Молчание (джен)

Наследный князь Глоро Ведара бежал.

Бежал от несвоевременной влюблённости — а влюблённость в него была бы несвоевременной в любое время — глупой шестнадцатилетней девчонки, от строгого взгляда властной матери, от тесных, давящих стен старинного замка, что должен был считаться его домом, от родового проклятья, разливавшегося в его крови, от самого себя. Последнее было хуже всего, ибо ни одно место в целом мире не могло стать спасением, если главный враг таился где-то в глубине собственного тела.

Глоро не оставалось ничего другого, кроме как бежать.

Города и страны Летхорнского содружества сменяли друг друга, проносясь и толком не оставаясь в памяти. И нигде Глоро не мог найти себе приюта. Нигде не мог остановиться дольше, чем на неделю или две. Одно место казалось ему слишком шумным, слишком людным, второе — настолько тихим, что не способно было как следует заглушить его мысли, третье — грязным до тошноты, четвёртое — безупречно чистым, но неуютным... Где-то было слишком холодно, где-то — слишком жарко. Слишком ветрено, слишком безветрено, слишком дождливо, слишком солнечно — миллионы самых разных «слишком».

И Глоро продолжал бежать — в одно место, в другое, в третье, и разочарование и горечь лишь крепче селились в его душе.

Спустя два года после того бесславного побега, когда наследный князь Ведара даже не сумел найти в себе смелости лично объясниться с заслуживавшей куда большего Джослин, судьба привела Глоро в Карганаур — древнейший из городов Летхорнского содружества. Тот самый город, что иногда в литературе именовали сердцем Летхорна. Изначальный — так его иногда тоже называли. Огромный когда-то Карганаур, от которого теперь осталась жалкая тень себя прежнего, находился к юго-востоку от срединных земель Летхорна.

В Карганаур Глоро вошёл на закате — прошёл через восточные врата, самые древние из четырёх врат Карганаура, ступил на каменную улицу, по которой, вероятно, когда-то ступала нога самого создателя Летхорна. Остановился Глоро в тот день в какой-то пыльной дешёвой гостинице, в которой даже помыться толком не удалось — вода оказалась плохой, мутной, и очистить её обычной магией никак не получалось, тогда как кровную Глоро применять совершенно не желал.

По вечерам и ночам Карганаур освещался не магией и даже не газовыми фонарями — в тёмное время суток в Карганауре горели факелы. Глоро, если бы он не был столь измучен долгой дорогой и невесёлыми мыслями, это обстоятельство, должно быть, показалось бы забавным и любопытным.

Но Глоро был измучен. Он чувствовал себя просто ужасно. Его терзали сомнения — правильно ли он поступил тогда с Джослин, правильно ли обращался со своей жизнью, не стоило ли ему остаться в родовом ведарском замке, не нужно ли было хотя бы навестить перед дальней дорогой Преславу, что давно никого вокруг не узнавала... У Глоро болела голова, горело всё тело — каждый из многочисленных порезов и шрамов на его руках, ногах, груди и шее, — а душа ныла и почти плакала. И подобное состояние, следовало это признать, длилось давно — на самом деле, куда больше, чем последние два года, когда жизнь стала казаться Глоро попросту невыносимой.

А спустя ещё три дня нечто привело Глоро в карганаурский храм...

Сей храм располагался на вершине одного из семи холмов, на которых и стоял древний город Карганаур. То было величественное, но уже наполовину разрушенное древнее сооружение — каменное, грандиозное и насквозь пропитанное такой сильной магией, что её можно было едва ли не увидеть в воздухе без всяких артефактов, едва ли не разрезать ножом ту энергию, что наполняла каждый сантиметр воздуха.

К храму вела лестница в триста пятнадцать высоких каменных ступеней, и даже Глоро, всегда считавшему себя довольно-таки выносливым, если дело касалось пеших прогулок, непросто было её преодолеть. От остального города карганаурский храм отделяли только растрескавшиеся от времени деревянные двери — когда-то они, должно быть, были красивы, но теперь от этой красоты оставались лишь одни воспоминания.

В карганаурский храм Глоро просто пришёл — и ему открыли двери. Пустили его. Без всяких просьб и вопросов предоставили возможность жить под сенью этих древних стен и пищу — весьма скудную, надо сказать, но всё же достаточную, чтобы не умереть с голоду и не завалиться где-нибудь от истощения. И Глоро зашёл. И спустя какое-то время уснул у подножия какой-то статуи — как позже ему сказали, проспал несколько дней. А проснувшись, почувствовал себя гораздо лучше.

В стенах старинного карганаурского храма — древнейшего из сохранившихся в Летхорне храмов — Глоро вообще чувствовал себя необыкновенно спокойно. Так спокойно, как Глоро не чувствовал себя ни разу за свою не слишком маленькую — уж для мужчины-то из рода Ведара точно — жизнь. От него не просили ничего, его ни о чём не спрашивали, и он часами сидел на полу в одной из пустых комнат, скрестив руки на неком возвышении и положив на них подбородок. Молчал часами и даже днями — лишь кивал безмолвно всякий раз, если видел, как кто-то из прислуживающих в храме детей ставил перед ним тарелку, на которой лежало несколько лепёшек и овощи или рыба. Порой рядом с тарелкой появлялся и небольшой кувшин с молоком.

Эти же дети приносили Глоро воду — более чистую, чем ту, что подавалась в пыльной гостинице, но всё же не того качества, к которой Глоро привык на севере — и чистую одежду, подметали пол в комнате, которую он занял, выбивали потускневший от времени небольшой ковёр и старенькие подушки.

Иногда Глоро покидал стены храма — чаще ночью — и часами бродил по улицам Карганаура, чувствуя лишь какое-то непривычное умиротворение, что никогда не приходило к Глоро в родных краях. Возвращался лишь под утро, чтобы поспать несколько часов и вновь сесть на своё место, скрестить руки на небольшом возвышении и долго-долго сидеть так, не чувствуя ни усталости, ни невесёлых мыслей.

В какой-то день Глоро поймал себя на мысли, что знает имена каждого из обитателей карганаурского храма — шестерых жрецов (или священников — Глоро не знал точно, как назывались служители именно этого храма, спрашивать же совершенно не хотелось), четырёх жриц и двенадцати послушников, с которыми за время пребывания в храме он не перемолвился и двумя словами. Иногда Глоро даже наблюдал за ними — тайком, словно делая что-то нехорошее.

— Почему вы меня не выгнали? — поинтересовался как-то Глоро у одного из жрецов — тогда прошло уже несколько месяцев с того дня, как он поселился в храме. — Проку от меня никакого. Только одни заботы да хлопоты.

— Из Карганаура не гонят молчальников, — только и ответили ему.

Стоило догадаться самому, подумал Глоро, несколько укорив себя за эту оплошность — это в северных лунных культах, к которым Глоро за свою жизнь так привык, слишком долгое молчание считалось скорее проявлением душевного нездоровья, но в многих южных религиях тех, кто проводил большую часть дня и ночи в молчании (особенно, если молчание это длилось в стенах храмов или молельных домов), отчего-то уважали.

Что же... Если для того, чтобы оставаться в карганаурском храме и дальше, стоило всего лишь молчать и лишний раз ни с кем не заговаривать — наследный князь Глоро Ведара вполне мог пойти на это.

Молчать ему было не сложно.

В конце концов, Глоро молчал большую часть своей жизни — о том, что именно чувствовал будучи ребёнком, когда кто-то из служанок брал его за руку и приводил в комнату в башне родового замка, когда мать брала в руки острый тонкий нож и делала очередной разрез на коже Глоро, заставляя кровь капать в чашу, о том, что он думал об умственных способностях счастливой Преславы, только-только собравшейся замуж и грезящей о детях, о собственной боли, что лишь теперь словно уходила куда-то на задний план, а не служила вечным напоминанием родового уродства...

Большую часть своей жизни Глоро молчал почти о всём, что было ему важно — о том, почему ненавидела его мать собственных детей, коль уж раз за разом решалась на новые беременности, о том, почему он, Глоро, всё ещё был жив, о несчастье горячо любимой сестры, об её мёртвых мальчиках, которых рыдающая Преслава никак не могла отпустить, и каждого из которых Глоро приходилось почти вырывать из её рук, чтобы положить в гроб, о слезах и криках, которых он, Глоро, никогда не мог себе позволить.

По сути, всю свою жизнь действительно говорил Глоро лишь о проклятой магии в своей крови — с матерью постоянно, с сестрой, пока та ещё в состоянии была это слушать. Даже Джослин — милую маленькую Джослин, что восприняла их неправильную дружбу поводом для влюблённости — он чаще слушал, изредка позволяя себе шутливые ремарки.

А молчать в Карганауре... О, это и вовсе было легко. От Глоро здесь никто не требовал вежливого обращения, активного участия в делах рода или следования каким-либо древним обрядам. Глоро не приходилось даже просить еду — дважды в день послушники храма приносили ему что-нибудь, и Глоро ни разу не пришлось поторопить их или о чём-то попросить.

Здесь, в Карганауре, Глоро мог продолжить молчать, укрывшись под сенью древних храмовых стен в надежде на покой и облегчение страданий.