаких заоблачных красот, а только ранняя ночь, грязная улица и старенькая брехливая собака в конуре…

— Ну что, витязь, — получилось так неправдоподобно, что Висла запнулась и напрочь забыла, что планировала сказать дальше.

Затянувшееся молчание непосильным грузом опустило Вислу на край постели. Она нервно разгладила складки на короткой юбке. Сейчас ее попытаются растормошить, а потом, не добившись успеха, вышвырнут в коридор и потребуют замену. Ладно, пусть будет так. Пусть…

— Это твоя комната? — вопрос прозвучал как гром посреди ясного неба.

Висла удивленно мурлыкнула отрепетированным тоном:

— А зачем тебе, соколик?

Ну вот, вырвалось само собой. Ничего, справится.

— Может, с подарком приду.

Висла слабо усмехнулась.

— Я здесь не живу. Только… исполняю желания.

Искусительница из нее сегодня не ахти, но какая есть. Потерпит.

Мужчина сделал к ней шаг.

— Здесь, — он всё приближался. — Ты. Всегда.

Не сводя с него глаз, Висла откинулась назад, на локти, и тихо подтвердила:

— Всегда.

Она дернула за шнурок, чтобы распустить шнуровку воротника. Запоздало смекнула: незачем так стараться, этому бы хватило и просто задранной юбки…

Он навис над Вислой, обволок ее густыми запахами табака с пустырником и зачем-то ткнулся носом ей в шею. Висла глупо испугалась, что сейчас он закашляется, потому что сегодня она чуть ли не искупалась в духах, чтобы избавиться от нездорового, горьковатого запаха тела… Нежную кожу защекотали усы, отчего Висла запыхала, как ежик. От нее отстранились, одарили долгим вопросительным взглядом. Она неловко усмехнулась, отвела глаза и стала гладить его по груди и животу.

Под руками перемежались гладкие шрамы и короткие волосы. Чужие мышцы то и дело вздрагивали — наверное, от усталости. Наконец, Висла нащупала кожаный пояс, пересчитала пальцами бляшки. Целых три — и за что ей такое наказание?..

Он вдруг поморщился; Висла застыла и едва не зажмурилась в ожидании затрещины. Но вместо этого он перенес вес на одну руку и слегка выгнулся в бок, чтобы показать продолговатое красное пятно, тянущееся из-под пояса к ребрам.

— Откуда это? — Висла постаралась спросить как можно благоговейнее

Такие, как этот, любят похвастаться шрамами. Висла надеялась, что его ответ — любой — протянет между ними паутинку, ниточку, чьи колебания расскажут ей, чего от нее ждут и что ей строжайше воспрещено.

Но она промахнулась: на вопрос ответили молчанием.

Он снял пояс сам, бросил на пол, к ширме, отчего та пошатнулась, но устояла. Затем осторожно высвободил грудь Вислы из воротника — излишне чувствительную, неприятно набухшую. Погладил, смял — аккуратно, будто котенка трогал, а не женщину. Смешной… Постепенно расслабляясь, Висла стала уже не просто тереться об него, а по-настоящему ластиться: льнуть горностаем, выдыхать в ответ на ласки сладко, рвано, как учили, как надо, как…

Рука Вислы нырнула в его штаны — и оба оцепенели.

Долгие мгновения Висла слышала, как истерично стонет за стеной Грета, как шумят в зале этажом ниже и как бьется в ушах ее собственный пульс. Под пальцами Вислы было безнадежно мягко.

Он взял ее за запястье и положил ее руку на покрывало. Затем слез с Вислы и вытянулся рядом на кровати; Висла села и стала нервно гладить свои бедра.

— Скажи… — он шевельнул губами. Прозвучало так, будто он собирался задать какой-то важный вопрос; но вместо этого он произнес простое: — Скажи, чтобы принесли водки.

Несколько секунд Висла провела неподвижным изваянием: расхристанная, взъерошенная и сбитая с толку, сидела в гнезде помятых юбок. Затем кивнула раз, другой — и заболтала головой часто-часто, как болванчик. Сбегая из спальни, она заправляла грудь обратно в рубашку и подергивалась, будто ее кусали блохи.

Оставшись один, Захар с глухим стоном перевернулся на бок, лицом к расписной ширме, и смежил веки, чтобы не смотреть на беспечных желтых бабочек вокруг извилистых вишневых ветвей.

 

Норки, почетные гости, приехали в “Бражник” через два дня, внеслись в зал лихим парчовым ураганом и устелили по́лами разноцветных жупанов диваны вокруг центрального стола.

— За любовь! — тост утонул в грохоте сталкивающихся кружек.

Стеклянные подвески звонко задрожали от гогота — свободного, громкого, будто шутка была удачной и свежей.

Висла устроилась на коленях у Лыцаря какая-то робкая, тихая, совсем на себя непохожая; крепленое вино не ускоряло ей кровь, беседа не развлекала. Мысленно Висла пребывала не здесь, совсем не здесь.

Не дававшая ей покоя ночь закончилась неделю назад — а Висла все еще проживала ее внутри себя, все по кругу, по кругу… Тогда она заедала водку жареной курицей, шлепала по жесткому от вышивки покрывалу замусоленными картами и взахлеб жаловалась на все подряд: например, на то, как дворняга погрызла ее любимую куклу, — почему-то вспоминать об этом оказалось обидно до жгучих слез, — или на то, как ревнивая Грета выдрала ей клок волос из-за хахаля, чье имя забыла уже через пару дней… Особенно крепких выражений удостоился скупой и жестокий Кацпер и его потное шерстяное брюхо. Самую же черную брань Висла приберегла на то, чтобы расписать свои чувства насчет очередной беременности, которая значила растраты, подорванное здоровье и знахарку с омерзительно длинной иглой… На середине рассказа Вислу смело с кровати острым рвотным позывом; спотыкаясь и путаясь в ногах и юбках, она добралась до окна и высунулась наружу по пояс. Тут ее всю резко сжало до одного желудка, болезненно сплющенного корсетом.

Спустя вечность чудовищных спазмов Висла обнаружила себя распластанной на покрывале в полной неподвижности. Ей ослабили шнуровку на талии, помогли напиться воды из кувшина и укрыли одеялом. Нежданная забота, которую не пришлось выпрашивать и за которую не взимали плату, перенесла Вислу в детство, где ничего не случилось, в бедный домик, который еще не продали за долги, к молодому отцу, который еще не утопился, а вот, сидит с ней на кровати и рассказывает ей сказку, потому что так ей быстрее засыпается…

Выплакавшись до изнеможения, Висла провалилась в темноту.

От воспоминаний о той ночи Вислу в который раз кольнуло стыдом. Она неловко потерла коленом о колено.

—...за моего сына!..

Висла воздела свой кубок вместе со всеми и, натянуто улыбнувшись, звякнула им об кубок Лыцаря. Под этот звук она провалилась в сон — однообразный, постоянно повторяющийся сон о том, как она обнимает кого-то за толстую руку в плотном рукаве, по-кошачьи трется щекой об золотое шитье на плече, доверчиво заглядывает в недобрые, жадные глаза…

Десять деревянных ступеней, ковровая дорожка, дверь у единственного окна — и наваждение разлетается вдребезги под строптивый клекот заевшего дверного замка.

Висла очнулась и раздраженно вскинула бровь. Ключ отказывался воткнуться в скважину целиком. Как если бы еще один ключ вставили с другой стороны…

Потерявший терпение Лыцарь оттолкнул ее от двери, так что она чуть не упала, и деловито хрустнул пальцами.

— Дай я…

Потерпев три поражения подряд, Лыцарь помянул ЛакХару и стал примеряться к двери плечом:

— Выбью.

“Сустав ты себе выбьешь, лыцарёк”, — кисло подумала Висла.

И бросилась ему на шею:

— Не надо, милый…

Лыцарь притиснул ее к себе, легко приподнял над полом и практически понес к соседней двери. Висла, испуганная тем, что ноги ее находили опору через шаг, заупиралась:

— Хороший мой, нельзя так… — громадный Лыцарь пер вместе с ней вперед, как вол, а она, тростинка, изо всех сил старалась замедлить его. — И занято там…

— Не занято, — огрызнулся Лыцарь так уверенно, будто “Бражник” принадлежал ему.

С лестниц по обе стороны этажа донесся несогласный смех:

— Не занято, да скоро будет!..

— И вещи у меня все там… — не сдавалась Висла. — И твои любимые, помнишь?

Многообещающий глубокий поцелуй вконец урезонил Лыцаря. Под одобрительные подначивания товарищей он ушел искать слугу. Висла мило помахала ему вслед рукой; едва купец скрылся за поворотом, она ссутулилась и состроила утомленную гримасу, втянув щеки и закатив глаза.

Открывались и закрывались двери на этаже, заговорщически перещелкиваясь замками. Приглушенную болтовню из спален все чаще перебивали игривые повизгивания и стоны.

Наконец, с дальней лестницы послышались шаги; Висла натянула рабочую улыбку и обернулась.

Дежурное “милый” так и не сорвалось с ее языка.

— Я же говорила, что тут я только работаю…— Висла замахала на непрошенного гостя руками. — Уйди, уйди, пожалуйста…

Ей непреклонно протянули серебряную монету.

— Подарок, — это что, шутка?.. — Погуляешь часок — получишь еще один.

 

В конуре пахло затхлой соломой, отсыревшими досками и старой псиной. От стены, что прилегала к ограждению, тянуло плесенью.

Работницы “Бражника” редко дарили собаке ласку: смрад от грязной шерсти въедался в платья намертво, а налет жира с ладоней не отмывался никакими средствами. Прислуга выражала свою благосклонность к охраннице объедками с хозяйского стола. К посторонним же ей не полагалось питать дружеских чувств; на чужаков, перепутавших главный зал с задним двором, она должна была остервенело — ну, по мере сил — лаять.

И, конечно, на тех, кто предпочитает дверям окна второго этажа…

Но сегодня собака все прозевала; сегодня чужак, который ничем не пах и не отбрасывал тени, принес ей умопомрачительно ароматный кусок свежей, сочащейся кровью телятины.

— Кто у нас сытое пузо? — допытывался у собаки Урж, обеими руками расчесывая ей живот, покрытый жесткой слипшейся шерстью. — Кто послушный ребенок? Ну-ну-ну…

Собака радостно извивалась на спине и неистово молотила по сухой грязи облезлым хвостом. Продолжая уделять ей внимание, Урж напряженно воззрился на второй этаж публичного дома. Слабый свет фонарей выхватывал из сумрака старые дождевые потеки на стенах; мерно горели свечи, сливаясь в окнах в сплошные пятна.

Второй этаж был отделен от первого декоративным выступом, который был слишком узким, чтобы кто-либо в здравом уме рискнул переправиться по нему из окна в окно — и все-таки достаточно широким, чтобы задуматься об этом всерьез.

Урж вздохнул. Интересно, чем он заслужил то, что сегодня не было дождя?.. Бабочки часто показывали ему сны ЛакХары о сегодняшней ночи, поэтому сейчас призрачные картины вставали перед глазами так ярко, так отчетливо, что совсем заслоняли явь: вот Захар поскальзывается на мокром выступе и летит вниз, прямо на сломанную телегу с торчащей вверх доской; или вот оступается, испугавшись хриплого собачьего лая…

Пес благодарно лизнул Уржа в ладонь горячим мягким языком. Черт отстраненно погладил собаку между обвислых ушей, продолжая смотреть на декоративный выступ не моргая. Иногда он забывал, что людям надо моргать. Или дышать, или хотя бы отбрасывать тень…

 

— Это, пан, от времени такое, — с фальшивой беспечностью оправдывался слуга, ковыряясь в замке. — Чистить надо чаще, наш грешок, наш… Смажу — и будет как новенький. А ну-ка… Оп-па! Вот и справились.

Слуга показательно провернул ключ туда и обратно. Замок отозвался покорным клекотом. В том, что он был исправен с самого начала, слуга признаться побоялся.

Уединившись в спальне, Кацпер поставил откупоренную бутыль на сундук у кровати и стал раздеваться, избегая своего отражения в зеркале. Без Вислы туда смотреть без толку. Эх… И куда она подевалась? Нездоровится ей, что ли? Сидела с ним весь вечер как пришибленная. Не бывает, не бывает в жизни без ложки дегтя…

Пробившись из-за тяжелых штор, городской ветерок всколыхнул на них кисточки и обдал Кацпера запахом дегтя и жженого мусора. Кацпер скрежетнул зубами и, кряхтя, поплелся закрывать ставни.

Как только он приблизился к подоконнику, голый бок ему обожгло колечко холодного металла.

— Сядь, — повелели Кацперу.

Тот отшатнулся; схватил с сундука бутылку, громыхнул ею об стену и выставил перед собой острые зубцы темного от вина стекла.

Из-за ширмы с желтыми бабочками беззвучно вышел человек — человек, не раз и не два снившийся Кацперу в кошмарах, тех, где был багровый сруб на месте руки одного из охранников обоза, и уголь, царапающий потный лоб, и черное брюхо пролетающей над ним лошади…

Кацпер попятился, сипя:

— Это ты… был там. Стрелял по шап-...

Речь оборвалась на вскрике: Кацпер наступил босой ступней осколок.

— Сядь, — повторил Захар.

Шипящий купец тяжело уселся на край кровати, заставив ту скрипнуть, и уложил пораненную стопу себе на колено. Вокруг засевшего в пятке осколка наливалась кровавая кайма.

Захар занял кресло и устроил руку на подлокотнике так, чтобы мышцы не уставали от оружия, а купец оставался под прицелом. И сообщил:

— У нас твой сын.

Пальцы купца дрогнули, загнав осколок еще глубже.

Тут в коридоре послышался топот и тревожный женский галдеж. Захар чуть не цыкнул. Вот же, надо было расщедриться на золотой…

Кацпер наконец-то выковырял из ноги осколок и шумно втянул носом воздух. Жестом показав Захару, что сейчас все уладит, он кое-как прикрылся рубахой и пошел, прихрамывая, к двери. Наглухо перегородив своей тушей проход, купец стал рассказывать впечатляюще складную байку о друге с дрянным чувством юмора…

Захар отступил к окну, чтобы не попасться никому на глаза.

— Ловко, — уважительно похвалил его невидимый Урж.

— Повезло, — безотчетно возразил Захар.

И, спохватившись, быстро обвел глазами комнату: чистое зеркало, темное пятно впитавшегося вина на ковре, разлетевшиеся повсюду осколки… и, наконец, благожелательно улыбающийся черт там, где секунду назад была пустота.

Захар холодно осведомился:

— Ты что здесь забыл?

— Одну… птичку.

Захар Сыч нахмурился.

— Передумал? — снисходительно спросил он. Урж ожидаемо покачал головой. — Тогда проваливай.

С тех пор, как Урж отказал ему в сделке, прошла неделя, так что Захар уже почти уверился, что черт — все-таки лишь порождение его пьяного бреда.

— Даже если, предположим, я бы что-то отменил… ты бы наделал других ошибок.

— Главное, что не этих.

— Небесная Паутина неисповедима, — Урж развел руками. — Всегда найдется что потерять. Не одно, так другое.

Купец наконец-то замолк, закрыл дверь и с облегченным выдохом вытер пот со лба.

— Ладно, занимайся, — Урж хотел было похлопать Захара по плечу, но в последний момент опомнился. — Если что, я на подхвате.

Захар хотел что-то спросить — но прежде, чем он успел подобрать слова, единственный, кто располагал всеми ответами на земле, уже исчез.

Зато все остальное осталось: и купец по кличке Лыцарь, и ложь о его сыне, которого ни один Вольный никогда не видел, и полувыцветшая ширма с вишней и желтыми бабочками.

— Капитан! — выкрик, прилетевший с высоты внутренней галереи, камнем ударил Гаспару между лопаток.

Он поморщился. Три шага до выхода из барбакана не дотянул, вот же… Для Златки доставший трубку капитан — что мыша для сытой кошки: сожрать не сожрет, а вот до полусмерти заиграть — это пожалуйста.

Гаспар спиной почувствовал, что малец прицеливается в него новым восклицанием — и не прогадал.

— Табачку не отсыпете?

Помянув про себя недобрым словом коменданта, Златкиного отца, Гаспар ускорил шаг. Наконец, прохлада укрепления резко сменилась пеклом снаружи; привалившись спиной к нагретой каменной кладке, капитан закурил.

Надо рвом под крепостной стеной парил помойный смрад. Ветер то и дело отгонял его прочь, и тогда Гаспара обдавало вкусным дымом.

С замкового холма катилась колея езженной-переезженной дороги. По околицам частыми вешками были натыканы молоденькие, недавно высаженные березки. Взгляд капитана легко пролетел по их жиденьким кронам и замер на горизонте; близоруко щуря один буро-зеленый глаз и один бельмастый, слепой, Гаспар выискивал там точки долгожданных повозок.

Промышлявшие пушниной купцы приезжали к графу на поклон еще неделю назад. В составе их не хватало Кацпера, хорошего Гаспарова приятеля; прибывший вместо него гонец — такая себе бочка в стёганке — доложил, что хозяин серьезно отравился, обрамив сие в неуклюжие поклоны и извинения.

Когда купцы покинули приемную залу, один из них смешливо уточнил, щелкнув себя по горлу:

— Водочкой он отравился. Еще бы — столько водки за встречу с дружком своим выхлестать…

Гаспара взяла досада. Проверку купеческих возов возложили на него, как на почти-почетного встречающего для такого же пошиба гостей; и теперь, значит, он был обречен бестолково торчать на барбакане еще по меньшей мере…

— Неделю? — предположил гонец, неуклюже седлая тонкую соловую лошадку. — Две? Почем мне знать…

Коротая дежурство на барбакане, Гаспар предавался воспоминаниям о предыдущем месте службы — в приморском дворце, со старыми друзьями, большинство из которых уже почили, возле не повзрослевших еще детей… И, конечно, с Магдой, его чудесной Магдой, которую еще не забрала земля, и не проросли на той земле бахромчатые тюльпаны, и не завяли, и не зацвели вновь — много, много раз…

Магду унесла хворь — и овдовевший капитан гвардии изъявил желание перевестись куда-нибудь подальше. Например, во Власел.

Что ж, никто не застрахован от ошибок.

Скоро медная борода Гаспара поседела, левый глаз заплыл бельмом — и осмелевшие взводные почали насмешничать над дряхлеющим воякой в лицо. Впрочем, свиней по-прежнему не подкладывали: капитана спасали слухи о том, что он на короткой ноге с графом.

На короткой ноге… Гаспар досадливо цыкнул, не выпуская мундштук изо рта. Эх, если бы!

Докурив, Гаспар снял с себя нагревшийся шлем и яростно закопался пальцами в зудящие, мокрые от пота волосы, с которых уже давно текло по вискам.

К тому моменту, как на горизонте нарисовались купеческие возы, Златка успел еще раз поклянчить у него табак — теперь уже через бойницу барбакана.

Лошадки устало фыркали и звонко шаркали подковами об мостовую. Затарахтели большие колеса, вкатившись с земли на брусчатку; повозки, подобные великанским сонным волам, одна за другой волочили себя в барбакан. За их деревянными крышами то возникало, то пропадало солнце.

Ослепнув и на второй глаз из-за луча, проскочившего между возами, Гаспар нырнул в дверцу сбоку от ворот.

Кацпер выглядел препогано: краше в гроб кладут. Спускаясь с подножки, ему, похудевшему едва ли не вдвое, приходилось придерживать сползающие штаны.

— Добра тебе, Кацпер, — Гаспар протянул ему руку в железной перчатке.

Купца перекосило:

— С бабеной меня перепутал?

Гаспар устало усмехнулся.

— Я, конечно, слаб на глаза…

Следом за Кацпером из повозки выбрался бледный юноша в низко надвинутой соломенной шляпе. Гаспар немедленно записал его в купеческие сыновья.

— Молодь к делу приобщаешь? — попытался завязать разговор капитан.

— Никто не вечен, — безразлично отозвался Кацпер, перевязывая пояс с бахромой.

Кацперов сын, на свое счастье, унаследовал от отца только цвет волос. Худощавый, он птичкой спрыгнул с подножки, спрятался за Кацпера и втянул голову в плечи. Впервые в замке, поди… Гаспар ободряюще улыбнулся пареньку; тот неуверенно улыбнулся в ответ. Ну вот, совсем другое дело.

— Чем захворал-то? — спросил Гаспар.

Купец поморщился:

— Да чтоб я знал…

Последнее его слово перекрыл грохот чьих-то подошв по деревянной лестнице. Гаспар обернулся на звук. Оказалось, это Златка лихими прыжками спускался по трещащим от натуги ступеням, пропуская по четыре за раз; следом за ним, далеко не так впечатляюще, плелся его дружок-увалень.

Осмотрев Кацперова сына, Златка гыкнул и многозначительно ткнул дружка локтем. Гаспар мрачно зыркнул на распоясавшихся подчиненных; увалень немедленно вытянулся по струнке, как умел. Златка, изобразив муки от немыслимого принуждения, вытянул руки по швам.

Тут из другой повозки с полным облегчения «фу-ух» вывалился носатый мужчина в красно-белом полосатом жилете. Он прогнулся в пояснице, страдальчески крякнув, и деловито поправил сползшую на ухо шапочку. Поймав на себе недоверчивый взгляд Гаспара, он дружелюбно кивнул и заложил руки за спину.

— Это кто? — еле слышно обратился к купцу Гаспар.

Тот неопределенно покрутил рукой:

— Помнишь, Орховский садовника искал…

— А-а-а… — со знанием дела протянул Гаспар. — Мороки будет, я тебе скажу… Во, — он коротко махнул двумя пальцами над головой. — Магда, нити ей краше прежней, как садом занялась, так я денег больше и не видел…

— Вот поэтому я холост, — вполголоса фыркнул увалень, продолжавший стоять на прежнем месте по стойке смирно.

— А сына тебе снесет шлюха? — подколол его Златка в тон.

— Братика захотелось? — не остался в долгу дружок.

— Вернуться на пост! — хрипло рявкнул на них Гаспар.

Солдаты наконец притихли.

— Есть, капитан, — мяукнул Златка.

Вместе с товарищем он удалился к лестнице — и застрял у ее подножия, потому что в сапог ему невесть как завалился камушек. Дождавшись, пока капитан отвлечется на груз, Златка сделал дружку знак следовать за собой и крадучись двинулся под прикрытием повозок к выходу из барбакана, к хвосту обоза. Стражники на галерее втихомолку наблюдали за разворачивающимся действом.

Гаспар знал Кацпера с первого дня службы у Орховского, а потому больше гладил по мордам уставших лошадок, чем проверял груз: ящики с бурыми гербами, кучерявые от кованых вензелей сундуки — сколько лет уже ничего нового…

— Ого! — воскликнул Златка из-за ворот, где крутился возле последней повозки вместе с дружком. — Пивко везете?

Побелевший в миг, будто на него вывернули ведро извести, Кацпер грозно шагнул в сторону Златки — и покачнулся; Гаспар подхватил его под локоть. Купец раздраженно вырвался и полоснул по капитану плетью холодного взгляда:

— Я в порядке.

Гаспар слегка воздел руки, чтобы примирительный жест был виден только Кацперу, и сухо скомандовал страже:

— Смирно.

Увальня его приказом проткнуло аки колом. Златка же, не спеша повиноваться, заявил:

— Надо попробовать, а? Проверить, вдруг разбавили. Или вообще подсыпали чего… Светлость отравится, а козлом отпущения сделают вас, капитан!

Гаспар скрипнул зубами — шевельнулась густая борода. Чтоб Златкиному отцу крепко спалось и пилось без похмелья…

— Смирно, — повторил Гаспар. Златка неохотно, но все-таки подчинился. — Марш по местам.

На этот раз излишне деятельная молодежь действительно вернулась на галерею.

От повозки «с пивком» несло специями за версту — ни дать ни взять восточный караван. Гаспар, рассматривая груз, попробовал поддержать Кацпера:

— Ко дню Первого Короля? Это ты здорово придумал…

Он потянулся было похлопать по ближайшей бочке, но отшатнулся: из недр кузова с неспешностью полноправной хозяйки выползла упитанная черная гадюка.

Замерев, Гаспар ни жив ни мертв наблюдал за тем, как увесистая змея шлепнула себя с края на мостовую и грациозно утекла за ворота, оставив на пыльной брусчатке чистый лоснящийся след.

Выждав несколько секунд, капитан облегченно выдохнул и передернул плечами.

Не менее напряженный Кацпер бросил:

— Пропускай уже, — и раздраженно-широким шагом направился к сыну, мявшемуся в голове каравана.

…а черная гадюка отползла подальше от затхлого рва, разлеглась на травушке — и вдруг стала расползаться по ней расплавленным сургучом.

Утратившая форму плоть разрасталась и бурлила, пока не приобрела схожесть с человеческим силуэтом; затем расцвела горсткой красных маков под горлом, порвалась в двух местах по шву, чтобы открыть глаза, проморгалась — и стала Уржем.

— Это будет непросто, — он утомленно дунул на волосы, упавшие на лоб.

Среди темных прядок поблескивала одна седая.

 

…сливочную норку на гобелене размеренно ласкали две тени, которые и сами будто принадлежали двум игривым, но ленивым зверькам.

Матвей улыбался между поцелуями, отчего щеки его украшали тонкие морщинки. Два года как в замке перестали завешивать зеркала, так что свечные блики купались в круглом настольном зеркальце свободно и безнаказанно, перебивая собой другие отражения: жадных рук, спутанных ног, ягодицы в легком пушке…

Сливочная норка на гобелене сидела, как положено, в профиль: отворачивала морду, притворяясь, что ничего не замечает…

Яков так часто и так подолгу созерцал со стены бескрайние пастбища, хлеба и селеньица, что умей он рисовать — без труда переложил бы это однообразие на холст по памяти.

Дозор на стене — дрянь дрянью: торчишь у всех на виду и почесаться лишний раз не смеешь, чтобы не нарваться на отработки за оскорбление эстетических чувств какого-нибудь важного хрена. А сегодня еще и Филин уминает что-то в крысу. И как его еще не засекли? Вон, опять возле башни сверток свой разматывает… Столкнуть бы обжору в ров — так, ненароком. И сердцу отрадно, и еще пол замка руку пожмет…

Во всем мире не было ничего медленнее, чем полуденная тень от каменных зубцов. Вероятно, потому что именно по ней стражники определяли час пересменки. Переползла за середину боевого хода — значит, пора на обед; это негласное правило знали все, кто хоть раз дежурил на восточной стене, как Яков сегодня.

Еще все знали, что в пяди от границы тенью овладевала ленность улитки; с этого момента стражники, не сговариваясь, начинали подгонять ее взглядом.

— Кто как, а я в столовую, — заявил Яков, когда «стрелка» негласных «солнечных часов» достигла заветной длины.

Лестница выточила для себя в толще стены незамысловатый туннель и, утомившись, уснула на его полу ребристым ковром. Яков окунулся в холодную темноту первым. Впрочем, свет за ним тут же померк, заслоненный другими стражниками; загромыхали по граниту сапоги, загудели, утопая в этом шуме, усталые голоса.

— Что, прям при параде? — бросили Якову сверху.

— Посмеешь так… обидеть… нашу Варьянушку?! — наигранно возмутился Филин, пыхтя за троих.

— Всех несогласных порублю на гуляш, — безжалостно отрезал Яков.

— Смотри… Как бы Варьяна… сама тебя на супец не пустила… — съязвил Филин, задыхаясь.

— Ни слова о еде! — взревел кто-то в самом хвосте. — Ни! Слова!

— А я говорил!.. — Филин не упустил шанса похвалиться. — Говорил!.. С собой брать!..

Якову захотелось развернуться и лупануть ему в челюсть: мало ему выпечкой на весь Власел вонять, еще поучать всех надо, гаду…

Выбравшись из стены на свет, Яков отделился ото всех и, как и обещал, направился в столовую через безлюдные закоулки. Филин недолго думая навязался ему в спутники.

Филин был коренаст, как дубовый пень, космат и охоч до «мышек» — молоденьких кухарок в серых платьях; в общем, свое прозвище он более чем заслуживал. Друзей он завоевывал трёпом о девках и перемыванием косточек Орховскому — кому что было ближе; в редких случаях, как с Яковом, в ход пускалась тяжёлая артиллерия: Филин совмещал две эти темы в одну.

— Вот заимей ты столько бабла, — гудел он своим веселым баском где-то на уровне Яковой груди, — стал бы ты с… О-о-о, гляди-ка…

А поглядеть и правда было на что: мимо них проплыла неприлично аппетитная кухарка. Невзрачное хлопковое платье обтягивало ее куртизанским костюмом; в руке красавицы дразняще покачивалась корзина с ароматными, глянцевитыми от масла пирожками.

Аромат выпечки с мясом поддел Якова на крючок и потащил за собой, как сматывающаяся удочка; Филин не отставал.

— Не твоего полета птица, — осадил его Яков.

— Может, ты так высоко и не летаешь, — Филин важно поправил пояс под пузом и приосанился. — А вот я…

Тут кухарка будто невзначай обернулась и подмигнула — Филину? Якову? Каждый принял этот знак на свой счет. Филин заложил большие пальцы за пояс и перешел на молодецкий шаг. Долговязый Яков просто ускорился, кренясь вперед из-за шеи, вытянутой на запах пирожков.

— Ты, дружок, сходи погуляй, — посоветовал ему Филин.

Яков от возмущения споткнулся на ровном месте.

— С чего бы это?

— А с того, — Филин преградил ему дорогу и угрожающе воззрился на соперника из-под насупленных бровей.

Кухарка, само терпение, остановилась под сенью кленышка, что рос на углу склада. Кокетливо надув губы, она требовательно стреляла в стражников глазками из-за русой кудри.

— Я жрать хочу, ясно? — в голосе Якова зазвенела раздраженная сталь.

— Ну так и иди в столовую, — отрезал Филин.

— Я иду туда, куда хочу.

Истомившаяся ожиданием кухарка выразительно кашлянула.

Стражники, оглушенные соперничеством, продолжили препираться.

Кухарка надменно хмыкнула, скрывая обиду, и возобновила шаг; сообразив, что упускает добычу, Филин растерял всю спесь и припустил за красавицей едва ли не вприпрыжку. Яков расправил плечи, скинул капюшон, картинно зачесал пальцами светлые волосы…

Взявшийся из ниоткуда паренек врезался в Филина пушечным ядром, потеряв при столкновении соломенную шляпу; Филин ухнул и отлетел в Якова, чуть не сбив того с ног.

Резвец подобрал шляпу и собирался уже дать деру, но оказался грубо сцапан Яковом за руку:

— Мамка ходить не научила?!

Парень скукожился и прошелестел извинения.

Кухарка, завернувшая было за угол портняжной, воротилась на крик. Заметив ее, Филин показательно пристал к незнакомому служке: уперев руки в бока, он подозрительно прищурил один глаз, страшно выпучил другой и прорычал:

— Куда-а-а намылился? — при этом он извилисто пошевелил бровью, заросшей до самого века.

— А-а-а мне нужно за-аписку передать, — сознался паренек, заикаясь. И прибавил стеснительно: — Любовную.

— Это комуй-то? Это от когой-то? — развеселившийся Филин заинтригованно воззрился на вершину башни. — Кто там сейчас?.. Неужто Ханна таки разглядела в нашем Орлике доброго молодца? Во бывает!..

Гнев Якова переметнулся на Филина и смешался с отвращением. Бедняга Орлик! Теперь от слухов до следующего года не отмоется…

— Честное слово, порты без твоего ведома не снимешь… — безнадежно вздохнул Яков. — А ты беги давай, — обратился он к посыльному, мотнув головой в сторону башни. — Мы тебя не видели.

Паренек благодарно покивал и умчался едва ли не со свистом; на входе в башню его снова остановили, на этот раз — один из лучников, только что сдавших пост. Стоило посыльному обмолвиться про Орлика, как недружелюбная хватка стражника на его плече превратилась в товарищескую.

— С норовом Ханны… — усмехнулся другой солдат. — Земля ему пухом.

Но всему этому Яков уже не был свидетелем; он был занят тем, что отчитывал товарища:

— Везде тебе нос сунуть надо, всех надо научить. А то без тебя не разберемся, что в кого совать, честное слово…

— Пожрать тебе просто надо, — отвлеченно заявил Филин, ища глазами лакомую кухарку.

Желудок Якова согласно заурчал, лишив своего владельца последней солидности. Филин победно хохотнул:

— А я о чем! — он хлопнул себя руками по стальным пластинам на брюхе: мол, бери пример. И засетовал уже о другом: — Эх, упорхнула моя пташка, упорхнула! Ну, ничего, замок — не Кахэр, ещё свидимся…

А пропавшая кухарка тем временем спряталась за ближайшим домишком и, не пикнув, плюхнулась прямо в старую крапиву под чьим-то окном. Постепенно превращаясь в мужчину, она стала нервно запихиваться пирожками; корзину те покидали ещё с телятиной, а в рот попадали уже с вишней.

Урж был седой на четверть.

 

…спинка кровати с массивной резьбой ритмично билась об стену, оставляя на алтабасовой отделке новые вмятины поверх уже имеющихся. Болтался в такт шнурок для подвязки балдахина.

Норка на гобелене никогда не слышала женских стонов. Лишь раз — презрительный женский смех. Но все это неважно…

 

Важно, что родинка у Матвея под третьим ребром похожа на крохотный клеверок. Жаль, что потянувшуюся к ней руку немедленно перехватывают и вжимают в подушку…

Принявшие пост лучники поднялись на башню и сразу же расселись в круг — играть в кости.

— О-о-о! — азартно заревели на первых бросках.

Встревоженно заметались снаружи ласточки, имевшие неосторожность слепить гнезда под башенной крышей.

Желтоватые кубики задорно щелкали об камень и подскакивали с ребра на грань, тщась завладеть вниманием Домаша. Он смотрел не на кости, танцующие в кольце сапогов и колен, а на грустившего у бойницы Орлика, точнее — на его понурую спину. Время от времени Орлик задумывался — вестимо, о Ханне — и смущенно чесал ладони, так что те уже были напрочь красными. Ну вот, опять скребет…

Домаш невольно потрогал ссадину на щеке. Такие жертвы — и все насмарку. А уж как его угораздило споткнуться об силки — хорошо хоть без свидетелей…

Домаш дружил с Орликом с пеленок — и впервые видел друга в таком состоянии. Влюбленный олух отрекся от хлеба насущного и таял на глазах. Ни одно из безотказных (по мнению Домаша) средств его не растормошило: шнапс Орлика не ободрил, а окончательно вогнал в уныние; про Орликов слезливый вой в борделе Домаш старался просто забыть; охота на двоих — подготовленная бестолково, зато с какой душой! — провалилась с треском, подарив горе-ловчим скучный день в заболоченном лесу, а Домашу — ушиб колена и царапину на роже. Столько хлопот из-за какой-то там капризницы в атласе и бирюльках! Уму непостижимо…

Кто-то сбоку взвыл от отчаяния; Домаш поморщился и потер левое ухо ладонью.

— Опять! — вопль проигравшего вызвал у остальных понимающий смех. — Да что ж такое!

— Харе орать, — заткнул его сосед-везунчик, сгребая к себе монеты. — Эй, Домаш! Должок!

Тонко пискнула подброшенная ногтем монетка; Домаш кое-как поймал ее в кулак. Что-то в его душе шевельнулось, но вяло. Монетка отправилась в карман без осмотра.

Проигравший сердито засопел, занял место у свободной бойницы и забормотал что-то про воздаяние божие.

Снова забрякали кости. Домаш не мог различить на них ни одного значка: метки расплывались и слипались, съезжали с поцарапанных граней…

Когда с лестницы донеслись шаги, Домаш лениво огляделся: опять кто-то что-то забыл на посту?.. Эхо вразнобой отскакивало от стен, из-за чего казалось, что поднимается целая армия. Домаш на всякий случай встал, отряхнул зад и поправил гамбезон.

Из прохладной темноты над ступенями показалась голова в соломенной шляпе.

Явившийся паренек был худой, как щепка, и при этом аршин в плечах. Еще и одно чуток больше другого, как… у лучника? Новичка к ним заслали, что ли? А предупредить язык отсохнет, не иначе…

— Ты чего тут забыл, мелочь? — удивился гостю один из игроков, сидевший лицом к лестничному ходу.

— До Орховского не довезли, — хмыкнул другой.

По стражникам пробежала рябь гадливых смешков. Тут уже и Орлик обернулся — едва ли любопытный, скорее, побеспокоенный.

— А-а-а мне к Орлику надо, — пролепетал визитер, держа руки за спиной. — Записку передать. Личную… очень.

Орлик встрепенулся — и засиял, как золоченый купол на новой церковке:

— Не может быть!..

Домаш и представить не мог, что однажды настолько захочет открутить башку совершенно незнакомому человеку.

Клятый вестник приблизился к Орлику, что-то нервно комкая в кулаках. Ну почему он не потерялся по пути в замок, во имя ЛакХары…

Несколько стражников встали и двинулись к Орлику, на мгновение заслонив его от друга.

И в это мгновение Орлик коротко всхрипнул, будто подавился; затем спины стражников разомкнулись, как театральный занавес, и открыли миру жуткое зрелище: Орлик сползал по стене с кинжалом в груди.

Прежде, чем Домаш успел поверить в увиденное, его крепко приложили рукоятью кинжала в висок.

 

Стеганка Орлика телепалась на стройном Вьюрке, как мешок на жердине. Герб с норкой и тремя колосками на груди обезображивало багровое пятно и прореха от кинжала, а посему было принято непростое решение надеть куртку задом наперед: все-таки плохая примета…

Двое других Вольных, тоже в новом обмундировании и тоже в окровавленном, обменялись оценивающими взглядами — и загоготали:

— Фу ты, вылитый солдатик!

— Сплюнь!

— Да-а, не схлопотать бы от своих же в рыло…

Вьюрок наложил стрелу на тетиву и прицелился в бойницу, пробуя трофейный лук. Н-да, не чета его кахэрскому красавцу, не чета… Ну, ничего, приноровится. Стрелял же раньше как-то из батькиного, совсем простого…

Вьюрок опустил оружие и прищурился свет в бойнице. И чего Явор жуть нагонял? «Форт», «форт»… Да тын вокруг Калиновой Яри посерьезнее будет. Еще и каменных рюш повсюду налепили, будто в каждой башне вместо дозорных — сказочная принцесса…

Вьюрок нервно забегал пальцами по шершавой стене. Справятся ли остальные? Нет, лучше об этом не думать. Ища успокоения в привычном движении, Вьюрок снова натянул лук…

— Тихо-тихо, Вьюрка, — забеспокоился Вольный, на которого по воле случая указал наконечник. — Тут все свои.

— А я говорил! — хохотнул его товарищ и забарабанил по груди с графским гербом. — Норки мы теперь, норки!..

У стены громоздилась тихая бесформенная куча тел в пятнисто-красных камизах.

За окном беспорядочно вились крикливые ласточки.

 

…правильно душить — искусство: до легчайшего хрипа, а не до кашля, до нежного румянца, а не до вздутых жил. Под ладонью щекотно ездит хрупкий кадык; губы, опухшие от поцелуев — и не только от них, — размыкаются, чтобы подарить Матвею слово, которого он меньше всего заслуживает — но так жаждет услышать.

Вместо слова получается стон — бархатистый, сладковато-терпкий, как сахарная роза, и Матвей жадно ловит эту нежность губами: каждый лепесток-выдох, лепесток-вскрик… Да, вот так… Чуткий инструмент, высокие тона…

Украсить бы плечо кровоподтеком, как фамильной печатью. Да нельзя: если родственники что-то узнают, Луку больше никогда не отпустят к любимому дяде…

 

Управляющий был грузен и чванлив, как и полагалось старику на должности такого уровня. Жизнь его обременяли три непроходящие боли: мигрень, ломота в суставах и возня с помощником, которого он готовил себе на замену.

Посему садовник вызывал у него умеренную симпатию: во-первых, своей молчаливостью; во-вторых, тем, что избавил его от общества помощника на ближайшие пару часов. Прогулка по парку была управляющему почти приятна, степенная и в некотором роде одухотворенная — все-таки в обществе человека искусства! Еще б доспехи на сопровождении так не бряцали — и вообще было бы чудесно…

Время от времени садовник останавливался, чтобы бросить долгий взгляд на главную аллею: вероятно, что-то прикидывал в уме. Тогда лязг парадных лат ненадолго стихал, и управляющий про себя взывал к ЛакХаре с просьбой, чтобы это «ненадолго» растянулось до «навсегда».

Когда садовник изведенно поморщился и деликатно осведомился, так ли им необходим «конвой», стражники были отосланы в тот же миг.

— Невозможно сосредоточиться, — виновато объяснился садовник.

Управляющий пропыхтел что-то солидарное.

Садовник в очередной раз бросил взгляд на главную аллею. В проеме между листвой фруктовых деревьев мелькали цветные одежды возвращающихся с приема купцов.

Щелкнув пальцами, садовник повернулся к управляющему и объявил:

— Хорошо бы посмотреть на всё сверху.

Управляющий внутренне взвыл.

— Позвольте, у нас есть планы, чертежи…

Тут садовник впервые проявил норов:

— Вы бы разобрались в устройстве замка по одним чертежам?

Управляющий мысленно попрощался со своими коленями, вдохнул, как пловец перед нырком, и сдался.

— Позвольте проводить вас на стену.

Выйдя из лестничного туннеля на свет, садовник подошел к самому краю боевого хода, оценивающе сощурился, деловито щелкнул языком… И вдруг опасно покачнулся; управляющий, только-только одолевший проклятые ступени, бешено выпучил глаза и поспешил схватить падающего гостя за жилет.

В следующую секунду садовник судорожно извернулся, рванулся непонятно куда — и стало ясно, что сейчас они сорвутся со стены вместе.

Управляющий так и не понял, каким образом садовника выдрало из его мертвой хватки; так или иначе, пустота за краем забрала себе только одного человека. Садовника же откинуло назад и припечатало лопатками об каменный зубец.

Невидимый Урж отпустил воротник лже-садовника и осудительно скрестил руки на груди, излучая абсолютное несогласие не просто со штурмом графского замка, а с миром в целом, от начала его существования и по сие мгновение.

Он был седой наполовину.

 

…слово, которого он не заслуживает, ударяет по телу пробирающей волной жара. Норка на гобелене притворяется, что глуха и слепа; в полумраке серые глаза Луки можно перепутать с глазами Матвея — свечи и тени красят их в одинаковый цвет. В умоляющем взгляде Луки — безмолвный вопрос.

Ответом становится поцелуй — пусть понимает, как хочет…

 

Быть камушком — незавидная участь. Повезет, если судьба обронит тебя на солнечном пляжике. А если закатит под старый ковер — в тяжелую темноту, под потертую ткань, отдающую паршивым душком? Ох ты, сколько же тут пыли… Хорошо, что камни сотворили безносыми — не то конкретно этот расчихался бы сейчас на весь замок.

Отовсюду доносились шаги — сновал, неумно сновал люд по дому Орховского. И сейчас по этому коридору суждено было пройти помощнику управляющего…

Редкий камень умеет прыгать по-лягушачьи, да еще и так метко — прямо под каблук. И все-таки есть еще место чудесам на земле, чудесам и случаю; а помощнику управляющего, вот беда, не нашлось. Или он просто в обмороке?..

Совсем скоро коридор огласит поросячий визг служанки, и уйма народу сбежится, чтобы поглазеть на тело, распластанное возле подлой ковровой складки. А пока у камня есть время выползти на благословенный воздух, разрастись в голема, впитать в себя красочный свет, отброшенный на стену витражным окном…

Наконец став собой, Урж встряхнулся, чтобы полнее насладиться вновь обретенной подвижностью. Темных прядей в его волосах осталось всего ничего.

А еще ему очень хотелось на кого-нибудь наорать.

 

Алеш прибил подушку к лицу и отчаянно взвыл.

Будто мало было приезда Луки!.. Впрочем, даже этот лупоглазый теленок приносил какую-никакую пользу: он увлекал графа настолько, что тот напрочь забывал о существовании другого своего фаворита. Благодаря этому Алеш безнаказанно избегал брадобрея, пасся у печи с пирожками и валялся в постели до самого обеда…

Звук отворившейся двери вынудил Алеша отнять подушку от лица. К нему снова пришел слуга — тот самый, который разбудил его дурной вестью; поклонился, поставил на прикроватный ларь миску с парящим кипятком. Достал подозрительно знакомый чехол…

— Только через мой труп, — мрачно предупредил Алеш.

У него впервые за полгода отросла щетина, и он был готов бороться за нее до последней капли крови. Небритость придавала ему уверенности; с боязкой радостью он представлял, как попадется таким на глаза Орховскому…

Пока слуга одевал Алеша, тот скрежетал зубами. Он им что, легионер — «явитесь сейчас же»? Может, ему еще и свои туфли самому почистить? «Катастрофа», тоже мне… Алеш фыркнул вслух; выдох подбил непослушную пшеничную кудрю, свисавшую до самого его носа. Это у Алеша вся жизнь — катастрофа, но что-то никто из портов не выпрыгивает! Облизывать престарелого сластолюбца, потому что тебе не повезло родиться четвертым сыном, у которого всех достоинств смазливая рожа да задница в наличии — это разве не катастрофа?!

Покинув спальню, Алеш растрепал волосы, которые ему тщательно расчесали, и, чеканя шаг, направился к выходу из флигеля.

На стене его встретили несколько пришибленные стражники. Чтобы оценить высоту, с которой упал управляющий, Алеш приблизился к краю — и тут же отпрянул: закружилась голова, свело кишки. Тяжело дыша, он прилег спиной на каменный зубец и смежил веки. Значит, у них больше нет управляющего…

Садовник поздоровался с ним первым. Они вежливо обменялись соболезнованиями; в конце садовник с натянутой улыбкой признался:

— Теперь я начну бояться высоты.

Алеш понимающе покивал. Он неожиданно проникся к садовнику: такому… обычному и не знающему, какая роль отведена Алешу в замке.

Они осторожно прогуливались по боевому ходу: садовник — заложив руки за спину, Алеш — в предельной близости к зубцам.

Над внешним двором замка кружили хищные птицы, высматривая потерявшихся кур и упитанный молодой скот.

— Как жаль, что у меня совсем мало времени, — вдруг вздохнул садовник, останавливаясь.

— Мало? — вяло удивился Алеш.

— Мне сказали, что совсем скоро на стену приведут новобранцев. Странно, что вас не известили…

Алеш глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. Опять он ни о чем не знает. Ему ведь не по уму.

— Прошу прощения. Так много дел, что за всем не уследишь.

Садовник отвлеченно кивнул, глядя вниз.

— Ну вот, — он расстроенно выпятил губы. — Как я и говорил.

Алеш собрался с духом — и, встав рядом с ним, тоже посмотрел вниз.

Из повозок у стены выбирались люди — много людей в простой сельской одежде, с разными луками и чуднЫми изогнутыми мечами. Они неспешно скапливались в кучки, которые еще неспешнее вытягивались в нестройные ряды. Бойцы разминали шеи, наклонялись, крутили затекшими ногами, и всё это — под стоны, кряканье и брань.

— Это что за братия? — поинтересовался у Алеша подошедший лучник.

Ни в грош его не ставят: ни приветствия, ни должного обращения. Но щетиниться нельзя, щетиниться — глупо; каждый раз, когда Алеш опускался до такого, Матвей наказывал его пресной усмешкой и холодными глазами.

— Ты таких сложных вопросов нашей голубке не задавай, — наигранно пригрозил один стражник другому. — А то у него голова отвалится и в кусты укатится.

— Зато как Орховскому удобно станет, — с фальшивой серьезностью возразил собеседник. — Может, поблагодарит еще…

Не успел Алеш отпарировать, как к ним подошел капитан; пара остряков тут же заткнулась.

— Это кто? — капитан указал на новоприбывших бородой-лопатой.

Алеш буркнул:

— Пополнение.

Капитану ответ не понравился.

— Не к добру.

— Обычные новобранцы, — пожал плечами Алеш.

— Перемены никогда не к добру, — пояснил капитан. — А уж когда из них делают тайну… — он покачал головой и ненадолго примолк, рассматривая новобранцев. — И что они здесь делают?

Алеш покосился на садовника и неуверенно произнес:

— Им должны показать стену.

— Бред, — моментально отозвался капитан.

Стражники тихо захихикали. Капитан не обратил на это никакого внимания.

— Это кавалерия, — с каждым словом он становился все мрачнее. — Кавалерия без коней.

— Еще и западники, — вставил один из стражников, ковыряясь ногтем между зубами. — Я этих чертей ночью без факела узнаю. Такую дурнину на башке, — он растопырил над шлемом пятерню, — никто больше не носит.

— Слы-ышишь, — протянул другой, взявшись за укрытый кольчугой подбородок. — Это не те, которых Орховский нанимал? Помнишь, приезжал к нам главный их, в шрамах весь…

— Такой? — собеседник выпятил подбородок и нахмурился настолько, что глаза ушли под брови.

— Во-во!

— Сейчас разберемся, — пообещал всем сразу капитан. — Может, они что-то знают. Эй, хлопцы! — он призывно махнул рукой стоящим внизу воинам и сам пошел к спуску на лестницу.

Алеш мелко дрожал от негодования. Это же садовник неправильно понял управляющего, а не он! Он просто передал то, что услышал! Алеш в сердцах пнул каменный зубец, отчего стопу прострелило острой болью. Да что ж у него за жизнь такая!

— Нам пора, — вдруг позвал его садовник изменившимся до неузнаваемости голосом.

Алеш изумленно уставился на него — и вдруг понял, скорее понял, чем по-настоящему увидел, что у садовника выбриты виски — совсем как у непонятных конников.

…тем временем Кацпер выехал за ворота внутренней стены. Отвратительно несло от грязной воды во рву.

Пели птицы, гавкали собаки вдалеке, блеяли козы — а в ушах Каспера всё это сливалось в лязг мечей.

 

…а Матвей ничего не слышит за своим и чужим дыханием, за грохотом сердца. Он бы не услышал и бойни под собственными окнами; об этом хорошо позаботился тот, для кого нет ничего невозможного.

Если с ним, конечно, заключили сделку.

 

Гаспар уже собирался покинуть барбакан, как в ворота со стороны замка потянулся знакомый обоз.

Гаспар сердечно попрощался с Кацпером через окошко повозки; тот только кивнул. Гаспар хотел сказать что-то еще, но замялся; внутри него завязалась борьба между прошлым и нынешним собой.

В конце концов капитан все-таки решился:

— Слушай, Кацпер… — он двинулся за повозкой с купцом едва не бегом. — Ты бы остался. Михель тебя в два счета на ноги поставит. А так будешь по знахарям мотаться, почки посадишь…

Так они — повозка и прелседующий ее Гаспар — добрались до внешних ворот барбакана. Стоило им заехать под каменную арку, как кацпер внезапно выкрикнул приказ остановиться.

Смертельно белый купец перевалился с подножки на землю и рванул прямиком в придорожные заросли. Гаспар, стиснутый стеной и задним колесом повозки, озадаченно проводил его взглядом. Кишки прижало, что ли?..

В следующую секунду за спиной Гаспара громыхнул пушечный выстрел. Следом где-то в вышине затрещала древесина, принимая в себя стремительное железо — и сорвавшаяся с перестреленного каната герса намертво застряла в крыше повозки.

Зашевелились заросли вдоль дороги. Поглотившие прежде Кацпера, теперь они выпускали из себя воинов с саблями. В зеленом свете рощи их кольчуги переливались, как змеиная чешуя.

Гаспар взялся за рукоять меча и попятился, все глубже уходя в тень барбакана.

Отдать приказ ему помешало то, что кто-то, подкравшись со спины, крепко приложил его виском об стену.

Останься Гаспар в чувствах — пожалел бы: он упал вперед плашмя, лицом на мостовую, и хрящ в его носу мокро хрустнул, а края съехавшего шлема с чудовищной силой врезались в потный лоб. В довершение кто-то, плотно сбитый и тяжелый, как кабан, рухнул на него сверху.

И едва успел закрыть уши руками.

Взрывная волна, принесшаяся из барбакана, едва не стащила с Захара кожу вместе с мясом; жесткий жар пронесся по его спине, царапая ее щепой и крошевом. Прыснула по брусчатке желтая пыль.

В голове Захара загудело. Рыча от натуги, он встал сначала на одно колено, затем — на обе ноги; проведя в вертикальном положении неизмеримо долгую, полную страдания секунду, он привалился плечом к стене.

Поток Вольных, хлынувший по обе стороны от повозки, не дал Захару прийти в себя. Казалось, что на него наперли сзади сразу все и сразу всем — наплечниками и перчатками, щитами и крестовинами сабель… Он потерял равновесие, и человеческая стремнина, голодно лязгая железом, неумолимо поволокла его вперед, по узкому проходу, зажав в беспощадных жерновах из потных, взбудораженных тел…

По всему укреплению валялись обломки досок; в центре зала занимались огнем остатки подорванной повозки. Под сводчатым потолком висела мутная серость. Туманно светились полосочки бойниц над галереей.

Кашляя от дыма до ноющей боли в груди, со всепоглощающим звоном в ушах, Захар поковылял к размытой сияющей арке впереди…

С высоты башни бывший атаман казался крошечным, как жучок — хромой жучок, ползущий по ярко освещенному переходу между барбаканом и неприступной стеной.

Вьюрок напряженно сжал рукоятку лука.

 

…не обращай ни на что внимания, маленький граф. Тебя же никогда не заботили беды простых людей — так почему должны озаботить теперь? Лучше поцелуй еще раз своего мальчика, заройся носом в его волосы, чтобы подышать их желанным, родным запахом… У вас еще есть немного времени.

 

На боевом ходу беспорядочно металась гремучая сталь: мечи и сабли кромсали нити человеческих судеб. Загнанные к зубцам солдаты лишались головы; те, кто отступали в противоположную сторону, рано или поздно не находили под собой твердь и срывались с крепостной стены в смертельную пропасть.

Над осыпающейся полосой сражением вился полевой лунь — сизая птица с черной каймой на впечатляюще раскинутых крыльях.

Иногда птица ныряла в гущу людей и, ловко уворачиваясь от клинков и локтей, набрасывалась на того или иного графского солдата; жертва обреченно цепенела в бесконечном моменте, пока в лицо ей неслась остроклювая смерть с чудовищными крючьями когтей…

В решающий момент лунь резко менял направление и уносился прочь в немыслимом вираже.

Пернатый союзник выигрывал для Вольных время — то самое, которого всегда недостаточно.

Время от времени птица изменяла своим вкусам и пыталась напасть на Вольных. Такая участь постигла Явора — и хорошо, что постигла: если бы не секундная заминка из-за луня, замахнувшийся на него Вольный не успел бы понять, что перед ним свой, а не чужой, и товарищи попросту зарубили бы друг друга.

Отведя от Явора дружеский клинок, лунь не унесся обратно в созерцательную высь, а важно опустился на каменный зубец. Всклокотнув с тем выражением, с которым обычно откашливаются перед речью ораторы, он разинул клюв — и не всхлипнул по-ястребиному, а заорал злым человеческим голосом:

— Вы не воины, вы бездари!

Бойцы поблизости оторопело уставились на чудо-птицу и медленно опустили оружие. Та не унималась:

— Вы должны ноги Захару целовать за то, что он с вами возится! Да мне стыдно помогать таким, как вы!..

С каждым словом шторм режущей стали становился всё тише. Пронзительный лязг и сталкивающихся лезвий угас до нерешительного шелеста, а потом и вовсе сошел на нет; вытягивалось все больше лиц и разевалось все больше ртов.

В наступившей тишине один из графских солдат попятился, испуганно завязывая узелок — и неожиданно для себя сорвался с края, попрощавшись с побратимами кратким отчаянным вскриком.

Завладевший всеобщим вниманием лунь раздраженно проклекотал:

— Чего уставились? — он повелительно расправил крылья с черными перышками по кайме. — Продолжаем, пока никому башку не продырявили!

Стремясь исполнить его мрачное пророчество, толпу остолбеневших воинов пронзила одинокая стрела. Никого не задев, она бестолково разбилась об каменный зубец — тот самый, на котором восседал лунь.

Птица повернула голову в сторону башни, из которой стреляли, и спокойно предупредила невесть кого — судя по всему, промахнувшегося лучника там, за далекой бойницей:

— Я это запомню.

На лестницу повалили не люди — табун ошалелых животных. Толкаясь и поминая всех богов без разбору, они падали — на стене, со стены, на гранитные ступени под ноги перемешавшихся соратников и врагов…

 

— На нас напали! — с такой новостью Алеш ворвался в солдатскую столовую.

Яков поперхнулся; Филин от смеха вычихал квас на стол, добавив на него грязи, и частично — на приятеля напротив.

Сидевший ближе к выходу солдат — судя по проявленной вежливости, совсем зеленый — встал и обратился к Алешу:

— Разрешите сказать, ваша Светлость…

— Шутки у вас — херня из-под коня, — перебил его прямолинейный сосед.

— Это не шутка! — у Алеша даже волосы вздыбились — то ли от возмущения, то ли от страха. — На нас действительно напали!

— И кто же? Драконы? — громко всхохотнул Филин на другом краю столовой. И добавил уже тише, чтобы услышали только ближайшие сотрапезники: — Нехило так за год петушня оборзела…

Яков поднес ко рту ложку с кашей — и с удивлением заметил, что она дрожит. Ему почему-то вспомнился мальчишка, принесший письмо Орлику. И кухарка. Прелестная кухарка с мясными пирожками…

В закоулках, куда обычно забредают только собаки.

— Ваша Светлость, — продолжил новый служащий настолько ласково, насколько был способен, — если Орховскому донесут об этой вашей… проделке…

Алеш беспомощно топнул каблуком об плиточный пол и взвыл сквозь зубы:

— Да не шучу я!

Каша внезапно утратила вкус и комом соплей застряла у Якова в горле; проглотить ее удалось только через боль.

Хорошенькая незнакомая кухарка, положившая глаз на двух уставших солдат. Богатая переборчивая Ханна, ответившая взаимностью неказистому обожателю…

— Ты знаешь мальчишку, которого мы встретили сегодня под башней? — прошептал Яков, нагнувшись к уху Филина — точнее, к тому месту, где оно предположительно находилось за копной спутанных вихров.

— Не, ну если он был в юбочке… — фыркнул остроухий сосед.

Филин возбужденно заерзал на лавке:

— Да-да-да, слушайте, насчет юбочек… Сегодня тако-ое приключилась! Орлику письмо принесли.

— От кого? — воскликнули несколько голосов одновременно.

— Вестимо! — Филин радостно громыхнул кулаком по столу, так что из Якововой кружки выплеснулся нетронутый квас. — От Ханны! Вот как на свете быва-…

Последнее его слово поглотил грохот далекого взрыва.

У Якова подвернулись кишки. Ложка выпала из его одеревеневших пальцев и шмякнулась в недоеденную кашу.

— Не было никакого письма, — осознал он вслух, все еще не до конца веря в озвученное. И, подорвавшись на ноги, повторил громко и с ужасом: — Не было никакого письма!

 

У Захара продолжало противно звенеть в одном ухе, поэтому выстрелы он почти не слышал — зато отлично чувствовал рукой, которой держал над собой спасительный щит.

Стрелы с дальних башен обрушивались на Вольных тяжелым, непостоянным градом. Их шло меньше полусотни — медленно, сплоченно, не горстка отдельных людей, а одна громадная черепаха, не допускающая в себе ни единой мысли, потому что трезвая человеческая мысль сейчас была смертью; плату за такую мысль взимали мгновением, а за мгновение — стрелой, которая воткнется в брешь, открывшуюся между щитами, и черепаха охромеет, собьется с темпа, и черепахи не станет…

Перед внутренней стеной строй все-таки разбился, не совладав с напором стражников, изверженных из распахнутых ворот. Теперь по щитам размазанно скрежетали мечи и алебарды; кто-то из сторожевой башни рискнул выстрелить, попал в плечо своему — и на этом стрелы иссякли.

Щит и сабля — неразумное сочетание, особенно если размерами щит не прочь потягаться с павезой. Захар толкнул им одного, наискось полоснул клинком по другому; встал спиной к спине с кем-то из Вольных — и тут же разлучился с ним, уходя от вражеского взмаха алебардой. В такой свалке ещё как повертишься…

Захар бросил быстрый взгляд на ворота. Острия поднятой герсы торчали в арочном проеме, как клыки в распахнутой пасти. С боевого входа над воротами между двумя каменными зубцами свисал помятый плащ с норкой, тремя колосками и… откуда там маки? А, это пятна крови…

В следующую секунду стало не до того: Захарова сабля со звоном отбила один чужой удар, другой проехался по его щиту так, что задрожали кости в руке — и мир поглотил бесконечный бой.

Дверь прогнулась с надсадным скрипом, напирая на крепкий засов; дрогнули слабые свечные блики на деревянной резьбе. Били чем-то тяжелым — с чувством били, вымещая злость на безвинном полированном дубе.

От неожиданности Лука поперхнулся, испортив поцелуй; Матвей отстранился с неохотой, сел на пятки и, морщась, пальцами левой руки стал разминать мышцы на правой: разнылась, зараза…

В дверь снова громыхнули, отчего внутри неё что-то треснуло, лопнуло в самой сердцевине. Матвей посмотрел на нее с усталым осуждением. Вот и вышел боком его приказ не трогать Захара Сыча — раненько, эх, раненько, да еще и так не вовремя…

Лука на всякий случай спрятался Матвею за спину. Тот косо ухмыльнулся: еще б за подушку спрятался… Перед тем, с кем граф заключил сделку, самая прочная дверь рванет кипяточным пузырем, самый толстый засов переломится соломинкой, и не будет нигде спасения. Так к чему эта прелюдия? Для кого это представление?..

Будто отзываясь на его мысли, под очередным ударом треснул засов: выщерился щепой надлом, отошли кое-где петли.

Еще удар: один, другой — и то, что осталось от двери, с предсмертным всхлипом грохнулось на ковер.

Полыхающие глаза, свирепый блеск сабли — Захар на пороге был страшен… но только первые несколько мгновений. Затем в его голове сложилась полноценная картина того, что происходило в спальне — и разжаловала озверевшего воина в ошеломленного истукана. Чтобы прозевать штурм собственного замка, надо быть не просто тугоухим — глухим…

Матвей состроил кислую мину и, кряхтя, устроился на подушках полулежа — голый, с не остывшей еще шеей, с поблескивающей от пота порослью на груди.

— Захар, — он вздохнул очень, очень тяжело. — Нельзя было дождаться приема?

Перепуганное создание, все это время скрывавшееся за графом, оказалось ладным юношей. Лицо его было удивительно удачным слепком с лица Матвея.

Граф потянул юношу к себе, уложил его сверху и укрылся вместе с ним парчовым покрывалом.

— Я тебе о нем рассказывал, — граф успокаивающе поглаживал любовника по спине, отчего перламутровая вышивка на ткани гуляла туда-сюда размеренной волной. — Нравится он тебе? — не дожидаясь ответа, Матвей усмехнулся: — Мне тоже…

— Что за обоз ты нам заказал? — голос Захара был сухим до хрипоты. — Лучше скажи что-то такое, чтобы я пощадил тебя и твоего... эфебаВ древнегреческом обществе — юноша, достигший возраста 16-18 лет, когда он обретал все права гражданина.

— Надо же, какие слова мы знаем, — от снисходительного тона Матвея в груди Захара защекотало тягучим зудом, как когда переешь меда.

Вдруг над ухом Захара сладко вздохнули:

— Это они еще не слышали, какие сонеты ты сочиняешь на аскандирском, — возникший из ниоткуда Урж умиленно сцепил когтистые пальцы в замок. — А как они звучат под кобзу, м-м… Настоящее искусство.

Захар шарахнулся от него, как от прокаженного: черт мало того что воплотился едва ли не вплотную, так еще и в двух локтях над полом. Отчего-то он был седой, как глубокий старик.

Матвей хмыкнул:

— Нервишки шалят?

Слова его привели Захара в чувство: замешательство дотла сгорело в заново вспыхнувшей ярости.

— Покажись им! — Захар размашисто рубанул саблей по воздуху. — Покажись, клятый!

Черт отступил, чтобы его не задело — спокойно, как от разбушевавшегося ребенка; Захар, тяжело дыша, направил клинок ему в лицо.

— Как пожелаешь. — Урж взял острие двумя пальцами и аккуратно отвел его в сторону.

Затем он разлегся прямо в воздухе в сажени над полом — картинно, как барин, положив ногу на ногу — и обратился к Орховскому:

— Паную прывитнэ шанство⁽¹⁾, — миниатюрный камышовый брыль, театрально приподнятый с седой головы, исчез ещё быстрее, чем возник.

Матвея черт ничуть не впечатлил.

— Тебя только за смертью посылать, — упрекнул его граф. — Даже странно, что поседел ты, а не я.

Урж недоуменно взглянул на себя в настольное зеркало, охнул и хорошенько взъерошил волосы пальцами. Седина осыпалась на пол водопадом золы.

Орховский нетерпеливо осведомился:

— Где аранея?

Черт переместился окаменевшему Захару за спину и торжественно развел руками, как бы презентуя Захара графу:

— Пункт третий: исполнитель волен доставить аранею виту так, как ему будет удобно, — уголки губ черта дрогнули в легчайшей улыбке превосходства. — Сделка состоялась.

Вдруг дохнуло холодным, нездешним сквозняком. Свечные огоньки всколыхнулись слаженно, как искусные танцовщицы; встрепенулись, ликуя, вездесущие тени; горностай на гобелене оскалил желтые клыки. В поясной сумке Захара зашевелился ком чего-то угловатого и ломкого, натягивая ткань острыми краями — то, что звалось аранеей, услышало, как его позвали по имени…

Матвей негнущейся рукой погладил Луку по кудрям. Всё хорошо. Сделка состоялась, а он все еще жив, цел и относительно здоров — по крайней мере, не хворее прежнего. Всё хорошо…

— Так вот оно что, — Захар повернулся к черту — медленно, ужасно медленно, как колесо водяной мельницы на обмелевшем ручье. — А я гадаю: чего ты такой ласковый? Так я для тебя, — Захар натужно повел головой, отчего жилы на его шее натянулись швартовыми; на руках вздулись вены, — сумой работаю!

На виске у него билась жилка — настырно билась, болезненно, до красных пятен в глазах. Злость не просто пекла — изжаривала; наверное, так чувствуют себя ведьмы, корчась в раскаленной пелене костра.

“Падаль, — каждое слово рассеивалось в голове звенящим эхом от удара кузнечным молотком по нагретому железу. — Гниль. Парш…”

— Я потом тебе все объясню, — виновато пообещал Урж, мигом переменившись. Он больше не улыбался. — Пожалуйста…

— Не сердись на него, Захар, — вмешался Матвей, взвешивая каждое слово. — Между прочим, твой Дух…

Его перебили:

— Так ты еще и мой, — от притворного изумления Захара пахнуло диким холодом.

Матвей приподнял брови, будто услышал нечто необычайное.

— А кое-кто говорил, что проиграл себя некоему атаману в карты…

— Да я вообще балакать люблю, — Урж нервно пожал плечами. И поспешил сменить тему: — Что ж, ясновельможное панство! Мы сделали все, что обещали, и даже чуточку больше, так что разрешите откла-...

— Пасть, — рявкнул Захар.

Урж послушно захлопнул рот.

Теперь конец сабли обратился к Орховскому. Не враждебно — предупредительно.

— Карты на стол, — сказал Захар. — Пока сюда не вошли мои люди.

Граф едва не рассмеялся — с отвращением, как над шмякнувшимся в лужу пьяницей.

— Какие ставки… Совсем ничего не боишься, да? С чертиком-то на веревочке… Не думал, что произойдет, когда он сорвется с привязи? А он обязательно сорвется. Кто тогда тебя защитит?

Он протянул к Захару раскрытую ладонь и повелел:

— Аранею.

Захар смотрел на него, как баран на новые ворота. Что-то не складывалось. Точнее, ничего не складывалось. Ничего — ни-чер-та.

— Захар, — поторопил его Матвей с затаенной угрозой.

— У меня, — Захар двинулся к нему, но явно не для того, чтобы отдать золотого паука. — Погибли. Люди.

Лука судорожно вдохнул, будто готовился к нырку в прорубь; бледный, глаза сверкают, волосы дыбом — сейчас что-нибудь вытворит, не иначе…

Он вывернулся из Матвеевых рук, юркий, что норка с треклятого герба, сел, загородив Матвея собой, и зажмурился.

В Захара точно выстрелили: его оттолкнуло от кровати, резко опущенная сабля с шумом проехалась по ковру, вспорола туго скрученную нить.

— Уберись отсюда, — сердце пробкой заткнуло горло, пульсировало, сдавленное со всех сторон.

“Отбери у него игрушку, — заиграло в крови то, что древнее разума. — Это ничто по сравнению с болью, которую он причинил тебе… Но мы можем отобрать что-нибудь еще. И еще. И еще — пока не выровняются чаши весов…”

Граф возвел очи горе.

— Удивил так удивил, — это было адресовано Луке. — Я еще понимаю эти цирк устроили, но ты… — он разочарованно покачал головой. И обратился уже к Захару: — Я сделал тебе одолжение, Захар. То, что ты не в состоянии справиться с жалкой горсткой наемной охраны…

— Жалкой горсткой?

Воспоминание ударило Захару в голову покрепче водки натощак: студеный двор, теплые дымки, синие звезды… и его уверенность в том, что Вольных подставил именно Орховский — такая же, как и в том, что у паука восемь лап.

“Лапки иногда… отваливаются. Еще можно нечаянно обсчитаться на одну-другую…”

Мог ли он обсчитаться? Или его водят за нос? “Надо думать наоборот”. А потом еще раз наоборот. И еще раз…

К черту.

— Возы были забиты солдатней, — Захар слышал себя будто со стороны. — А сундуки — пустыми.

— Вот же шлендра… — вдруг вырвалось у Матвея совершенно по-простому, по-деревенски — на хуторе так ругались сплошь и рядом. Спохватившись, граф поспешил напустить на себя прежний, праздно-утомленный вид. — Начнем сначала. Я не знал об этом, ЛакХара свидетель. Все, чего я хотел, это получить аранею…

— Грамоту, — поправил его Захар.

— А соврать про грамоту, — Матвей натянуто улыбнулся, — придумал — точнее, поставил такое условие — один наш общий знакомый…

Чуть раньше, чем он успел договорить, Урж сорвался к Захару с подоконника, на котором сидел все это время, и на этот раз уже не пообещал — взмолился:

— Я все объясню!

Захар не оглядываясь резко вскинул руку с кольцом на уровень плеча — и Урж будто врезался в невидимую стену в пяти шагах позади него.

— Давай я заплачу вам, — предложил Матвей, — положим… сколько попросишь. А ты отдашь мне аранею. И забудем друг о друге навсегда.

Захар принюхался к воздуху — и досадливо прищелкнул языком:

— Главная зала уже горит.

Орховский недоуменно вдохнул поглубже; притихший Лука тоже повел носом, неосознанно повторяя движение за графом точь-в-точь.

В спальню неумолимо натягивало кислую древесную гарь и вонь паленой шерсти.

В коридоре за спиной Захара раздались первые шаги, голоса, хохотки; заметались, ударяясь друг о друга, как закрытые в банке жуки. Кто-то жутко, утробно закашлял — звук был такой, будто колотили по медной трубе.

— Какого ч-?.. — Матвей привстал на локте, ошпарил Захара одичалым взглядом: — Сколько их? Как их вообще пропустили?.. — сообразив, что допрашивает не того, он зарычал на Уржа: — Ты хоть понимаешь, что натворил?!

— Пункт третий, — невозмутимо напомнил Урж.

Вольные внеслись в спальню лавиной грязных сабель, побитых щитов и зверски оскаленных рож. Просторная помещение тут же ужалось до размеров чулана; воздух разогрелся и потемнел от прогоркло-железистых запахов, принесенных захватчиками на одежде и волосах.

Взбудораженная толпа занимала все больше пространства, постепенно тесня Захара к постели. Не идти было нельзя: в спину подталкивали воинственные шаги, обжигающе-тяжелое дыхание, случайные прикосновения рукоятей, лезвий, оковки по краям щитов…

Матвей вжался в спинку кровати, Лука — в него.

— Ильдеграна, — просипел Матвей не своим голосом, прижимая к себе Луку с такой силой, что нежная кожа под его пальцами белела, а потом, отпущенная, наливалась алым. — Вам нужна Ильдеграна, моя жена… Это был ее обоз…

Слова графа утонули в разросшемся гаме. Кто-то из Вольных присвистнул:

— Эгэй, да он с девкой!

— Пустить надо, — объявил Явор, выбравшись из толпы в первые ряды, и кулаком стер со лба липкие волосы и пыльный пот.

Рубаха его была бурой от пятен крови. Наруч на левой руке болтался на единственном уцелевшем ремешке.

— Да какая это девка! — один из Вольных подошел к кровати, схватил Луку за волосы и сдернул на пол; юноша плаксиво тявкнул и упал на колени. Его тут же водрузили на ноги — рывком, все так же за волосы. — Что, павлинчик, любишь под хвостик? Авось вообще не знаешь, зачем тебе эта висюлька?

Граф не мигая смотрел на Захара, чуть приоткрыв рот: кажется, пытался дышать, но не мог.

“Пожалуйста” — еле-еле шевельнулись его губы.

У Захара стучало в черепе: нет, нет-нет. Надо что-то придумать. Хоть что-то…

Он внезапно занес саблю; люд, спасаясь, шарахнулся кто куда. Отсвет полузажженной люстры прокатился по лезвию от острия до рукояти.

Один удар — и все квиты. Один удар, чтобы вернуть всё на круги своя. Просто сталь, просто кровь…

Сабля обрушилась вниз — и со свистом вошла в ножны.

— Присовывать мальчикам… — Захар гадливо поморщился. — Еще и дать надурить себя какой-то бабе… Да мне мерзко об тебя шашку марать.

Следующий миг длился целую вечность — миг, предваряющий неизбежный провал, миг до того, как скопище поглотит Захара, а потом протащит, точно по кишке, между грязными потными телами, и брезгливо исторгнет в задымленный коридор…

Захар нутром почувствовал, как всколыхнулась Небесная Паутина — это нить его судьбы натянули и отпустили, словно тетиву на тугом луке.

Захара поддержали брезгливыми, отчасти натужными смешками. Вольный, схвативший Луку, бросил того обратно на кровать, как вещь, и стал с лихим эканьем пугать товарищей, пробуя схватить их то за ухо, то за нос рукой, которой трогал “павлинчика”.

— Так уж его женка и надурила, — недоверчиво проскрежетал кто-то из толпы. — Ищи дураков…

— Да он ни Сычьего Гн… — начал другой, но запнулся, оговорившись. —...ни Калиновой Яри сжечь не докумекал, ни замка оборонить.

— Что с него взять, если бабы от хлопца отличить не умеет…

Беседу прервал глухой кашель на пороге; некоторые Вольные обеспокоенно обернулись. Самый смелый сунулся в коридор — и бестолково радостным воплем объявил, что пожар уже на полпути к спальне.

— Захар? — голос Уржа невесть донесся Захара сквозь общий гомон аж от самого окна.

Дождавшись, пока Захар переведет на него взгляд, сидевший на подоконнике Урж сщелкнул ногтями щеколду на створке. Луково-кровяную духоту разбавила струя свежего воздуха — и Захару нестерпимо захотелось поскорее вырваться за витраж из бесцветного стекла, под румяное вечернее небо, в изуродованный парк, и уйти — куда-нибудь в другую, незнакомую эпоху, в никем не открытое еще место — и остаться там навсегда.

Вольные валили из окна, как груши из перевернутой корзины: прыгали и толкали друг друга, падали в кусты, обдираясь до жгучих царапин, или на невезучих побратимов, орали и смеялись до рева, жадно глотая свежий воздух…

Когда у тебя в заложниках сам граф Орховский, жизнь начинает играть совершенно новыми красками. А что до смерти… Так разве есть она, смерть?

 

Пожар потушили уже заполночь.

— Эх, — Явор огорченно ляснул себя по крепкому, как бревно, бедру. — А так горело!..

Вьюрок собирался было ответить, но все его слова утонули в безудержном зевке; не в силах сомкнуть челюсти, но все равно стремясь выразить согласие, Вольный просто закивал с разинутым ртом. До одурения пресыщенный впечатлениями и медовухой, он бессильно привалился к товарищу. Яворово плечо оказалось удобнее всех подушек за недолгую Вьюркову жизнь.

Бочонок, который приговаривали двое Вольных, был родом из графского погреба. Сидеть на мраморных перилах беседки, свесив ноги наружу, и выпивать вместе было здорово, как на празднике; еще и вид на пожар отсюда открывался отличный. Правда, “представление” уже кончилось, красные окна громадного дома больше не населял жуткий, жалящий глаза огонь, и теперь здание стояло мертвое, изжившее себя, лишнее, навроде одинокой обугленной ели посреди жизнерадостной опушки. Над ним висела славная, необычайно крупная, посвечивающая серебром луна — близко, что любопытный ребенок, втихаря подглядывающий за работой отца-кузнеца: откуда это так пышет жаром, что это у нас так искрится?.. Неровен час на шпиль напорется. На фоне серых от луны облаков по крыше бродили черные силуэты Вольных — один в один театр теней, как детям показывают: зайчиков, волчков…

Внизу же мельтешили падающие от усталости слуги — настоящий муравьеворот⁽²⁾ из факелов. В пучинах паркового мрака безутешно плакала женщина; ей заунывно вторила собака.

Внизу, у подножия беседки, раздался стон; Вьюрок встрепенулся — и с тягучим пьяным удивлением вспомнил, что они с Явором вообще-то сторожат пленных.

Поверженные защитники замка сидели, перемотанные веревками, как колбасы на прилавке. Один — тот, что стонал — обморочно дремал, неудобно провалившись затылком между фигурных балясин; другие молча взирали в темноту.

Вьюрок спрыгнул с перил с неимоверным трудом, будто исполнял сложнейший трюк, и присел перед пленниками на корточки:

— Как мы вас, а?

Стражник, которому он дыхнул в лицо, с отвращением отвернул голову: драконьим перегаром Вольного можно было подпалить замок еще раз. Соседний пленник, косматый, с разбитым, опухшим на пол рожи ртом, выплюнул с кровавой слюной:

— Суки…

— Филин! — сразу гаркнули на него свои же.

— Каков храбрец, — хмыкнул Вьюрок с наигранным уважением. — А не тебя ли мы из-под поварихиной юбки выковыривали? Что, думаешь, что вязаных ножи не колют? Еще как колют…

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы всех не отвлек пронзительный вопль с крыши.

На крыше в принципе было шумно: там ревели песни, перекрикивались с друзьями внизу, подбадривали хлопками и свистом циркачей, соревновавшихся, кто дальше пройдет по коньку с бутылками на лбу.

Но вопль выбивался из общей картины — потому что был полон отчаяния.

Кричал Лука.

Графского фаворита толкали туда-сюда между собой по скату. Изрядно навалявшийся на шершавой кровле, Лука был весь красный, как рак; там, где черепичный край прошелся по нему особенно зло, ерошилась порванная кожа. Падая, он цеплялся за черепицу, чтобы не сползти к краю — но все равно сползал, ломая ногти и стирая до мяса колени. Рано или поздно его ловил кто-то из Вольных, принимавших участие в молодецкой забаве, и поднимал на ноги за что придется: разбитые локти, кудри, шею…

В десяти шагах, на коньке, сидел связанный граф с комом своей же ночной сорочки во рту. Его холеное тело было черничным от синяков, поперек хребта набухала грубая рассечина от хлыста. Левая скула наплыла на глаз. Остатки неравномерно обритых волос лохматились пожеванной пенькой: идея поголить⁽³⁾ графа утратила свою привлекательность примерно на половине работы. Рядом с ним сидел Вольный-надзорщик, с чувством потягивал вишневку и, не замечая ничего вокруг, любовался звездным небом.

За измывательством над племянником Орховский наблюдал с тупым смирением душевнобольного. Пнули, толкнули — не Луку, не человека вообще, а соломенное чучело. Чучело — у людей так конечности не болтаются…

Луку в очередной раз понесло вниз по скату едва не кувырком; Вольный, на которого был расчет, как раз присосался ко фляге, поэтому не успел поймать его: неуклюжие пальцы запоздало цапнули уже пустой воздух.

Граф замычал и попытался вскочить, но вместо этого, плотно сдавленный веревками, просто завалился набок. Надзорщик вальяжно закинул на него ногу, как на пуф:

— Э-э не-е, зайка, от меня не ускачешь…

Лука подвернул лодыжку и плашмя шлепнулся животом на черепицу, проехался так до самого края…

И сорвался.

Орховский заорал медведем и заборолся с веревками так отчаянно, что всем на крыше на секунду показалось, будто ему действительно удастся высвободиться.

— Да тихо ты, — надзорщик назидательно стукнул графа каблуком между лопаток. — Ишь, боевой петушара… Там внизу дежурят на всякий, не расшибется твоя дырка… — тут он крикнул куда-то в сторону: — Ну что там, поймали?

— Пойма-али! — с некоторым разочарованием подтвердил Вольный, опасно наклонившийся над самым обрывом в попытке рассмотреть, чем же все окончилось внизу.

— Шановнэ панство⁽⁴⁾! — вдруг завопили дурниной на другом конце крыши. — У когось огоньку найдется?!..

Гогот заколыхал прогорклую темноту:

— Да весь уже потушили!..

А под домом, в глухой тени каштана, тихо-тихо, словно боясь привлечь хищников, плакал от пережитого ужаса Лука. Захар продолжал обнимать его с тех пор, как поймал — влажного от крови и сукровицы, трясущегося, как с лютого мороза. Сам Лука стоять не мог: стоило Захару убрать руки, как его тут же начинало кренить.

— П-почему… — Лука заикался и всхлипывал; то и дело горло ему перехватывало спазмами, и он запинался, будто его вот-вот должно было вырвать. — П-почему…

Ему никак не удавалось продвинуться дальше первого слова.

Каштаны давно отцвели, и над головой шуршали только пышные листья. Тошнотворно воняло дымом.

— М-матвей… — залепетал Лука у Захара под подбородком, — х-хотел п-перед-дать… Что-то про… каб-бинет… П-п-простите, я не запомнил… Там какой-то… ящик…

Захар бросил напряженный взгляд на черный от копоти дом, утопленный в туче факелов. Дым еще не до конца вытянуло в разбитые окна и распахнутые двери, а Вольные уже лезли внутрь, как сильфиды — в свежую падаль.

Собираясь присоединиться к остальным, Захар разомкнул руки и двинулся к дому. Ему удалось сделать всего несколько шагов, прежде чем Лука повис на нем гирей, отлитой из чистого страха.

С крыши донеслось многообещающее:

— Эге-ей, ну где там павлинчик?

— Беги, — коротко приказал Захар Луке, не сводя глаз с дома, который втягивал в себя все больше хохочущих людей.

— Куда?.. — изумился Лука — и вцепился в Захара с такой силой, будо умел запускать когти под кожу, как кошка.

Тут от полотна теней отделилась одна, высокая, непроницаемая, и подскользнула к Луке, подставилась под лунный луч; на бледном свету вспыхнул одинокий мак, вышитый на черном воротнике — неясный отголосок минувшего пожара.

Приобняв Луку за плечи, тень попыталась отлепить его от Захара с проникновенным:

— Позволь мне…

Захар не позволил.

Одной рукой он снова приобнял Луку, а другой, с серебряным кольцом, отгородил их обоих от черта.

— Только… не ты, — вдруг заговорил Лука. Он больше не заикался, и злости в его голосе было больше, чем испуга. — Я предупреждал Матвея, но он все равно… все равно…

Черт шагнул вперед — и лунное пятно, покинув цветок на воротнике, легло наклык, обнаженный в косой усмешке.

Захар отпустил Луку и нащупал на поясе мешочек с солью.

— Знаешь, что они с ним сделают? — снисходительно поинтересовался Урж. — Ты знаешь.Хорошо знаешь…

Он протянул вперед когтистую руку, будто приглашал Луку на танец.

— Отдай его мне, — безобидная просьба обдала Захара замогильным холодом. — Я же забочусь о кошечках, собачках… И его не обижу.

— Сгинь, нечистая.

Щепоть соли — и черт бесследно растворился во мраке. После этого под каштаном стало мало-помалу светлеть: факельный свет, прежде опасавшийся этих мест, постепенно возвращался на освобожденные земли.

На том месте, где только что стоял черт, внезапно обнаружился айкающий Южик: похоже, соль угодила бедняге в глаз. Шапочки при нем не было, а полосатый жилет, отчего-то надетый на голое тело, совсем потерял товарный вид. За Вольным напряженно мялся белокурый парень в замызганной рубахе с чужого плеча. Его грязное щетинистое лицо расчерчивали светлые дорожки от высохших уже слез.

— Да что же… — бормотал Южик вперемешку с ругательствами, неистово растирая щиплющийся глаз. — Да как вообще…

Заметив наконец Захара, он резко втянул носом полившиеся сопли, смолк и сощурился с настороженной неприязнью.

Повисшее между ними напряжение разрушил Лука, шагнувший к спутнику Южика с искренне облегченным:

— Слава богу, Алеш…

— Заха-ар! — заорали с крыши протяжно, с наигранной угрозой. — Отдавай павлинчика!

— Пойдем, — впервые подал голос Алеш, отпрянул от Луки, который, кажется, на радостях хотел его обнять, и отошел Южику за спину. — Пожалуйста.

Последнее будто было обращено не к Вольному, а к Луке, и скрывало в себе искренне виноватое “прости”. Прости, но ты — обуза, ты — опасность, свежий, каплющий кровью кусок одуряюще пахнущей свинины, который носить при себе в окружении голодных зверей — безумие…

— Мы как раз искали тихое место, — аккуратно сказал Южик, вызвав тем самым на лице Алеша гримасу, как при зубной боли.

Захар вздохнул. Не существует тихого места. Может быть только тихое время — время в преддверии бури…

— Спасибо.

Направляясь к крыльцу, он услышал за спиной:

— Да ничего я тебе не сделаю, — это Южик пытался поладить с новым подопечным. — У меня брат такой… был…

Был — да однажды ушел, и с тех пор семья Южика притворялась, что старшего сына никогда и не существовало. Никто тогда не придал этому особого значения: разругаться с родными вдрызг и уйти искать счастья в большом мире — эка невидаль… А ведь можно было догадаться, можно было узнать в чужом затравленном взгляде отражение своего собственного.

Красивая светлица, принимавшая гостей с крыльца, была черна от гари, так что разобраться в настенных барельефах больше не представлялось возможным. Факел в руке Захара высвечивал отдельные позолоченные стрелки и завитки, тусклые, как под слоем застарелого жира, но в отрыве от общей картины эти детали не несли никакого смысла. Впрочем, Захару было не до искусствоведческих загадок: не привыкший пока к плотному, прогорклому воздуху, он боролся с выскребающим нутро кашлем.

Он еще не успел окончательно прийти в себя, когда возле него воплотился Урж. Факел высветил его лицо так внезапно, что Захар отшатнулся. Урж попробовал улыбнуться.

Захар не оглядываясь пошел вперед — и брошенный черт канул во тьму.

Коридоры — одинаково покрытые сажей, с жалкими огрызками обугленных гобеленов — будто подменяли друг друга. Очередной поворот завел Захара в тупик. Здесь висело тошнотворное облако перегара — живого, ядреного; кто-то копошился в углу, тяжело пыхтя. Оттуда же доносились женские всхлипы — уже не столько безнадежные, сколько бессознательные: так еще какое-то время продолжает дергаться оторванная от паука лапка.

Неизвестного пьянчугу не смутил ни свет факела, ни звук приближающихся шагов. Спину его укрывала накидка с гербом Орховского. Но вот голова — голова была бритая по бокам…

По ней Захар и двинул кулаком.

Равновесие пьяное тело потеряло сразу же, а вот сознание — нет; пришлось дополнительно приложить насильника виском об стену. Вольный со стоном сполз на пол, перевернулся на спину и, балансируя на грани обморока, заскулил от боли.

Расхристанная служанка с задранной юбкой неподвижно сидела в красном свете огня. Щеки и бедра ее были перемазаны не то в крови, не то в грязи. На Захара она смотрела не как на избавителя, а как на нового мучителя: один хищник отбил добычу у другого, и сейчас все продолжится…

Захар не хотел смотреть Вольному в лицо — но все равно посмотрел. Узнал, несмотря на отек и гримасу боли. У тебя же жена-солнышко, и старшая дочка прошлой весной от горидуба⁽⁵⁾ уже удирала, что же ты вытворяешь…

Захар протянул служанке руку:

— Пойдем…

Девушка зажмурилась так, что лицо ее скукожилось до неузнаваемости, и сделала то единственное, на что ее сейчас хватало — горестно разревелась. Валявшийся на полу Вольный, плохо соображая, повернулся к ней и пригрозил:

— Заткнись, не то так тресну, что мать родная не узнает…

Никогда еще Захар не видел, чтобы кто-то настолько маленький и хрупкий забивался в угол с таким остервенением — казалось, еще чуть-чуть, и каменная стена попросту падет.

Чтобы забрать девушку, пришлось грубо выкрутить ей руку. Бедняга вскрикнула; Захар поставил ее на ноги. Из-под ее подола вывалилась набрякшая от крови тряпка — и Захар наконец-то понял, чем именно была перемазана служанка.

В следующую секунду Захар чуть не уронил девушку, испугавшись того, что ему в голень вцепились пальцы Вольного. Стряхнув их резким движением, Захар с внезапной злостью хряснул по ним каблуком.

— Су-у-ука-а-а, — невменяемым голосом провыл Вольный, подтягивая покалеченную руку к груди.

Доволочь упирающуюся служанку до крыльца оказалось не проще, чем взбороздить ряд на каменистой целине. К счастью, свежий воздух и простор отчасти привели бежняжку в чувство. Окинув мыльным взглядом заполоненный Вольными парк, служанка затряслась, как продрогший щенок.

Урж встал сбоку от Захара и деликатно кашлянул, чтобы обратить на себя внимание. Затем он указал на одну из статуй, белеющих в тенистой главной аллее. От остальных она отличалась тем, что в левую руку ей пристроили мерно горевшую масляную лампу.

Под постаментом серой кучкой сидели замковые работницы. Их стерегло несколько Вольных: один бесталанно дрымбалиграть на дрымбе со скуки, так что можно было подумать, что где-то в розах пела нездоровая, припоздавшая на брачные игры лягушка; другой сидел на корточках перед малышкой, охваченной глубоким оцепенением, и пытался растормошить ее игрой в ладушки; третий помаленьку расправлялся с вином, то и дело чокаясь бутылкой с мраморной нимфой — странно, как еще горлышко об каменный локоток не отбил.

Захар наконец отпустил служанку. На ее руке, там, где его пальцы боролись с ее прытью, расплывались багряные предвестники синяков.

Девушка не сразу поняла, зачем ее легонько подтолкнули вперед, не сразу поверила, что ее отпускают; потом увидела сгрудившихся под скульптурой товарок и побежала к ним, как смогла: медленно, неуклюже, припадая на одну ногу, как птица, еле пережившая нападение кошки.

Ее встретили радостно и неверяще, как восставшую из мертвых. Крупная повариха усадила вновь обретенную товарку подле себя и по-матерински обняла, притиснув головой к своей пышной груди. Одна из работниц обратилась к Вольному, который все тщился развеселить малышку; попросила что-то — верно, воды…

Захар отвернулся. Свет масляной лампы в аллее — это не ему. Ему — факел и кромешная темнота между распахнутыми дверями, похожими на кладбищенские ворота.

Захар с трудом узнал дверь кабинета: та была битой и дочерна обласканной пламенем. Прежде, чем Захар примерился, чтобы высадить ее, Урж накрыл поцарапанный (видать, кому-то не удался взлом) замок ладонью. Миг — и механизм покорно клацнул пружиной; черт отворил дверь и жестом пригласил Захара внутрь.

Исконные ароматы кабинета — одеколон и цветы — портила едкая гарь. Захар распахнул окно, высунулся наружу едва не по пояс — и наконец-то позволил себе полноценно вдохнуть.

— Подержать? — неловко предложил черт, указав пальцем на факел.

Захар не снизошел до ответа — даже рукой не махнул; тогда черт самовольно забрал у него факел и встал с ним чуть поодаль, застенчиво-счастливый, как невеста с букетом.

Наконец надышавшись, Захар нашел в себе силы, чтобы закрыть дверь. Поколебавшись, он решил загородить ее письменным столом.

Стол сопротивлялся всем весом, но в конце концов все-таки поддался, чудовищно проскрежетав ножками по паркету. Упала с него и разбилась ваза со свежим букетом; треснул, клюнув носиком дверь, хрустальный графин. Ножки утащили за собой ковер, скомкав его в десять складок.

В столе было несколько ящичков. Самый верхний отличался от остальных более светлой — березовой — древесиной и массивным серебряным замком. Орховский хотел показать Захару что-то, что прятал от Уржа? Может, если бросить в черта солью… Но хватит ли времени — вскрыть, просмотреть, разобраться? И что будет, если не хватит?

Урж, наконец-то набравшись мужества, перебил ход Захаровых мыслей сумбурным:

— Если бы я знал, что все так обернется, я бы никогда на это не пошел, я бы придумал что-то другое…

— А как все должно было обернуться? — поинтересовался Захар, неосознанно упираясь поясницей в стол так, чтобы заслонить собой березовый ящичек. — Моей смертью? Смертью Матвея? Хотел погубить всех, да силенок не хватило?

— Все должно было быть по-другому с самого начала, — Урж горестно поджал губы. — Я на твоей стороне, Захар. Я защитил твоих людей…

— Лишь для того, чтобы они убили других людей. Тебе весело, когда мы режем друг друга.

— Если бы на моем месте был кто-то другой — обычный человек, предложивший помочь огнем и мечом — ты был бы ему благодарен.

Захар отошел к окну и злым рывком сорвал штору; позолоченный карниз с нарциссами на концах обвалился со звенящим грохотом. Острые лепестки оставили выбоинки на художественном паркете.

Старательно притворяясь, что Уржа не существует, Захар обвел кабинет взглядом, который в нем воспитали последние восемь лет — взглядом вора.

Миниатюрные фигурки норок на стеллажах были ценны разве что графскому сердцу — в отличие от выстроившихся за ними книг. Спеша подсобить Захару, блики факела затанцевали по золоченым корешкам — Урж выслуживался как мог. Захар прочел несколько названий и довольно кивнул самому себе.

Шагнув было к шкафу, он тут же остановился: что-то тонко хрустнуло под каблуком. Оказалось, осколок вазы. Большинство таких же, только целых, валялись в луже возле помятых роз. Пламя дробило и колебало изящный узор на мокром фарфоре. А ваза-то непростая: достойный представитель жанра "Цветы и птицы", шедевр дальневосточных мастеров… был. Чуть меньше жаль графин из граненого хрусталя. Постойте-ка, а не валялась ли возле него одна особая книжица...

Фамильное священное писание не упало со стола, хотя явно намеревалось: иначе зачем лежало на самом краю, опасно торча уголком над лужей?.. Захар приблизился, осторожно взял книжицу в руки. Вот это, конечно, вещь. Вещь с большой буквы. Один ЛакХара на обложке чего стоит… Утоляя старое любопытство, Захар открыл книжицу на форзаце с гербом.

Нарисованная норка сурово сторожила свои колоски в дебрях золотых и бронзовых вензелей. Нижний угол под передней лапой зверька некто изуродовал чернильными каляками. Захар устало сощурился. Нет, это не просто почеркушки, это… рисунок. И вовсе не неряшливый, а просто… детский. Еще одна норка, что ли? Ну да: улыбается ртом-троечкой с кособокой мордочки, тянется к большой и красивой гербовой норке лапками-палочками… Странно. Вроде бы у Орховского нет детей…

Закрыв книжицу в смешанных чувствах, Захар погладил ладонью паука на обложке: "тебя, дружок, никто забирать не будет". А вот все остальное...

Захар повернулся к окну, поискал глазами сорванную штору, которую собирался использовать в качестве мешка, — и обнаружил оную на Урже, накрученную на манер тоги. Черт лениво поигрывал краем с золотой бахромой; болтались в такт задумчивым шагам кисточки на шнурке-ремешке. Заметив пристальное внимание Захара, Урж моментально стряхнул с себя одеяние и сложил его туда, откуда взял. Попытался даже положение складок воссоздать — мол, не трогал.

Захар взмахнул тяжелой шторой, как хозяйка простыней, и расстелил ее на полу.

— Разрешишь помочь? — поинтересовался Урж.

Он стоял с заложенными за спину руками и отчаянно изображал из себя порядочного человека. Факел висел в воздухе рядом с ним сам по себе.

Захар молча начал складывать приглянувшиеся вещи на штору: канделябр, папье-маше с огромным лунным камнем… Жаль, что ваза разбилась. Впрочем, она бы вряд ли пережила перевозку: дальневосточный фарфор — не прочнее яичной скорлупы…

Захар положил на штору бугристую от самоцветов шкатулку.

Когтистые руки аккуратно примостили рядом толстую книгу.

Урж сбежал от презрительного взгляда к стеллажу — как оказалось, лишь для того, чтобы принести новый фолиант.

Через полчаса Захар выволок на крыльцо мешок из шторы. Тот оказался неподъемным не только на вид: чтобы сдвинуть его с места, Вольным пришлось взяться за дело впятером. Пыхтя и кряхтя что есть мочи, они с горем пополам дотащили ношу до ближайшей статуи; подбивший их на это товарищ с уважением раздал силачам проспоренные медяки.

В углу между колонной и стеной сидел, старательно сливаясь с тенями, наконец-то отпущенный граф Орховский. Его просто бросили здесь, все так же связанного и с кляпом во рту. От синяков он был черен, как шахтер после смены; тихий и неподвижный, он был похож на труп — но все-таки дышал.

Снаружи крыльца, шагах эдак в десяти, стоял Захар и, подпирая голой спиной лепнину на грязном от дождей фасаде, изучал взятую из кабинета карту. По расчерченному пергаменту тревожно, будто в предвестии бури, прыгали отсветы факела. Факел держал Урж; нагло заглядывая в карту Захару через плечо, он безуспешно притворялся каменным атлантом.

Ильдеграна — имя вертелось в водоворотах памяти, искало пристанище. Ильдеграна — где-то же Захар уже слышал это имя, причем неоднократно. Ильдеграна — чья ты была до того, как отойти Норкам? Ильдеграна…

“—...тетка моя,— зазвучал в голове голос Миколая. —Стра-а-ашная женщина. Были с моим отцом с детства не разлей вода, а как он женился — так и обесилась. Вроде ее чуток попустило после того, как она замуж наконец выскочила…”

Врановская в девичестве. Вот же…

Захар нашел на карте фамильное поместье Врановских. Дорогу к нему преграждал напыщенный ворон с отставленной лапой. Надменно вздернутый клюв прямо заявлял: чужакам здесь не рады…

Кто-то поблизости разразился пронзительным, бессильным плачем — Захар мигом оторвался от карты.

Из темноты парка на площадь перед крыльцом вывалилась развеселая компания Вольных; в центре ее, точно окруженное рыбами лакомство, метался от одного к другому Лука.

Лука молотил руками по всем без разбору — скорее барахтался, чем дрался. Вольные лениво посмеивались над его жалкими потугами, пресекая все попытки вырваться из гущи хмельного гомона и цепких грубых рук.

— Не дергайся, лапа, — посоветовал ему один из Вольных, прохлопывая по себе возле пояса в поисках чего-то. — Сейчас кой-чего обкорнаем — и всё станет правильно…

Захар сразу понял, что Вольный ищет кинжал. Лука понял тоже — и рванулся так, что на нем затрещала замызганная рубаха; показалось, что мышцы.

Желудок Захара превратился в глыбу льда. Глыба тут же стала расти и болеть; ужас, накапливавшийся в нем всю жизнь, расплескался в груди слякотным холодом.

Капля: багровый Лемка, выпучивший глаза на товарищей в жарком предбаннике — и сердце в пятках.

Капля: молодой виконт Врановский, посасывающий содранные костяшки — и собственное желание касаться этих костяшек, ворочающееся во чреве вечно голодным червем.

Капля: сын придворного портного снимает мерки с мальчика, не смеющего шевельнуться, с разливающимся по всему телу жаром — еще неизвестным, но явно опасным, невыносимым, неукротимым. Неправильным…

Урж оторвался от стены с осуждающим “э-хе-е-е”; факел остался висеть возле Захара сам по себе.

— А я говорил — оставь мне, — бросил черт через плечо и, потягиваясь, неторопливо двинулся к пьяным истязателям.

Казалось, он существует в другой временной плоскости, и пока он достигнет Вольных, пройдет целая вечность — вечность, которая отберет возможность что-либо исправить.

Точной подножки оказалось достаточно, чтобы Вольные рассыпались, как развязавшийся пучок сена. Выпавший наружу Лука рухнул на колени; не успев еще подняться, диковато заозирался сквозь слипшиеся космы…

Вид Матвея, застывшего в углу крыльца, вызвал у него ужас, хорошо знакомый каждому Вольному — наверное, потому они и отстали от Луки. Такой ужас таврил раз и навсегда, причем не каленой сталью, а разъедающим льдом.

Спеша к Матвею, Лука пробежал прямо по разбитым плитам и порезал пятку; не заметив этого, он опустился возле Орховского и избавил того от кляпа. Матвей застонал, смыкая и размыкая затекшие челюсти. Лука то ли заплакал, то ли засмеялся от облегчения.

Урж вернулся к Захару, заложил руки за спину и слегка поклонился.

Захар продолжал смотреть мимо него.

Лука пытался развязать веревки на Матвее, но делал только хуже. Полуслепой от слез, он ползал вокруг Орховского на коленях, размазывая ими сочившуюся из пятки кровь по и без того грязным плитам. Матвей морщился и шепотом успокаивал непутевого освободителя.

Зычно крикнул от внутренних ворот Явор — пора было уезжать. Вольные, прежде мучившие Луку, неохотно поплелись на главную парковую аллею. Несложившийся оскопитель смиренно пожал плечами, загнал кинжал обратно за пояс и двинулся следом за всеми, беспечно насвистывая незамысловатый меланхоличный мотивчик.

Захар оторвал ногу от земли — не чтобы присоединиться к товарищам, а чтобы приблизиться к Матвею с Лукой — и едва не врезался в пару Вольных, проходивших перед ним в кислом облаке перегара. Те хлопали друг друга по плечам, обменивались понимающими усмешками и трепались ни о чем; их чересчур громкие голоса то проваливались в вибрирующий бас, то давали петуха.

Пара Вольных уже давно затерялась в мрачной зелени парка — а Захар стоял столбом и все смотрел: как Лука с искренней ненавистью лупит сам себя по неуклюжим рукам; как Матвей, изнеможенно откинув голову на колонну, смеживает веки и жадно глотает воздух ртом…

Урж благосклонно щелкнул пальцами. Одновременно с этим Лука поборол один из узлов — и веревки обвалились с графа, как враз умерщвленные змеи. Лука отгреб их в сторону и прижался к Матвею, накрыл его сердце дрожащей, воспаленно-влажной от сукровицы ладонью. Граф хотел погладить его по затылку, но не смог — затекшая рука не послушалась, только бессильно дернулась на полу.

С третьей попытки они кое-как переплелись в объятиях — осторожно, стараясь не задеть раны друг друга — и оцепенели, сплавившись в одно несуразное, двухголовое существо.

Наконец ощутив на себе пристальный взгляд Захара, граф распрямился и приподнял подбородок: сдержанно-гордый, вызывающе равнодушный ко всему произошедшему.

Две пары непохожих голубых глаз встретились и замерли, что-то ища друг в друге.

— Ильдеграна сейчас под Лунницей, — просипел Матвей; Лука вздрогнул в полусне. — Отдыхает от меня… в малой летней резиденции Врановских. Если вы нанесете ей…такой жевизит… я буду очень признателен. Скажи, Захар… Ты открывал ящик?

— Нет.

Матвей тяжело вздохнул.

— Конечно, он бы тебе не позволил… Ты же не призывал его, да? — он прочел ответ по глазам. — Нет, он пришел к тебе сам… Ты зачем-то ему нужен… Ты хотя бы знаешь, кто он? — Матвей вдруг прервался, закашлявшись: говорить, тем более так много, ему было сложно. Лука что-то шепнул ему на ухо; Матвей отозвался вполголоса: “ты прав, прав, котик…” — и снова обратился к Захару: — Чего бы он ни наобещал, помни: я, ты — мы с тобой всего лишь пешки в его игре…

— Вот только не надо свои комплексы на других натягивать, — осудительно подметил Урж и прилег плечом на колонну.

Матвей с Лукой, судя по их полному безразличию к сказанному, о присутствии черта и не догадывались.

— Он ничего мне не обещал.

Матвей спустил последние силы на изумленную усмешку.

— Вот оно как… Впрочем… наверно, ты что-то упускаешь… мы все что-то… — его снова разобрало сухим кашлем. Пережив приступ, он вытер выступившие слезы и просипел: — А, и еще… Насчет этого, — Матвей легонько повел подбородком, обозначая разруху вокруг. — Куклу на ниточках, конечно, ненавидит только ребенок… или слабоумный. Но сделай так, чтобы наши с вами дороги больше… не пересекались.

Захар подошел к графу, запустил руку в поясную сумку — ту самую, где лежал золотой паук, — но достал вовсе не его, а книжицу с ЛакХарой на обложке.

Матвей принял священное писание, погладил многочисленные жемчужные, будто бельмастые, глаза. Хмыкнул:

— Надо же, не отковыряли…

Луку наконец-то обеспокоила поврежденная пятка. Он заерзал, надеясь извернуться так, чтобы рассмотреть ступню, не потревожив при этом Матвея; не получилось. Матвей вздохнул и, кряхтя, потянулся к его ноге:

— Ну что там у тебя…

И Захара отрезало от них, как всегда отрезает чужака, неважно, кончилось застолье или бойня.

Захар неторопливо побрел прочь сквозь опустевший парк.

У ворот барбакана он старался не смотреть на остальных — странные тени лошадей и людей, слипающиеся и распадающиеся, казались ему обитателями потустороннего мира. Фыркали утомленные животные, жалобно шипели факелы, которые топтали сапогами. Вольные хвастались сегодняшними подвигами; самым выдающимся сказочникам беззлобно советовали приберечь баснословия для впечатлительных девок…

Урж влез на коня позади Захара сноровисто, точно они разъезжали так, вдвоем, всю жизнь; не считаясь с существованием задней седельной луки, он придвинулся впритык к всаднику и приобнял того за талию. В ответ на это Захар накрыл его руку своей — той, на которой носил серебряное кольцо; Урж так отдернулся, что на секунду показалось, будто он сейчас выпадет из седла.

Буревий, не чувствуя дополнительной ноши, бодро двинулся вперед. Захар тяжело вздохнул и потер саднящие к вечеру глаза.

— Разрешишь мне объясниться? — черт сложил когтистые руки в молитвенном жесте и вытянул их вперед, чтобы Захар точно увидел.

— Тебе нужно кормить кукушку, чтобы не случился Конец Времен, — вполголоса напомнил ему Захар, выводя Буревия из главных ворот бок о бок с другими всадниками. — Так что твое место — в Калиновой Яри. В чулане. Не здесь.

— Десять минут, — попросил Урж. — Пять. Две…

— У тебя времени до первых берез.

— Мне было нужно как-то к тебе попасть, — начал Урж. — У меня было несколько вариантов. Например, я мог испортить один из ритуалов… Но ты оказался слишком обязательным. Я уже и так к тебе, и эдак…

Металлический цокот копыт по брусчатке сменился глухим стуком по укатанной телегами земле. Урж уже начал тараторить:

— А тут Орховский: достань мне, говорит, арахнею. Такая возможность! Я, честно говоря, на такую удачу и не рассчитывал: чтоб и аранея вита, и власелец, к тому же, знакомый…

Буревий хотел было перейти на рысь, но Захар придержал его. Ехали уже в тисках молодого леска. Вдоль околицы стеснительно трепетали листвой крохотные березовые саженцы.

— Маленькие не считаются, — успокоил Захар обреченно замолкшего Уржа.

У черта как гора с плеч свалилась — Захар аж сам почувствовал.

— Когда это мы впервые встретились? — Урж перешел на размеренный, задумчивый тон. — Года два назад, наверное. Я, честно говоря, не слежу за временем…

Дорога тем временем выбралась из рощи и облегченно покатилась полем, разошлась несколькими колеями, неряшливо обросла дикими цветами. Распахнуло широкие объятия промозглое раздолье; Вольные охотно воспользовались гостеприимством и растянули строй втрое. Захар снова придержал Буревия, чтобы немного отстать от отряда.

Урж тем временем продолжал — да всё не по делу:

— Ну, то есть за Временем, которое то самое, я, конечно, слежу, но еще перья ему пересчитывать — нет уж, увольте…

— Не отвлекайся, — снесло к нему ветром.

В лицо Захару плескало пригоршнями сладкой прохлады вперемешку с запахами терпкой травы. В незнакомых с серпом колосьями — хоть тони; в опрокинутую бездну над головой — хоть падай…

— В общем, призвал он меня — и сразу стал требования зачитывать, представляешь? Ладно в первый раз так прошляпиться… но во второй — это уже намеренное оскорбление. Думаешь, он налил мне вина? Или хотя бы молока? Шиш! А раньше, между прочим, мне в подношение запекали священного быка…

Захару захотелось осчастливить черта зуботычиной.

Проницательный Урж поспешил исправиться:

— Так вот, насчет аранеи. Мы договорились: ему — паук, мне — ты…

Тут Буревию под ноги полевым хорьком бросилась развилка; Захар круто развернул коня и поскакал прочь от Вольных, оставляя тех двигаться на Калинову Ярь без него.

— Мы что, к Ильдегране? — не то удивился, не то восхитился Урж.

— Поговорить, — подтвердил Захар.

Скользили серебристые волны по длинному луговому покрову, тормошили дремлющую мяту. Хотелось ехать и ехать без цели и без чаяний, невзирая на усталость и темень.

---

1) “паную привітне шанство” (укр.), переставление корней в расхожей фразе “вітаю шановне панство”, в переводе “приветствую уважаемых господ”

Вернуться к тексту

2) природное явление: один из муравьёв беспричинно начинает бегать по замкнутому кругу, постепенно вовлекая в это всё больше и больше других муравьёв. Бег по кругу продолжается до тех пор, пока муравьи не падают замертво

Вернуться к тексту

3) побрить (укр.)

Вернуться к тексту

4) уважаемые господа (укр.)

Вернуться к тексту

5) украинское название горелки в одноименной игре. Здесь имеется в виду не как детская игра, а как ритуальная между молодежью, ищущей себе пару

Вернуться к тексту