Зарисовки (джен)

Зеркало отражает

…комнату с тысячей костюмов и масок, ставших роднее собственного лица, заменивших прошлое, лживо обещающих будущее, смеющихся и рыдающих, гневных и влюбленных. Скрывающих за улыбками и шелками острые кинжалы.

Позволяющими спрятаться.

…тяжёлые бархатные портьеры, когда-то алые, а теперь бордово-ржавые, пропыленные, словно запекшаяся кровь. Маски скрывают их почти полностью, но тягучая кровь стекает складками ткани, проступает сквозь вырезы глаз.

Стекает по лицу из разрезов, брызгает на руки из ран.

…золотые канделябры, чье пламя отблескивает алым, неровно бьётся на сквозняке из приоткрытого окна. Тянет пряностями и горящим маслом, удушливо-сладким ароматом роз, в котором чудится подтон гнили и скверны.

Так пах дом, когда он еще был — в последний раз. Так пахла та, что спасла и убила. Так пахла ненависть.

…взлетающие фейерверки, чьи взрывы заглушает гомон толпы. Радостные крики, доносящиеся с улицы, искажаются и чудятся в них ноты страха и боли, и смех становится натужным, словно с ножом у горла.

Все, что осталось.

Зеркало отражает шрамы. Уродливые рубцы, сетью покрывающие нежную кожу. Набухшие алые и почти растаявшие белесые, паутиной обвивающие лицо.

Стальной отблеск ножа, пьяный смех и боль.

Зеркало отражает магию, скрывающую лицо слоем грима — ещё одной маской, позволяющей спрятать свое прошлое.

Где была эта магия, когда ее уродовали?

— Но теперь она с тобой, — шелестит по комнате вкрадчивый голос Второй. — Больше никто не посмеет причинить тебе боли.

Боль. Ее почти не осталось в памяти, все заслонил собой страх.

Запах крови и дерьма из вывороченных наружу кишков. Запах дыма от костров и стали мечей, которыми тщетно пытались защититься люди. Запах скверны, что шел вместе с нападающими — жуткими тварями, порождениями тьмы и смерти, мертвыми если не снаружи, то наверняка внутри.

Деревня горит, и это ее вина, ее магия, ее страх. Но ни огонь, ни магия, ни страх не спасают, и она видит, как лавина тварей устремляется вверх по улице. Разрывает надвое соседку, тетку-пекаря, что угощала маленькую Амалию печеньем. Распарывает горло мальчишке-пастуху, что учил ее плавать.

Ничто не помогает, и Амалия бежит в самое страшное место: подвал, куда отец запрещал ей соваться. Может, и они не сунутся?

Но там она встречает Китти, свою любимую Китти, от которой почти сразу ее спасли пришедшие герои. Они прогнали порождений тьмы и забрали Китти. Но где они были, когда через день на оставшихся в живых жителей деревни напали разбойники? Благородные герои оставили их на смерть — она помнит бледное лицо мертвого отца. Она помнила запах паленого мяса и крики старого Сэма, который гонял ее из своего яблоневого сада. Она помнит крики Лотти, которую утащили эти твари в человеческом обличье, сдирая ее платье прямо на ходу. Она помнила, как пришли за ней.

Стальной блеск ножа. Хриплый и пьяный смех. Грубые руки, придавившие ее к полу. Острое лезвие рядом с ее глазом, в последний момент впивающееся ниже. Соль, жгучая, убивающая соль, и снова смех.

О, если бы милая Китти осталась с ней!

Не было бы этих ночей, полных боли, не было бы дней рядом с полуживой Лоттой.

Не было бы шрамов.

— Скоро она снова будет с тобой, — голос Второй вкрадчив и мягок, словно кошачья лапка. Но совсем не такой, как у Китти. Китти любила ее, а Вторая только использует. Они обе используют друг друга.

Голос ластится, обволакивает, скрывая некстати ожившую память. Скрывая каждый раз оживающую при виде шрамов память.

Зеркало отражает ее лицо, но оно меняется, шрамы пропадают, и ее карие глаза наливаются лиловым. Теперь из зеркала смотрит Вторая, а ее руки мягко ложатся на плечи.

— Старший вернет тебе твою Китти, а мне мою силу, — ласкающе шепчет она, и уха касается горячее дыхание несуществующих губ. — Нам нужна всего лишь малость. Одна герцогиня, одна императрица. Будет весело.

И Амалия улыбается, растягивая уже почти невидимые под магией шрамы в уродливую гримасу ужаса. Если Вторая обещает, будет и правда весело.

Но не всем.

* * *

Алая кровь стекает по лезвию. Яркая. Живая. Свежая.

Последний хрип как последний аккорд на лютне, которую все еще сжимает умелая, но такая мертвая теперь рука. Жить под музыку и умирать музыкой, последним ее дыханием, последним владыкой и последним слугой. Барды.

— Благодарю, — герцогиня смотрит без страха, хотя нож все еще угрожающе поднят, хотя маска скрывает лицо — здесь все лица скрывают маски, — хотя черно-алый костюм шута говорит сам за себя. В этой Игре ферзь не волен в своих движениях, конь заперт в тесной клетке, а шут прячет в ярком трико кинжал. Иногда этот кинжал обращается против ферзя, но сегодня ставки иные, и кровью своей расплатился бард, решивший проследить за ферзем.

— Мой господин восхищен вами, — мурлычет Вторая голосом Амалии. — Мой господин отправил меня помочь вам. Во всем.

— Вот как? — Великая герцогиня улыбается, но смотрит расчетливо. — Весьма смелое обещание для незнакомца.

Амалия прячет кинжал, мельком жалея, что больше не удастся полюбоваться переливами крови на стали, и подходит поближе. Вкрадчиво шепчет Вторая:

— Мой господин станет богом. Он может позволить себе обещания. Он может позволить себе союзников. Он может помочь своим союзникам.

Великая герцогиня Флорианна чуть наклоняет голову. И проходит мимо, в последний момент роняя:

— Следуй за мной.